Жизнь буржуйки ч. 4 Замужество

 
 
   Началась   моя   замужняя   жизнь.

 Переходя в суровое ожесточающее мужество
 Забирайте с собою в дорогу
 Всё, что есть хорошего в вашей душе.
 Уроните, не поднимите потом!
Из «Мертвых душ» Гоголя.
Василий Иванович родился в 1873 году в городе Плёсе, в низеньком домике, в полугоре, окошки его были на земле. Отец его служил то водоливом на баржах, то становился временным приказчиком по покупке хлеба у фирмы Маклашина. Жили небогато. В детстве спал на полу. Пока зерно идет в барже, оно отпыхивает и прибывает в весе, излишек оставался в пользу водолива. Сухость зерна проверялась, но известный процент допускался. Понемножку благосостояние стало увеличиваться. Старый, разваливающийся домик под Секретаревой горой сменили на более лучший на Набережной, при впадении в Волгу небольшой речки, называемой в верховьях Ключами. Отец женился 32 лет, а до этого времени долго хворал лихорадкой. Ученье свое Вася вместе с другими мальчиками начал у вдовы Александра Евсеевича на дому по старинным церковным книгам.

   «Буки-аз – ба, веди-аз – ва», – твердили они наизусть. «Аз, ангел, архангельский», – читали они, водя указкой по строкам и в усердии протирая их до дыр. Среди учеников были и способные, и тупые. Насмешил Вася меня, рассказывая, как один из них пыхтел, пыхтел над книгой, да шапку в охапку, крикнул: «Прощайте все сволочи», – и укатил, пока его опять не водворили на место родители.   «Чичи» прозвали товарищи двух тупых братьев, эти прозвища и остались за ними до настоящего времени [4]. Родители Васи звались Шемякины, Левшины, в отличие от других Шемякиных, которых в Плёсе было много. В роду у них был какой-то левша. Потом Вася поступал в городское училище на Соборной горе и окончил его. Учение там было поставлено хорошо.

   Мужское городское училище размещалось в здании Городской Управы
Любимым предметом Васи была география, а историей интересовался отец. Родители его были староверами австрийского толку и молились большим крестом, а не щепотью, строго соблюдали посты и приучили к этому детей. Семья их состояла из отца, матери, 4-х сыновей и 2-х дочерей. Рос Вася без нянек и надоедливого надзора, на свободушке, два раза тонул, один раз в верхнем пруду, вытащил брат, другой раз на Волге, лет 4-5, сижу, говорит, на кокордачках (корточках?) и гляжу вверх, с пристани бросились и вытащили меня за волосенки. Пойдем учиться к Евсеевне, да и прогуляем. Таску получим, как узнают. По праздникам отправляли в церковь, тут тоже ухитрялись летом покупаться, a зимой покататься с гор.
Ивана Ивановича, старшего брата, отправили в приказчики в Кинешму к Маклашину. Потом в Плёсе случился розыгрыш на права по торговле водкой (прежде были какие-то откупа), и им досталися права. Их они продали, не хотели торговать водкой, а открыли хлебную лавочку в Кинешме. Плёс в это время замирал, а Кинешма с проведением железной дороги до неё развивалась. Постепенно переехали туда и другие братья под начало Ивана Ивановича. Из братьев служил в солдатах только один Василий Иванович, по жребию он попал в крепостную артиллерию и кончил службу в городе Ковно фейерверкером. Приходилось ему и стоять по нарядам в прихожей у полковника, подавать одежу, калоши и т.п. Сам-то полковник, говорит, был хорошим, ну а уж барыня его, беда какая спросливая, калоши заставляла на нее надевать. Служба ему давалась легко и развила его. Из своих сослуживцев он взял впоследствии двоих в приказчики. Иван Иванович хотел было жениться на красивой бойкой девушке из богатой семьи Калашниковых, отец считал этот брак неподходящим, попросил отложить, а тем временем она вышла замуж в Кострому. От неё у него хранилось колечко с надписью: «Носи не теряй, люби не забывай». Соня Калашникова. Он остался в обиде на отца холостым. Во время их торговли случился в Кинешме громадный пожар, сгорела и их лавка с товарами.

   Мать утешала их, говоря: «Аще и весь мир приобрящешь, в землю снидеши». Страховку им выдали, духом они не упали и дело опять пошло. Когда я выходила замуж, Васиных родителей уже не было в живых. Дело торговое развивалось, хотя капитал был еще небольшой. Из братьев Васи я больше любила Ивана Ивановича, хоть он был и горячий, и порой мелочный, но лучше тех братьев. Его звали моей свекровью. Он любил комнатные цветы, выращивал их, любил изысканно покушать, изредка постряпать на кухне солянки, заливные, пломбиры и т.п. О закупках по домашнему хозяйству он заботился. На наших харчах жили несколько рабочих и служащих. Им отведена была комната при доме внизу. По воскресеньям Иван Иванович любил сходить к ним поиграть в козла и попеть песни. Вася говорил, что он их стесняет, и ходил туда редко и ненадолго. Так ли это было, не знаю. «Солнце всходит и заходит» и «Ермак» часто доносилось оттуда. Павел Иванович был франтом, костюм не костюм, красивый на лицо, но с расшатанным уже здоровьем и своему слову не господин,   

   Яков Иванович, младший – рябоватый, высокий парень, – худощавый, хорошо играл на цитре, балалайке и баяне, умел петь, только голос тонок был, слабоват у него. Горничная девушка Наташа забеременела от него, это узналось, Иван Иванович уговаривал его жениться на ней, говорил, что не будет ему счастья в женитьбе, если он её бросит, но он от всего отперся. По делу он был неважный и мог торговать только в мелочной лавке под домом на улице, где торговля была небольшая, главная лавка на площади против Волги находилась сзади Казанской церкви и сдавалась от неё.
Деньги крутились, товар не залеживался, дело шло в гору. Чтобы не вызывать неудовольствие братьев при увеличивающейся нашей семье, положили всем одинаковое жалование. Бухгалтерия была поставлена хорошо.

  Я первое время не смела попросить у Васи на мелочные расходы, и когда мне понадобились деньги, продала большую простыню, вышитую ручной гладью и ковровый шерстяной капотик, бывший у меня в приданном. Ведь поеду в Шую в гости, надо же мне было привести подарочки папе, маме, братьям, сестрам и прислуге, да и в Кинешме иногда требовались деньги. Приданного было за мной 3 тысячи Костромского земельного банка, да на сберегательной книжке 700 руб. Это было дано убрать Ивану Ивановичу в несгораемый железный сундук, в дело их не брали. Одевалась я скромно и Вася тоже, он никогда не покупал костюма в запас: «Зачем, изношу, тогда и куплю», – говорил он. Только для лавки была особая одежка. Он ездил закупать рожь, пшеницу, овес на пристанях по Волге и в южные губ. зимой. Пшеничную муку покупали на крупных мельницах Бугрова, Башкирова, Соколова и др. За пшеном, крупой ездили по железной дороге больше или покупали через доверенных. Славилось пшено Зарывного, Брагина. Закупки больше вёл Вася, уезжать приходилось по осеням надолго. Покупали по Волге в Спасске, Хрящевке, Часовне, Чистополе и друг. пристанях. 
  Вот письмо Васи с пристани:
  «Милая Дуняша. Boт yжe три дня, как приехал сюда и начинаю немножко потосковывать, это потому, вероятно, что делов немного, а от безделья всегда скучно, только и развлечения, что почитаю. Покупка здесь идет с 6 утра, до 8 час. утра почти кончается, так что видишь, сколько свободы, сходить почти некуда, места не живописные, лесов нет, а на степь смотреть однообразно. Привозы хлеба малы, да и цены стоят высокие, это тоже беспокоит, поэтому башка занята мышлением, а делов мало. Вот в этом то у меня и идёт «и день да ночь, и сутки прочь». Только и ждешь как праздника, чтобы уехать восвояси. Я не могу даже представить, как ты за эти 10 дней себя чувствуешь. Жду от тебя письма, как с неба манны, но конечно, раньше пятницы не должен получить, так как ты не знала куда писать, где остановлюсь. Сумлеваюсь, что ты не уехала ли в Шую, и мои письма проваляются в Кинешме, и от тебя ничего не получу, да и твоя болезнь с ума нейдёт.

   Ну да время всё разрешит, это самое лучшее лекарство. Я здесь в общем здоров и такой, как ты привыкла видеть меня. Особенно еще писать нечего, рожь сегодня покупали yжe 66 коп., у нас куплено всего 15000 пуд., еще купим тысчонок 12, а больше покупать не буду, цены дороги, как бы на убыток не проработать. Прощай, милая, будь здорова, не тужи, а уповай на будущее, как уповает твой Василий. Целую тебя, да так крепко, как никогда.
5 сент. I90I г. Спасск. В. Шемякин».

  В письме говорится про мою болезнь. Дело в том, что я, забеременев, скинула шестинедельного. Я еще и не догадывалась, что беременна. Ходила гулять на Межаново поле, Иван Иванович кидал все трость вверх и чуть в меня не попал, я испугалась, отскочила, пришла домой, сделались сильные боли и кровотечение. Прислуга догадалась и позвала акушерку, но она не помогла, дней 10 я мучалась сильно, волосы так скатала, что потом не могла расчесать, и от косы осталась только половина, выдрала чесавши. Позвали доктора Яблокова, я не стыдилась его, так как читала когда-то «Записки врача» Вересаева. Боялась, чтобы не было у меня заражения крови, говорили, что мне надо сделать операцию и что у меня не будет больше детей. Приехала мамочка, и мы решили ехать в Москву к доктору Варнеку. Мы еще тогда не получали жалования. Иван Иванович выдал мне из моих денег на поездку, обрезав купоны далеко вперед. В Москве мне Варнек сказал, что операции делать никакой не надо, прописал горячие спринцевания и предсказал, что я опять скоро забеременею. На втором месяце беременности велел больше лежать и быть осторожней. Скоро у меня всё прошло. Когда родилась у меня через год Любонька, о, как я была счастлива. Кормила ее грудью с наслаждением, не обращая внимания на боль трескавшихся сосков. Люба росла румяной, здоровенькой. У меня было молока много, двоих бы выкормила. Когда я была беременной, сестра Васи Надежда Ивановна, приезжая из Плёса, стращала меня, что родится урод, так как я не соблюдала поста.
Потом пошли частые дети. Васе они не мешали. Он спал очень крепко, и когда я перепеленывала ребенка рядом с ним (спали на двуспальной кровати по старине), никогда не просыпался, заревет Любонька, я ей резиновую пустышку в рот, а она её и мулызнеет, молчит, спеленаю, покормлю грудью и спать уложу. Появились дети, потребовались расходы, и я уже не стала стесняться просить у Васи, да и он сам стал заботиться и давать мне. Мы становились с ним всё ближе. Он много занят был своими делами, порой мне казалось, что он мало меня любит (начиталась в девушках романов). Он меня никогда не хвалил, только в шутку скажет: «Да за что тебя хвалить то, что в тебе хорошего то», – а сам приласкает. «Эх, дурочка, скажет: хороший то товар хают, да берут, а плохой-то похваливают, да откладывают». Я любила погреться у него на груди, раскрывши пиджак, любила его за своеобразность, энергию, грубоватую силу, доброжелательство к людям. Он был прост, нетребователен и добр ко мне. Раз я его приревновала. Приехала в Кинешму семья музыкантов Шварц: отец, мать, двое сыновей и дочка лет 20. Они приезжали и в предыдущем году и знакомы были Шемякиным. Молодежь стала бывать у нас. Девушка была красивая, ей должно быть нравился Василий Иванович, и она повадилась уже к нам ходить одна, придет ко мне в комнаты, прихорашивается перед зеркалом, вертится, попросит пить воды, много найдется предлогов, чтобы увидеть Васю, стала ходить и в большую лавку на площади. Вот раз мне жена Васиного товарища Крылова и сказала: «Шварц то хвастается, что Василий Иванович ей цветы подарил». Я пришла домой сама не своя. А ночью рассказала мужу и разрыдалась. «Зачем ты на мне женился, если я тебе не нравилась, ведь я не навязывалась. А теперь ведь у меня ребенок». «Что ты, глупенькая, ведь я шел по двору, она встретилась: покажите мне садик (у нас был небольшой), вот там и сорвал несколько цветков, и дал их ей. Она нам и в той лавке надоела уже, мешает». А Иван Иванович, наверное, услышал отзвуки моих рыданий, его спальня была под нашей. И ей дали понять, чтобы она больше не ходила.

  Зимой она вышла замуж за какого-то молодого служащего на фабрике и на масленице каталась с нами на тройке. А потом уже исчезла из виду. Вася меня никогда не ревновал. Я часто заменяла Якова Ивановича в лавке под домом, куда частенько заходил сын барина Бубякина, красивый, pоcлый парень, он не прочь был пофлиртовать, но я ведь горячо любила своего мужа.

  Mне в помощь была дана старенькая, глуховатая няня из Плеса, и я пользовалась свободой. Мне можно было отойти, а когда не кормила и отъехать. Летом ходили погулять на бульвар, в рощу, на Механово поле, где устраивались состязания, у нас была одна беговая лошадь «Набат» и 4 рабочих. Зимой мы катались без кучера, то на бeговых санках, под зеленой сеткой, то в кошеве на простой лошади ездили за город. Брал иногда меня с собой Вася прокатиться на пароходе до Нижнего и раз до Рыбинска, когда ехал по делам. Однажды мы с Васей ехали на пароходе до Нижнего. Погуляли с ним по палубе, он заметил, что в рубке первого класса сидит за столом Малюшкин с женой (Юрьевецкий мельник), черной, грубой такой на вид женщиной, закусывают, выпивают, Вася и говорит: «Дуня, мне надо бы поговорить кое о чем с Малюшкиным, компания это тебе не подходящая, я пойду, посижу с ними». Ушел, я осталась одна. То в каюте посижу, тo пойду по палубе, загляну через oкнo в рубку. Вася там, разговаривают, смеются. Ночь была тихая нежная, ароматная, шли близко к берегу, зapoсшeмy ивняком, бесчисленный хор соловьев доносился оттуда. Чудная ночь! А Вася всё не идет. И начал за мной ходить какой-то господин; я облокочусь на барьер, остановлюсь, и он остановится рядом. Заглядывает мне в лицо, пойду, и он за мной. Я испугалась, ушла в каюту и заперлась. Раза 3 он пробовал отворить дверь: окликнешь, «кто тут», не отвечает. Вспомнила я тут и «Морскую болезнь» Куприна, жутко мне сделалось. Наконец пришел Вася: «Ты еще не спишь, а я засиделся».

  Бр. Шемякины, так называлась наша фирма, сняли в аренду лет на 5 у барина Бубенина небольшую водяную мельницу на реке Кинешемка, верстах в двух от города, её поустроили, поставили вальцовки и начали работать обойную ржаную муку. Но эта мельница не удовлетворяла, только поучились на ней. Гуляя с Васей на маленьком бульваре, сидя на тычке над речкой Казохой, мы глядели вниз, где ютились старенькие домики и думали, вот бы где мельницу то построить – за Казохой на углу: баржи с рожью прямо к мельнице, и узкоколейка проходит мимо, а мельница Бубенина мала, отдалена от Волги, много расходов ложится на хлеб. И вот Вася настоял у братьев купить участок земли на углу Казохи и поставить там современную вальцовую мельницу. Многие стращали: «Заведешь мельницу, вылетишь в трубу», но была энергия у Василия Ивановича, стремление работать во всю, дать народу дешевую, хорошую ржаную муку – обойную и обдирную. 

 
   Под руководством инженера Королькова выстроена была мельница по последнему слову техники. У Эрлангера купили мельничное оборудование, поставили газогенератор и заработали, кажется, с 1906 года. Ни один из братьев не касался мельницы, всецело ею занимался Василий Иванович, она была его детищем. Как я принимала к сердцу детские интересы, так он мельничные. В то время мы уже жили только своей семьёй. Женился Павел Иванович на приемной дочери фабриканта Гусева из Зимёнок и нам отвели маленький домик рядом, на одном дворе, а наши комнаты заняли молодые. В этом домике у меня родился Ваничка, а затем Наташа, Дуня.
Рост у Вани был тяжелей, чем у девочек. На первом году он долго болел поносом, несмотря на то, что я кормила его по всем правилам педагогики. От поносу он ослаб и рос бледненьким. А я в нем души не чаяла, один был мальчонка-то. Няня у него уже была не та, которая   была у Любы и Ани.  Первую я рассчитала, рассердившись на неё за то, что она доводила до слез девушку-горничную своими придирками, она была груба, я побоялась влияния её на детей. Новая няня была интеллигентнее, прожила у нас лет 10, пока не ушла к своей племяннице –учительнице, когда у той родился ребенок. Племянницу эту она очень любила, отдавала ей всё своё жалование, пока она училась, и многие подарки, которые я ей дарила.

  Здесь родилась у меня после Ани дочка Танечка; она умерла 3 месяцев от оспы, я привила ей раньше, чем другим детям, она и захворала настоящей. В то время была эпидемия оспы. Захворала и я. У ней всё тельце было в волдырях и личико, я боялась за глаза. Она умерла. Температура у меня вспыхнула до 41°, но высыпи было мало, в детстве была привита, меня и не испортило. Помню, мне всё казалось, что я проваливаюсь куда-то, и я ночью хваталась рукой за Васю, он так и спал со мной, у него была привита оспа второй раз в солдатах. Всем окружающим рабочим и служащим привили оспу. Случаев не повторилось. После оспы и смерти Танечки я ослабела, голова стала кружиться и желудок пошаливать. Поехала к родителям, там позвали ко мне доктора Филиповича, он мне помог, и в Шуе я отдохнула. Вася не любил обращаться к докторам и только раз за всю жизнь, когда уж был НЭП, обратился в Москве   к профессору Захарьину, он боялся рака, отец у него им помер. А профессор сказал, что он совсем здоров, и так, говорит Вася, стыдно мне было перед ним, что я желал хоть немножко быть хворым. После Тани родился Ваничка, а затем Наташа и Дуня.

   Из маленького дома мы ездили раз с Васей в Ялту, прихватив с собой и Катеринушку. Там мне понравилось только море, да высоко на горе над обрывом. Там чувствовалась отрешенность от всего земного. Видели мы платан Пушкина со скамьей под ним, скалу Левитана, с которой он писал море, дачу Чехова. Природа против нашего севера мне не понравилась. Не было нашей белой березоньки с зеленой косой, сосны какие-то тощие, везде подчищено, кипарисы у дорог все пыльные. На горах в садах дачи, напоминающие старинные замки с башнями, и везде надписи на калитках «вход запрещается». То ли дело у нас, – иди, куда хочешь по лесам, полям и лугам – раздолье. Ездили мы втроем на Ай-Петри верхом с проводником. Катя взяла белую старую лошадку, а мне попалась молодая, она все переходила на галоп, я не боялась, но так набила себе сиденье, что уже потом Вася с Катей и еще одной компаньонкой катались одни без меня. «Говорил ведь я тебе «бери беленькую»», – сказал Вася. Ничего, иногда и одинокой побыть хорошо, полюбоваться морем, нервы успокаиваются. Пребывание на чистом воздухе укрепило. Видели мы там и царские дачи. Мы ехали с экскурсией на линейках, а навстречу неслись гайдамаки, мне запомнились их свирепые лица. У нас от Крыма осталось несколько снимков. Были в Гурзуфе и Алупке. Останавливались в Ялте в гостинице «Джалита»  в двух комнатах, одна Катина с видом на горы, другая наша с Васей с окнами в сад. Видела я в Ялте Арцыбашева, автора романа «Санин», которым тогда многие увлекались. В крылатке, черный такой, с огненными глазами, он шел со своей красивой подругой в широкополой шляпе с венком около тульи.

  Японская война Васю не задела, артиллеристы его годов не были призваны. Торговля развивалась, мы, что называется, шли в гору. По покупке хлеба стали иметь дело с помещиками. Их хлеба ценились   в большинстве случаев дороже крестьянских по своему качеству. Мне вспоминается рассказ Васи, как он обедал раз у Молостова. «Подали спаржу, а я думаю, что за червяки, поглядываю, как едят, попробовал – вкусно. Под конец обеда подали полублюдо и на нем стакан воды, гляжу, все сидящие почали полоскать рот из стакана, а в блюдо выплевывать, ну уж я не стал, мне это попротивело. Встал из-за обеда не сыт, не голоден». Заботы по покупке ржи прибавилось. Мельница стала работать по 10000 пуд. в день. Мечты Васины исполнились, мука стала выходить лучше и дешевле, чем у других, и пошла она не только по Кинешемскому уезду, но и в Иваново, и в Шую, и дальше, и по Волге. Заработки наши увеличились, прибавили и жалование. Выписывали сначала с братьями «Русское слово», да «Ниву», потом прибавили «Русские ведомости» и «Торгово-промышленную» для того, чтобы быть в курсе отечественного и мирового рынка. Отруби наши через Рыбинск шли и за границу. Для меня Вася выписал «Мир божий» и «Русское богатство». Стали мы раз в зиму ездить в Москву, побывать в театрах и купить кое-что. Смотрели в Художественном «Смерть Иоанна Грозного» Ал. Толстого в постановке Станиславского. Незабываемое впечатление получили. Помню, Годунов открывает окно в опочивальне и кричит народу: «Царь Иоанн Васильевич скончался», – потрясающий […]. В театре Корша были на «Сорочинской ярмарке» Гоголя. Я сейчас еще вспоминаю, как Хавронье объяснялся в любви дьячок на церковном языке. Сколько юмора во всем. Какой мягкий и приятный малороссийский язык, какие типы! Опера на меня не всякая действовала хорошо, я не любила завывания о любви. Музыкальный слух был у меня хуже, чем у Васи. Любила только «Евгения Онегина» с Собиновым во главе. Да «Фауста», где Мефистофеля исполнял Шаляпин.  А «Одно последнее сказание» я полюбила уже потом через патефон, пластинка эта Шаляпина и сейчас у нас цела.   Долина, Серебряков, Тугарина раз заезжали к нам в Кинешму. Боже, как хорошо они пели! Сколько чувства пробуждали они...

   Глядя, как одевается жена Павла Ивановича, и я стала одеваться лучше и по платью в год заказывать в Москве, чтобы Васе не стыдно было за меня, да и для всех хотелось быть симпатичной, а не безобразной, в особенности во время беременности. Сначала я одевалась ведь очень просто, что прислуге, то и мне шила одна портниха. Раз, приехал молодой инженер с предложением услуг по оборудованию мельницы, побывавший заграницей. Я разливала чай, угощала, он принял меня за компаньонку, а гостью за хозяйку, с ней и при уходе простился, а мне даже и не поклонился. Вася не доверил ему все-таки устройство или же он ему дорог показался, только оборудование мельницы было передано опытному монтеру от Эрлангера.

 По нашему примеру и Ивановские крупные торговцы Латышов и Куражов построили мельницы в Кинешме, но нам не повредили. В это время в моей родной семье у мамочки родился еще сын Коля, моей Любе дядя, оказался моложе своей племянницы. Сестра Маня кассировала в лавке, Люба помогала по хозяйству. Дедушка уже помер, последнее время был уже слепой. Брат Ваня кончил только 3 класса и когда подрос, папа отправил его торговать в мелочную лавку против вокзала, в фабричном районе, где был уже преданный старый приказчик, поставленный на отчет. Папа меньше стал раздражаться с Ваней, и обоим стало легче. Вот в этой то заречной лавке, по словам сестер, за прилавком скрывался впоследствии некоторое время Фрунзе. Я уже была замужем, за достоверность не ручаюсь. Может, какой другой большевик. Саня кончил гимназию и поступил в университет. Лёня учился в городском. Оба они были ловкие и красивые. Саня – веселый, добродушный, жизнерадостный статный парень. Войдет в комнату, заулыбаются все. «Удаль влетит, да обнимет, станешь и весел, и молод».   

  А папа стал больше хворать, он перемогался, его всё рвало, сначала лечился в Шуе, потом, когда уже Саня служил вольноопределяющимся в Костроме, он обратился в Москву к профессору, у него нашли ракообразную язву, положили в поликлинику, выдержали там, делая промывание желудка, а потом профессор Спижарный сделал ему операцию без хлороформа, продолжалась она около 3 часов.
Вот, что писал папа накануне операции:
  «Сейчас был у меня профессор и доктор, назначили операцию четверг 15-го. Помолитесь за меня, чтобы Бог помог вынести. Прощайте, будьте здоровы и счастливы. Посылаю вам свое родительское благословение на всё хорошее. Любите детей и друг друга. Саня, не оставляй братьев и сестер, живите в мире и любви и тогда у вас все будет хорошо. Уважайте старших, не забывайте мать. Исполняйте данное слово, в делах будьте честными. Остаюсь любящий вас душой и сердцем.   И. Турушин».
   Операцию папа выдержал и быстро стал поправляться. Долго еще из клиники справлялись о его здоровья, а он стал все кушать и прожил еще больше десятка дет. У нас семья прибывала, и мы купили с согласия Ивана Ивановича старинный двухэтажный каменный дом на набережной у Хомутовых за 19000 руб. Взяли из своего пая денег. Вид открывался из дома замечательный на Волгу, мы и прельстились им.

   Обновили, устроили ванную и сделали побольше окна. Звали с собой Ивана Ивановича, но он не пошел: «Немного уже мне жить-то осталось», – говорил. Вскоре он и помер от разрыва сердца, на пароходе, у него было расширение сердечной аорты. За телом его ездил Вася и привез его в Кинешму в цинковом гробу, а уже из Кинешмы в Плёс и там похоронили. В доме на Набережной у меня родился Володя. А дело торговое расширилось, на возрастающий капитал построили склады при мельнице. Василий Иванович задумывал ввести в дело служащих, дать им в мельнице небольшие паи. Но скоро открылась война с немцами и все пошло насмарку.

 
  Фото из фондов Плесского музея-заповедника