Русская Одиссея продолжения глав 4

                Третья глава
                МОНГОЛЬСКИЙ АРКАН

      В полдень в Ростове Великом со стороны Переяславских ворот стали доноситься шум и отчаянные крики. В весеннем прозрачном воздухе гулко раздавались непривычные для русского уха враждебные возгласы:

- Уррагх!
     Так передовая монгольская сотня, перебив немногочисленную стражу у ворот, вломилась в город. За ней устремились на своих неутомимых конях ещё несколько сотен кочевников. У крепостных стен и у ворот теперь разъезжали вооружённые степняки, не выпуская никого наружу. Туго, как— будто арканом стянули «бешеные» Ростов Великий чёрной цепью всадников.

      Обезумевших от страшной неожиданности горожан мечами и копьями сгоняли на площадь. Расстроенные мужики, понуро вышагивая, на чём свет стоит, ругали князя:

- Даже сполоха[11] не было — прозевали ворога!
- Сопляк у нас князенька, гостить уехал, а град оставил на поругание.
- Тоже, владетель! .Пустяковая стража у ворот — вот и вся защита!

     Нескольких русских, половец Домур с нукерами принудили быть глашатаями, невольники надрывно кричали во всех концах города:

- Ростовчане, не гневайте батыевых воинов, сами идите на перепись. Это нужно для сбора налогов, всё оставьте дома и делайте, что велено. Кто будет прятаться в жилищах, тех мунгалы зарубят мечами. Не доводите их до убийств.

      Отдельно на главной площади ордынцы приказали собраться юным девушкам. Девы, тесно сгрудившись и прижавшись, друг к другу, громко рыдали. В этой перепуганной насмерть женской толпе, выделялась голубоглазая шестнадцатилетняя Ольга — Краса, так прозвали в народе неотразимую ростовскую красавицу. Взволнованная белокурая девушка держалась за руку со своей подругой Марией Тихой. Русоволосая Мария отличалась милой полнотой и каким-то напускным спокойствием, как бы внушая ближайшей спутнице, не терять голову. Высокая статная Ольга была одета в беличью шубку, а среднего роста Мария — в лисью. Несмотря на то, что они были в тёплых мехах, и погода стояла не морозная, обеих трясло, как в лихорадке, от близости диких монгол, от предчувствия чего-то ужасного.

      Рядом, на ту же центральную площадь, нукеры сгоняли молодых мужчин. Там оказались и двое закадычных друзей — Иван и Фёдор. Бывший
--------
[11] Сполох – тревога, набатный колокольный звон.
послушник еле сдерживал своего горячего товарища:
- Не вздумай воду мутить! Себя и народ погубишь понапрасну! Сам видишь, проспали, не готов город!
      Иван-богатырь негодовал из-за своего бессилия:
- Взяли, как курей каких-то! Было бы оружие да дружина — мы бы показали ордынцам! Как назло, князь Борис с воями[12] уехал в дальнюю волость! Я один отпросился от поездки — тётка занедужила. Она мне вместо матери.

     Тут Иван стал оглядываться и, благодаря тому, что возвышался над земляками, рассмотрел в толпе плачущих дев свою возлюбленную. Закричал ей, махая рукой:
- Ольга! Я здесь!

      Дочь купца, покрутив изящной головой, заметила русского великана, улыбнулась жалкой улыбкой сквозь слёзы отчаяния и охотно кивнула.

       В Ростове Великом стоял настоящий гвалт и невообразимый шум от нашествия незваных гостей. Незащищённые княжеские палаты беспощадно грабились, и всё добро сваливалось в несколько больших куч. Видные люди города — бояре и купцы — старались держаться от всех отдельно. С них ордынцы содрали дорогие одежды, золотые кольца и цепи. Кто-то из местной знати хватался за голову, кто-то истово молился, а кто-то ругался и причитал:

- Всё прахом пошло! Пустили нас по ветру!
      Им было чего жалеть: жадные монголы волокли из высоких хором и теремов нажитые богатства, всё самое ценное — серебряные цепи и блюда, золотые изделия и дорогое сукно, мягкую рухлядь[13], оружие...

      Обобраны были монастыри и церкви, откуда вынесли бессчётно храмовых драгоценностей. Всё это в кожаных мешках, тюках и перемётных сумах грузилось алчными кочевниками на коней. При этом степняки весело улыбались и поздравляли друг друга с удачей:

- Ой-ё, багатуры! Славный набег!
- Наши сумы и баулы полны под завязку!
- Пусть вечно живёт наш благодетель Батухан...
--------
[12] Вои – воины
[13] Мягкая рухлядь – ценная пушнина.



                Четвёртая глава
                ПРОЩАНИЕ С РОДИНОЙ

     Ранним вечером, набрав полон, «бешеные» решили выйти из крупного города. Они не собирались оставаться на ночь в разворованном и пылающем местью Ростове Великом. Процессия из верховых степняков, навьюченных коней и пленных ростовчан, направилась к южным крепостным воротам. Убитые горем матери и жёны, пытаясь остановить невольничий караван, кидались на дорогу под копыта свирепых, подобно их хозяевам, монгольских коней. Несчастных женщин нукеры безжалостно отбрасывали на обочину и секли плетьми. Вопли и плач стояли над самым древним городом северо-восточной Руси:

- Пошто нам энто горе?! Чем прогневали Бога?!
      Хитро улыбающийся Хорон, довольный добычей, снизошёл до объяснений родственникам обречённых:

- Пусть радуются, а не плачут жители славного города, ведь ваши сыновья будут воинами у великих монгол. Не зря же мы взяли столько урусского оружия. Дочери станут жёнами отобранных юношей и мужчин. Я возьму тех и других ровно по тысяче — увидите сами!

     Молодой азиат заливисто хохотал, довольный своей выдумкой и добавил, скаля хищные зубы:

- Принесите за город дочерям подушки и мужские портки. Тогда им легче и удобней будет скакать на конях в далёкую Монголию. Приготовьте больше одежды, дорога дальняя, а погода разная. Предупреждаю всех: свидания с уходящими не состоятся. Всё, что приталите, кидайте в общую кучу...

      Наконец, огромный поток людей и лошадей вылился из Ростова Великого. Русоволосые пленники потерянно брели по наезженной дороге в окружении суровых нукеров, сидящих на длинногривых конях. Новые рабы смотрели по сторонам, ещё не веря, что навсегда покидают родные окрестности. Среди них, сгорбясь, шагал Фёдор Книга. Он вздыхал и с болью в сердце говорил Ивану Алексеевичу:

- Не видать нам более любимого княжества!
      На что его могучий друг отчаянно возразил, с ненавистью поглядывая на сильную охрану:
- Вернёмся! Хоть куда забросят — всё равно сбегу! Нет такой силы, чтобы меня удержать!

      Книга, немного подумав, сказал:
- За три года скольких угнали с Руси в Мунгалию — никто не вернулся. Токмо с Волги выкупили нескольких богатые родственники за немалые деньги.

     Алексеевич, тряхнув своими светлыми волосами и хлопнув треухом[14] о колено, убеждённо ответил:
- А мы с тобой выберемся! Я вон, из какой сечи на Сити вышел, пусть и раненый. Мунгалы обещали в Азии дать оружие. Подвернётся случай — поднимемся, и тогда поминай нас, как звали.

     Друг детства участливо предостерёг:
- В одиночку ты уйти и не рассчитывай, пропадёшь. Вспомни Алёшу Поповича, он и другие витязи бились порознь и погибли в битве при Калке. У нас было там два десятка князей, каждый норовил сражаться с ворогом отдельно. Всё в руках Божиих. Помыслить надо и с людьми надёжными потолковать, как будет время.

      В сгущающихся вечерних сумерках матери и жёны продолжали рыдать и молиться вслед уходящим своим родным...

      Пройдя пять поприщ[15], «бешеные» с полоном остановились на ночлег в небольшой деревне. Монголы стали поджидать свои сотни, посланные на грабеж в окрестные сёла. Тёмной ночью на улице и на окраинах стража поддерживала яркие костры, бдительно охраняя захваченных рабов. Девушек разместили в ближнем монастыре под строгим надзором.

     Утром, отдохнув и собрав всю ордынскую тысячу в кулак, Хорон приказал готовиться в дальнюю дорогу. Всех русских посадили на лошадей, выбирая для невольников более слабых животных. Пару таких коней с пленниками привязывали к седлу следующего за ними вооружённого нукера. За околицей деревни у крестьянских полей вытянулась длинная вереница верховых.

      Тысячник с сотниками медленно объезжали свою растянувшуюся «орду». Они раскатисто смеялись над юными ростовчанками, нелепо сидящими на разномастных лошадях. Добравшись до хвоста колонны, монголы приступили к задуманному. В конце размещался мужской полон, который внушал охране определённое опасение. Хорон велел вывести из общего строя одного осуждённого мужика, который при пленении оказывал яростное сопротивление кочевникам. Они решили преподать всем урусам урок. Обречённого на смерть посадили на коня и в руки дали поводья.

      Предводитель через толмача обратился к ростовчанам с угрозой:
--------
[14] Треух – головной меховой убор, шапка.
[15] Поприще – верста, расстояние более километра.

- Смотрите, что станет с непокорными! С теми, кто захочет вырваться на свободу!
      Он тут же с силой ударил плетью лошадь несчастного и дико гикнул. Испуганный жеребец со смертником помчался прочь от походной колонны в поле. Несколько широкогрудых монгол натянули дальнобойные луки и пустили длинные стрелы в намеченную жертву. Все стрелы попали всаднику в спину, и сразу раздались радостные возгласы степняков. Были возмущённые и сочувственные выкрики русских:

- Кому сена клок, кому вилы в бок!
- Душегубам — несдобровать!
- Мужика жалко!
- Отольются им ещё слёзы наших матерей!
      Неожиданно перед тысячником, сидящим на вороном скакуне, упал, свалившись с лошади, здоровый ростовский детина. В помятом лице с припухлыми маленькими глазами угадывались следы длительного похмелья. Он умоляюще заламывал руки, просил переводчика довести до сведения начальника:
- Меня пленили случайно и несправедливо!
      Хорон, довольный собой и унижением юноши, рассмеялся в глаза пленнику:
- Разве ты не урус? Разве не хочешь послужить нам своим мечом и кровью?
      Богато одетый увалень обиженно ответил:
- Я — Акинф Дородный, сын известного купца. Меня бы отец выкупил, да его ограбили ваши воины — всё до нитки взяли!

      Тысячник насупился и хлестнул плетью толстяка:
- Мои «бешеные» никого не грабят. Мы, монголы, берём своё, так как Русь принадлежит нам. — Он обратился к сотникам: — узнайте, если Акинф из богатой семьи — назначьте выкуп, а сейчас уберите этого собачьего сына. И трубите выступление — пора в дорогу.

      Пронзительно зазвенели ордынские рожки, и невольничий караван шумно, тронулся в путь. Русские в последний раз оглядывались и крестились на золочёные макушки родных церквей, сияющие вдали, на высоких холмах стояли их матери, до боли, в глазах вглядываясь в уже неясные очертания несчастных детей, которых им не суждено было больше увидеть.

     Унылое небо стало хмуриться, и заморосил первый весенний дождь. Казалось, природа оплакивала своих сыновей и дочерей...