Кричащая шепотом душа

Ивану Ивановичу Орлову было 43 года, но все давали ему больше. Он выходил из дома всегда в одно и то же время: когда день устремлялся к вечеру, а солнце к закату, и по крышам маленького провинциального городка   пробегали тени проводов. В любое время года и в любую погоду он надевал до нельзя изношенную кепку, надвигая ее по самые глаза. Он считал, что в кепке даже в такой, его могли окликнуть и «гражданин», и «товарищ», ну уж точно не «эй, ты». Чудо, чудо, что головные уборы могут делают с людьми.
       Иван Иванович любил останавливаться возле мутнозеленой канавы, в которой жили маленькие квакши, постоянно искавшие свою мать. А та,словно  играя с ними в прятки,  сидела в  осоке и издавала едва уловимое кваканье.          Орлову нравилось смотреть на эти чудные создания: он садился на корточки, протягивал ладонь, и те бесстрашно запрыгивали в нее.  Орлов смеялся: то ли от щекотки, то ли от радости общения, и с его усов сыпались хлебные крошки, которые он никогда не стряхивал.  А с наглым круглоголовым котом Никифором с соседней улицы Иван Иванович встречаться не любил.  Ему казалось, что тот смотрит на него презрительно - брезгливо, словно говоря: «Вот я – кот, а ты кто такой?» и ждал, когда Орлов уступит ему узкую тропинку. Людей Иван Иванович обходил стороной.  На его лице было словно написано:» А ну вас всех!». Он был как закрытая шкатулка, в которой что-то лежит, а взять не получается.   
  Когда Иван Иванович просыпался по утрам в своей жесткой и замятой, как он сам, кровати и касался своего лица, то …ба, ба … частенько не находил на нем ни жиринки, ни складочки. Они словно обижались и исчезали от голода, но всегда готовые вернуться. 
     Постепенно Орлов стал привыкать к мысли, что когда-нибудь ночь проводит его в вечность, и только  останется лежать  в углу его убогая  кепка.        У Ивана Ивановича была одна слабость. Когда все, так называемые «нормальные» люди, отправлялись в трактир или принимались за чтение дурных газет, он открывал свой заветный сундучок и брал в руки старые потрепанные журналы с кулинарными рецептами, манившие его своими волшебными картинками и будившие в нем несбыточные желания.  Читая какой-нибудь рецепт, он представлял себе торт своей мечты: как его руки  месят тесто , украшают  его белым, пахнувшим ванилью, кремом... Часто так случалось, что «Кулинарная страница» с каким-нибудь особенно заманчивым рецептом оказывалась залитой чернилами или вовсе обрывалась . Сначала Иван Иванович пытался, перебирая в голове все буквы алфавита, восстановить утраченное, но вскоре отказался от этой затеи. От злости он забрасывал журнал в самый дальний угол и давал себе слово никогда не читать ничего подобного. Но не проходило и двух минут, как тот снова оказывался в его руках, и все повторялось заново. Ведь каждому нужна сказка на ночь. В другом пыльном углу поселился на удивление толстый паук, чьи изысканно-затейливые сети никогда не пустовали. Мечтая, Иван Иванович  воображал себя удачливым пауком: как он плел бы свою паутину, ловил бы мух, завел бы знакомство с паучихой…  Все непременно! Женщины! Ее ласковой руки ему не хватало!  Чтобы, проснувшись, было кому сказать «Доброе утро», а вечером «Спокойной ночи».  Вот для кого он пек бы свои торты! Ведь незнакомы, еще не значит, что далеки.
        «Но…не потеряй свою реальность»  —одергивал он себя.
       Последней, что жила у него, была Агафья Стремина с ее вечно мокрыми красными руками, похожими на две уснувшие красные рыбины.  Да и та бросила его, когда его выгнали с места.

        Иван Иванович выглянул в окно: там гуляла женщина с маленьким ребенком. Мамаша держала малыша за шарф, а он учился ходить, смешно растопырив ручонки и неуклюже пошатываясь…
В тот день Орлов решил пойти в лавку к Ясинскому. Когда-то они вместе учились и даже дружили. От Ясинского Ивану Ивановичу иной раз перепадали черствые булочки, которые, наверняка, уже никто не купит и прочая залежалая провизия.  Но Орлов считал, что все это он берет у него в долг. Лавка была закрыта.  Ясинский, который был педантичен как немец, начинавший свой ужин в 18.46, уже закрыл ее на ночь. 
 По дороге домой Иван Иванович прошел мимо водопроводной колонки, скрюченной набок, словно ее нещадно били, хотя ничего плохого она никому не сделала, разве что струя у нее была маленькая. Это можно было бы легко поправить, если бы люди захотели…
 Затухающее солнце осветило дом с темной аркой и Орлов увидел, как из него выбежала  какая-то молодая женщина в застиранной сорочке и грубых мужских ботинках на босу ногу. Внезапно она остановилась, и он заметил, что у нее было красивое и даже благородное лицо. Словно что-то вспомнив, женщина побежала назад. Орлов решил подождать. Зачем? Он и сам не знал. Ему вдруг нестерпимо захотелось избавиться от своего навеса над глазами, и он снял кепку. Спрятавшись в арку, и почти слившись с холодной и сырой стеной, он вдруг услышал ее голос: « Аркадий Юрьевич тебя непременно скоро заберет». Она взяла в свои руки чьи-то маленькие пальчики, кого именно Орлов не разглядел, и, поцеловав их, сидя на корточках, торопливо проговорила: « А мне пора, мне надо идти. Маме надо работать.» Неуверенность проскользнула в ее словах, а главное обман. Обман продолжился: «Ты тут постой, чтобы дяденька городовой тебя не увидел! А Аркадий Юрьевич, он хороший, он придет. И не тереби, пожалуйста, жилетку! Вот, пуговицу оторвал. Мне?  Ну спасибо. Маме, все маме.»  Сунув что-то в карман женщина  исчезла. И тут Орлов увидел, кого оставила эта женщина. Это был мальчик лет пяти. Когда-то подстриженная челка спускалась на лоб и загораживала половину лица.  На нем была клетчатая жилетка с развивающейся на ветру ниткой от оторванной пуговицы. Вероятно, по привычке, он принялся теребить оставшиеся. 
  Малыш был такой беззащитный и трогательный, словно маленькая улитка, потерявшая свой домик. Вдруг он оглянулся и крикнул: «Кто здесь?».  В голосе звучал не испуг, а надежда, что где-то поблизости находится этот самый Аркадий Юрьевич. Не дождавшись ответа, ребенок начал ходить взад и вперед: «Почему Вы, Аркадий Юрьевич, позволяете себе опаздывать, когда вас ждут? Неприлично! Плохой тон, невежливо это» — говорил он, размахивая маленькой ручкой и  уже тревожно  всматриваясь в темноту. Боясь напугать мальчика, Иван Иванович не позволял себе ни единого движения.  Вдруг в его желудке проснулся голодный дракон, и это чудовище с неимоверной силой начало махать хвостом и барабанить по самому сердцу, требуя подношений.
 … Когда Орлов очнулся, улица была пуста. Налетевшая туча, похожая на Северную Америку, начала бросаться в Ивана Ивановича  холодными жесткими каплями, и  он досадливо заметил, что промочил правый сапог, недооценив глубину лужи.
   Ветвисторогим оленем скакнула молния.
 Только возле самого дома Орлов  обнаружил, что где-то посеял свою кепку, лишился самого дорогого.  Открыв дверь ключом на липкой веревке, он ввалился в комнату, сел на шатающийся табурет, и, поставив локти на голый стол, закрыл глаза.  Отдышавшись, он понял, что не может выбросить из головы этого маленького беззащитного ребенка.   Иван Иванович сменил дырявые черные носки на красные, но и там обнаружил дырку, принялся зашивать, но медленным движением руки отложил иголку и все повторял про себя: «Мальчик, мальчик! Где ты сейчас?».               
       Настала ночь.  Она напала на город в один миг, и  немощный месяц  не  мог защитить его, тщетно борясь с туманом. Все ждали, что однажды месяц станет луной, и она спасет город от чернильной тьмы, но этого почему- то не происходило.
  Так и не сняв мокрых брюк, Орлов лег на кровать , прочитал  молитву и попытался уснуть. Но тревога все нарастала. Еще немного и тревога станет ужасом.  В желудке заревел уже не только дракон, но и его проголодавшийся детеныш. Неожиданно лопнувшая пружина так хлестнула  Ивана Ивановича по ребру, что он подскочил  в кровати и  с пронзительной ясностью  , как колдун с долголетним стажем,  понял, что Аркадий Юрьевич так и не пришел за мальчиком. Само это имя казалось ему каким-то грязным и липким, как веревка от его ключа. Заныли холодные ноги. Тикали часы, сводившие его с ума, а в голове било колоколом: «Бросила, бросила сына». Орлову вдруг отчаянно захотелось разобрать этот город с его перекошенными  домами , точно у них  болели зубы, по кирпичику, по камушку и построить новый,  в котором у каждого на столе с утра появлялся бы свежеиспечённый хлеб, бедность не крала бы молодость, и в головах  у людей был бы   порядок , как на книжной полке с прочитанными книгами.   
 Свет из окна стальным клинком вспорол и разрезал  мрак: наступало утро Иван Иванович  встал,  покопался в закопченном чугунке, едва не уронив его на ногу, нашел затерявшуюся на дне картофелину, машинально съел ее прямо с кожурой и  натянул панталоны на так и не  просохшие за ночь брюки.  Не обнаружив кепки, и произнеся с досадой: «Ах, паршивка!», он с трудом обул еще хлюпующие  сапоги  и вышел из дома.  Вороны обсели оголившиеся ветки и громко каркали, словно взывали к сатане, ветер   шушукался с  опавшими листьями  : шла осень, уже утратившая пропуск в лето, но еще не спешившая отдаться во власть зимы.
 Орлов решил снова пойти к Ясинскому. По дороге ему встретились две толстые бабы в желто-красных кофтах. Увидев Ивана Ивановича без кепки и в панталонах, бабы переглянулись, хмыкнули, подталкивая друг друга локтями в жирные бока, и еще долго шептались, тыкая в него пальцами, похожими на вялые сардельки.
Надо сказать, что жизнь ближнего была для жителей городка куда интереснее их собственной. Еще долго их день начинался и кончался этими панталонами. В спорах о настоящем и будущем Орлова бились чашки, разбивались бутылки, а кое у кого даже появлялись синяки и шишки. А на прошлой неделе извозчики делали ставки на одного господина, который был проездом в их городе и которого они часто возили. Спорили: грек он или итальянец ,но уж точно не немец, а до француза ему и вовсе далеко. Решили, что еврей. А вот, где он служил и какому делу себя отдал, так и не решили.   
 Город оживал. Старому Прохору приспичило пробить дымоход, и из него вылетела сажа, похожая на стаю ворон. Сажа мгновенно полетела вниз, едва не осев на голове у Орлова. Истошно мяукала   облезлая кошка - бездомка :  то ли приснилось ей что-то,  то ли личная жизнь не заладилась. Другая кошка сидит за окном на подоконнике с красной геранью и тоже истошно орет.  Слышны два женских голоса :  —Да выпусти  ты кошку , наконец! Зачем ты ее мучаешь?!
 — Нет! Не выпущу! Я не гуляю и она не пойдет!
                ***            
— Чего молчим?  —послышался из-за прилавка знакомый голос.
От неожиданности Орлов вздрогнул и очень удивился, обнаружив себя в лавке Ясинского, который улыбался ему своими булочными щечками, протягивая пяткообразную ладонь. Ясинский был похож на огромного ребенка:  время его не  меняло, а только увеличивало в размере. Его бесплатный помощник Августик по прозвищу Блинчик - дурковатое редкозубое существо с цыплячьими волосами и плоским круглым лицом,   глядя в упор на Орлова, произнес с английской замашкой: «Копейку, сэр». Орлов вздрогнул и ничего не сказал.
– Иван Иванович! Не здоровы, вы что ли? Вот смотрю на вас: кто же надевает панталоны поверх брюк?!  Пугаете вы меня, дружок! — сказал  Ясинский  , ставя на прилавок бутылку прокисшего молока, пакет прогорклой муки и три морщинистые картофелины. Орлов только махнул рукой.
— Вы все смотрите куда-то, неужели нашли красавицу в наших краях?   
—Потерял, потерял! —  сердце Орлова сжалось от безнадежности.
 Вдруг сквозь витрину он увидел уже знакомый коротенький силуэт  и бросился на улицу. Мудрый Ясинский проводил его сочувствующим взглядом, покачал головой и отставил продукты в сторону.
Ребёнок стоял в трех шагах от Орлова с его кепкой в руках.  Почувствовав   его пристальный взгляд, малыш испуганно вздрогнул, бросил кепку с несколькими монетами и убежал.  Орлов поднял кепку и собрал монеты.
           Весь день Иван Иванович ходил по городу и искал мальчика. Молниями разлетались мысли.  Какой-то пузатый мужик из проезжавшей мимо пролетки крикнул в его сторону: « Слепым сумасшедшим не место на дороге!».  А сидящий рядом толстощекий  мальчишка  запустил в Орлова чем-то непонятным , состроив гримасу ощипанного петуха, и оно  так врезалось в его щеку, что  он замер от боли посреди дороги. За спиной раздались проклятия и злобный смех. Розовыми пузырями щек проносились пролетки.
            Неожиданно на противоположной стороне улицы Иван Иванович увидел трактир. Трактир «Дохлый комарик» обслуживал днями и ночами всех, у кого были хоть какие-то деньги. Зал делился на две половины: «общую» и «чистую». В «общей» за липкими деревянными столами, сдвинутыми в один ряд, сидели беспробудные пьяницы. Егорыча тут видели постоянно. Входя в заведение, он, по обыкновению, спотыкался о порог, падал, и просыпался только часов через 5. Время для него текло незаметно.
 В «чистой половине» сидели великие господа. Они входили, волоча свои неуклюжие толстые ноги, словно крокодилы, пахнущие сыростью и лягушками. Великих господ всегда ждали и обслуживали особо: с них снимали пальто, им отводили лучшие столы с кожаными креслами, перед ними плясали женщины в красных чулках. Казалось, что они вот-вот снимут их и натянут на любопытные носы мужчин. А те от нетерпения теребили свои галстуки и стучали ложками по столу.
 Как только Орлов переступил порог этого заведения, неимоверный запах только что запечённого цыпленка ударил ему в голову. Он хотел было присесть, как вдруг услышал жалобный детский плач. Сквозь едкий смрад и табачный дым  он едва разглядел   того самого ребенка,  почти незаметного среди великих господ. Мальчик выглядел так жалко…Уже без жилетки, в грязной рубашонке, он стоял возле толстого красного человека, игравшего в карты.  Про таких говорят «лучше его не трогать». Человек был сосредоточен и ему, видимо, не очень везло. Бросая очередную карту, он отхлебывал из бутылки и тут же передавал ее мальчику, который еле удерживал ее. А тут еще получил подзатыльник за то, что «великий господин» проиграл партию.
 Иван Иванович ни минуты не рассуждая, расталкивая всех и вся, стал пробираться к столу. Мальчик увидел его, и от неожиданности бутылка выскользнула из его ручонок. Ребенок обомлел, побледнел…  Великий господин взревел бешеным зверем и замахнулся на него, но его тяжелую руку впервые остановили. Остановил Иван Иванович. Голосом, задушенным от охватившего его   бешенства, едва держась на дрожащих ногах, он произнес:
—Аркадий Юрьевич? Позвольте, я заберу у вас мальчика. Это не дело, бить ребёнка! Он даже не ваш!
Великий господин вспыхнул, словно керосиновая лампа, а мальчик спрятался за спину Орлова.  Последнее, что видел Иван Иванович, был кулак, пахнущий рыбой, табаком и всем на свете. Подняв Орлова,как тряпку  и   взглянув на него, как на бородавку, которую невозможно прижечь, проревел:» Забирай этого никчемного ребенка и убирайся отсюда!»    Их провожали косыми взглядами: кое-кто смотрел на них с жалостью, кто-то, уткнувшись в рюмку. Большинство же вообще не обратило на них внимания. В этом заведении случалось всякое. ..
 На улице горели редкие фонари с разбитыми стеклами. Моросящая ночь, словно одеялом, накрыла туманом дома. Уткнувшись в живот Ивана Ивановича- прямо в больное место-  малыш  всхлипывая , повторял: «Простите меня, простите! Это все из-за меня. Из-за меня они так вас»   
— Ничего, ничего! Все пройдет и это тоже.  —услышал он слабый голос Орлова.
  — Эй, пролетка! —крикнул мальчик.
 — Нет, нет. У меня нет денег. Дойдем как-нибудь,  — опустил Орлов его поднятую руку. Мальчик потряс перед ним горсткой монет, —Нам нужней, чем ему! У него их гора.
В пролетке мальчик вспоминал наглые и надменные лица маминых «гостей», которые трепали его по затылку, словно котёнка, поцелуи «милых дам», чья давно испорченная помада оставляла следы на его щеках… Однажды от одного такого поцелуя у него так раздуло щеку, что он неделю простоял у окна, боясь показаться на улице.  Вспомнил грустные слова матери: «Наверное, Господь нас не видит».
Малыш положил голову на колени Ивана Ивановича. Орлов, коснувшись его давно немытой головенки, пахнущей    черной смородиной, словно свалившейся ему прямо в ладонь, нежно прошептал «Ах, маленький!»…
Часть 2
     …Прошло … лет… Константину Жаворонкову шел двадцать пятый год.  С самого   рождения он ощущал себя человеком свободным и веселым.  Но вот беда! Свобода и веселье считались в его родном городе чем-то неприличным и заслуживали всеобщего порицания.   Можно было предположить, что рано или поздно и он станет таким, как все: мрачным и занудным. Но нет. Жаворонков знал, что ни за что на свете он не расстанется со своим богатством   и не даст ему рассыпаться потухшими блестками. Как же это- лишить себя радости, лишить себя улыбки по утрам, мрачным пойти на работу?!
Надо сказать, что смех в этом городе был под строгим контролем «Антисмеховой Коалиции». Это по ее приказу … лет тому назад Смех привязали за веселую головушку и распяли. Расплакался даже сам сын Господа.  По одной из легенд Смех похоронили под тяжёлым камнем, но одной смешинке все-таки удалось уцелеть, и она попала к Жаворонкову. И потому рос он озорным и веселым ребенком. Мать часто била его ложкой по лбу и твердила: "Выходи бес смешной из моего Костика, выходи!". А маленький Костик  смеялся ещё больше и сочинял веселые истории про Мартовского белого медведя, про Аристотеля, который гулял по саду,  и про многое другое…
  Жители этого города были удивительно похожи друг на друга. Они были людьми, так называемого «стандарта» и носили на груди одинаковые красные значки, которые они одновременно   надевали и снимали.  Особо «Стандартным» полагались самые разные удовольствия. Например, свечи вместо ламп.   Аромат свечей дурманил, завораживал и порождал все новые и новые желания, у всех одни и те же. 
     У Жаворонкова был приятель — Крюков. Его жена Леночка любила все розовое и пахла ванилью, а в ее карманах всегда лежали шоколадные конфеты, которые ей полагались как человеку «стандарта». Семейная чета Крюковых была хорошо известна в городе, их приглашали и на собрания и на чтения новых романов. Новые романы были не теми книгами, которые хорошо бы почитать каждому образованному и каждому не образованному. Они содержали «Заповеди». «Заповеди», которые якобы поведал наиболее «стандартным» их авторам пришедший на Землю во второй раз Иисус Христос.  Находились ли те, которые не верили в это?  Да. Но их ссылали в невеселые места, где им прививали благоразумие. Знал бы Жаворонков, что очень скоро и он попробует на вкус эту прививку! Мало кто выходил из таких мест, а кто выходил, тот навсегда становился грустным и серьезным, а в их глазах читалось: «Я живу по их «Заповедям».
Каждое утро Жаворонков начинал с осмотра бровей: не смылась ли с них черная краска?  Но однажды на своем рабочем месте он случайно смазал краску рукавом. Товарищ Крюков незамедлительно обратил на это внимание: «Что это у вас, Константин, с бровями?  Вы что, на суд нарываетесь? Я могу и заявление написать по поводу их недопустимого вида в общественном месте.»
 После трудового дня Жаворонков возвращался домой, чтобы сидеть в одиночестве.   Он пришел к мысли, что спокойствие ночи зависит от проведенного дня, так как все пережитое на работе и на улице приносишь домой. Чтобы успокоить в голове жизнь  , и чтобы не снились мороки, он открывал «Геометрию» и до онемения мозга наслаждался очертаниями конусов, кубов и окружностей  .
 Почти каждую среду Жаворонков поджидал с рынка домработницу Крюковых, которую он «случайно» провожал до дома своего приятеля в Унылом переулке.  Иногда ему удавалось остаться на обед , где он мог наслаждаться дефицитной едой и   дорогой обстановкой.   
 Вечерами в своей тесной комнатенке с облезлыми обоями Жаворонков мечтал о любви:   Я каждый миг хотел бы быть влюбленным:
 Пылать, как та  далекая звезда,    Зажечь ли мир, сгореть ли без следа ,- Но говорить с бессмертьем окрыленным!
Эх, будь Леночка моложе, он непременно  увел бы ее у Крюкова, украл бы, как Бэлу.
 Константин никак не мог свыкнуться с мыслью, что рано или поздно у него родиться какая -нибудь унылая   клякса-малякса и будет плакать и плакать…
  Стрелки часов приближались к восьми. Константин созерцал ползущего по обоям  таракана  и уже было снял тапок, чтобы прибить наглеца ,как вдруг раздался стук в дверь.  На пороге стоял Крюков в своем черном пиджаке и хорошо отглаженных брюках. Его толстое брюхо ввалилось в комнату:
 —Собирайся скорее! Машина и Леночка ждут внизу.
 Жаворонков засуетился, схватил со стола журнал и вышел   вместе с Крюковым на улицу, успев подумать, что сегодня ему уже не удастся помечтать, посушить носки и сварить суп из старых подосиновиков.
 —И не спросишь, куда? Куда тебя пригласили? —  произнес Крюков, Дочка Драгунских положила на вас глаз, милый мой.
—Маша Драгунская?, —Константин от удивления чуть не выронил журнал.
  —Да ,Маша! Она очаровательная девочка! Прекрасно танцует вальс и, кроме того, замечательно поет.
Жаворонков слушал, пытаясь настроиться на серьезный лад ,  хотя  уголки его рта так и тянулись к ушам. К счастью, он вовремя вспомнил о журнале, который всегда спасал его в таких случаях и поспешил прикрыть им рот . Елена Павловна продолжила:
 —Знаете, Константин, Драгунские недавно интересовались вами.  А что мы могли  рассказать им о вас? Вы ведь и для нас – большая загадка…
Пока НАТИ-2 со страшным мурлыканьем  пробиралась по безлюдью темных улочек и переулков, отравляя воздух тошнотворным керосином, в доме Драгунских шли приготовления к Празднику Первой Меланхолии.  Авдей Браун-Драгунский - отец Маши -уже перемерил все свои триста шестьдесят пять» бабочек», каждую из которых подушил духами своей супруги. Он был исключительно «человеком общества» и оживал только по вечерам.  Ему посчастливилось   стать «богатцем» ( поговаривали,что не без помощи златозубого Гиви. ),  и по утрам он пропадал в антикварных салонах.               
       Первыми прибыли два самых серьезных министра с   глазами, похожими на пуговицы от шинели, и с одинаковыми лицами, которые  приклеились к ним  с похорон их отцов. Из года в год они обсуждали Реформы по преобразованию и совершенствованию тоски и скуки. Если с ними кто-то осмеливался спорить (что случалось чрезвычайно редко) , то они сначала  часто часто  моргали  (очевидно медленно соображали  или  хотели,  но  не решались что -то высказать) , а потом начинали выходили из себя с такой скоростью, что собственные пиджаки за ними совершенно не поспевали.
    Последней приехала   лучшая актриса кино и театра.  Она не произносила ни одного слова, а только смотрела на всех  огромными глазами и молча издавала плач, который вызывал у всех скорбь и тоску. 
 Постепенно огромная   зала с красными свечами наполнялась гостями.  В комнате было душно: словно в ней вместо воздуха был свинец и здесь передумывались   скорбные мысли.  Все гости глядели перед собой оловянными немигающими глазами желто-зеленого цвета.  Такого же цвета были и их лица.
Торжество началось, и все приступили к закускам, главной из которых, были лимоны. Каждый гость брал в рот по целому лимону и жевал его до тех пор, пока его лицо не становилось кислым- прекислым и как по команде не перекашивалось направо. Напротив Жаворонкова в особом кресле сидел какой-то важный товарищ. Его лицо даже показалось Константину знакомым. Точно: оно мелькает в газетах, особенно в праздничных выпусках. Было заметно, что кресло ему несколько великовато, и чтобы это скрыть, человек время от времени набирал воздух, выпячивал грудь и расправлял плечи. Жаворонков еще не видел этого зрелища, но догадался, что без спасительного журнала ему не обойтись. Сидящая рядом Елена Павловна, обратилась к господину   в черном смокинге:
  — Вот, от кого без ума ваша дочь! — Господин, жуя лимон, молча протянул Константину руку. Жаворонков едва вымолвил: 
— Позвольте я...
 —Не позволяйте ему, —присоединился к разговору Крюков,  —Лучше отправьте его на танцы!  Он —изумительный танцор. Он сам меня учил, как надо пляски плясать, а я его, как надо пить.
— Пьете?   — взглянул на Жаворонкова Драгунский, заржав, словно конь, завидевший овсяное поле. Жаворонков отрицательно покачал головой, заметив обращенные к нему любопытные лица гостей. Вдруг все захлопали, рояль встрепенулся, паркет, смазанный чистым сливочным маслом, заскрипел, и Драгунскому пришлось вернуться к гостям. Жаворонков с облегчением выдохнул.
Невысокая, в красном платьице очень грустная девочка лет 16-ти с каким-то заброшенным лицом, вышла из белых дверей и поклонилась.  Жаворонкову стало смешно.  «Ей еще учиться и учиться!»  —подумал Константин. Стараясь никого не задеть, он вышел в другой зал.  «Маша Драгунская!  И вот это создание, которое по утрам начнет плакать, по вечерам смотреть очередные сериалы и снова рыдать, и ставить на стол ужин с лицом, выражающим томимую грусть и скуку, и в конце концов родит мне такую же, как она сама, кляксу- маляксу… Нет уж, увольте! Это уж как-нибудь без меня, господа хорошие!»  — думал Жаворонков. Он хотел было сплюнуть, но вовремя вспомнил, где находится.
  Вдруг неожиданно открылась дверь и чьи-то  холодные пальчики коснулись его плеч:
          —Почему вы ушли? Я вам неприятна?  — перед ним стояла Маша.
          —Нет, нет, я вовсе не из-за вас. Но я одного понять не могу: почему ваш отец решил отдать вас в чужие руки. Вы такая, крохотная, хрупенькая девочка!
  Маша смутилась и еще больше погрустнела, в ее глазах читалось непонимание. Вдруг она вплотную приблизилась к Константину, встала на мысочки и довольно умело поцеловала его. Жаворонков ощутил приятный запах новогодних мандаринов, зажмурился и, потеряв бдительность, улыбнулся.  Маша Драгунская резко отстранилась от него и… перестала собираться за него замуж. Ее крохотный ротик широко открылся и из него пулеметной очередью понеслось: «Дурак!  Хам! Нахал невоспитанный!  Улыбается, улыбается… Тоже мне, жених!»  На ее голос уже спешили гости во главе с Самим. Маша бросилась к отцу и заплакала. Леночка шепнула супругу: «А вроде и не пил!». Лица гостей , как по команде,  стали от негодования  красными , как спелые перцы,  а Жаворонкова взял да и улыбнулся во весь рот, выставив на всеобщее обозрение все свои великолепные 32 зуба. Крюков прошипел: «Надо бы зубки то ему повыдергивать!». Жаворонков вышел на середину залы и во всеуслышание заявил:
 —С шизоидным вас праздничком, шизики вы мои! Неужели здесь все думают, что с такими, как вы, можно жить, любить, рожать детей?! Устроили тут тоску смертную по «Заповедям»! А заповеди эти… да тьфу-тьфу на них!» и Константин смачно сплюнул на сверкающий от сливочного масла паркет. Гости хором   ахнули и лишились дара речи, невольно  проследив глазами за полетом жужжащей мухи, и  только  когда муха вляпалась в варенье,  обрели  его вновь. Такого скандала еще не было в их королевстве! А Жаворонкова несло все больше. Чуть не растянувшись на скользком паркете, он неожиданно для себя самого запел «Обезьянку Чарли»:
Быть всегда на сцене! И уже с рассвета надевать костюмы и смешить людей.  Бедная актриса устаёт за лето
Дачные успехи безразличны ей. И матросы смотрят
Вспоминают страны, где таких, как Чарли, много обезьян.
И швыряют деньги. И дают банан А хозяин хмурый всё кладёт в карман.
Только с каждым годом всё трудней работ Люди не смеются. Людям не  смешно.
 Чарли не жалеет. Их обидел кто-то. Оттого и стало людям всё равно
Песня   разносилась по всему дому, вырываясь наружу, призывая ,словно колокол к обедне, к веселью и радости. От ее задора готовы были пуститься в пляс даже уличные фонари, а прохожие испуганно переглядывались и шептали: «Что это, Матерь Господня? Кара небесная?».  Но слова и мотив будоражили сердца, им так и   хотелось выйти из своих Угрюмых, Унылых, Тоскливых и прочих переулков и подхватить эту веселую песенку. Казалось, что даже дома тянулись в высоту , не зная, что подобное строго запрещено: «не стандарт» .Не успел Жаворонков допеть, как какая-то барышня в мехах, с      губами, похожими на семгу третьей свежести , взвизгнула: « Да у него мозговое расстройство! Доктора! Позовите доктора!»
                ***      
Когда Жаворонков разомкнул свои уже стеклянные глаза, то обнаружил себя лежащим на жесткой кровати с коротким матрасом без простыни. На нем была надета голубоватая пижама в цветочек, пахнущая хозяйственным мылом и сырым бельем. Белая раковина - внизу, вероятно, чтобы в ней мыть ноги. Так здесь положено. Светильник без  лампы, висел так низко, что Константин стукнулся об него головой. Так здесь положено. На двери сидел солнечный заяц, потом он перепрыгнул на стену.  Жаворонков засмеялся. И никто не призвал его к порядку и совести… «Теперь я могу смеяться открыто, теперь я могу  жить» ,-эта мысль поразила его как стрела Ивана-Царевича.  Поэтому «Дом обретения душевного покоя» не вызвал в нем паники. Жаворонков вышел в коридор. Надо сказать, что коридор играл важную роль в жизни обитателей лечебницы: с него начиналось путешествие по людям, и поэтому он заставлял его пользователей тщательно за собой следить. В коридоре он увидел человека неопределенного возраста, в очках и с очень интеллегентным лицом. Он прислонял ухо  то к одной стене коридора, то к другой, точно прислушиваясь к чему-то. Вдруг к Константину подкатился   какой-то плюгавенький старичок в розовой панамке, с мешками под глазами, свисавшими, как лиловые чулки. Охая и путаясь в явно не по размеру халате, старичок  коснулся подбородка Жаворонкова и  пропищал:  «Только, пожалуйста, не ешьте хлебцы и сыр, а то ваш подбородок затвердеет!». Жаворонков засмеялся и   хотел пойти дальше, но какой-то  человек в массивных очках неожиданно  преградил ему дорогу. Печать ответственности и благих поступков лежала на его лице, и Жаворонков подумал, что у такого мужчины не может быть ничего личного. Даже смотрел он на него  так по-граждански, что Константин споткнулся о его взгляд.
 Человек взял его за руку ( рука была тяжелая)   и  повел куда-то. Через пять поворотов они оказались в просторном кабинете.  Обломившейся веткой щелкнул дверной замок. Жаворонков вздрогнул.
 — Константин Жаворонков? —спросил Доктор отрывисто и без всякого выражения лица.
  — Да.  —несколько растеряно  ответил Константин.
—Зачем это вам вздумалось вчера смеяться на вечере у Драгунских? — прозвучал второй вопрос.
— Я испугался.
—Чего же? — Я побоялся жениться на одной девушке. Вот вы, могли бы жениться на своем столе?
Доктор снял очки.  На Жаворонкова смотрели глаза дохлого судака:
— Я бы женился на Маше Драгунской.
  Константин встал, пожал доктору руку и засмеялся, а тот записал в своей желтой тетради: «Смеховое сумасшествие 2-ой степени». Вдруг, как обвал в горах
— Курит — Нет.
—Пьет —Нет
—Наркотики принимаете? —Нет.  Доктор поморщился и сделал еще одну запись: «Скучный».
 Затем нажал на кнопку звонка, незаметно приютившуюся под столешницей. Дверь открылась: в кабинет вошли двое совершенно  одинаковых  человека  в белых халатах, подхватили Константина под руки и повели   в палату. Затем они снова вернулись в кабинет.
— Феликс Эдуардович, мы вас не забываем,-сказали они одним голосом на двоих. Непонятно откуда, точно факиры, они извлекли бутылку виски, три лимона и пол-литровую банку черной икры.
—Ваш заказ выполнен, — отрапортавали они.
— Наливай, ребятас —командовал Феликс.
Ребята наполнили единственную рюмку, тоже Бог знает, откуда взявшуюся.
— Еще чего захотели, обормоты,-надменно произнес Феликс Эдуардович.
Только после вас.
Ребята по очереди выпили и заели  лимонами
  — Свободны! —  объявил Феликс Эдуардович. 
  Постепенно история с Машей Драгунской  забывалась.
Хотя Жаворонков  и  осознавал свою непринадлежность к своим соседям, но он также понял , что   их объединяет  : они жили немножко на   другом свете.
Вот,например, Апполон Свиридов - «Поэт и Философ». Так он представлялся каждому, кого он встречал в коридоре. С некоторыми его мыслями нельзя было не согласиться, как то, что все поэты— это ангелы,спустившиеся сквозь астральные слои и попавшие в плазму бытия; поэтому плоть становится для него бременем,как невозможность выхода.
    Какая, в сущности, разница, что Наполеон – это Яшка, а  Александр Македонский- просто Степа.
 Только здесь Константина понял, что Сегодня и Вчера существуют не только в минутах и часах. Это были две огромные реки человеческого духа, которые не всегда сливались в один поток.       
Жаворонкову, как любому нормальному человеку, было известно, что некоторые люди так и норовят примазать себя к  именам известных людей.  В наше время, кого ни схвати, обнаружится какая-нибудь мания. Вот у него, например, имелась мания глазированных сырков   -   тяжелая детская травма, связанная с дефицитом данного продукта. Так что все люди ходят по краю пропасти.
 Жаворонков не стремился покинуть лечебницу, так как хорошо знал, что за ее стенами   его непременно ждет суд и статья «Расстрел души». А как ему жить с убитой душой!? Здесь же его душа была в безопасности, хотя разноцветные пилюли вместе с лимонами и появлялись на его тумбочке три раза в день.
Когда медсестра Иза, появилась в комнате Константина, он тут же расплылся в улыбке: « Какая хорошая девушка!  Хорошо такую встретить рано утром!»  И тут только Жаворонков с удивлением обнаружил, что оказывается он всю жизнь никого не любил!  Хотя эта новость и потрясла его, но он тут же одернул себя « Нет,нет! Лучше сразу отказаться, чтобы потом не терзаться. Не может быть, чтобы такая удача! Тут подвох судьбы. Заберите! Я недостоин!
 Однажды вместе с пилюлями Иза принесла свежую газету. Жаворонков прочитал заголовок статьи на первой полосе: «Кто он -Константин Жаворонков: преступник или сумасшедший?»  Лиза спросила :
         — А вы сами  кем себя считаете?   
— Я лучше буду сумасшедшим.
— Тогда я буду преступницей, потому что съела ваш лимон , —   игриво сказала девушка и продолжила:
 — А знаете, меня совершенно не пугают сумасшедшие. Наверно потому, что они всегда правы. Просто они не могут жить по правилам и вдруг неожиданно спросила .
   — А Вы верите в Бога?
 — Вы, верно, это спрашиваете, чтобы доктору рассказать? Чтобы вместо  трех пилюль он прописал мне  шесть?  —спросил Жаворонков  и улыбнулся.
Иза оторопела, хотела что-то сказать, но раздумала и убежала.
— Иза! Иза! Простите! —   в отчаянии крикнул он ей вслед.
  Весь мир в одночасье погрузился для него во мрак: Жаворонкову расхотелось улыбаться. В отчаянии он упал на койку и уставился в потолок. Но через минуту вскочил и открыл зарешетчатое окно. Запахло арбузами : за окном лежал снег. Ветер лепил замысловатые орнаменты из поземки. Птицы сели на ветку, стряхнув с нее снежинки, и они  разлетелись  серебряными блестками.
       Вароша из пятой палаты с еще непроснувшимися или уже погруженными в свои грезы глазами кричит: « А снег невкусный!». Не смешно! Зашел старик с длинной седой бородой, похожей на сосульку: попросил заплести косичку.  Не смешно! Ничего не смешно! Начался озноб и ему, ему… захотелось впервые в жизни заплакать. От отчаяния он проглотил две  пилюли и забылся тяжелым сном.
     Жаворонкову снилась девушка: кроткая и милая, но очень грустная. Вдруг девушка ему улыбнулась,  Константин почувствовал настоящее блаженство...…и проснулся от того, что его просто сбросили с кровати.
    Был день посещений, и его навестила Елена Павловна.
 —Эх Костя, Костя, на кого вы стали похожи!  Но уж лучше безумие, чем суд. Ведь если будут вас судить, то под суд можем пойти и мы.  Хотя, признаться, все поверили, что вы больны. Да, о журнале!
Леночка покрутила у его лица своим указательным пальчиком с длинным ноготком и добавила:
— Он ведь тоже причастен к вашему совершенно безобразному  поведению  у Драгунских  и  будет предан казне: его сожгут завтра в полдень. Воцарилось молчание. Жаворонков снял с головы глупую шапочку, ту, которую надевают маленьким детям, когда у них болят уши и принялся топтать ее ногой со злорадной, но все-таки улыбкой.
—Милый мой, лечитесь! Мы ждем вас. Но надо еще недельку отсидеться здесь, отчитаться за пилюли, а мы постараемся все уладить.  Я поручусь за вас.  Вы ведь все-таки друг нашей семьи, и я не позволю отдать вас под суд.! Иначе я засыплю судью самыми твёрдыми мандаринами, от них самые больные удары. Они крепкие и сладкие, а сладость, как известно, рано или поздно отравляет, -смаргивая слезинку, сказала на прощанье Леночка.
— Спасибо, Елена Павловна! Вы- светлый человек, и вы когда-нибудь меня поймете-, прошептал Константин ей на ушко.
… Послышались чьи-то шаги- словно хруст антоновских  яблок. Перед ним стояла Иза, задутая снежной пылью .
—  Вы простили меня за мое нахальство, за эту улыбку?  —порозовел от волнения Константин. Иза в ответ только опустила свои грустные глаза и еле слышно прошептала: « Мне снилась ваша улыбка».
  На следующий день после завтрака медперсонал и пациенты лечебницы  сидели перед телевизором и смотрели трансляцию из зала суда:
— Данный журнал, принадлежащий Константину Жаворонкову, приговорен к казни, к сожжению. Казнь состоится в соответствии с приговором, из которого следует, что журнал обвиняется в прикрытии непристойного поведения Константина Жаворонкова, который отсутствует по причине болезни: сумасшествия. Время начало казни – ровно в полдень. Жаворонков усмехнулся, но тут же сбросил усмешку с губ, как неприличнонеподходящую  для  такого случая.
Через полчаса под надзором судьи палач взял в руки щипцы и принялся сжигать каждую страницу журнала.
— Вы отлично держались, мой Жаворонок - услышал он нежный голос Изы. «Жаворонок», потому что вы ранний, значит первый, кто смог не впасть во всеобщее уныние и сохранить свою живую душу. Я поняла, что ваша светлая улыбка - отражение вашей души. А улыбка, как и смех, заразительны. Да, мне тоже захотелось улыбаться и смеяться! Она ушла, а Константин еще долго слышал: жаворонок, жаворонок ты мой недопойманный…
.                Эпилог
    … Времена менялись… Солнце стало светить ярче, и даже лимоны стали не такими кислыми. В один из августовских вечеров   Крюков пил кофе, сидя в своем кожаном кресле. На его толстом животе, как на мягкой подушке, расположилась маленькая собачка с розовым носиком.  Ее остренький язычок так и норовил сделать пару глотков из чашки хозяина. Леночка в розовом халатике подошла к мужу и нежно поцеловав его в лысину, проворковала:
 —А помнишь, дорогой, Костика Жаворонкова?
—Как же, его забудешь!? — проворчал Крюков, - Ведь из-за этого самого Костика нам не дали путевку в Гагры!  Я просить ходил два раза, как честный гражданин этого заслуживающий. Ну куда там! Никто и слушать не стал из-за этой истории у Драгунских. А все ты! «Костик, Костик!» —пропищал он, подражая жене.
— Жаворонков – настоящий человек! - парировала Елена Павловна. Вот, ты только недавно заметил, что у тебя толстый живот. А он уже давно! Что у нас у всех «эти животы», «эти лица» ...
 —Леночка, да что ты так разгорячилась?!  —пришел в недоумение Крюков.
— Костя прав! Прав, что мир наш мрачен и глуп, если в нем нет места улыбки и смеху!   Да, да! И что плохого, в самом деле, если прямо сейчас мы улыбнемся друг другу? Надо только попробовать, иногда надо шагнуть из колеса, в котором ты бежишь! —продолжила свою пламенную речь супруга.
 — А как это, улыбаться?  —призадумался Крюков.
 —А вот так!  И на лице его Леночки появилась чудесная улыбка, а, глазки кокетливо заиграли. Лицо Крюкова просияло от восхищения и он  воскликнул:
—А еще раз, еще раз улыбнешься?
И Леночка вновь улыбнулась. Еще неизведанное, но восхитительное чувство овладело ими. И, о чудо!  Лица их из сумрачным и желтых сделались молодыми и розовыми, исчезли морщины, а у Крюкова даже пропал живот.  Они стояли, глядели друг на друга и улыбались, улыбались…
Доктор все-таки женился на Маше Драгунской и говорят, они счастливы.   Из заграничного путешествия от Константина и Изы Жаворонковых чете Крюковых пришло письмо с фотографиями, где они стоят в кругу папуасов, людей, еще не побывавших   в России и никогда не забывающих, что такое смех, так как с самого рождения они надевают на своих детей самое яркое украшение – улыбку!