Бьяток

 

Валерка вышел из мастерской в вестибюль, чтобы сделать небольшой перерыв в работе или, как он говорил, перекур, хотя и не курил. У входной двери был маленький тамбур. Там вдоль стены у окна стояли три деревянных откидных стула. Такие обычно были в залах очагов культуры в сельской местности. На стульях обычно располагались клиенты мастерской. Они дожидались ремонта телевизоров или радиоприёмников, привезённых из села. Сейчас там сидели трое мужиков, чуть постарше среднего возраста. Один, который сидел у окна, курил дешёвую папиросу и изредка стряхивал пальцем пепел на пол. Он сдержанно улыбался, иногда поворачивая голову влево, посматривая на собеседников. Тот, что сидел в середине, в замасленном полушубке, вытирал глаза большим носовым платком, иногда сморкаясь в него. Он громко смеялся, приоткрывая рот с редкими зубами. Иногда он переспрашивал третьего мужика, который облокотившись на подлокотник стула и повернувшись к слушателям, что-то душевно, с удовольствием рассказывал им, как-то странно произнося слова. Валерка решил подойти поближе. В это время мужик, который утирал платком слёзы и смеялся, спросил:
- Ты говоришь, браток, он работает и работает, не ест, не пьёт, молчит и работает?
- Да, бьяток, не ест, не пьёт, мойчит. Думаю, умьёт с гояду.
И тут Валерка понял, что рассказчик сильно картавит, не выговаривая некоторые буквы. От этого его простая речь, наполненная богатым народным смыслом, звучала как-то по-особому, весело и комично. «Бьяток», почувствовав, что к ним приблизился ещё один слушатель, оглянулся на Валерку и замолчал. Валерка, увидев его лицо, невольно внутренне улыбнулся. На него смотрели немного хитроватые, по-детски ясные и невинные глаза. Лицо выражало простецкую непосредственность, которая  всегда притягивает собеседника. Чувствовалось: в душе он был артист, и к своей роли привык. Она нравились ему, и он хорошо сжился с ней. Он отлично знал, что его манера общения, его разговор нравиться людям, и с большим удовольствием пользовался этим.
Валерка вынул из кармана блокнот. Отвернувшись, он сделал вид, что ищет в нём какие-то записи. Но его сильно заинтриговал рассказчик, и он напряг слух. А тот, немного помолчав, продолжил, и это надо было слышать и видеть:
- Ну вот, мужики, какова я стъяху натейпейся однажды, - и «бьяток» сделал такое испуганное лицо, что слушатели застыли в напряжённом молчании, а он, выдержав паузу, продолжил - (Здесь читатель должен сам представить произношение его речи.) – Был у нас в соседней деревне мужик, Серёжкой звали. Рожа, посмотришь,  дрожь берёт. Постоянно в тюрьме сидел. Выйдет, наозорует, и опять в тюрьму. Сколько он там лет сидел, не знаю. Говорили, лет ему было меньше, чем он в тюрьме сидел. Приедет, придёт к начальнику милиции, а дверь-то чуть не ногой открывает, и просит, чтобы тот домой отправил, в деревню. Тот ему говорит: «Сергей Митрофаныч, придумаем што-нибудь». Ну, машину свою Сергею выделяет, и везут его к жене.  Я помню, работал объездчиком в колхозе, поля, луга охранял. Лошадь у меня была.  Ружьё дали, патроны. С ружьём-то надёжней, не так боязно. Думаю как-то: в луга надо съездить, сено, думаю, посмотреть. Там траву скосили, высушили и копны поставили. Думаю, поглядеть надо, как бы не набаловали. Поехал в ночь. Темнеть стало. Еду на лошади, ружьё рядом в телеге лежит, патроны в кармане. Погода тихая, тёплая. Выехал на луга. Смотрю в темноту, и послышалось мне,  вроде там лошадь фыркнула. Подъехал поближе, смотрю: да, как  будто лошадь у копны, с телегой. Я ещё ближе, смотрю:  точно, сено нагружают. Ну, я ружьё беру, с телеги спрыгнул. Подхожу. Смотрю: мужик. Стой, говорю, стрелять буду. А он хоть бы хны. Молчит и нагружает, и нагружает. Я ещё ближе, и говорю, што не шучу, стрелять буду. А мужик-то мне в ответ: «Ты чо, браток, не узнал, што ли?» Ну, меня, браток, сразу пот холодный прошиб, и в животе што-то заболело и заурчало. Молчу, язык, как гвоздями, прибили, молчу и говорить не могу. Только мужик-то говорить начал, я его сразу признал. Сережа. А он подходит, улыбается и говорит мне: «Убери свою пушку, а то и вправду пальнёшь». И ружьё-то из рук у меня берёт. А я всё молчу. Подаёт он мне вилы и говорит: давай, помогай нагружать, и  сразу на меня: «Ты чо, не слышишь што ли? Оглох?» Ну што мне, браток, делать? Думаю, убьёт, глазом не моргнёт, убьёт. Он  к этому времени, говорили, человека три загубил. Одного, говорили, прямо в тюрьме, повара в котле сварил. Ему человека убить, што комара прихлопнуть. Беру вилы, и давай нагружать, а у самово слёзы из глаз. Думаю, нагрузим, он меня и прибьёт, и в овраг. Нагрузили мы его телегу, увязали. Он мне говорит: теперь давай твою. Я взмолился: не могу, мол, отпусти Христа ради. А он мне: «Грузи быстрее!» А я ему говорю: «Давай отдохнём хоть, покурим».  А он мне: «Ты у меня в другом месте и отдохнёшь, и покуришь!» Ну, думаю, точно, всё, убьёт. И так мне живот прихватило – спасу нет. Я Серёжке говорю, так мол и так, живот прихватило, до ветру хочу. А он мне говорит:  «Отойди недалеко, и чтобы я тебя видел, и справляй свою нужду. Да не вздумай бежать, я тебя, как куропатку влёт, смажу».  Я посидел, подумал, нет, скрыться мне не удастся. Этот Серёжа, бандитская ево рожа, тут же меня жизни лишит. Слышу, он мне:  «Хватит рассиживаться, а то трава в задницу врастёт. Давай иди, грузи», - и ружьишко так легонько поправил. Нагрузили мы и мою телегу, правда, поменьше. Серёжа привязал свою лошадь за мою телегу и говорит мне:  «Залезай!» А я ему: нет, мол, не полезу. Он как схватит меня за шкирку, а лапища у нево большая. Я чуть из сапог не выпрыгнул, а он как зарычит на меня: «Это ещё чево? Лезь быстрее!» А я ему: «Нет, - говорю, – кончай меня здесь, среди чистых полей, а то не хватало ещё, в грязь меня куда-нибудь запятишь». А он молчком меня на телегу, на сено закинул и сам с ружьём залез. Ну, и поехали мы. Я вначале не понял, куда, потом смотрю: к нему в деревню, и прямо к ево дому. Он опять командует: «Слезай. Разгружать будем». Думаю, разгрузим, только бы ещё на сушила, в сарай складывать не заставил. Я так прикинул, сил у меня больше нет, не выдюжу, а если и выдюжу, он меня всё равно прибьёт. А потом куда-нибудь вывезет  и закопает. Разгружаю я, а сам тихонько плачу, а он мне: «Ты чего там соплями шмыгаешь?» Я примолк. Тут ево баба из избы во двор выходит. Душегуб-то ей и говорит: «Ты там пожрать приготовь и самогонки побольше вынь. Мы щас идём».  Думаю: чо изверг удумал, напоить меня хочет и тюкнуть. Ладно, думаю, пьяному-то не так страшно от злодея смерть принимать. Напьюсь хоть.  Зашли мы в дом. Он мне говорит: «Руки будешь мыть?» Я руки мою, смотрю, Серёжа вроде как помягче стал. Садись,  говорит, давай выпьем за наше безнадёжное дело, и так с ехидной улыбкой уставился и смотрит на меня. А глазами так и жжёт, и буравит меня, и говорит: «Я вот думаю, што с тобой делать? Болтун ты или нет? Ладно, пей. Пей, тебе говорю. Оглох, што ли? Законы, в общем, ты наши знаешь». Схватил  я со стола стакан с самогоном и залпом выпил. Думаю: будь што будет. Серёжа тоже выпил. Закусывает, иногда даже зубами по-скрипывает – дух захватывает. Потом опять наливает и спрашивает: «А ты чо не закусываешь? Ты пей, закусывай и думай. Пей и думай». А у меня кусок в рот не лезет, вот и закусывай. Я опять стакан – хлоп. Немного пожевал, а он опять наливает. Я опять выпил и думаю: пропади оно всё пропадом. Потом я стал плохо соображать, и словно издали слышу: «Пей и думай. Пей и думай».
«Браток» долго копался в карманах. Достал пачку папирос и закурил. Затянулся. Поднял глаза к потолку и выпустил струю дыма. Мужики в начале рассказа с весёлым видом посматривали на «братка», но потом их взгляд изменился на тревожно-сочувствующий. И пока он закуривал, все выжидающе молчали. Но тут не выдержал мужик, отчего-то крепко сжимавший в руке платок:
- И чем же  дело-то закончилось? – выдохнул он.
- И видится мне, браток, лежу я на спине, а надо мной голубое небо, в небе птицы летают, жаворонки поют, воробьи чирикают, скворцы где-то заливаются, музыка такая тихая играет. И дерево так ко мне клонится – яблоня. Ну, думаю, в райском  саду. И тут вместе с музыкой женский голос. Я про себя подумал: как хорошо-то, и бабы тут есть. Прислушался, голос-то больно сильно знакомый. Я так взглянул в сто-рону, смотрю: моя баба в открытое окно высунулась, и под музыку радио мне:
- А-а, и надо же так напороться! И где это тебя черти всю ночь носили? Как ружьё-то колхозное не потерял? Ладно, лошадь хорошая, умная, умнее своего хозяина намного. Сама домой пришла. Нет, я завтра в правление поеду и всё председателю расскажу.
Я поднимаю голову, и у меня вся земля вместе с телегой кувырком. Я сполз с телеги, и к дому. Тут выходит моя королевна. Я к ней: дай, говорю, Христа ради грамм сто похмелиться. Голова трещит, спасу нет, и земля ходуном ходит.
А она схватила лопату, и на меня:
- Я вот тебе двести дам, подставляй башку свою дурную!
А я ей: не шуми, садись и послушай.
Сели мы с ней на скамейку возле дома, и рассказал я всё, что помнил. Вижу, поверила, и жалость у неё в глазах появилась.  И говорит она мне: «Ты, смотри, об этом никому не говори. А то он, Серёжа-то, – бешеный. Убьёт и спалит нас, это ему раз плюнуть. А так, может, всё и обойдётся. Пойдём в дом, у меня там  припрятано было, так и быть, налью, полечу.  Да-а, какова страху-то ты натерпелся. Я бы, наверно, не вынесла».
«Браток», плюнув и затушив папиросу, добавил:
- Жена-то у меня, в общем, добрая, ласковая.
Валерка, дослушав рассказ «бьятка», положил блокнот в карман и поспешил на рабочее место. При этом подумал: не дай бог никому в такую историю влипнуть. Вот так ведь и  живём: «Может, обойдётся».