Musikalisches Opfer BWV 1079 Canon1. a2 cancrizans

Из главы 53 романа "Перекрёстки детства"

«Я сохранил самые неприятные воспоминания от своих путешествий по России, по этой варварской стране. Представляете, господа, у них под Курском до сих пор нет автобанов!»
Эрих фон Манштейн

— Дело происходило так… По–моему, лет 10 или 11 нам на тот момент исполнилось… Я и Святру;шенко со скуки сообразили прошвырнуться к его родне, проживавшей в Броднях. С Димоном я знаком с детского сада, в одной группе горшки марали. Большими друзьями не являлись, но в ту осень после занятий шли к нему, либо ко мне. Он жил на горке. Если пересечь шоссе, подняться вверх и повернуть, упираешься в их домишко. Значит, асфальтом до проулка, а потом налево, до вереска. Характером он, как и я, – тихоня. И задохлик. Кожа цыплячья и кости. Суповой набор. Но я обладал преимуществом – учился малость получше.
— Оценки высокие получал? — уточнила Лина.
— Частично… Суть не столько в успеваемости, сколько…. Сложно объяснить… Я читал прилично, набрался разных забавных историй, задания домашние выполнял терпимо, сочинения и изложения писал нормально. На грани чувств и рассудка… И позволял списывать некоторым обалдуям. Взамен они меня не трогали, и даже, в определённом смысле, покровительствовали. На уроках физкультуры вокруг меня компашка собиралась, рассаживались на скамейке, на подоконнике, и я им байки книжные и киношные травил. «Войну миров» пересказывал, «Таинственный остров», «Робинзона Крузо». Половину сам придумывал, сюжетец покруче заворачивая. А Святру;шенко… н-да… он подобными талантами не прославился, литературой не интересовался, вечно в прострации, отпор не мог дать. Безответный… Наши раздолбаи избрали его объектом насмешек, козлом отпущения, и всячески измывались. Не сразу, а класса с шестого–седьмого взяли моду. Случалось, нос ему разбивали, портфель прятали, погончики пиджака отрывали. На «труде» засунули несчастному за шиворот горячую металлическую стружку. Пузырь ожога вздулся кошмарный, — я показал на пальцах примерный размер волдыря.
— Ужас форменный! И он молчал? Взрослым ничего не говорил? — подала голос Лина.
— Говорил, естественно. Только хуже становилось. За жалобы добавляли. Я защищал Димку в меру сил, убеждал хмырей не обижать парня, но не всегда выходило, и незаслуженные, обидные тумаки он огребал постоянно. Похоже, я увяз в зыбучем песке прошлого и отвлёкся от главной темы… И вот сидим у него в комнате, в шашки наигрались, в картишки, безнадёга и уныние, он и предлагает: а давай прогуляемся в Бродни, к бабушке, она блинами накормит, пюрешечку разогреет.
— А ты у него случайно оказался?
— Неа. Меня Наина Феоктистовна к Димону прикрепила. Чтоб я ему помогал домашнее готовить. И вообще, положительно влиял, к чтению приучал… Шефское руководство…
Прочистив горло, я продолжил:
— Я, без базара в президиуме, завсегда рад радёшенек развлечься, и не против продуктивного кипеша, но несколько смутило расстояние в пять километров, объемлющее времени небесный град. Смеркается в сентябре рано, и ни он, ни я, не подумали про очевидные мелочи. Напялили мы с Димкой куртки, потопали. И записки предкам не черкнули. Транспорта тогда раскатывало меньше, чем сейчас, оттого брели прямо посерёдке дороги. В Бродни из Тачанска через Питерку пускали ЛАЗ, с мягкими сиденьями, зимой в нём парилка, в отличие от скотовозного «Икаруса». Вышагивали бодро, песни пели, над анекдотами ржали. Безлюдье, стесняться некого. Лес плотной стеной, жутковато. Долго ли, коротко, свернули вправо, к Бродням. Опнулись, дух перевели, глянь, а нам пилить и пилить. Село – вдалеке, на горизонте. У меня дремавшая сознательность коварно зашебуршилась, покорясь минуте. Намекнул Димону: наверное, правильнее б нам назад, в Питерку, вон, и стемнеет скоро, а тащиться немеряно. Но он успокоил: «Немножко осталось, обратно больше получится». Ладно, убедил. За обочинами поляны с кедрами потянулись. На них по сию пору здоровенные деревья попадаются. Мы принялись бельчатами скакать, шишки разыскивать.
— Охохонюшки, ясли! Отыскали?
— Ага, щас! Давно аборигенами обобрано. Стволы – мощные, а целая – лишь маковка, нижние ветки обломаны. Не дотянемся, в траве пошарим, и снова шлёпаем. Макробиотика! А пятки от усталости гудят. Фу-у-ух, наконец, доползли. Переулками, право слово, поплутали. Бродни – маленькие, меньше Питерки. Речушка протекает. Безмятежная, спокойная. К ней дома тропинками и садиками спускаются, плотики ютятся. Заводям берёзки кланяются. Кое–где осинки мёрзнущую листву в поток роняют, шлют депеши в неведомые страны морю-окияну. Красота, тишина, благодать. Рай пейзажиста. Очей очарованье… Туземцы, собрав картофель, на грядах ботву жгут, из межей сор выгребают. То тут, то там столбы густого дыма небо подпирают, к созвездиям тянутся. Безветрие. В низинах дымок туманом стелется, к земле ластится, в одёжку въедается. Позже мы с Ложкиным часто в Бродни на велосипедах гоняли. Въезжали по трассе, а возвращались просёлками, полузаброшенными деревеньками в шесть-семь ощетинившихся ржавыми гвоздями избушек. У Утиного болота Светловку с разгона вброд пересекали, бриллиантами брызгали. К чему клоню? Нас поражало, что ни старички, ни старушки, ни живность хвостато-мохнатая, мычаще-блеющая, мяучаще-гавкающая не встречались. Пустота и запустение. Шаром покати. Из края в край проедешь – с живым существом не столкнёшься. Ворота заперты, окна зашторены, псы не лают. Словно вымерли Бродни. Мы смеялись: «Как перед бомбёжкой! Граждане, воздушная тревога!»
Лина нахмурилась:
— Вы днём ездили с Ложкиным?
— Разумеется.
— В эти часы люди на работе... Неужели не ясно. Следопыты!
— В принципе, верно рассуждаешь. Но у нас в Питерке тоже трудовая пора в разгаре, а народ беспрестанно снуёт туда–сюда, машины, трактора, дети носятся с воплями. Ну, шабаш, не в том суть. Сумерки симпатическими чернилами плещут, закат в стёклах тонет. Человечество мещански за непроницаемыми занавесками лампочки повключало. Электроэнергию не экономит, мечется озабоченно на тесных кухоньках у плитки. Зевает устало, брюшко поглаживает, в телепрограмме черкает, об «Ungazun garunge» мечтает, хрустальные рюмочки благочинно салфеточкой протирает, в переполненный погреб за солёными хрусткими груздями в шершавых листьях хрена  и сопливыми горьковатыми «быками», перекрестясь, лезет, зажигалку к пересушенной «Беломорине» подносит, потягивается, всхрапывая, Пугачёвой тоскливо подпевает:
«Куда уходит детство,
Куда ушло оно?
Наверно в край чудесный,
Где каждый день кино…»
американский империализм проклинает, планы на отпуск в сентябре строит… Сик транзит… Нашёл Димка родственничков, и мы, герои подполья, заводные апельсины, стучимся, заваливаем – принимайте нас и радуйтесь. Свои блохи – не плохи! Жильё просторное, чистое, хозяйство – корова, свинья и куры. Бабуле его за полтинник перевалило. Она руками всплеснула, нас увидев: «Глазам не верю! Димочка, откуда вы? Как добрались–то?» Я скромно помалкиваю, в уголке ветошью прикидываюсь, не отсвечиваю, немея между двумя тонами, а Димка смело заявляет: «А мы пешком пришли». Бабусе поплохело: «Госспади! А старших хоть предупредили? Вас ведь хватятся!» Побледнела, бедная. Хе–хе… «Когда я был маленьким, у меня тоже была бабушка. Но за всю свою жизнь я не смог огорчить ее до смерти. А он — смог!»  Неа, однозначно, не знают, не подозревают и потихоньку бьются в истерике, в потёмках к одноклассникам бегают. Но мы – вполне осознанно вне зоны доступа. Испарились.
— Придурки малолетние! — резюмировала Лина и вздохнула, жалея наших родных. – «ВИА «Неунывающие децибелы»»
— Они самые, — согласился я. — Выгонять нас, конечно, не выгнали. Блинов, к сожалению, в меню не обнаружилось, а супчик куриный с лапшой и потрошками нам выставили, и свойские печенинки к компоту, в духовке сготовленные, и картофельные котлетки хрустящие. Ууу, слюнки текут! Хозяйка, выпытав у меня номер телефона деда, пошла к соседке, звонить моим в Питерку. Мы с Димкой, ничуть не смущаясь, налегли на лапшичку, на биточки, обмакиваемые в сметану, а его дядя наблюдал, теребил ленинскую бородку и одобрительно покрякивал, завидуя аппетиту юных прожор. Он – дылда, под потолок, рубашка клетчатая, флисовая, пуговицы с якорями, очки с толстыми линзами. Димона за язык потянули, он затараторил: «Дядь Ген, Сергей в шахматы умеет, сыграй с ним». Геннадий зыркнул, хитро хмыкнул, открыл тумбочку под телевизором, переключаемом плоскогубцами, выудил коробку, потряс её, гремя содержимым. И разгорелась битва. Вскоре бабуля Димкина вернулась, сообщила, мол, адресат извещён и путникам организовывают торжественную церемонию отделения агнцев от козлищ. С похоронным оркестром, поправками в Конституцию, мужем ейным – Константином, скоморохами, кривыми зеркалами, испанскими сапожками, ревтрибуналом, и хлебом–солью. Мне немного взгрустнулось. Дядя Гена просто зевнул, щёлкнув челюстью, а я зевнул ладью. Учуял запах плёточки, не иначе. Из–за чего только людишки друг друга по головам долбят! Чай не первобытнообщинный строй, не феодализм мракобесный, не инквизиция! Партию я продул, – нервничал, наугад фигуры двигал.
— Дальше–то что? — отхохотавшись, пихнула меня Лина, когда я остановился и умолк, зацепившись взглядом на здание школы, возле которого мы проходили.
— Дальше? Банально: гостей отвели на автобус, купили билеты и наказали водителю выгрузить нас, не кантуя, в Питерке. А уже мрак непроглядный и похолодало не на шутку. С реки сырость. Лёгкий пар при дыхании. В салоне, наоборот – тепло, светло, Кобзон по радио. Мы спереди расположились, поближе к шоферюге. Снаружи ни зги не видать, ни огонька, жуть и трепет! Мы и не заметили, окрестностей Питерки, не поняли, отчего вдруг ЛАЗик притормозил. Дверцы, шипя, распахиваются, и мы удостаиваемся персонального приглашения: «Усё, молодёжь. Пункт назначения, вылазь!» Нас укачало, мы утками переваливаемся и ступаем за железный занавес. А за ним делегация поклонников поджидает – оба родителя Димкиных, и у меня – мать и дедуля. Да Наина Феоктистовна. Димке отец подзатыльник отвесил, хвать за шкирку, и с рычанием домой поволок. Меня культурно погнали, подпинывая, а мама задержалась побеседовать с учительницей. Чёрное отчаяние охватило мысли мои, в предчувствии расправы! Сплошное I can't get no satisfaction… Вот, скажи, зачем мне орден, я согласен на медаль!
— Всыпали?
— Ещё б! Глория мунди! С премиальными и подъёмными на будущее. Дедушка ремнём махал, а я подпрыгивал, точно дрессированный цирковой кролик. Пропесочили знатно и зарёванного посадили задачки решать и правила зубрить. На следующее утро классная нас дёрнула к доске и речь задвинула: «Дорогие ребята! Ваши товарищи, Максимов и Святрушенко позорят почётное звание октябрят. Не отпросившись, они ушли вечером в Бродни, потерялись, полдеревни подняли на ноги! Ищут пожарные, ищет милиция! Выразим категорическое осуждение… бла-бла-бла, а-та-та, у-лю-лю и прочая нравоучительная тягомотина». Брррр! Навсегда запомнилось.
И дружку моему врезали, - мама, не балуй. Батя – зверь, казнил, не милуя. Зато нынче они вместе квасят. Вусмерть. С того случая Димке запретили со мной водиться. А мне — с ним. Правда, спустя четыре года он у нас в самопальной киношке разбойника играл. В массовке.
— Постой, я не ослышалась? В кино?! — удивилась Лина. — Вы фильм снимали? Действительно? На настоящую аппаратуру?
— Слишком громко звучит – снимали. В реальности, гораздо зауряднее. Нечто, вроде радиопостановки записывали. На магнитофон «Карпаты». О, чуть не забыл, – камеру узкоплёночную с парой кассет я однажды в чулане отрыл. На верхней полке лежала, в специальной сумочке, носимой на плече. Увы, подходящих батареек не продавалось. Старая модель. Обращаться с ней мы не умели, разгрохали, роясь во внутренностях. Хирурги доморощенные! Сисадмины недоделанные! Кстати, проектор имелся, не жук чихнул. Жаль, обморочный. Пытался я его запустить, но он плёнку плавил, неизвестная деталька синхронизации в нём отсутствовала. Обходились без бобин, приспосабливали ниточные катушки. А они прокручивались. Впрочем, я впоследствии по макушку киномехаником наработался.
— Слушай, ты – уникум! Универсал! Я и не догадывалась…. Ты не рассказывал.
— Смысл вязнет в многословии, Офелия. Сколь ни повествуй ближнему о себе, душа твоя для него – тайна непостижимая. Сечёшь, почему?
— Фи! У тебя страсть поюродствовать. Не накривлялся в детстве? Просвети, окажи милость!
— Мы непрерывно меняемся. Завтра не такие, как сегодня, послезавтра – иные, нежели завтра, и до бесконечности!
Толкнув калитку, я промурлыкал:
– Полем, степью, речкой свежий ветер пролетел,
Ла-ла ла-ла-ла-ла, я давно его хотел…