Товарищ хирург Глава 10

В последнее время в госпитале стало непривычно много ряс и блестящего облачения священников.

Платон узнавал от коллег и сопровождавших родственников, что все это были люди уважаемые, снискавшие добрую славу среди прихожан, — и не понимал, почему этих людей приносят на носилках кого с пробитой головой, кого — с прострелянной грудью.

Новая метла по-новому метёт, и новой власти, конечно, нужно укрепиться, установив новые порядки, но кому помешали священники, в большинстве своём люди тихие? А монахи, которые далеки от политики и вообще всего земного? Создавалось впечатление, что на этих невинных людей объявлена настоящая негласная охота, и кто будет охотиться активнее, заслужит особую милость новых царей.

Платону было жаль этих людей, и он не понимал такой иррациональной ненависти. Он помнил, что и во время войны на полях сражений было много священников: они, хоть и не участвовали в боях, неотлучно были с солдатами: оперировали, выхаживали раненых, утешали безнадёжных, отпевали убитых, не бежали от самой тяжёлой работы. В часы затишья не было для них отдыха: нужно сделать обход среди солдат, ободрить дух, исповедовать. Платон смотрел на это с глухою душой, по незнанию: ну, делают, — значит, так надо. Безропотные и трудоохотливые, они невольно внушали уважение, и уж тем более Платон никогда не увидел от них ничего дурного.

Между тем, даже со скотом на скотобойне обходились человечнее, чем с этими людьми, которые стекались в госпиталь изуродованными, со следами жестоких побоев и издевательств на своих бедных телах. Многие из них тихо отходили в мир иной еще в пути, и привозили их постольку, поскольку не знали, куда надобно везти…

А от тех, что были ещё живы, ни разу не услышал Платон ни стонов, ни проклятий в адрес своих истязателей. Даже тяжелораненые, они умирали в каким-то невероятно трезвом и спокойном расположении духа.

Зато люди вокруг них плакали, заламывая себе руки. Никогда не видел Платон большей скорби, чем здесь, в палатах, над умирающими священниками. Приходили не только домашние, приходили и молили пропустить их какие-то совершенно незнакомые люди. Они плакали искренне, от души, осознавая, что безвозвратно теряют что-то очень дорогое и невосполнимое.

Однажды вошел к нему в кабинет Петр Петрович Скипетров, — в таком состоянии, в каком Платон видел его впервые: запыхавшийся, грудная клетка нервно бьется под белой материей халата, волосы растрёпаны.

— Платон Тимофеевич, помоги!

Петр и сам был хорошим хирургом, и Платон недоумевал, зачем понадобилась его помощь. Но встал и пошёл, без лишних расспросов.

— Что случилось? — спросил Платон, когда они быстро зашагами по гулким больничным коридорам.

— Там… мой отец… — задохнулся Петр то ли от быстрой ходьбы, то ли от стоявшего в горле кома. Беглым взглядом окинув коллегу, Платон заметил, как глаза Петра увлажнились, словно у мальчишки, бессильного противостоять серьезному горю. — В него стрелял какой-то комиссар. Почему, из-за чего, ума не приложу! Пуля раздробила челюсть и застряла в горле. Он очень плох…

Петр задохнулся ещё раз, после чего уже не нашёл в себе сил давать объяснения. Платон понял, что его позвали потому, что нужно было что-то сделать, как-то отвлечься от собственного неминуемого горя. В таком положении, — когда страшной смертью умирает родной человек, — даже самый здравомыслящий из людей вряд ли сохранит самообладание. Разве что тот, которому абсолютно безразлично. «Интересно, — подумал вдруг Платон, — если бы мой отец умирал сейчас с прострелянным лицом, выдавила бы из себя моя душа хоть каплю любви, протеста, боли?» Он не успел ответить самому себе на этот вопрос, — вошли в палату.

У кровати отца Петра сидела, молчаливая и скорбная, его матушка. Крепко сжимая её руку и пристально следя за окровавленным лицом раненого, сидел молодой семинарист. В дверях толпились, переминаясь с ноги на ногу, ещё какие-то люди, близкие к отцу Петру, очевидцы трагедии.

При одном взгляде на отца Петра Платон понял, что тот обречён. Судя по характеру ранения, стреляли в упор, — вместо нижней челюсти зияла одна огромная кровавая дыра, язык был размозжен, зубы вышиблены.

— Батюшка вступился за женщин, прихожанок, перед красноармейцами. Они пришли закрывать Лавру. Сказали, что нужны помещения для какого-то приюта. А владыка им спокойно ответил, что, если нужен приют, то руководство Лавры с радостью откликнется на эту необходимость. Но, видимо, не столько приют интересовал этого Иловайского, комиссара. А его за несколько часов до этого, между прочим, монахи Лавры спасли от народной расправы, — тихо рассказывал кто-то за спиной у Платона. — Потом красноармейцы вернулись, вооружённые до зубов, пулеметы прикатили, — будто кто-то им тут оказал вооруженное сопротивление. Заперли митрополита в келье… Господи, что же это такое делается? Это не люди, — сущие бесы! А отец Петр был вызван митрополитом по делам и в коридоре столкнулся с красноармейцами. Они вели себя развязано, у них перепалка какая-то случилась с прихожанками. Батюшка подошёл и попросил солдат оставить верующих в покое, а один, с красной звездой во лбу, вдруг выхватил пистолет и выстрелил батюшке прямо в лицо…

Даже изуродованным, отцом Петром невозможно было не любоваться. Он лежал, огромный и могучий, словно гора, у подножия которой толпились люди. Все они искали одного — хотя бы прикоснуться к этой каменной глыбе, получив через это прикосновение долгожданную прохладу для своего воспалённого мозга. Мир, в котором они жили, сходил с ума, а возле батюшки сразу становилось спокойно, надежно и тепло. Платон и сам ощутил на себе волшебное действие благодати, хотя и не понял, почему ему вдруг стало так хорошо.

Вечером того же дня, несмотря на все старания врачей, батюшки Петра не стало. Засвидетельствовав смерть, Платон, удручённый и вымотанный, вернулся в свой кабинет и, сев за стол, попытался занять себя чем-то. Дела, как назло, были поголовно окончены, а домой возвращаться не хотелось.

Платон принялся обдумывать прошедший день. И вс;-таки зачем они убивают священников? Неужели чувствуют в них для себя какую-то опасность? Даже смешно! Платон памятью вернулся в то время, когда сам хотел пойти в храм, увлекаемый мыслью, что там он найдёт пищу для ума, а, возможно, что-то и для души. Но его отец был индифферентен, а мать — слишком прогрессивной, и желание ребёнка сначала отодвинулось на второй план, а потом и вовсе стерлось из списка его потребностей. И так, он знал, происходило во многих семьях, где подрастали его сверстники. И небо не разверзлось над головами, и никого не поразило молнией.

По мнению Платона, не было поистине веских причин, чтобы ненавидеть священников, а тем более истреблять их. Он не понимал, какая такая опасность таится в этих скромных, никому не навязывающихся людях, закутанных в полинялые чёрные рясы. А так бесконтрольно ненавидеть и бояться можно только поистине сильного врага, угрожающего твоему собственному существованию.

Продолжить чтение http://www.proza.ru/2019/06/26/993