Она Стас и я

Наша троица: Настя, Стас и я образовалась ещё в детсадовском возрасте. Во-первых, мы были одногодки, во-вторых, все жили в одном доме, я с Настей даже на одной лестничной площадке, в-третьих, наши отцы работали все на одном заводе: Настин инженером, Стаса – начальником сборочного цеха, а мой токарем. Помню, с пяти лет мы со Стасиком начали соперничать из-за Насти, образовав, совершенно этого не понимая, классический любовный треугольник. Смешно? Нисколько. Были страдания, ревность, ссоры, но при этом мы были, что называется «не разлей вода». Всё, как и всегда в таких ситуациях, когда соперники, к тому же, закадычные друзья.
Дети в чувствах мало чем отличаются от взрослых. Я помню эти страсти, они жгли и мучили ничуть не слабее, чем потом, во взрослой жизни. Даже сильнее и ярче, иначе, почему же так неизбывно помнятся? Настя умела нас мирить: сначала соединяла мизинцы в замочек и приговаривала: «Мились, мились мились и больсе не делись...», потом стыдила и заставляла извиняться хором, потому что ни один не соглашался на это первым, а потом...
Потом она выбрала меня.
Станислав смирился, остался нашим общим другом. Он, подросток, а потом юноша небольшого роста, светловолосый и зеленоглазый, казался женственно-нежным, тонким и гибким, как девочка, но я-то знал, что это только с виду он такой. Когда приходилось сцепиться в борьбе, в Стасе будто прощупывался несгибаемый стержень. Он был ловким и неподатливым, упорным, как стальной прут. Я очень скоро научился не доводить дела до драки, чувствуя, что уступлю, проиграю, за что меня всегда хвалила Настя: «Видишь, Стас, какой молодец Коля, он умеет вовремя остановиться, у него разум включается, а ты...» Она никогда не договаривала, только махнёт рукой и вздохнёт как-то по-матерински. А Стас смотрит на неё своими прозрачными, как озёрная вода, глазами и молчит.
В девятом классе мы втроём начали зарабатывать деньги. Это была наша цель – стать независимыми, не клянчить у родителей. Мамы наши сначала всполошились, мол, не алкоголь или, уж совсем не дай Бог,  наркотики нам понадобились. Но скоро успокоились и одобрили наше начинание. Мы собрались ехать втроём в Москву, поступать в театральный. Какой? А в какой возьмут, сдавать будем во все, куда сможем. Но до этого ещё три года, за это время и подготовимся.
Всё началось с того раза, когда, в начале шестого класса, Борис Леонидович пришёл к нам в школу и пригласил к себе в театральную студию. Домоуправление отдало для работы с детьми подвал нашего дома, и там заработали разные кружки. Мы втроём стали ядром театра «Беспокойные сердца», «БС», как мы себя называли. А Стас ещё и на курсы гитаристов записался. Меня с пяти лет до четырнадцати родители мучили скрипкой в музыкальной школе. На моё несчастье у меня обнаружился абсолютный слух, так что я был обречён, но, наконец, завершилось моё истязание: в этом году весной я окончил музыкальную школу и закинул скрипку на шифоньер. Однако... Борис Леонидович прознал про моё музыкальное образование и ввёл в спектакль не прописанное в пьесе новшество: герой, роль которого я играл, исполнял в спектакле скрипичную пьесу. Режиссёр радовался и ликовал – спектакль получался неординарным, как он говорил, с перчинкой и изюминкой. А изюминкой была Настя, потому что она пела.
Нас с третьего класса в школе загоняли на хор, который выступал на районных, а потом городских смотрах. Учительница пения прослушивала каждого, определяла тембр, ставила в свою группу. Настя не хотела стоять далеко от нас, поэтому гудела низким голосом и попадала всегда в партию вторых голосов. А в седьмом классе перед репетицией она неосмотрительно пропела подруге арию из мюзикла, и учительница услышала её. С тех пор Настя солирует. Её голос завёл нас с городского на областной смотр, и там мы взяли первое место.
Стас чувствовал себя отстающим, второсортным. Его гитара хотя и подавала надежды, но в музыке требуются слишком продолжительные сроки занятий, чтобы что-то уметь. Правда, это мы узнали только в конце года, Стас стал учиться у педагога не столько музыкальной грамоте, сколько умению подбирать мелодии, пользуясь набором аккордов, и к следующей весне уже довольно сносно «лобал» на своей дешёвенькой, но дорогой ему гитаре.
 Итак, образовалось трио: гитара, скрипка и певица, которая к тому же  подыгрывала на бубне, маракасах, треугольнике и других отбивающих ритмы приспособлениях, кроме, конечно, ударных.
Удивительно, но Стас начал писать песни. Это были, ложащиеся на необычные его мелодии, романтичные и неподражаемые стихи. Тексты поражали новизной тем, необыкновенно точными и свежими сравнениями, своеобразными образами. А от мелодий веяло первозданной чистотой. Настя восхищалась, я хвалил и был повержен. Ревность мутила мне душу. Хотя в нашей студии мне и доставались все главные героические роли, я понимал, что артист – это профессия многократно растиражированная, а вот поэт, бард...  В том, что Стас сочинял, была непроницаемая тайна, присутствие неземной силы. Настя мне как-то тоже сказала об этом. Она задумалась, помолчала, а потом глубоко вздохнула и заговорила.
— Знаешь, Ник, все мы втроём люди небездарные, даже, может быть, и талантливые, но Стас... Он одарён более значительным качеством таланта, тем, чему нельзя научиться.
— Ты что-то не то говоришь. А разве можно научиться петь, если нет голоса? А актёрский дар? Разве он не от природы? Даже на сильной школе без таланта не станешь артистом...
— Да, но... понимаешь, артист, певец отжил, отработал своё и всё – нет его. Одни воспоминания, ну, записи останутся. А стихи, мелодии и после смерти автора живут.
— И голоса живут. До сих пор многие слушают Шаляпина, смотрят в записи спектакли с великими артистами... Что ты споришь? Талант есть талант, он рождается с человеком.
— Нет, ты не хочешь меня понять! – она разозлилась, её потрясающе чёрные глаза сузились и засверкали, – искусство певцов, актёров, музыкантов – исполнителей – вторично, оно передаёт первичное: тексты, мелодии... А есть изначальное, творимое в одиночестве, в келье! Так работает писатель, композитор, художник... И наш Станислав из их числа, а мы, смирись с этим, – инструменты, на которых играют творцы.
Я был взбешён. Нет, я не злился на Настю, не мог, меня вывела из равновесия её правота. Но что я мог ещё сказать? А ведь нашёл что.
— Что ж, может ты и права. Но есть очень маленькие, неинтересные композиторы и писатели, и есть великие артисты, певцы, музыканты, танцоры... Посмотрим, что ещё из нас получится в жизни.
— Что ж, посмотрим.
С этого дня я заметил, что Настя стала спокойнее реагировать на сочинения Стаса, но это спокойствие становилось с каждым днём увереннее и одобрительнее, потому что талант Стаса креп и рос.
Я не любил своё, как говорила мама царское, имя. Николай раздражал меня лаем в конце слова, а Коля колол каким-то размягчённым на самом кончике колом. Ещё добавилось разочарование от насмешливого прозвания героя в каком-то фильме: Николаша-недвораша. Потому приказал друзьям звать меня Ником. Коротко, звучно, модно. Я любил играть словами и во многих находил этого Ника – частичку себя. Например: паяль – Ник, умываль – Ник, и тому подобное. Я расчленял и другие слова: мор-ковка – мрёшь, но куёшь; угас – а – не – я; лампа – да; мат – рос – российский мат; оба – я – ни – я... Друзья включались в эту игру, мы много шутили и смеялись.
Наше трио выступало в кафе «Свидание» трижды в неделю: в пятницу, субботу и воскресенье. Этот график устраивал и нас и руководство кафе – предвыходные и выходные дни таким образом были особенно праздничными для посетителей, и у нас появилось много постоянных поклонников, что не только радовало, но и создавало проблемы. Так однажды в январе нам со Стасом пришлось отбивать Настю от пьяной троицы, с которой она зачем-то вступила в разговор, после чего мы неделю не могли бы выйти на сцену с побитыми лицами, если бы Стас не придумал надеть маски. Он сочинил песню про битву за принцессу, где рыцари выступали на турнире с забралами. После песни я объяснял публике ситуацию и предупреждал поклонников нашей певицы о том, что она несовершеннолетняя.
Причиной второго приключения стал я. Две девчушки из кулинарного техникума, оказывается, разыграли меня в фанты, и некая Ляля взялась преследовать меня, поджидала в подъезде, шла по пятам по улице, расписала признаниями в любви стены дома и тротуар. Я был вне себя, пытался её образумить, убедить в никчёмности этих её притязаний, но иногда ловил себя на мысли, что это и есть популярность.
Стасу тоже досталось: его окружали порой местные стихотворцы, чаще поэтессы и совали ему свои тексты и требовали их оценить или, ещё противнее, написать на них музыку и ввести в наш репертуар. Стас, в отличие от нас с Настей, сразу резко отказывал, говорил, что не критик и по заказу не пишет, опускал голову и продирался на волю. Ни единой улыбки, ни взгляда на пристающих к нему. Такой уж он – стальное нутро.
Мы не тратили полученных денег, не делили их, а собирали общую сумму, которая хранилась у Насти и, шутя, называли эти деньги «общаком». За два с половиной года набралась приличная сумма, из которой взяли только на новую гитару для Стаса и на всякую мелочь: маракасы, треугольник, бубен, кастаньеты. Стас возражал, но мы убедили его, что качество исполнения вещь важная, от него зависит успех дела. Ведь так случилось, что через полгода нашей работы Стас потерял отца: тот умер в течение месяца от рака лёгких. Теперь его мама выживала с сыном и десятилетней дочкой. Мы знали, как Стас мечтал о хорошем инструменте, хотели хоть как-то утешить друга...
Мы пели все втроём, и у меня были сольные номера – цыганские песни и романсы, которые Стас аранжировал по-своему, на современный лад. Дело в том, что мой отец, наполовину по своему отцу, цыган, я похож на него – волнистые почти чёрные волосы, карие глаза, не слишком изящный нос. В раннем детстве приезжала к нам бабушка, мать отца, совершенно русская, деревенская женщина, но она часто переходила на цыганский язык, привыкла говорить с мужем, и я кое-что перенял от неё. Помню, она так радовалась, когда я что-нибудь говорил ей, а окружающие нас не понимали!   Я тоже радовался и, наверное, потому запоминал легко слова нового наречия. Фамилия моя тоже  типично цыганская, в нашем городе даже был ансамбль цыган с такой фамилией – Лиманские, и они звали меня в свой коллектив, но я хотел учиться и не расставаться со своими друзьями.
А жизнь расставляет всё по своим местам, как шахматы на клетчатой доске: двигай, как умеешь, а у всякой фигуры свой ход. Мы окончили школу, отучились вместе одиннадцать лет и втроём поехали в столицу. 
Как мы метались из ВУЗа в ВУЗ знает любой, кто пытался пробиться в театральный. Первый тур прошли все и везде, на втором все слетели во ВГИКе, и Стас прошёл только в ГИТИСе, а на третьем... Когда Стас запел свою песню, председатель комиссии, с таким родным лицом, спросил, чьё это сочинение, и наш друг признался, что его.
— Ты, дорогой не туда поступаешь. Артиста большого из тебя не получится: фактура не та для героя, а для характерного актёра нет яркой индивидуальной чёрточки. Зачем тебе это дело? Быть сереньким, эдакой молью на сцене? Не трать время и силы. Тебе надо идти в литинститут, ты поэт.
Так Станислав и отпал от нашей компании. В литературном институте, единственном в Союзе, давно закончился творческий конкурс, на который произведения надо было послать заранее, так что год у Стаса пропал, и надо было идти служить в армию. Он и пошёл.
А мы с Настей поступили. Странно так вышло! Меня на третьем туре хотели не пропустить в последнем возможном учебном заведении, где и Настя слетела и уже вся в слезах собиралась домой. Мы не прошли третий тур нигде, о причинах нам никто ничего не говорил, не было никаких объяснений. Только в одном, даже не хочу говорить где, у нас оставалась последняя надежда, но после просмотра меня отозвал в сторонку темноволосый, смуглый дяденька и сказал, что меня не зачислят, это уже известно. Я спросил о Насте, он покачал головой, мол, нет, не прошла. «Ты же видишь, сколько девок поступает! А сколько блатных!» Он поцокал языком и пожалел нас, провинциалов. Потом спросил, откуда у меня такая известная цыганская фамилия. Я и рассказал об отце и дедушке.  Он представился, оказалось, работает в цыганском театре администратором, направлен дирекцией на приёмные просмотры, и приглашает меня в студию при театре «Ромэн». Я был вне себя от счастья!  Но Настя...
      — Чего загрустил, сынок? Так обрадовался и вдруг сник... В чём дело?
Я вкратце рассказал ему суть.
— Это ж какая девочка? Та, что так хорошо поёт? Э-э-э... Помню, красавица, черноглазая. Не сильно на цыганку похожа, но посмотрим. Ну-ка, зови её сюда.
Вот так мы с Настей и оказались вместе в студии. Помню тот горячий весенний день, когда мы совершенно счастливые шли по Москве, взявшись за руки, напевали модную песенку, словно в нас звенели бубенчики, не обращая внимания на прохожих, пританцовывали на раскалённом асфальте и вдруг... Мы остановились, как споткнулись, поглядели друг другу в глаза и, глубоко вздохнув, синхронно выдохнули: «Бедный Стас!». Тут же звонко рассмеялись, удивившись нашей одинаковости, а потом Настя тихо заплакала...
Четыре года пролетели быстро. Мы жили вместе, снимали комнату у бабульки, славной, интеллигентной  Ирины Марковны, бывшей костюмерши театра «Ромэн». Нас рекомендовал тот самый администратор Василий Романович, пригласивший нас в студию. Я любил Настю, но иногда заглядывался на девчонок нашего курса, на молодых актрис. Настя ревновала, начинались ссоры, что поначалу меня только разогревало, а потом стало тяготить. Учёба наша была успешной, Настин голос выводил её в первый ряд учащихся. Я тоже её ревновал, но не к соперникам, а к успеху. Она же как-то пожаловалась, что народная манера исполнения очень её напрягает, ломает голос. Потом и вовсе она затаилась, появились какие-то свои дела вне дома и студии. Вдруг и ночами стала пропадать, объясняя это возможностью заработать, дежуря около больного. Я злился, хотя и был уверен, что это не измена, но не хотел тайн.
Наконец всё разрешилось: Настя брала частные уроки вокала у бывшей преподавательницы консерватории. Для того, чтобы платить, она и нашла свою изнурительную работу: приглядывала ночами за одиноким стариком.
Три года мы, сначала переписывались, потом перезванивались со Станиславом, на каникулах встречались ненадолго потому, что часть каникул работали, где получалось, а другую часть использовали на отдых у моря. Он отслужил в танковых войсках, возмужал, стал суровее и замкнутее. Уже год заочно учился в литинституте, много писал, но читал своё неохотно. Я видел, что ему тяжело смотреть на наши отношения с Настей, особенно, когда мы стали ссориться, выяснять отношения. Лицо его каменело, и он отходил подальше в сторону и не смотрел на нас.
Однажды он мне процедил сквозь зубы: «Чего ты её терзаешь? Разлюбил? Оставь!» Я промолчал. Не знал, что ответить. Разлюбил ли я Настю? Мог ли уйти от неё? Впервые об этом задумался.
Но она сама ушла от меня. Соня Рубина – наша прима, племянница главрежа, повисла у меня на шее, бросила мужа, привела меня в свой шикарный дом, где и начались наши отношения. Настя узнала (в театре нашлось, кому её просветить), собрала вещи и ушла. Она и из театра ушла через пару дней, а куда не захотела мне сказать, сколько я ни добивался.
Я, как всегда в третью субботу вечером, позвонил Стасу, стал излагать эту новость, но он меня перебил.
—  Не парься, Ник, Настя приехала ко мне. Она и на работу устроилась в филармонию. Так что гуляй цыган! Звони. Пока. 
Я онемел, отключил телефон. Странное чувство ядом разлилось во мне: словно меня предали, растоптали и наплевали сверху на моё распростёртое в пыли тело. И, хотя разумом я понимал, что виноват сам, душа моя горела, билась, как пламя на ветру и изнурительно ныла.
Четыре года я не звонил Стасу, и он мне. Но в августе этого пятого года неведения умерла моя мама. Я ехал на похороны и ощущал себя совсем иным, чужим в городе человеком. Мама, конечно, по телефону рассказывала, что Настя родила сына, что он скорее на неё похож – темноволосый, черноглазый. Что живут они дружно и даже весело, а у Стаса издана книга стихотворений... Да, я ехал, зная ситуацию, но не мог себе представить, как увижусь с друзьями детства, что скажу. Сам я семьёй не обзавёлся, менял любовниц, и чувствовал, что всё мне надоело, и все не по мне – чужие, пустые, неинтересные... В театре дела шли неплохо, я даже пописывал юморески, играл словами, выступал, помимо спектаклей, в концертах. Но всё чаще скука наливала меня свинцом лени.
Днём сеялся дождик, мамино лицо на портрете серебрилось мелкими дождинками, словно она только что готовила что-то на плите и выступила испарина. Я часто видел её лицо в мелких капельках пота, и сейчас слёзы покатились из глаз от этого живого воспоминания. Утирая лицо, я увидел краем глаза Настю. Она приехала на кладбище на такси с работы, по телефону я узнал, что у них дневной концерт для детей. Стас с их сыном подошли раньше к дому, постояли у гроба, выставленного к подъезду, Стас молча обнял меня одной рукой, крепко прижался щекой к щеке. В другой руке он держал руку сына. Мальчик внимательно взглянул на меня чёрными, Настиными глазами, и в них промелькнуло сочувствие. «Кроха, что ты понимаешь! Люби свою маму крепко, держи рядом», – горько пронеслось в мыслях. Ещё я мельком, как-то вторым планом, подумал о том, что Настя любит Стаса, а Стас любит себя, раз сына тоже зовут Станиславом. Решали же они этот вопрос и решили. А сейчас...
Сейчас, увидев Настино лицо в немногочисленной разноликой толпе, я вдруг ощутил, пронзивший насквозь, электрический разряд, мои колени задрожали, горький вздох вырвался из горла. Я сразу понял, что жить без неё не могу, не хочу, не в силах! Сейчас, у разверстой могилы матери, я со стыдом осознал, что летел в скором поезде не только к гробу дорогого человека, но и к любимой женщине, чужой жене. Я поцеловал венчик на мамином челе, потом её скрещенные, холодные руки с мысленной мольбой: «Помоги, родная! Верни мне её».
Настя подошла ко мне, погладила по плечу, поцеловала ледяными губами в щёку, сказала «держись» и больше не общалась со мной ни на кладбище, ни на поминках в пресловутом кафе «Свидание».      
Утром мы с папой и соседками сходили на могилку, я попросил женщин смотреть за отцом, который скукожился, сник и был совершенно растерян. Странно, папа давно болел, мучился с почками, бывали сердечные приступы, а мама, всегда бодрая, жизнерадостная, казалась здоровой и полной сил, а вот... Инсульт – и всё. Я теперь был озадачен судьбой отца: не оставлять же его в одиночестве. Заговорил о переезде в Москву, он замахал руками, заплакал: «Как же я уеду от неё?..» Тётя Маша, Настина мама, успокаивала меня, обещая помогать папе, отец Насти, закадычный друг, тоже уговаривал ничего не предпринимать, во всяком случае, пока... Вечером я уехал.
Вот тут и началось: тоска ломала меня, как, сыгранного мной на сцене, пытающегося излечиться наркомана. Всё мне было скучно и немило. Я рассорился с приятелями, постоянно отказываясь от обычных тусовок и развлечений, буквально разогнал поклонниц, обложился книгами, пытаясь читать, но этот процесс походил на глотание желудочного зонда – чтиво не лезло в меня, не усваивалось организмом.
Ездил я домой на сорок дней, выдалась солнечная погода – бабье лето, что ли. Снова видел Настю, разговаривал с ней о текущих делах, но говорил тускло, вымученно, словно давился словами. Всё не то, всё не о том...
В Москве спасала только работа. В театре получил трагическую роль, упивался чувствами героя, рвал душу, получил премию на конкурсе «Весна любви», с тематикой, соответствующей названию.
Год пошёл. Съездил на поминки, Стас увёз семью в это время к морю – не повидались. А ещё через месяц, вот тебе и на! Папа женился. В его пятьдесят пять он был, хотя и нездоров, но ещё красив той зрелой цыганской красотой, когда нитки седины в густых волнистых волосах, худоба жилистого тела и яркие карие глаза на смуглом лице словно мерцают тайной страстью. Жена его, сослуживица Марина Ивановна, давненько, видимо, косила на него глазком, обвила, как плющ, прильнула, обогрела... И хорошо. Слава Богу, отец не пропадёт без меня. 
Я стал немного приходить в себя, снова тусил с друзьями, стараясь не увлекаться алкоголем, снова занялся плаванием, записался в спортклуб... Но не мог влюбиться. Да, время от времени проводил встречи с дамами, а вот даже слегка увлечься не получалось. От этого свидания были пресными, безрадостными.
Нам было по тридцать три года – нашей тройке «не разлей вода», а вот вода времени разлила, разъединила нас. Но никак нельзя было предположить, что один из нас оторвётся, скорее, отрежется ножницами судьбы, навсегда.
Стас, известный в области и печатающийся в центральных изданиях поэт, автор семи книг, выпустивший к тому же пять дисков со своими песнями, по самой своей сути был героем. Я это понял совсем недавно, когда определил, наконец, свою собственную судьбу.
В городе провалился тротуар – горячая вода из лопнувшей трубы заполнила огромную яму, на краю которой оказались играющие дети. Был холодный осенний день, что спасло ребятишек, одетых в толстые водозащитные наряды. Стас в тренировочном костюме возвращался с трёхкилометровой пробежки. Он сразу кинулся в яму, выбросил девочку и мальчика, ещё одного, постарше, успел схватить за капюшон и вытолкнуть на край ямы, а сам... Вскрытие показало, что у него просто остановилось сердце. Его хоронили в закрытом гробу, вода была горячая.
Настя стояла, как замороженная, потом даже не шла – передвигалась. Я прижался лицом к её лицу и почувствовал, что все его клеточки пронизаны мелкой дрожью, словно под кожей бегают мельчайшие мурашки. Шестилетний Стас снова поразил меня своим взрослым, теперь потрясающе горестным взглядом.   
Я не уехал. Не стану рассказывать, как и что, просто теперь я работал в городском театре и жил в театральном общежитии со стариком Ордынским в одной комнате. Настю видел почти каждый день – постоянно ходил к ней и её сыну, а она, равнодушная и словно замороженная, спокойно встречала меня, поила чаем. Бывал я на концертах в филармонии, слушал её, и она была прекрасна. Она приходила на спектакли с моим участием и хвалила меня. Странно: наша дружба снова стала дружбой, а моя любовь притаилась, словно впала в спячку, хотя других женщин я не искал и не желал. Так ещё прошло чуть меньше года.
У Стасика был день рождения. Я купил ему долгожданный айфон, сидел с ним на диване и учил, как пользоваться этой сложной электронной игрушкой. Неожиданно взглянул в зеркало, висящее напротив, и вдруг содрогнулся: ребёнок был похож на меня! Точно я в свои семь лет! Стал лихорадочно вспоминать даты, подсчитывать месяцы и дни... Всё сходилось: Настя приехала к Стасу с мальчиком внутри себя. Не иначе. Я был раздавлен, как насекомое, так и плавал в луже своих внутренних извержений.
— Настя, – позвал, как больные зовут медсестру, вяло и ноюще.– Она вошла из кухни, встала в проёме двери. – Настя, Стасик мой сын? – мой голос обидчиво взвыл на последнем слоге.
Она молча кивнула. Я заплакал, как ребёнок.
Вот и всё. Мы теперь живём все вместе: она, Стас и я. Настя как-то сказала мне, что любить меня не за что, хотя я и красивый, и талантливый, а натура, мол, я слабая, безответственная... Но что она меня всё равно любит всю нашу жизнь. А я подумал: потому она меня так оценивает, что рядом с нами был Стас – тот кристальный характер, рядом с которым всё тускнеет: и красота внешности, и одарённость, и даже сила чувств.
А ещё я подумал, снова, как в юности, играя словами, что, словно судьба создала свой ребус, теперь пришло время не расчленять слова, а собрать их воедино – «время собирать камни»... Вот и сложилось: она, Стас и я – это же в целом – Анастасия.