Дыросшиватели

В городе хорошо жить-та. Если негде. Другой опротестует, каже: какой город-та, – дерёвня. Это как посмотреть.
Главно дело – ум не выставляй. И проживёшь отпущенное.
Эта, приезжая на, шла глаза глядят. Свои не ходят у нас, да и чужие научаются быстро. А она тока приехала, видно. Ну и шла.
Мелочь пузатая как из-под земли:
– Это шо? А это?
Пальцем в надписи, чёрным по белому надписи по-китайски вдоль, большие: SAMSUNG...
– Сам... сунь!
Сам откачнулся упруго, под пальцем. А уж сунь не попал: толкнулась – и с ног кубарьком нахалец.
Ах ты... и ещё слова всякие!
Тут, братцы, не одна трава примята. А что зубов потом собрали на совок, так и не считай.
А он напустился такой:
– А ну... И ты! От-тЕньки... руки коротЕньки! Я вам ещё за ту войну сказал не всё.
И пошёл-пошёл... кругами нарезать – чёсом... А в руке вот такой килорез, он держал его по-испански: к себе...
Но кабы цыган, а то не цыган. Мужики сбежали со всего города. У кого тоже клинок, у кого ружьё незаряжено, правда. Загнали на древлечестивую берёзу. Теперь как быть? Стоят, думают.
И детей жалко. Детей сами делали. Теперь не вернёшь.
И его жалко. Не чужой чай.
Но и оставлять так... тоже... Думают мужики.
Пришёл майор на старом уазике. Лицо томное и в глазах тоска. А фамилия Иванов.
– Я когда прижмёт... сам всех порешу однажды! Такое вот настроение. Я понимаю всё, но тоже нельзя. Есть продолжение жизни, она же не вся с гулькин нос и в одну руку вмещается. Она дальше и больше. Но это уже без нас. Что без меня, таки я в этом полную уверенность имею.
– Что делать-та? Слова тоже говорить мастера! Делать-та чего?
– А вызывать Омонь, в верхолазном снаряжении. Другого нет способа.
– Мы лучше берёзу спилим. Он сам упадёт.
– Кто упадёт! Кто! – майор в крик. – Он ещё сто лет просидит! Упадёт! Хер у тебя упадёт!
– У меня и не стоял.
– Счастье твоё.
– Главно дело, что был бы цыган. А не цыган.
– Да какая разница.
– Такая, что один е..т, а другой – дразнится.
Пилы всё одно нет ни у кого. Толку-та. Руками помахав, разошлись по своясям. Дыросшиватели.
Он как стемнело, с древлечестивой берёзы – швырк...
Верная женщина его укрывает до утра. Кручинится:
– Ой что ты наделал Сергей Алексаныч!
– Я это с детства терпеть ненавижу.
– Детей жалко. Детей не вернёшь. Были бы чужие, а то свои некоторые.
– Молчи, Марфа, молчи, – шепчет, – ты много суетишься – а одно лишь нужно...
– Да что, господи... знать бы, что...
– Я пойду, мне теперь не жить всё одно, – шепчет, – ты вот что: ты в окно почаще... поняла... А не то сорвёт крышки с котлов, приваренные насмерть. Три котла: с водой ледяной... с кипяточком живым... третий с кровью! Делай остановку.
– Ой, да ты что такое говоришь!
– Остановку делай, говорю! И в окошко смотри, смотри.... Там облака белые плывут как целые горы али подушки взбитые. Там ни одной живой души... Туда продолжай мысленно линию жизни – и будешь здрава какое-то время. Прощевай, Марфа. А мне пора...
Он за дверь – они в окна:
– Мы видели – у тебя сидел! Дашь всем по разу – мы не скажем...
– Ой, идите вы ребята... Не озоруйте.
Взяла это керосин, раньше свет часто отключали, дак для керосиновой лампы, да по кругу, по кругу...
– Не уйдёте – все вместе сполышем.
– Ха-ха!
Спичку чиркнула – да в пол...
Сполыхнуло так, что в поле было увидно ему. Он шагал через поле в направлении большого омута. Зарево сполыхнуло – глаза стали белые... Ах, Марфа... Марфа...
Дура была, дура осталась.


24 июня 2019 г.