Совесть

Фото: 1.Старшая дочь В.Шукшина и Виктории Сафроновой - Екатерина.
      2.Алтай. Сростки. Гора Пикет. «Шукшинские чтения». Выступает И.Ракша.
        Сидят: В.Белов, В.Крупин , Г.Бурков, А.Ванин и т.д.
      3.Москва. Дом музыки им.Глинки. Ирина Ракша, скульптор Вячеслав Клыков,
         композитор Валерий Калистратов (сидит). После концерта посвящённого
         памяти великой певицы Надежды Плевицкой.
      4.Мастерская художника Юрия Ракши. Режиссер В.В.Манахов с женой, Ирина
        Ракша, режиссер Е.И.Васильев, академик-лингвист из Душанбе, Юрий Ракша. 
        Две актрисы. 5.Москва. Дом Правительства. Лауреаты: Ирина Ракша и
        композитор Александр Журбин.

 
                СОВЕСТЬ

                Эссе

                (Откровения разных лет. Из блокнотов)
               
      
Уровень душ близких людей тоже должен быть близким, так сказать – «по плечу». Душа в душу. Иначе гармонии не получится. Разбегутся.

                *   *   *

Без боли в душе и сердце не может быть истинного искусства.

                *   *   *

 Талант – это сострадание. Обычного человека от талантливого и отличает сила и степень сострадания. У талантливого она -  наивысшая.

                *   *   *

«Я не из гордости, из горести так прямо голову держу…»

Если бы греховодница  Б.Ахмадулина  больше ничего не написала, то уже за эту строчку Господь, наверно бы, многое ей простил.

                *   *   *

               
Душа она как родник,  как источник, лишь только струясь, истекая, скромно или хрустально, изливаясь, отдавая силу свою,  не иссякнет, не высохнет. Выживет…

                *   *   *

В этой книге не литературные изыскания в  биографиях известных мне  людей, встретить которых  дал  Господь.  Это только  мои штрихи к их портретам. Порой они незаметны и незначительны, как наброски  карандашом. Как лёгкая графика. А порой живописны, пастозны, ярки, многоцветны, и потому более ценны. Порой, может, и драгоценны? И тут  сразу как не вспомнить  слова о Пушкине. Любой из нас «не стоит и полслова в его черновике». Но всё же… всё же ушедших вспоминать надо. И не ленясь. Особенно современников современникам. И даже  если кто-то прежде о них уже писал, их изучал  - от повторения истина только ярче блестит. И твой штрих к их портрету может добавить им блеска. Писатель  Соколова Анастасия хорошо написала когда-то:
    «К истории страны приковано внимание.
    Свидетелей её важны воспоминания.
    А дней  сегодняшних скупые обозрения
    Для будущих времён важны не менее…».

Да и о себе пусть вспомнит и подумает каждый:
«… И вот минует этот век.
 И на закате дня
 Умрёт последний человек,
  Который знал меня».

                *   *   *

Иерусалим. Для меня – это самый главный город  планеты. Там постоянно кажется, что стопы Иисуса или пронзительный взгляд Его глаз касались или могли касаться  любого камня, ручья, любого дома или оливы. Любой пяди земли, которую так и хочешь поцеловать. Получить благодать.
 Вот здесь, и здесь, или здесь.  Всё трепетно. И на Святой Земле ты  словно бы гол, совсем обнажен, и душа нараспашку до мозга костей. Ты на виду у Него,  а это значит,  у всей вселенной. Ты как бы на ладони у Бога.

                *   *   *

Наш хороший товарищ (жаль это слово почти исчезло) Василий Шукшин, бывая у нас с Юрой дома или в сыром полуподвале студии на Короленко 8, среди картин, мольбертов, подрамников, где сладко пахло красками, деревом, скипидаром,  - в разговорах не раз повторял  одно важное слово «СОВЕСТЬ». Он очень любил это слово. Что-то, кто-то «совестливый» или же напротив - «бессовестный». И всё уже о человеке понятно.
   Нынче, в лихие девяностые и нулевые годы, это слово почти что забыто. А напрасно и жаль.  Ведь совесть  - это частица Бога в душе. Это изначально Божий дар каждому. И если душа болит, и если совесть болит, это хорошо. Это значит - человек совестливый. Значит, не всё ещё в нем потеряно… Душа болит и зовёт к покаянию. Вот у хорошего писателя  Евгения Ивановича Носова (курянина) совесть болела всегда. По грехам своим. И по чужим тоже. Хотя он это порой и скрывал. И даже  искал оправданий своим  скверным поступкам. Особенно тем, которые  были видны посторонним. А ему, талантливому писателю, к сожалению, всегда хотелось выглядеть хорошо. Но (если уж без вранья) - не всегда получалось. Оттого-то  его совестливая душа и болела до конца жизни. Потому что без покаяния,  без  отпущения грехов уходить на тот свет негоже.


                *    *    *
 
               
      Однажды сидим с молоденькой журналисткой из какого-то СМИ у меня дома за кофе. У неё задание: надо что-то новенькое найти про Шукшина. Для читателя интересное. К очередной дате. У нас же «без дат» не обходится и сегодня. В  руке у девушки дорогой аппаратик. Она то и дело старательно нажимает на кнопки. Записывает:
           - Ирина Евгеньевна, как Вы считаете, Василий Макарович  был счастлив? – и добавляет:- В своих личных романах, в историях с женщинами?
            Отвечаю, подумав:
- Так уж  судьбе было угодно, что я знала всех четырёх его официальных жён. И все они по-разному были вполне достойными, даже прекрасными. На Алтае знала Марию Шумскую. К моменту их регистрации  она была в местной школе самой красивой десятиклассницей, отличницей. С густыми, толстыми косами, корзиночкой. Вася ведь с ней официально так  никогда и не развёлся. Схитрил. Уехав в Москву, окончил ВГИК, режиссерский, и тут якобы потерял свой паспорт. Уж очень ему хотелось остаться в Москве навсегда.
    А Мария?..  Мария и сейчас, хотя уже и старушка, вполне симпатична, хоть и кос нет – волосики рыжим покрашены. Преподавала в школе немецкий язык, жила в Майме. Это от Сросток недалеко, выше по Чуйскому тракту. На Васю, как я поняла, она давно уж не сердится. Иногда гостей принимает. О жизни за чаем  беседует. Хотя не со всеми. И редко. Иных от калитки прямо аж в шею гонит. И представляете, сохранила советский паспорт с печатью об их законном браке. Я документ этот видела. Очень трепетно.
    И вторую его жену, актрису Лидочку Александрову, ныне Чащину, мою вгиковскую приятельницу, хорошо знала, ныне живущую в Киеве. Дубляжом. Я жила тогда рядом со ВГИКом в Останкино, где родилась, и она, горемычная, ко мне порой приходила в гости. Она, гордая, категоричная киевлянка, любила  Васю тогда послушно и беззаветно. С ним словно волю теряла, и даже голову. Помню, с какой гордостью принесла мне в подарок его зелёную  книжечку, самую первую. Словно сама написала. Рассказы «Сельские жители». Видела я и  синяки на её запястьях, на красивых плечах и беломраморном теле – «работу» её неуёмно-ревнивого,  по пьянке ярого мужа. Вы можете Лидочку Александрову помнить по фильму «Живёт такой парень». Она там - библиотекарша и мечта шофёра «Пирамидона». Они с  Куравлёвым  играют там главные роли. Больше ей, яркой, талантливой девушке,  выпускнице актёрского факультета, сниматься в кино так и не удалось. А предложения были. Но «у других режиссеров» сняться Вася так и не дал. И сам не снимал. Сломал девчонке судьбу. Конечно, по молодой  пьяной дури.  А жаль.

     Знала я и третью его  жену, журналистку, лучшего редактора издательства «Московский рабочий», умницу Вику Сафронову (дочь поэта, советского литгенерала Анатолия Сафронова,  в те годы всемогущего  депутата и главного  редактора «Огонька»). Она родила Васе их первую дочку Катеньку, Екатерину Васильевну Шукшину. Катя  стала  переводчиком с немецкого. К слову сказать, Вика была и моим редактором, она выпускала в этом издательстве и мою книгу. Помнится, «Сибирские повести».
     Ну и, конечно, знаю последнюю его жену – актрису Лиду Федосееву. Кто же её теперь не знает? И не по ранним каким-то фильмам, а именно по Васиной лучшей, бессмертной работе - «Калина красная».  Эти  четыре дамы - только официальные Васины жены. Про остальных я не вспоминаю…
 Ну а если взглянуть в судьбы  теперешних наших творцов (а не творцов, тем более), так четыре жены - это просто "цветочки".
  Так что, как видите, судьбы человеческие, как и пути Господни, – неисповедимы.
 
     - Вы спросили ещё, был ли он с ними счастлив? Тут однозначно не скажешь, был ли он вообще счастлив? Боюсь, что в итоге - нет. Счастье ведь это что? Это - покой. Люди от счастья ведь не бегут, не сбегают, не убегают. «От добра добра не ищут». А он, горемычный, всё маялся, всё метался, всё чего-то в жизни искал. И всё же обрёл и даже взлетел. Высоко. А ведь это прыжок немалый: из такой глухомани сибирской попасть в «первачи". Сам он как-то писал, что  очень неудобно это, когда стоишь одной ногой на берегу, а другой - в лодке.  Неустойчиво. Правда.  А спасал его, на мой взгляд, только Дар Божий - талант. Высокая планка его профессии, его работы, творчества. Но всё-таки главным он считал не кино, а прозу, писательство. Говорил: «Кино соблазнительно, как любовница, а проза, это как верная жена». Мечтал в конце жизни осесть на Алтайской дорогой родине и писать, писать, писать.  Кстати, многие  в такой ситуации при их киношной, зыбкой и суетной жизни  напрочь спивались. Да и сегодня спиваются. Гибнут. А он – нет. Не сдался. Выдюжил...
       Он  другой.  Избранный.  Сибиряк настоящий, крепкий орешек. "Не осуждай сибиряка,/ Что у него в кармане нож./ Он так на русского похож,/ Как барс похож на барсука." Вася был Богом надолго запрограммирован. А погиб  совсем от другого.
Совсем.

          *    *    *
               
  … Журналистка, что в гостях у меня была, и  всё записывала на свой «алюминиевый» магнитофончик  опять нажимала на кнопки. И вдруг спросила не без лукавства:
- Ирина Евгеньевна, а вот скажите, за Вами Василий Макарович не пытался ухаживать?
        Я от души рассмеялась. Вот уж не ожидала такого вопроса. Даже не сразу ответила: 
        - Ну, если бы не пытался, он просто не был бы Шукшиным. Это уж точно.
       А мысли  мелькают, мелькают. И будоражат память. 
    - Мы ведь с Василь Макарычем были знакомы  ещё со времён моей целинной юности. Его родную деревню Сростки и мой зерносовхоз «Урожайный», построенный в голой степи буквально с колышка,  с палатки, вагончика, куда я, романтичная школьница, внучка профессора, прилетела из Москвы  поднимать целину ("по зову партии-комсомола!"), разделяла только Катунь. Её могучие синющие воды. И несколько ковыльных  степных километров. Когда Вася  приезжал туда из Москвы (он уже поступил во ВГИК к Рому, на режиссерский), к маме на каникулы, он даже пытался у нас в «Урожайном» устроиться на работу. Очень нужны были деньги.  Но не срослось. Опять помешала проклятая водка.
       Но с ним и его мамой Марией Сергеевной мы сердечно знались до конца  жизни обоих. Об этом у меня кое-что написано в рассказах «Голубочек мой ясный», "Переписка на машинке" и других откровениях. Эти мои тексты  нравились и Кате, старшей Васиной  дочке  (тогда она в Москве рядом со мной жила, у метро «Аэропорт"),  и Васиным очень близким друзьям-режиссерам - Рените Григорьевой,  её мужу Юре, да и другим.
   - Но, знаете,  лучше я расскажу вам один смешной эпизод из наших с  ним отношений.
        Журналистка что-то проверяет в магнитофончике. Щёлкает кнопками. Кажется, рада. Не зря пришла. Материал может вполне получиться.
     А я, не спеша, вспоминаю:
 - Как-то раз, уже будучи штатным сценаристом ТВ «Экран», я отправилась на Алтай со съёмочной группой документального фильма «Горный Алтай». По моему сценарию.  Перед «броском» к монгольской границе, в горы по Чуйскому тракту, в его стремнины и скалы, остановились в Горно-Алтайске. В центральной и тогда затрапезной гостинице. С тараканами. В ней же остановилась тогда,  уж не вспомню зачем, и часть съёмочной группы Шукшина, снимавшего на Чуйском тракте свой игровой фильм.
    Надо сказать, что городок Горно-Алтайск, столица живописного, прекрасного региона, был тогда совершенно забытой  заштатной «дырой». Почти без туристов и шума. Например, из окна моего номера на третьем этаже было видно, как по центральной площади перед  крайкомом партии и нашей гостиницей, перед продмагом и парикмахерской  лениво бродят отбившиеся от дома коровы и козы. Пощипывают сочную травку. А на ярких кумачовых плакатах (белым по красному) читались лозунги: «Ленин жил! Ленин жив! Ленин будет жить!». И ещё какие-то цитаты и социалистические обязательства. И  «Доска почёта» красовалась длинным рядом больших портретов.             Ударники социалистического труда,  передовики производства: скотоводы, охотники, учителя,  шахтеры местного рудника и пр.
         И как раз под ними, где трава была особенно высока и сочна, потому что стойки  у основания мешали её косить, и паслась в одиночку и пестрела скотинка. А мы, киношники, питались  в гостиничном ресторане, скорее похожем на просто «столовку». Но  с музыкой по воскресеньям.  А вечером собирались всё больше у меня в довольно просторном одноместном номере (шукшинский  же двухкомнатный «люкс» был рядом, за стенкой, там были даже две комнатки, но обе буквально клетушки). К нам  приходила и местная интеллигенция, писатели-алтайцы. Талантливый и красивый лицом Лазарь Кокышев,  классик литературы,  автор романа "Арина". (К сожалению, участь его печальна.  Его убили по пьянке  студенты местного техникума.) Приходили и совсем молодые тогда  алтайские поэты-прозаики:  Борис Укачин, Паслей Самык и кто-то ещё. Приносили в газетных свертках  щедрые домашние угощенья: вяленое мясо,  катуньскую рыбу, готовые пельмени, сибирские, настоящие. У этих перспективных  алтайцев в Москве в издательстве «Совпис» («Советский писатель»)  вышли первые книжечки  в переводе на русский язык, с подстрочников. Они и мне принесли свои папки подстрочников, ознакомиться, а  может, и чем-то  в столице  помочь. Не каждый же день приезжают сюда настоящие авторы.  Но  центром кристаллизации была тут не я, конечно, а Василий Макарович.
   Помню. Какие у него были красивые загорелые руки. Не европейские, не леонардовские, а русские, наши, мужицкие, добрые.  Постарался Создатель. Лепные, скульптурные кисти рук. Пальцы сильные, суховатые. Каждый сам по себе хорош. А как Вася ловко  разделывал ими рыбьи куски. Как старательно отделял косточки! Мне казалось, руки эти –  гимн гармонии! И на земле могут приладиться ко всему. Будут годны   на всё.  На грубую силу и нежную ласку. Только надо их верно направить, настроить. Как  дорогой инструмент.

          В тот вечер в моём прокуренном  номере  прощальная вечеринка «творцов» затянулась до ночи. С её шумными  спорами, выпивкой, тостами-разговорами.  А утром чуть свет нам подавалась оплаченная машина - местный автобус. Мы «грузились» всей теле-группой,  с аппаратурой, во главе с режиссером «Экрана», и  уезжали вверх по Чуйскому тракту. В таёжные горы. Возможно, надолго.  А Васины люди - у них был собственный план -  пока ещё оставались.
       За окном  уже разлилась темная ночь. Лишь на площади на редких столбах жидкий свет раскачивал фонари. Вырывал из тьмы и  нелепо пятнал  портреты  ударников.  То выхватит чьи-то скулы, то кепку, то лисью алтайскую  шапку, то орден на чьей-то груди. И в чёрном бездонном небе  зажглись и лукаво мерцали звезды.
     А я страшно  устала. От  дыма и гомона. Принялась было живо  прощаться,  прогонять гостей, уже изрядно подвыпивших, по домам, по их номерам.  Расходились, конечно,  нехотя, неохотно. Как всегда  недоговорили, недоспорили.  Да и на столе ещё оставалось полно еды. Но выпивка  кончилась. И я, как хозяйка,  уже  принялась  сердито всё убирать со стола. Звякали пустые бутылки, стаканы, посуда, блюдца с окурками.  И  дым стоял  коромыслом. Окно из-за комаров так и не открывали.
   Правда,  Василий Макарович, пользуясь режиссерским приоритетом, стал громко настаивать на «продолженьи банкета». Он  просто  истекал желанием встречу продлить.   И хотя выпивки  не было, горячо уверял, что сможет даже ночью, «из-под земли», раздобыть бутылку. У всех мысль промелькнула: «А может и правда? Кто самому Шукшину откажет?» Но я очень жестко отрезала  – нет, мол, и нет. Хватит уже. Надо и честь знать, нам завтра в дорогу.  Наконец все всё-таки угомонились. Распрощались.  Вытряхнулись. И Вася молча, с желваками на скулах, тоже  ушел. Жестко протопал по коридору вдаль. Стало тихо.
         «Слава Богу», - вздохнула я облегченно.  Заперла дверь на ключ,  на задвижку.  И поскорее,  от запаха табачища,  распахнула створки окна. В лицо  сразу  ударило свежей    прохладой,  запахом дивных, неведомых трав. Даже  тонким ароматом каких-то ночных цветов. Как же прекрасен был этот мир и этот ночной алтайский простор! Правда, сразу пришлось  быстро задернуть шторы, от мошки. Но с каким наслаждением,  каким удовольствием я рухнула, я упала  на скрипучий диван-кровать у стены. От выпитого перед глазами  всё  кружилось и плыло.  Да, всё же, наверно, не надо было пить. Или поменьше. Но такая вкусная была эта еда от Лазаря,  от местных ребят, Бориса, Паслея!.. Однако сон всё-таки  победил.
      Не знаю уж сколько мне удалось поспать, только разбудил меня стук в дверь. Негромкий такой, но всё же настойчивый. И Васин голос, верней, громкий радостный шёпот из коридора воззвал: «Ирин...Открой…Я всё достал… Слышишь, Ирин?..  Я всё достал!» Я замерла. Притворилась спящей. Но он всё постукивал и постукивал. Особо шуметь на этаже он не мог, ночь ведь, не день, когда он мог поутру гаркнуть на весь коридор (а во всех номерах жили наши): «А ну, хватит дрыхнуть! Артисты-кинематографисты!». Потом  слышу - пьяный Вася нашарил личинку замка. Покопался, поковырялся в ней, видно, своим ключом. Не вышло. Потом ручку нашарил. Стал дергать дверь. Сперва осторожно, потом нервно, сильней  и сильней. Так что заскрипел, забрякал засов. «Ирин, а Ирин... Ну, открой же… Я  всё достал… Слышишь?» А я лихорадочно думала, что делать, чтоб избежать скандала? То ли встать и отругать его  через дверь как следует, то ли начать  уговаривать, увещевать и стыдить? Или лучше продолжать «спать»? И я решила, что лучше «спать». И оказалась права. В коридоре, и правда, всё постепенно  стихло. И я в самом деле сладко уснула. Однако разбудил меня новый стук. Уже другой. Глухой такой и упрямый. В стену.
    В Васином «люксе», что был за стеной, кровать стояла рядом, и наши ложа  разделяла только гостиничная перегородка. И вот тут я  ощутила всю силу его донжуанского «обаяния», его напора и страсти. Он дал волю распалённым эмоциям. И его злое, призывное постукивание в разных ритмах, с малыми промежутками, продолжалось почти до утра. До рассвета.
    Наконец в дверь резко, отрывисто застучал мой режиссёр Миша. Пришла, говорит, машина, и  нашей группе пора  выезжать. Все, говорит,  наши уже позавтракали. А ты тут одна всё копаешься.  И вот я с бледным лицом от бессонной ночи и тяжёлым чемоданом еле-еле спустилась вниз, где уже суетилась группа. Горы вдали  темнели в сером тумане. На площади было зябко, рассветно. В траве росисто и влажно. А издали с доски почёта на меня сочувственно, но почему-то  с укором  смотрели уже знакомые ударники труда. Которые всё вовремя выполняли и обещали ещё перевыполнить.  Зато в добрый путь нас бодро и весело  провожал кумачовый бессмертный лозунг,  белым по ярко-красному: "Ленин жил! Ленин жив! Ленин будет жить!"   
   Вот так Василий Макарович  "отомстил" мне. За невнимание.
 
   Я бы, наверно, совсем забыла этот смешной и нелепый случай  (мы потом никогда его не вспоминали), если бы спустя уже годы прозаик Василий Белов,  приехав по делам в Москву из Вологды  между прочим мне о нём не напомнил.
      Однажды  в ресторане ЦДЛ в "Дубовом зале" они, встретившись с Шукшиным, сидели, обедали. За тарелками фирменной солянки. И  случайно, издали  увидали меня, заглянувшую на минуту в зал, но ... тут же и пропавшую. Так сказать, промелькнувшую.   «А вот явилась и Ирина Ракша-наша краса, - прокомментировал тогда Вася. Потом добавил. - «Как мимолётное виденье», – и улыбнулся лукаво: -  Мы с ней вместе недавно   на съёмках были. У меня,  на Чуйском. В Горно-Алтайске.
    - И знаешь,  - продолжал говорить мне Белов, - я  этак запросто, не оставляя еды, по-мужицки  его спросил: – Ну и как?  Дала?
    Он усмехнулся,  продолжая есть. Головой покачал: 
       - Нет, - говорит. - Не дала.
  Теперь уже усмехнулась я:
     - Вот так-то…  Видишь? Значит, Шукшин всё-таки не безбожник. Совестливый. А в человеке  главное что?.. Совесть. Он это сам говорил… И тут правду сказал.  Не соврал.   А ведь мог бы. И притом очень даже легко...  Кто бы стал проверять?..

                *      *     *

 А журналистка от меня всё не уходила. И снова  спросила:
    - А как Вы думаете, Ирина Евгеньевна, от чего Василий Макарович погиб?
     Отвечаю ей не сразу, помолчав:
    - Определённо  утверждать не могу. Не имею права. Как, например, имел право его друг,  актер Жора Бурков. Он был тогда с Васей рядом, на этом же плавучем «Дунае». Только в другой каюте жил. Они у Бондарчука вместе снимались… Или как могла утверждать его жена Федосеева.  Правда, в момент смерти мужа она отдыхала с девочками в Болгарии. Но вот что я Вам лично могу сейчас рассказать. И впервые. А уж  вывод  вы делайте сами.
 
     Был у нас в Союзе Писателей СССР такой литературный генерал и самый главный чиновник Верченко Юрий Никоваевич. Умный, участливый, знающий всех и вся. И, конечно, всё. Он сидел в главном здании особняка с колоннами, с Венерой у мраморной лестницы, на втором этаже. Знаменитая Поварская, 52. И в кабинете с приёмной и всемогучей  секретаршей Тоней, обставленной разноцветными телефонами, жгучей брюнеткой Антони-Санной (Алексадровной). Напротив  её стола с кипой папок, за высокой старинной дверью, где прежде дворяне-хозяева танцевали мазурку, был просторный кабинет нашего Председателя СП Георгия Макеевича  Маркова, известного хорошего романиста. Между прочим, члена ЦК КПСС. Не Президиума, конечно, а "просто" члена ЦК. Только его на месте почти никогда не бывало. Может, он большей частью сидел в Кремле? А вот его зам. тучный лукавый Верченко всегда был на месте. И его персональная чёрная «Волга»  была на месте, под окнами,  во дворе.  А сам он прочно сидел  за письменным антикварным столом в старинном дубовом кресле, в котором раньше сидел талантливый Александр Фадеев. Автор «Молодой гвардии». К сожалению, застрелившийся.  А ещё раньше сидел тут сам Максим Горький. Великий писатель и создатель самого Союза писателей. Только в отличие от них Юрий Верченко книг никогда  не писал, хотя состоял, конечно, членом СП, секции прозы. Но он, будучи литгенералом  и, наверно, ещё  генералом совсем иных органов, писал совершенно иную «прозу». Верней, он её подписывал.    
    А  у нас  он давно уже был как дирижер оркестра. У нас всё зависело от него. Всё было в его руках.  Белых, крупных и пухлых, уверенно лежащих на зелёном сукне письменного стола.  И ещё, разумеется, в руках  Антони-Санны, его громкогласой Тони, верной  привратницы.  Её все боялись. Именно она, верный член компартии, допускала или не допускала рядовых членов СП к «телу начальства». Даже Юрий Нагибин на неё сильно сетовал. Она не принимала ни от кого  ни дефицитного шоколада в коробках, ни коньяка. Ко мне она почему-то относилась неплохо. Хотя баб не любила. Может быть потому, что, печатая начальству для заседаний  всяческие «отчёто-доклады»,  порой встречала  короткую мою фамилию в списках молодых. «Поощряемых и перспективных». 
   И вот я сижу у Верченко в кабинете. Вижу.  Солнечный день. За высоченным  окном особняка  в центре  двора  среди зелени возвышается на пьедестале, челом в небо, сам Лев  Толстой. Он тут как бы высший Суд и Судья, как Хранитель  достоинств и  чести  самой России.   А я вот пришла к Верченко с  мелким, ничтожным вопросом. Однако подвластным только ему. Нельзя ли мне поехать в Париж по турпутевке  Союза  с мужем? А не одной? То лепечу ему что-то, то  горячо объясняю. Мол,  муж мой художник и даже его картины  «Современники» и «Моя мама» на «Биенале-72» в Париже получили первую премию. В номинации «Лучшее в реализме». Сам муж там никогда, конечно, не был. Зато чиновники привезли нам в подарок с вернисажа цветной каталог. Вот он. Пожалуйста. Там и эти  картины мужа - и кладу перед Верченко  на зелень  сукна  бесценную книжечку. Единственный экземпляр.   Так вот, нельзя ли мне сразу оплатить  две путевки?
     Добрый сибарит Верченко пухлыми пальцами неспешно листает парижский мой каталог. С цветными яркими  репродукциями. Там есть все номинации. Авангард. Модерн. Постмодерн. И чуть-чуть реализма. Я волнуюсь, замерла в ожидании.  Даже не дышится. Но вижу: у него хорошее настроение. Любуясь, смотрит  разные «ню». То на меня взглянет, то на картины. Потом нажимает незаметную кнопку, и тотчас в приёмной   дребезжит звонок. 
       - Слушай, Тонь, - мягко говорит он  сразу возникшей в дверях секретарше. - Позвони Коткину в иностранную комиссию. Скажи. Сейчас к нему Ракша зайдёт. Пусть  он всё там решит. И деньги оформит.
    Я с облегчением выдыхаю. Словно гора с плеч. И, конечно, сияю. Улыбка во весь белозубый рот. Представляю, как дома все возликуют. И Юра, и мама, и дочка.  А тут у меня больше нет ни вопросов, ни дел. Порываюсь встать. Но Верченко не отпускает. Спрашивает. Ему теперь интересно знать, как там и что у нас, у прозаиков, было на последнем заседании бюро? Насколько совпадёт моя информация с официальной,  ему доложенной.    Каталог он листает уже машинально, без интереса.  Я, вспоминая, начитаю что-то рассказывать. Как,  например, обсуждали заявку одного нового космонавта на предмет приёма в члены СП.  Его брошюру. Но в брошюре почти нет никакого  текста. Одни фотографии. Скафандры. Космос, полёт, приземленье.  Ну и подписи, одни только подписи.  Кому же такое членство нужно? «Роскосмосу»? Это же  профанация. 
     Вижу, Верченко сильно напрягся. Мой каталог отложил, даже бросил. Недовольно откинулся в кресле.
     - Ну, и как же проголосовали?
         Виновато  вздохнула. Лучше б совсем молчала.
- А никак. Аркадий Стругацкий  предложил  перенести рассмотренье.  До издания новой книги. Может, там  хоть какие-то интервью появятся. Или хотя бы очерки, тексты.
           - Ну и что дальше? – он отвернулся, сурово глядя в родное окно. Там приветно светило солнце.
           - Мы все его поддержали. Даже не стали голосовать. В приёмной комиссии всё равно  ведь зарежут. Есть же устав.  Нужны две полноценных книги. А это даже не книга.
         Тут он совсем рассердился. Резко переложил на столе какие-то папки. Но сказал скучно и сдержанно:
      - Ну, про комиссию это не твоё дело. Ясно?.. Там у нас всё решаемо… – взглянул на часы и опять нажал кнопку звонка. – Тоня! Моя машина готова?  Меня уже Марков ждёт в комитете по премиям. - И стал  подниматься.
       И тут я спросила, как дура, поскольку не знала о каких комитетах и каких премиях речь:
        - По каким премиям? Ленинским? –  и поскорее схватив каталог со стола,  засунула в сумку. И зачем-то добавила тише: –  Жаль, вы Шукшину поздно премию дали. Посмертно. Через три года. Лучше бы дали  при жизни.      
         И тут  в кабинете что-то  произошло.  При имени Шукшина Верченко вдруг тяжело осел.  Он  стал  каменным. И лицо… Это было уже не его лицо. Он, не мигая, смотрел на меня.
          - Поздно премию дали? –  почти прошептал  он: - Да ты понимаешь, что у нас  было бы?.. – и на выдохе прошипел: – Какие бы мы имели  проблемы сейчас… останься  он  жить?..  Со своим Разиным? – и осёкся, как захлебнулся.
        И тишь разлилась вокруг. Всё как оглохло. Застыло, умерло. И я онемела тоже. 
       Но тут за окном резко раздался гудок. В дверь заглянула Тоня.    
      -  Юрий Николаевич. Шофёр вас ждёт. Машина готова, -  взглянула на меня с укоризной. - А вы, Ракша, идите к Коткину. Идите, идите.
             Я шла по двору в инокомиссию в соседний «дворянский» флигель к Коткину. Мимо  цветочной клумбы и ряда чёрных лакированных «Волг». Сквозь зелень листвы с высоты  пьедестала смотрел на меня соучастливо Лев  Николаич, сидящий в бронзовом кресле. А у меня в голове  почему-то всё стучало и повторялось:  «Останься он жить… Останься он жить…»