Глава 3. Стрелок

   

Стрелок уже пару часов лежал без движения, хотя   давалось это нелегко: всё-таки зима. Южный климат, действительно, не спасал: многочасовое лежание на полу разрушенного дома давало о себе знать сначала онемением пальцев ног, затем начинали терять чувствительность  руки.

Он старался шевелится, как можно меньше: совсем неподалёку — в развалинах через дом засел «вражеский»  снайпер. Стрелок обнаружил его совсем недавно: пару дней назад. Снайпер появлялся на несколько секунд: делал пару-тройку затяжек и исчезал.
-Что за чёрт?! - недоумевал Стрелок. - Кто же курит на боевом посту?

Это был какой-то неправильный снайпер - дерзкий. Он словно посылал вызов Стрелку, презирая все неписаные законы выживания, все воинские правила и  все условности, одним своим появлением говоря:
-Я не боюсь тебя! Я тебя презираю!
И это злило Стрелка, выводило из  равновесия. Тогда он решил во чтобы-то ни стало избавится от этого дерзкого снайпера. Подкараулить его, и в самый подходящий момент снять одним выстрелом, потому как второго может не быть.

Время тянулось медленно, причиняя душевную боль: когда находишься наедине с самим собой, не остаётся ничего кроме воспоминаний и желания понять, что произошло в твоей жизни не так, почему вдруг она перевернулась с ног на голову?
Кажется ещё вчера всё было хорошо: семья, высокая и голубая мечта, которая начала исполнятся,  любимая девушка, которая правда об этом ещё не знала, но он был твёрдо уверен, ждёт его. Ведь иначе просто не может быть...

И вдруг всё оборвалось. В один миг.  Начал рушится Советский Союз — рушилась и его жизнь. А началось всё с вильнюсских событий, где погибли его родители. Два совершенно не военных, мирных человека: Любовь Петровна и Дмитрий Иванович, всю жизнь проработавшие в школе. Они просто оказались не в том месте и не в то время...

Он вернулся в город через два дня после событий и не нашёл родителей. Вильнюс бурлил, кипел злобой и ненавистью. Никто  ничего не знал  конкретно, но разговоров было много:  бестолковых, противоречивых, бесполезных. Наконец, он смог узнать, что при штурме вильнюсской телебашни его родители,  в числе 17 человек, попали под пули российской группы  «Альфа» и были убиты.

Вначале он не поверил в это, потому рассказ показался ему  злой выдумкой, не укладывался в голове.
-Это неправда! - сказал он прямо в глаза сообщившему ему дурную весть. - Вы всё выдумали! Не знаю только зачем?
Тогда ему показали фотоснимки, и они явно не были подделкой. Но вот что странно: никто не знал, где сейчас находятся тела. Ещё двое суток  он разыскивал родителей по городским моргам, ходил по инстанциям. Наконец, смог докопаться, что их уже успели захоронить...

Он остался один.  Для юношеского сознания эта боль была выше всяческих доводов, сильнее давней мечты, сильнее желания стать нужным стране человеком, и даже желания жить. Он вдруг понял, что этой стране люди не нужны вообще: ни его родители, ни он сам. И   осознание этого стало последней каплей на чаше весов добра и зла.

А потом Союз рассыпался, как карточный домик. Родина стала чужой и далёкой. А там — на Родине девушка, которой он обещал вернуться. Единственный близкий человек, всё ещё связывающий его с этой жизнью.

Три года пролетели, как во сне: он вряд ли смог вспомнить все события, происходившие с ним в это время. Жил не понятно чем. Куда-то шёл, что-то делал. Случайные заработки, голодные, иногда пьяные дни, бессонные или, в полупьяном забытьи, ночи, драки по поводу и без повода. Гложущая боль, не проходящая, не оставляющая ни на минуту — снедающая ненависть, которую ничем нельзя  залить.

Когда начались чеченские события, и в городе стали формировать отряды добровольцев для борьбы с Российской Армией, он записался одним из первых. Прошёл двухнедельную подготовку: обучали в основном стрельбе из снайперской винтовки, которую новобранцы меж собой в шутку  называли «снайперкой». 

Отбирали тех,  кто выбивал из десяти выстрелов 90 очков и более, и формировали группу. Экипировали наспех, собирая, как видно с миру по нитке: обувь своя, вполне гражданская, брюки скорее всего от спецодежды строителя, и только верх выдали всем одинаковый: куртку с капюшоном - вполне сносную, утеплённую, из  камуфляжной ткани.

Знающие люди посоветовали пододеть вниз что-нибудь тёплое, домашнее: свитер, шерстяное трико. Инструктор, как человек военный, прошедший Афганистан, наставлял новобранцев отцовским тоном:
-Юг — югом, но долгое лежание в засаде и там пронимает до костей!

Стрелок  попал в первую группу, потому что обошёл многих претендентов: стрелял он давно, ещё со школьных времён — в основном в тире. На спор выбивал 50 очков из пятидесяти. В начале февраля его группа уже был в Грозном. Получив задание, каждый из стрелков отправился на указанное место.

Странная вещь — время. То оно летит скоростным экспрессом — так, что от мелькания дней и событий рябит в глазах, то тащится черепахой. И сколько не подгоняй его — бесполезно: время знает свой ход, и воле человека оно не подвластно. Но, как подвластен ему человек! Время может всё: поднять, низвергнуть, искалечить, даже убить. Стрелку порой кажется, что с ним произошло последнее. Может потому ему всё безразлично, кроме ненависти и желания мстить?

Вот уже третий день он наблюдал за вражеским снайпером, и каждый вечер видел, как сверкают его окуляры. Теперь он не сомневался, что снайпер охотится за ним.
-Шиш! - смеялся Стрелок, с трудом растягивая губы в усмешке. - Не дамся. Не возьмёшь!... Плевать на то, что ты кадровый убийца! Я пересижу тебя и не упущу свой момент.

Он не спешил, зная, что нужно бить наверняка, ведь погибать он не собирался: в его груди неугасимым огнём пылала ненависть и желание отомстить полной мерой. За всё! За родителей, за его изломанную жизнь, за любимую девушку, которую он никогда больше не увидит...  А потому выдержки у него хватит.

Чтобы не захлебнуться от ненависти, он подолгу смотрел перед собой и читал стихи, которые всегда любил и многие знал наизусть. В последнее время он всё чаще вспоминал строки неизвестного ему автора, которые словно написаны о нём самом, о таких, как он.   


Под колёсами белою пылью клубится дорога,
И не знаешь, в какой колее притаился фугас.
Помолись за меня, попроси разрешенья у Бога
Мне увидеть тебя и обнять лишь один только раз.

Помолись за меня на коленях у детской постели,
Лишь с молитвой твоей я уже ничего не боюсь -
Помолись за меня, мы так мало с тобою успели!
Помолись за меня, и я точно вернусь. Я вернусь!

Я вернусь на рассвете по старой знакомой дороге,
И такая кругом будет в мире стоять тишина!
Ты откроешь мне дверь, и обнимемся мы на пороге,
И вот так простоим целый день напролёт, дотемна.

Там, наверное, дома сейчас всё засыпано снегом,
Толстый лёд на реке, но уже дело близко к весне,
Это так далеко - а пока под пылающим небом
Мы идём в никуда, на расплавленной солнцем броне...

Здесь в чужом позабытом краю откровенного ада
Правит наглая смерть, и отбоя нет от воронья.
Здесь молитва твоя - для меня во спасенье награда,
Помолись за меня, я прошу - помолись за меня!..

Под колёсами белою пылью клубится дорога,
И не знаешь, в какой колее притаился фугас.
Помолись за меня, попроси разрешенья у Бога
Мне увидеть тебя и обнять лишь один только раз.

Каждый раз он читал это стихотворение, как мольбу, как молитву, ибо ни одной из них  не знал, потому что вырос в семье атеистов, и сам никогда не сталкивался с людьми верующими. Почему он вёл себя так — не понятно: это происходило само-собой. Этого просила его больная, истерзанная душа, которая протестовала против несправедливости, против всего, что происходит вокруг, что происходит с ним самим.
А вокруг город пылал зарницами, и содрогалась от взрывов земля: он чувствовал это всем своим существом, инстинктивно осознавая, что это неправильно, что так быть не должно. Но воронка войны затягивала всё глубже и глубже, давая понять, что ему из неё не выбраться. Она не затихала ни на минуту, обозначая себя грохотом взрывов, пожарами, цепью трассирующих пуль, прошивающий город насквозь. Его первая в жизни война: чужая, ненужная, холодная и равнодушная.

-У войны не женское лицо! - припомнил он  знакомые с детства слова. - Не женское... А чьё лицо?... И не лицо это вовсе — звериный оскал... Она всегда рядом... За каждой стеной. За каждым камнем. Готовая в любую минуту кинуться на тебя, сожрать...

И вот настал, наконец, момент выстрела — того единственного, за чертой которого он станет убийцей. Вновь сверкнули знакомые уже окуляры и огонёк, описывающий дугу слева направо.
-Да их двое! - понял Стрелок. - Ну, парни, вы попали...

Не торопясь он нажал на спуск, но выстрела не услышал.  Следом — второй, рядом. Уйти не успел: развалины, где он притаился накрыло взрывом, отбросив его к ещё уцелевшей стене. В глазах потемнело и он провалился в эту темноту,  не успев ничего понять.

Очнулся от жгучей боли: на нём горела куртка. С трудом сорвал её с себя: левая рука не слушалась — её заливала кровь из раны в плече. Рядом валялась раскуроченная «снайперка». Успел подумать: - «Недолго же ты послужила». Попытался подняться, и не смог: правое бедро было разворочено и тоже кровоточило.

Усилием воли заставил себя  завернуть  «снайперку»  в тлеющую ещё куртку и бросить свёрток в воронку. Остался в свитере и брюках, висевших на бёдрах клочьями и пополз прочь из дома. Но  далеко уползти не смог: вновь накрыло взрывной волной.

Он лежал на куче битого камня, распластавшись, и что-то шептал. Чёрный дым стелился низко над землёй, ветерок легонько шевелил некогда светлые, а теперь, окрашенные кровью, волосы. Рядом стояли двое российских солдат с автоматами на изготовку. Один из них уже хотел  сделать выстрел, чтобы добить раненого.
-Погоди! - остановил его второй. - А вдруг это кто-нибудь из местных?
-Местные не валяются где попало! - возразил первый. - А если это и так - где гарантия, что это не чечен?

И тут до них долетели слова:
-Не стреляйте... Я свой... Я — русский.
Голос был слаб, но вполне различим.
-Вот видишь? - вновь подал голос второй. - Я же говорил тебе — это местный.
-Ну и что теперь прикажешь с ним делать? - недовольно проворчал первый.
-Тащить в госпиталь, - ответил второй. - Он тут как раз близко - через один дом.
-Не было печали — так черти накачали! - запротестовал первый. - Не хочу я никого тащить!... Может здесь бросим? Будто и не видели...
-А, если тебя раненого вот так бросят умирать?! - начал злится второй. - Как тебе это понравится?

-Да, ладно, ладно тебе! - пошёл на попятную первый. - Пошутил я! Пошутил... На чём тащить-то будем? На руках что ли? У него вон глянь, вся нога разворочена... И плечо.
-Поди у Петьки плащ трофейный попроси: на нём и потащим.
-Да не даст он! Жмот...
-Скажи: не даст — я ему рожу начищу!
-За что?! - не понял первый.
-За всё сразу, и за три года вперёд!... Есть значит за что.

Через пять минут первый вернулся с плащом в руках и застал напарника, сидящего на корточках перед раненым.
-Не помер ещё? - поинтересовался он.
-Живой! - ответил второй. - Сознание потерял. Видать кровью исходит. Скорее нужно нести, а то поздно будет.
Первый недовольно вздохнул, бросил плащ на землю и сказал:
-Нести - так нести! А то ты своими нравоучениями замордуешь, педагог несчастный!

Стрелка бережно переложила на плащ и понесли, лавируя меж развалинами.
-В ногу! В ногу! - строго потребовал «педагог». - Так мы из него всю душу вытрясем!
Напарник тихо, себе под нос пробурчал своё несогласие:
-Тоже мне командир выискался! Много вас командиров на одного меня...
Но «командир» этого не услышал: вновь началась активная перестрелка, и «санитары» прибавили шаг. Через пять минут раненого уже сдавали с рук на руки в  «приёмном покое» госпиталя. Сдали, как положено, и отправились воевать дальше. Даже не подозревая, кого на самом деле они принесли в российский полевой госпиталь.

А в госпитале готовились к очередной операции. Воротников вызвал к себе Александру и спросил заинтересованно:
-Мне сказали, Александра Викторовна, что  вы до Грозного работали некоторое время операционной сестрой?
-Да, работала, - ответила Саня, не понимая к чему  клонит хирург.
-Не забыли ещё? - продолжил свой «допрос» Вениамин  Михайлович.
-Нет, не забыла! - ничуть не колеблясь, ответила Саня.
-Готовьтесь! Будете сейчас мне ассистировать.

Саня хотела спросить: - «А как же Вера Васильевна?», но строгий взгляд хирурга остановил её.
-Есть готовится! - ответила она по-военному и пошла одевать стерильный халат и мыть руки.
-Через две минуты жду вас в операционной.

Уже по дороге напарница Наташка сообщила, что час назад на поверхности были убиты Вера Васильевна и её подруга — старшая медсестра Евгения Константиновна.
-Видимо, снайпер работал: обеих в голову...
-Что они там делали?! - удивилась Саня. - Воротников строго-настрого запретил подниматься на поверхность.

-Что-что? - засмеялась в ответ Наташка. - Да они каждый вечер на минуту-другую курить выходили... Здесь-то курить нельзя: сама знаешь, как  Вениамин строг...
-Вот почему Воротников сказал мне готовится к операции... - предположила Саня.
-Значит всё-таки он тебя выбрал? - недовольно отозвалась Наталья. - А мы уж все головы сломали, кто заменит Верочку?...

Саня пропустила и завистливый взгляд, и недовольный тон подруги: её мысли были уже там, возле операционного стола.
 Как не спешила Александра, но попала в операционную, когда Воротников уже стоял возле стола в полном облачении, с поднятыми вверх руками. Он лишь строго взглянул на Саню, но ничего не сказал,  указав место рядом с собой.

И только тогда Александра смогла бросить взгляд на раненного, лежащего на столе. Зрелище было не из лёгких: светлые волосы с запечённый в них кровью, лицо и руки обожжены, особенно правая половина, правое бедро разорвано осколком снаряда. Неожиданно Саня почувствовала такую жалость к этому человеку, словно это кто-то близкий, родной ей человек.

-Скальпель! - слишком громко сказал Вениамин Михайлович, возвращая  Александру в реальность. - Зажим!... Расширитель...
Операция началась.