V. Белая голубка

         Поселок встретил нас тишиной. От реки вверх по взвозу выстроились домики с полисадничками, огороженными окрашенными штакетниками. Фасады смотрелись запущенными, зато огороды в задах радовали картофельной и морковной ботвой. С низины тянуло запахом сена и навоза. Маратик  - такой, каким описал его друг, улыбчивый, подвижный, готовый поддержать любую словесную каверзу - сидел верхом на бревне. Обнимались, улыбались, первые слова расточительно сыпались со всех сторон. Посторонних, то есть других животных и местных жителей поблизости не было:

       -В поле, в тайге, - пояснил Марат, - я тут один хозяином. И проводил своих гостей к дому.

       -Вот ты смотри Сашенцио, как я славно живу. Не в пример тебе. Ну, как ты можешь быть счастливым и богатым? Дом у тебя в одном месте, работа – в другом, гараж – в третьем, а сад – вообще черт знает. И в чем твое счастье – на работе думать про гараж, а в саду мечтать об уютном кресле дома? Тоже мне радость! А  меня все есть, все в одном месте, и я «все свое ношу с собой».

       «Все» располагалось в скромном пристрое к сельской школе. Обычная одноэтажная, обшитая почерневшими досками, в две печных трубы, школа стояла на пригорке, так приветливо пригревшись близ водонапорной башни с одной стороны, и магазинчиком с другой. Дверь в магазин была отперта и гуляла на ветру сама по себе.

       -Да, там никого и ничего, кроме рыбных консервов и тушенки – мы это не употребляем, своего девать некуда. Местные посещают магазин, когда туда завозят спиртное.

       Байдарки вытянули на берег, а рюкзаки покидали под навес, вольно расположились на полянке перед школой, кто на скамейки, кто на прогретые солнцем камни. После сегодняшнего перехода хотелось, закрыть глаза, просто отдыхать. И слушать незатейливую беседу друзей, по всему не видевших друг друга много лет. Марат цепко оглядел приятеля, для себя отметил, что тот сильно прихрамывает, но не стал расспрашивать, судя по всему, причину он знал. Командир действительно подволакивал левую ногу, это никого уже не удивляло. Она всегда волочилась за ним, как надоедливый коридорный за подвыпившим  купчиком, но нынче это было заметно сильнее. Лишь однажды он приоткрыл нам тайну своего здоровья, изумленно рассказывая про свой визит к кардиологу:

       -Представляете, взглянул в кардиограмму, на меня нет, даже головы не повернул, все ковырялся в клавиатуре, и говорит «Что-то мне ваша левая ножка не нравится». Я даже подпрыгнул от удивления. Как? А он и добавляет: «Да, и правая, тоже заслуживает большего внимания». Я рот разинул от удивления и сил хватило лишь пробормотать, мол, доктор я к вам с сердцем… А, чего там говорить, эти врачи…

       Мы тогда ничего не поняли, но уже привыкли к несвязности посыла и заключения. Марат этой истории понятное дело не знал и считал причину хромоты ему известной. И потому вопросов  в нашем присутствии тактично не стал задавать. Оставил на вечер, тем более, что, как он полагал, эта причина вполне серьезна и стоит того чтобы поговорить. А пока он с воодушевлением знакомил друга и нас со своими  достопримечательностями:

       -У меня две классные комнаты, а кабинет директорский здесь, - показал он на дверь с торца пристройки, - здесь же и учительская... Только Валентина уехала к матери - старушка уже, а сюда к нам не едет жить.

       А день в полный голос разыгрался-распелся. И  его тембр мягкий и теплый, обняв нас, закружил головы, отодвинул заботы и понес по замершему поселку, вниз к реке и вверх к полю, к Марату и к его дому. Воздух чуть влажный, не холодный и не жаркий, располагал к отдыху, он что-то мурлыкал свое для каждого из нас и рождал приятную и знакомую мелодию. Хорошо, когда ты попал в уютную компанию, где не нужно себя приукрашивать или напротив настраиваться на отпор и отчуждение.

       Ветер с реки срывал с поселкового пригорка мошкару и комаров. От тайги, на ярком свету почти черной, неслись разнообразные лесные звуки и диковатые запахи. Эти запахи с поля и из леса, а может от старой школы и непримятой травы у главного входа располагали и к отдыху и жизни. Словно и не было изнурительного дневного перехода. Воздух был насыщен желанием делать для друзей приятные пустяки, общаться, сближал нас больше чем испытания, привлекая радостью общения. Словом, день разыгрался – лето! Прибывшая публика с видимым наслаждением разоблачалась, снимая с себя амуницию и сбрую.

       -А это мой гараж, - приоткрыл дверь в сарайчик Марат.
В «гараже» стоял мотоцикл, в глубине, опустив морду, шумно вздыхала в ясли невзрачная лошадка. Из чердачного люка свисала солома, тут же в углу притаились вилы. В полутьме пахло домашним теплом, смешанным с дегтем, свежескошенной травой и прибитой дождем пылью, словом, сочетанием очень редким и притягательным – свежестью ухоженного животного. Сама бы тут жила!

       -Ну, ты крестьянин! Как же ты управляешься? – «Сашенцио» прикусил язык под смущенными взглядами своих друзей. Правый рукав Марата был пуст и, заправленный под ремень, не оставлял сомнений.

       - С железным конем все просто, - хозяин понятливо отнесся к замешательству гостей. Привык к стеснительной скованности незнакомцев. И показал как. К рулю были привязана вожжа с петлей на конце, - А с Тагором приходится быть поаккуратнее.

       -Как? Как его зовут? – знакомое имя кратковременно вынесло меня из счастливого забытья.

       -Он любит, когда с ним говорят и все объясняют. Он очень умный, сам все знает и понимает что ему нужно, его полное имя Робин Дранат Тагор, - отозвался хозяин. «Росинант», не обращая внимания на любопытных, продолжал свое дело, засунув морду в кормушку. «Да, непростой дядька, но излагает ясно» - и я стала приглядываться к Марату. В ответ и он чуть обозначился улыбкой, мол, ты мне тоже нравишься. Нельзя было удержаться от соблазна, и я погладила Тагора по спине. Конь тревожно фыркнул, и убедившись, что за этим ничего не последует, продолжил свое неторопливое занятие. Диалог не состоялся.

       Отдых сделал свое дело, и мне стало интересно. Вслед за хозяином вошла в дом. В небольшой «директорской» у окна расположился классический, под зеленым сукном, стол. В центре громоздкий чернильный прибор, и даже перьевая ручки и чернильница. Я бы не удивилась, если бы там были фиолетовые чернила. И опять Марат отметил меня своим вниманием: «Люблю писать перьевой, только с перьями у нас трудно». Венчали бронзовую конструкцию три подсвечника со следами парафина. Справа в углу лампадка, а над ней небольшой «киот». Две группы фотографий, в основном черно-белые. На мой вопросительный взгляд Марат встряхнул головой, улыбнулся еще приветливей:

       -Я не старовер. Слева – те, кто мне дорог и живой, справа – с кем я надеюсь на встречу, когда придет и мое время, - говоря, Марат все внимательнее приглядывался ко мне, казалось, какая-то мысль никак не может у него утвердиться, и это его беспокоило. Может, я ему кого-нибудь напоминала? Лоб перечеркнули две напряженные складки, а пальцы задумчиво собирали кожу у виска. «Сашенцио» топтался рядом.

       Со снимка вверху доски останавливал упрямый взгляд, чуть исподлобья, куда-то влево и вверх. Отчего казалось, что своему собеседнику он не доверяет и даже ожидает подвоха. Уголки губ приоткрытого рта скорбно приспущены. Чуть-чуть. И оттого создается впечатление, что его ирония укрывает чувство безнадежности. Нижняя часть лица тяжелая и властная. Из-под ворота камуфляжа выглядывает черно-белая тельняшка.

       -Узнал командира? Это одна из последних фотографий. Не я снимал…  Помнишь к нам заехал парень откуда-то, по говору мы сначала думали что с «незалежной». Он, словно предчувствовал – никого больше не фотографировал, этот не единственный, но удачный. Я фотографии располагаю не по датам. Даты на обороте. А вот здесь, - Марат указал на свободное место, - я забронировал себе местечко. Валька не одобряет... А картинку узнал? Это мне Юрчик прислал. Он все такой же непоседа, ездил туда отдыхать, ну, и заскочил.

       Ниже фотографии были вставлены в прорези обширной, явно из глянцевого журнала, панорамы. Большая часть ее занимала суровая, расчлененная снежной лентой гора, с плоской вершины которой можно было обозревать не только город у подножия, но взлетную полосу аэродрома. И тут же, ниже, крупная вставка, на которой из-под свисающего снежного языка вырывался поток, весь в голубых и бледно-сиреневых искрах.

       -Многое переменилось. Теперь здесь популярный парк, привлекающий туристов удивительным сооружением – мостом, вытроенный, говорят, в начале первого тысячелетия. Он тогда использовался для перехода через реку в римскую крепость Акви Сулфури. Юрка посетил и наш «русский приют», местные, пишет,  нас помнят. У меня есть его фотографии оттуда.

       -Узнал, я помню этот кулуар, хорошо нас лавина не накрыла. Успели. Со склона Белашницы мы с тобой наблюдали, как разгружались унпрофоровские самолеты. И «фотографа» помню, Збысь его звали, из Быдгощи.

       Вечер. Скоро к полуночи, но свет не зажигали. Сумерничали. За окном  сгустилась не темень, так, слегка посерело. Аккуратный приемник чуть слышно отбормотал рекламу, затем проникновенно, издалека, будто облаком с небес, спустилось вступление, подчеркнутое неземным стоном гавайской гитары. Гордый и страстный голос Великого испанца прозвенел, акцентируя первые слова: «Una … canci;n me recuerda aquel ayer…» -  «Песня напоминает мне тот прошедший день…». Действительно день уже укрылся в сумерках и легкая грусть о нем «оставила меня в компании с моим одиночеством». Я задержалась, чтобы дождаться финальной фразы: «Если бы она захотела вернуться, я бы ее ждал». Рефрен гавайской гитары завораживал, но Марат вернул меня из заоблачных высот.

       -У нас почти, что полярный день. Пора спать ложиться, - и съёрничал, подражая местному «эстонскому» выговору - от-тнако-о.

       Мне оставалось подобно Хулио Иглесиасу верить, что «Una paloma blanca» - «Белая голубка» своей песней на рассвете развеет меланхолию и вернет душевное равновесие бродягам. Уходить не хотелось. Все остальные, умаявшись, давно расположились в соседней комнате на полу. К ночи хозяин затопил печь, не столько для тепла, сколько для уюта – набежали облака, низкое солнце подсвечивало  их, отчего они казались ниже и темнее. Мрак уже перекрыл горизонт.

       Друзья устроились в «директорском кабинете», зажгли свечу – не хотелось тревожить усталых путешественников.

       -Давай за тех, кто не с нами, - сумерки еще больше сгустились и тактичный хозяин предположил, что его друг ищет повод для отдыха, - контрольный в голову и спать?

       Но «Сашенцио» после двух доз коньяка заметно ободрился, к нему вернулись жизненные силы:

       -Нет, давай вспомним тех, кто еще нас помнит, и кого помним и будем, пока живы, помнить и мы. Когда еще удастся... Ты помнишь наше расставание там? Мне не дают покоя некоторые, для меня оставшиеся неизвестными обстоятельства. Ты где был, когда меня грузили в самолет? Ты видел ее после? Только не лукавь!

       Напряжение в душе Марата тоже спало. Он понял, что угнетало его с первого момента встречи.

       -Чего ты хочешь? Вот, смотри, мы здесь, а она за тремя границами, ты ее фамилии даже не знаешь, - Марат грел стакан в руке, и не отозваться на свой призыв не оставлял возможности, - Не ты ее бросил, так сложилось, если хочешь - это судьба. Нет ее, забудь, и искать не пытайся даже!

       Несмотря на исходящее от печки уютное тепло и желанный сон, усталость и счастливую сытость, мне невольно захотелось дослушать их беседу. Ровное сопение других участников похода мне не мешало. «Думаю, Марат знает больше, чем говорит». Так симпатичны были друзья, что мне непременно хотелось участвовать в их беседе: «Кто она? Мне это важнее похода, я чувствую, что в ней основная причина всей затеи командира». Снизу, от пола было прохладно, и это было то, что нужно. Во всяком случае, не настолько холодно, что прятаться в спальник, достаточно вкладыша. Тонкая фанерная дверь, к тому же неплотно прикрытая пропускала не только колеблющуюся полоску света, но и звуки. Собеседники говорили негромко, отчетливо доносились отдельные слова и негромкий бряк посуды, и успокоительные нотки обычно насмешливого Марата - так на исповеди обращаются к грешнику.

       -Да, прав ты, прав... - его собеседник умолк. Для него сегодня было важно найти с помощью друга  смену своему настроению, и он опять возвращался к тому, беспокоящему его  делу, - да, конечно, так. Я просил и даже приказал пробираться в Ниш, там профессор Джорджавич – ректор университета, мой давний знакомый, все устроил бы. И войны там не было. Но характер ее… Она просто не захотела возвращаться. У нее как будто стальной стержень внутри. Уверен, она по своему сделала и, потому, даже следов ее нет. А я ждал ее, и если бы она захотела вернуться…. Я ведь писал Бранемиру. Он знал  ее  семью, а это была единственная ниточка.

       -Кстати, я заметил, ты сильно хромаешь, - и тут же без перехода испытующе спросил, - Маша – она кто тебе? Я полагал, что ты приедешь с женой. Или…

       -Нет. Это не то. Но она очень мне напоминает ее.  И я задал тебе вопрос.

       Фанерная дверь все заметнее уплотнялась, речь приятелей глохла и увядала в ее разбухшей древесине. «Откуда здесь вата, для чего утеплять внутри дома?» Бу-бу-бу, …да, …бункер… люк… «Все уплотняется и уплотняется…» – не понимала я. Мягкая покойная дрема властно толкала и прижимала голову к подушке, темнота сгущалась. Покой прочными нитями сковывал мысли, и те если и выскальзывали, то тут же попадали в новые тенета, а его узелки только прочнее затягивались. Зато появлялись неясные образы, они расплывалась и рвалась, словно портреты на старой газете, попавшей под дождь на проезжей части, или  как туалетная бумага в неловких пальцах ребенка. Из тайги неторопливо надвигался туман и оседал мелкими каплями на ветках, листьях, крышах и заборах. Затем ночной ветер согнал туманные стены, граница света из окна стала резче, и по крыше застучал мелко-осенний, так славно усыпляющий, дождичек. Лето заканчивалось…


       …Лето заканчивалось. Мелкий дождик нудно стучал по крышам и зонтам. И вот уже крупные, но редкие снежинки мутной стеной перекрыли пространство. Раннее утро чуть-чуть высвечивало наступающий день. Строй разомкнулся, и дрогнула реденькая, не более пятидесяти человек, толпа за металлической оградой, взметнулись вверх руки и опали. Росла светлая грань горизонта, оттесняя черные полосы тяжелых снежных туч, предвещая ветреный день. На снегу, на неясном фоне зори, человеческие фигурки были бесцветны. Даже напрягаясь невозможно было определить точную границу людей и толпы. По летному полю в сторону самолета шел человек в длинном пальто или шинели, или больничном халате – не разглядеть. Впереди и сзади, выстроившись в две линии, по двое в паре, сопровождала его вооруженная охрана.

       Арестованный двигался неровными, как бы спотыкаясь на левую ногу, шагами так напоминающими движения хабанеры, в сопровождения пунктирного ритма тяжелых шагов сопровождающих. К нему плотно прижалась женская фигурка – так листок, последний, насквозь промокший, тяжелый и темный от напитавшей его влаги, прижимается к уже оголенному надвигающейся зимней стужей стволу - приникла, ищет в последней истоме защиты, в попытке удержаться и согреть его от надвигающейся непогоды и неизбежной разлуки. Может, он ее нес на руках? А кто она и рассмотреть было немыслимо. Но толпа знала – именно она, и только у нее хватило сил, неистовства, веры и смелости отстреливаться во время его ареста. На ней была светлая одежда – плащ или накидка – ее полы развевались подобно робким попыткам птенца, только-только встающего на крыло. Если бы не трагизм ситуации, можно было бы вообразить сцену прощания моряка, уходящего в далекое плавание, оставляющего свой дом, и любимую, обещавшую ждать на рассвете его возвращения. Их движение необычайно завораживало толпу, все примолкли, очарованные чувственностью прощального па. Чем ближе к самолету, тем труднее разглядеть сквозь сито падающего снега движения конвоируемых. Ветер подхватывал, заметал и скрывал, снег танцевал в редких фонарях, и раскачивались фигуры в такт неслышимого никому кроме них глиссандо. В этом был и флирт последних объятий и экспрессия прощания.  Идут, идут как тени, трепещут девичьи волосы, мечутся видения…

       Маша чувствовала, как у нее собираются слезы в уголках глаз, и понимала - это не слезы – снежинки, они тают и теряют свою форму, превращаются в безжизненные капли. И текут, собираются в ручьи, и оживает грозными шиверами река, и уже нет на ее пути преград, все сметает безжалостный поток, перемешавший воедино, неразделимо и неразличимо, девичьи слезы и гнев, любовь и надежда, мечты и явь. Только нет надежды, и нет любви, только надежда и жалость ко всем и ко всему, и самое важное, и самое главное - вера, что придет ее время любви. «Paloma» - «голубка» - какое нежное и мягкое имя! – несет в себе искренний призыв к любви. Она последнее связующее звено, преодолевающее смерть и разлуку: «cuando se canta al alba – «когда она поет на рассвете» - в них душа популярной испанской песни, они способны выразить и снять напряжение между вынужденной разлукой, одиночеством без любимого, и даже между смертью и любовью. У Маши возникало смутное понимание, что следуя за главной линией, можно выбраться из сгущающегося каскада. Только нити его скручивались цветными пучками и вновь разбегались, и какая из них самая важная, какого цвета? Они меняли и цвет, просто выскальзывали из поля зрения, и не было никаких сил уцепиться. Она не могла заставить себя очнуться, и не было сил поднять руки и вытереть растаявший соленый снег. Медленно и горько, редкими, крупными каплями сползал он на подушку… «Бу-бу-бу, хррр-р, у-урррр» - разметались по полу усталые туристы.

       …Впереди трап, он резиновый, слабо надутый и потому, неустойчивый и ненадежный. Он никак не может пристыковаться, ускользает, сминается тенью, а двигатели уже, один, за ним другой, натужно дохнули. И все уверенней набирали обороты, подавляя шум непогоды и слабые прощальные крики с края поля. «Бу-бу-бу, хррр-р, у-урррр». Исчез в снегопаде больничный халат, только ритм милонгеро отчетливо пробивался через серую мглу: «da!-ka-ka-kann, da!-ka-ka-kann», и стоят темные шеренги, у всех в руках какие-то тряпки, палки и весла. Они машут ими, явно приглашая присоединиться, но на другой стороне уже никого нет. Ушли, все покинули своего поэта - с кромки летного поля их никак не могли укрыть крупные, но редкие снежинки, они спрячут только следы, заглушат слова прощания с поэтом. И командиром. Все агрессивнее проявлялся наступающий день, серая бетонка взлетной полосы побелела – снег небрежно заретушировал след от шасси самолета. Опустела взлетная полоса. Одинокая женская фигурка осталась за строем оцепления, и смотрела вслед. Ее темный профиль срезан струями мокрых волос…

       Маша вздрогнула от укуса унылого комара, открыла глаза. Свет по-прежнему горел за переборкой, дверь действительно прикрыта и тряпка в притворе удерживала ее. Марат завершил один рассказ, и не прерываемый своим слушателем  продолжал:

       -Она ушла последней, растворилась в сумерках, никто не задержал и не сопровождал ее, и куда она направлялась, никому не было интересно. Но она дочь командира и должна была завершить дело. То дело, что он ей успел нашептать при прощании. Для всех она была его дочерью, иного и представить никто бы не посмел. Да, ну кому я это говорю…

       «Я пропустила самое важное, - в отчаянии думала невольная слушательница. - Как это странно, у него есть дочь, о судьбе которой он спрашивает у постороннего человека! Неужели это такое, что можно не знать или забыть. И разве не мог он расспросить своего друга ранее, в письме? Непостижимо». Маша была разочарована, не она, а неведомая ей «дочь» владела думами «командира». Она закрыла глаза, ей захотелось стать на место той, о которой так сожалеет неведомый ей поэт.

       Марат, тем временем, продолжал финальную часть своей истории:

       «В ночь с 15 на 16 отрытый в крутом склоне бункер окончательно умер. Вставленный в крутой склон, заросший колюче-непроходимым кустарником, вход в это странное строение был обнаружен случайно».

       Но Маша уже не слушала, ее полностью поглотила одна мысль. Мысль как прозрение: «Так Марат только потому и рассказал, потому он и спрашивал, что это связано с моим появлением здесь. Он и поехал сюда ради этого. А я была просто поводом?». Она свернулась калачиком, пытаясь отвлечься от спутанных мыслей, навеянных сном и обрывком разговора друзей. Ее раздражал врывающийся в ее строй мыслей рассказ Марата. «…сверху кустарник колючим водопадом скрывал от любопытных взглядов небольшую в потеках ржавчины дверцу. То была особенная дверь - из толстого металла, овальной формы да с внутренней стороны оснащенная штурвалом с кремальерным затвором … Близилась ночь, температура падала, и для нас не было лучшего решения».

       Вероятно, его другу рассказ интересен, но не ей! Все открылось… Что было с этой «paloma», теперь удивительным образом совсем ее не интересовало. И что это за неотразимая креольская «данца», исполненная на обмороженном поле? Теперь у нее не было ни капли сомнений. Не было сомнений, что она женщина жестокая, если не сделала попытки найти отца. И как часто бывает, если жестока, то обязательно сентиментальна. «Не удивлюсь, если она провожала его с живым цветком в волосах» - безжалостно поставила диагноз Маша. И это ее сразу успокоило. Она пыталась распознать, что было ею услышано, а что ей приснилось и привиделось. Уж слишком явно перед глазами стояла картина летного поля и вздрагивающий от нетерпения самолет, окрашенный в серо-зеленый грязный цвет. «И кого он назвал поэтом? Профессор – еще и поэт? Или она не расслышала. Возможно. Но, если он и поэт, то командир - чего, или кого - в этом сомнения не было. Нет, командиром они называют того, кто на фотографии. Арестован? Отстреливалась? Мне все это приснилось», - успокоила себя Маша и закрыла глаза. Закрыла, готовая вновь погрузиться в сон ради необычных впечатлений и видений. И он не замедлил.

       …Вповалку спали пятеро в обнимку со стволами, уже остывшими и нестрашными. Особенная дверь - овальной формы люк из толстого металла, с внутренней стороны намертво запиралось штурвалом с кремальерными затворами. Совсем небольшое кирпично-бетонное помещение внутри было неприспособленно для ночевки. В полу колодезное отверстие, вернее ребристый люк, с странными круглыми и с виду очень мощными выступами с двух сторон, утопленными в плите перекрытия. Только размер люка заметно больше тех, какие обычно в городе, на канализационных колодцах. И открыть его без инструмента, поднять без лома невозможно…

       Только один человек в глухой камуфляжной форме при свете мутной лампы сидел на колченогом табурете у стола и писал. Бог весть, откуда здесь взялся этот табурет. И стол. И бункер – он не для чтения или письма. В другом углу лежала груда котелков, засохший хлеб вперемешку с какими-то неопрятными остатками чего-то съедобного. Человек у стола, убедившись, что все спят, расстегнул куртку и снял шапку. Из-под нее показались волосы, явно выдавшие в нем женщину…