Сны

Говорят, сны – это вытесненные желания.

Кому-то не хватает способности летать, кто-то тоскует по идеальным моментам прошлого, а кого-то волнует банальное соитие. Сны – это театр одного актёра, одного сценариста и одного зрителя, не ограниченный ни в бюджете, ни в фантазии, ни даже в логике. Конечно, ровно до тех пор, пока сон осознаётся.

Столько, сколько я себя помню, мои сны были осознанными. И столько, сколько я себя помню, я перекраиваю в них реальность под себя.

Не сказать, что моя реальная жизнь не устроена. У меня есть стабильный доход, удобно расположенная съёмная квартира и медицинский полис. Я сыт, обут и страдаю разве что от городской меланхолии.

Однако при этом мне никогда не прокатиться на акведуке, как на водной горке, никогда не стать божеством для племени кочевников, никогда не попасть за горизонт событий чёрной дыры. Никогда не понять, каково розе, когда из семени она вырастает в прекрасный цветок, каково последней в своём роду трёхсотлетней черепахе на смертном одре, каково одинокому киту в тёмной океанической толще, поющему чуть выше, чем его собратья. Никогда не ощутить себя плахой, на которой казнили Лавуазье, пергаментом, на котором Македонский набросал стратегию первой битвы, печатной машинкой, на которой Достоевский завершил своё великое пятикнижие.

Во снах я всё это могу. В них я управляю хаотичным балетом кварков по своему усмотрению. Я всегда высыпаюсь, потому что могу управлять и течением времени внутри сна, и он может длиться секунды или пару столетий.

Сны дают мне то, чего в реальном мире никогда не было и не будет. Невозможное.

***

Я недавно подсчитал: чтобы накопить на своё жильё при имеющемся месячном доходе, мне понадобится сто сорок четыре года. Если при этом не есть и не пить, то чуть меньше – семьдесят два.

Не сказал бы, что это меня удручает – напротив, почти нет. Однако около недели после этого подсчёта я навязчиво создавал и обживал всевозможные жилища во сне – от высеченного в скале монастыря до личной планеты. Навязчивость пропала, когда обживать осталось нечего.

Так происходит со всем, с чем в реальности приходится мириться. Такие вещи образуют собой гештальты, которые посильно заполняются снами. Легко смириться с устоявшимся порядком вещей, всячески над ним поиздевавшись перед этим, не правда ли?

Но самый большой, самый невосполнимый мой гештальт – это ты, моя ласточка.

Отношения на расстоянии. Я немного слукавил, сказав, что меня снедает лишь городская тоска. Гораздо пронзительней тоска по тебе, она вытягивает душу по ниточкам, как муравьи по крупицам растаскивают рафинад. От неё не спастись ни в одной космической опере и не спрятаться ни в одном из придуманных миров.

— Пусть тебе приснится теплота моих рук, – пишешь ты перед тем, как лечь спать.

И всю ночь мне снится всё, всё, что может быть тёплым, в любых количествах и пропорциях. Однако наутро я открываю глаза в пустой квартире, обдуваемой прохладным сквозняком.

– Пусть тебе приснится уют моего голоса, – пишу тебе перед сном я.

И я знаю, что тебе тоже приснятся абсолютно все его, уюта, вариации.

Ведь ты такая же, как и я.

Мир фантазии покорен тебе точно так же, как и мне. Наши силы не ограничены… однако не помогают нам преодолеть границы разделяющих нас стран.

Забавно, как двое всесильных не могут пересилить нескладный, топорный мир.

***

Во сне я могу преодолеть десятки парсеков за полторы секунды. После пробуждения я полтора часа добираюсь из пункта А в пункт Б в полном людьми транспорте.

Городское бессилие понемногу вытягивает из меня силы. Я привык относиться к нему как к должному, но со временем оно начинает раздражать. Это отражается на снах: всё больше я пускаю происходящее на самотёк, всё меньше меня волнуют вытесненные желания.

Кроме одного. Ты – самое чистое, самое отчаянное моё желание. Желание, которое неосуществимо ни в реальности – ни во сне. Как бы детально я тебя ни прорабатывал, сколь насыщен и долог ни был бы сон, я по-прежнему остаюсь единственным зрителем и актёром этого театра, в окружении марионеток, мной ведомых. Это правило непреложно, как и то, что бог не может создать камень, который не может поднять.

Постепенно из снов уходят масштабы и краски. Я разочаровываюсь в них, ведь они не помогают, нисколько не помогают. Сколько ни поливай бетонную стену масляной краской, она не сдвинется с места. Сколько ни глумись над действительностью в текстах, она всё равно напомнит о твоём бессилии.

Во снах я ищу лишь покоя и спасения от бессилия. Уже бывают дни, когда мне вовсе ничего не снится.

Я гибну без тебя, гибну в безмолвном комфорте и множащихся гештальтах. Расстояние между пунктом А и пунктом Б растёт, растёт список моих должностных обязанностей, растёт моё безразличие ко снам. Порой мне кажется, что я вижу в них тебя — тебя не марионетку, живую, настоящую. Мы тянем друг к другу руки в напрасном порыве и никогда не можем за них взяться. Затем звенит будильник.

Даже у невозможного есть свои правила. Я начинаю тихо ненавидеть его за это, и ненависть вытесняет из меня последние светлые моменты, которые не могло выдавить бессилие. Это отражается на самом ценном, что у меня есть.

У нас больше не получается взаимно спасаться от тоски. Мы настолько пусты, настолько полны бессилием, что входим друг к другу в противофазу. Это разъединяет нас, оставив наедине с хищным бессилием.

Мои осознанные сны становятся осознанными кошмарами. Они полны насилия, отчаяния и ненависти. Я больше не управляю временем внутри снов – теперь они длятся как можно дольше.

Миры, которые я создаю, намеренно несправедливы и мрачны, населяющие их испытывают как можно больше мук и горести. Они бессмысленны и содержат лишь боль. Теракты, катастрофы, стихийные бедствия, горе и смерть. Моё сердце разрывается от сочувствия, но это лишь подливает масла в огонь, воодушевляя меня ужесточать и ужесточать правила.

Ведь, ища спасения от каторги и мучений, они молятся мне, произнося моё имя.

И мне становится чуть менее одиноко.

***

Между пунктом А и пунктом Б помещается целый парсек.

За один рабочий день я заново переписываю историю человечества.

Вечером, перед сном, я понимаю, что не чувствую к себе сочувствия. Бессилие победило.

В истерике я сжигаю целую вселенную. Жизнь отмирает и завершается, торжествует холод и смерть. Остаюсь только я и парменидово ничто. Я висну в нём, плача навзрыд.

Вдруг в пустоте рождается квазар, разрывая тьму огненным хлыстом. Я тут же гашу его, ещё не понимая, что происходит.

Всё пространство перед глазами заполняется мыльными пузырями. Из ниоткуда начинает играть симфонический оркестр. Мне в лицо прилетает увесистая рыбина. Приглядываюсь: лещ.

Я уничтожаю и крушу всё это на автомате, ещё не в силах отойти от истерики. Затем ко мне приходит осознание.

Я оборачиваюсь и вижу тебя. В твоих глазах я вижу ровно то же, что ты видишь в моих – отпечаток боли миллиардов невинных, безразмерную усталость.

И счастье.

Чисто символически я щёлкаю пальцами, чтобы сменить декорации. То же самое делаешь и ты. Обстановка меняется мгновенно, не вступая в конфликт, ведь мы думаем об одном и том же.

На закате группой плещутся ламантины. В темнеющем небе переливается перламутром огромная луна. Мы повисли в обнимку в воздухе над океаном, обдуваемые солёным океаническим бризом.

И мы оба знаем, что так будет до скончания времён.

Ведь если возжелать чего-то всем сердцем, каждой частицей души, то оно непременно сбудется.

Хотя бы во сне.