Глава 4. Побег из рабства 2

   Беглецы шли по чужой стране, не представляя, что приготовила им судьба в этом неведомом краю. Они не знали о людях, с которыми предстоит обязательно столкнуться, об их обычаях, настрое и почти не знали язык, на котором говорят эти люди. Папин словарный запас был слишком мал для взаимного понимания. Поэтому они очень долго боялись людей и избегали встречи с ними.
   Пейзаж был похож на среднерусский – равнины сменялись пологими холмами, только гораздо менее лесистый. Отца поразило то обстоятельство, что нигде не видны были следы войны, хотя он знал, что Франция завоёвана Германией. Он вспоминал последнее, что видел на Родине: вздыбленная Белоруссия и Смоленщина, горящие сёла и леса, дымящиеся развалины городов. Он искренне недоумевал: каким образом немцы умудрились покорить Францию и не разрушили, не сожгли ни одного дома, ни одного предприятия. «Как это так? – думал он. – По земле прошла война и не оставила никаких опустошительных следов»  Всё вокруг дышало мирным покоем. На пастбищах паслись стада коров, на полях работала сельскохозяйственная техника, проводились посевные работы. Солдат в немецкой форме в маленьких селениях, которые они старались в дневное время обойти, не было видно.
   Вообще, продвигаться они предпочитали исключительно в ночное время – у отца был богатый опыт таких рейдов по оккупированной территории. Ночью идти безопаснее, ночи в это время года ещё прохладные, под открытым небом долго не поспишь. Дни же были солнечные, тёплые. Днём беглецы обычно находили в лесу укромные места – овражки, густые заросли кустов, а на окраинах селений – пустующие постройки сельскохозяйственного назначения и даже не посещаемые людьми часовенки; подобные места служили им местом отдыха и сна. Спать старались по очереди, хотя часто, не выдержав, обессиленные засыпали оба.
   Это был изнурительный путь полуживых, изголодавшихся, смертельно измученных людей. В первые же дни они съели все скудные припасы, заготовленные для побега. А дальше кушали всё, что можно было потребить в пищу: молодые побеги веток деревьев с молодой листвой, траву, корни растений, иногда удавалось выкопать размякший прошлогодний корнеплод картофеля или других овощей.
   За прошедшее после побега время они пересекли множество дорог, рек, обошли стороной около десятка населённых пунктов. По мнению отца, за неделю они преодолели не менее пятидесяти километров. Но ни партизан, ни людей, похожих на них, они так и не встретили. Карты местности у них не было, а попадающиеся на дорогах указатели с названием населённых пунктов были совершенно им неизвестны. Таким образом, они совсем не знали, где находятся и далеко ли до города Нанси, в район которого советовал пробираться Артур.
   И когда они дошли до крайнего изнеможения и распухшие, искалеченные, негнущиеся ноги отказались им повиноваться, решено было выйти к людям. Иного выхода не было… Выбрали окраину небольшого селения и дом – поближе к лесу. Целый день вели наблюдение за этим домом и убедились, что мужчин в нём нет, – во дворе периодически появлялись только женщины.
   Поздним вечером постучали в дверь. Женский голос что-то спросил, но отец ничего не понял и вместо ответа тихонько постучал второй раз. Дверь распахнулась, и женщина лет пятидесяти добродушного вида с изумлением уставилась на двоих заросших щетиной, измождённых, еле держащихся на ногах людей в оборванных робах, у которых на ногах волочились драные лохмотья. Несколько минут женщина молчала, видимо, приходя в себя от потрясения, а затем спросила что-то, отец понял только слово «месье» (monsieur – господин, обращение к мужчине).
   У него мгновенно вылетели из головы все заготовленные французские слова и самое главное слово «кушать». Ему пришлось объясняться по-русски: «Мадам, мы очень хотим кушать», –тихим голосом проговорил он и умоляюще посмотрел в её глаза. В них он увидел сочувственный взгляд, который когда-то запомнился ему в глазах русских женщин Смоленщины. А потом услышал знакомую фразу, которую выучил в лагере и означающую «идите за мной».
   Она привела их во внутренний двор и оттуда завела в помещение, где лежало высушенное прошлогоднее сено, видимо, заготовленное для сельскохозяйственных животных. В конце сеновала в углу были постелены одеяла, подушки. Указав на них, женщина проговорила фразу: «Куше-ву, месье» («Couchez-vous, messieurs». – «Отдыхайте, господа»).
   Отец уставился на неё, потеряв дар речи. Сначала в голове у него промелькнуло возможное объяснение происходящего: «Неужели издевается?» Но во всём облике женщины не было даже намёка на издёвку, глаза её по-прежнему смотрели сочувственно и доброжелательно. И тогда отец, взяв в руки охапку сена, положил его в рот и стал жевать, умоляя о помощи: «Madame, excuse-moi («Мадам, извините меня»), – а дальше уже по-русски: – Но мы же не коровы, мы не можем кушать сено».
   Она вдруг всё поняла и проговорила: «Vous voulez manger» («Вы хотите кушать»). И повела их дальше. На этот раз женщина привела их на кухню и указала на стулья. Затем позвала двух молодых девушек, видимо, дочерей, и дала им какие-то распоряжения. На столе появился сыр, кофе, варёный картофель и даже бутерброды с тонко нарезанными ломтиками ветчины. Это была, в сравнении с убогими угощениями русских женщин, роскошная еда; подобную даже в родительском доме в самые лучшие времена отец пробовал только по праздникам. Как тут было удержаться! Он взял один такой бутерброд, откусил и начал жевать. Но после нескольких глотков всё поплыло перед глазами, и он грохнулся со стула на пол.
   Очнулся отец оттого, что на него брызгали водой и растирали лоб уксусом. Женщины суетились вокруг него и с ужасом восклицали: «Monsieur est mort!» («Господин умер!»)
   Так отец с Виктором очутились в семье простых французских крестьян. Вначале несколько дней отсыпались на сеновале, понемногу отъедались и приходили в себя. Они поняли, что эти французские женщины добры и искренни, что их не нужно опасаться. Отец, как мог, объяснил мадам Франсуаз (так звали пожилую женщину), что они русские солдаты, были в плену, работали в шахте, бежали, а теперь ищут патриотов, партизан, чтобы бить бошей. Нужно отметить, что рассказать это отцу не составило больших сложностей, потому что половина перечисленных слов почти одинаково или совсем одинаково звучат по-французски и по-русски. «Шахту» он назвал «лабиринт», слово «бить» созвучно французскому «комбат». «Русские», «солдаты», «патриоты», «партизаны» – слова, которые давно были в словарном запасе отца и в переводе не нуждались. Слова «работать», «бежать» (travailler, courir) повседневно звучали в лагере в форме приказаний не только по-немецки, но также и по-французски. Он не знал только, как звучит по-французски слово «плен», но достаточно было поднять обе руки вверх, чтобы хозяйка понимающе закивала головой. (Хотя так уж вышло, что сам он оказался в плену, но руки вверх не поднимал.)
   Женщины целыми днями занимались домашними и хозяйственными делами. Отец с Виктором всё это время находились на сеновале, спали, разговаривали, строили планы. А ещё обрабатывали мазью, которую дала им хозяйка, свои опухшие, израненные, покрытые коростой ноги. После страшных условий фашистского ада эта маленькая семейная ферма показалась им тихим райским уголком. Хозяйство здесь было совсем небольшое – домашняя птица и несколько овец. Отдохнув пару дней, молодые люди начали немного помогать женщинам в их повседневных делах: носили уголь и воду, топили печь, убирали на скотном дворе и вообще брались за любую работу, которой вдоволь в частном хозяйстве. Но всё же беглецам неловко было злоупотреблять гостеприимностью добрых женщин, они понимали, что прятать на своей ферме беглых русских военнопленных хозяйкам весьма рискованно. К тому же они были солдаты, а солдатам в военное время полагается бить врага. И ещё они хотели мстить…
   Для дальнейшего безопасного продвижения по стране им нужна была хоть какая-то одежда. Отец долго думал над тем, как обратиться с такой просьбой, не зная по-французски слов «одежда», «переодеться». Сами женщины пока не догадывались переодеть беглецов во что-то более приемлемое; возможно, они со временем предложили бы сменить лагерное рабочее рваньё на что-то другое. Долго перебирая в уме подходящие слова, типа «одежда», «рубашка», «брюки», «свитер», он остановился на слове «костюм», посчитав его наиболее вероятным из всех для слов иностранного происхождения. И не ошибся.
   За ужином он обратился к мадам Франсуаз со следующими словами: «Nous devons aller, mais notre…» («Мы должны идти, но наш…») – и он добавил слово «костюм», красноречиво потянув за полы своей робы. Конечно, отец не знал, что слово «костюм» по-русски и по-французски звучат одинаково.
   Она тут же ответила: «J’ai cоmpris» («Поняла»), – и удалилась. Её не было очень долго, и отец с Виктором, поблагодарив дочерей мадам Франсуаз за ужин, отправились на сеновал.
   Ранним утром явилась мадам Франсуаз с вместительной корзиной, в которую аккуратно были уложены мужские вещи. Женщина объяснила, что это вещи её мужа. Она ещё что-то говорила, но из всего сказанного отец понял только слово «работа», видимо, её муж находился где-то в отъезде на заработках. Вещи были старые, ношеные, штаны слишком широки, рубахи тоже; обувь (растоптанные башмаки) пришлось немного испортить, чуть разрезать, потому что их невозможно было натянуть на опухшие, искалеченные ноги. Но они были счастливы освободиться от ненавистных грязных роб и немного помыться, поливая поочерёдно друг друга из большого кувшина. Они даже смогли побриться любезно предоставленной мадам Франсуаз бритвой. Облачившись в принесённую одежду, беглецы приобрели наконецто вполне нормальный вид и стали похожи на простых сельских жителей этого края; теперь можно было безбоязненно совершать переходы даже в дневное время.
   У мадам Франсуаз не было карты района, но она довольно толково объяснила необычным гостям, что их селение находится не так далеко от Нанси. Она посоветовала идти не в Нанси, а на юго-запад, где местность более лесистая и, по слухам, орудуют маки. Более того, она сказала, что приезжавший недавно из тех мест родственник говорил о человеке, имеющем связь с партизанами, этот человек работает там лесничим. Мадам Франсуаз объяснила, как найти селение, где жил её родственник, и назвала его фамилию. Название населённого пункта и фамилию отец записал, но потом, заучив эти сведения, на всякий случай порвал записанное. Нужно сказать, что отец, имея хорошую память, многие французские фамилии запоминал всё же плохо, потому что звучание их для нас непривычно, а по прошествии многих лет забыл. Так, в его краткой военной автобиографии обо всём, что я описала выше, есть короткая запись: «13 марта 1944 года мы со своим товарищем Виктором Слепцовым бежали, и нас приютили французы, фамилию этой семьи не помню».
   Перед тем как отправиться в дальнейший путь, они весь день проспали, а вечером, поужинав, начали прощаться с добрыми женщинами. У них не было в запасе достаточно французских слов, чтобы выразить бесконечную благодарность, которую они испытывали. Кроме «мерси» («спасибо»), они мало что могли сказать, но проступающие на их глазах слёзы благодарности были красноречивее всяких слов. Женщины тоже расчувствовались, собрали им в дорогу сумку с провизией и пытались что-то ещё объяснить. Возможно, они советовали быть осторожными в пути, стремясь предупредить, что на дорогах могут встречаться немецкие посты. Но кроме часто повторяющегося слова «боши» беглецы ничего не поняли.
   Через несколько дней они набрели на пустующую сельскохозяйственную постройку, очевидно, служившую овчарней. Дело было к ночи, беспрерывно шёл дождь, и путники решили укрыться и переночевать в тепле на небольшой кучке сена в углу. Тем более что с тех пор, как они покинули гостеприимную маленькую ферму, шли практически безостановочно, поспать почти не удавалось из-за испортившейся холодной и дождливой погоды. Наскоро перекусив хлебом с сыром, они устроились на ночлег и сразу же уснули.
   Утром отец проснулся первым. Увидев, что Виктор ещё спит, он пожалел его будить и, выйдя на улицу, решил осмотреть местность. Дождь прекратился, и отец размечтался о тёплом солнечном дне. Неподалёку проходила дорога, и он стал всматриваться, нет ли на ней указателей с наименованиями рек или населённых пунктов.
   На дороге показался велосипедист, одетый в гражданскую одежду. Ничего подозрительного вокруг не было, и отец решил не убегать, потому что велосипедист наверняка его заметил; поспешное бегство могло вызвать подозрение. Поравнявшись с отцом, мужчина лет тридцати с небольшим остановился и поздоровался по-французски. Отец ответил тоже по-французски и на ломаном языке спросил, не знает ли месье, где такоето селение. Мужчина посмотрел на него внимательно и вместо ответа задал вопрос: «Месье славянин?»
   Отец потом сотни раз прокручивал в уме этот разговор и ругал себя за простодушие. Но в ту минуту он решил, что перед ним свой и ответил вопросом: «Да, а вы, месье, кто?» Мужчина окинул его изучающим взглядом, видимо, отметив осунувшийся вид и слишком большую, явно с чужого плеча одежду и произнёс: «Я поляк». Отец знал, что в этой части Франции живёт много поляков-эмигрантов, сорванных с территории своей родины войной, и что они поддерживают взгляды так называемых франтирёров – противников немецкого режима.
   Они ещё немного поговорили, неплохо понимая друг друга, так как их родные языки были родственны. И хотя отец не открылся до конца и не поведал о концлагере и о побеге, но своё происхождение скрыть не смог. Он лишь сказал, что работал на севере, а теперь ищет новую работу. И ещё добавил, что хотел бы встретить патриотов Франции. Эта фраза содержала некоторый намёк, который понял бы человек, имеющий отношение к Сопротивлению.
   На этом они расстались. Поляк, попрощавшись, сел на велосипед и поехал дальше. А отец, закончив изучение дороги, решил осмотреть соседнюю с овчарней постройку. Она была почти пуста, только в углу лежали детали какого-то разобранного механизма.
   Не найдя ничего интересного, он собрался направиться к сараю, где спал Виктор, но вдруг услышал на дороге с той стороны, где скрылся велосипедист, приближающийся шум машины. До овчарни было довольно далеко, и он завернул за угол постройки, из которой только что вышел, решив подождать, пока машина проедет мимо.
   И вдруг она остановилась. Затем послышались голоса и топот сапог. Отец упал в высокие заросли травы и прижался к земле. Сердце заколотилось с бешеной скоростью, по характерному каркающему выговору он понял, что это немцы, и закрыл глаза, приготовившись к худшему. Он лежал тихо, и ему показалось – прошла целая вечность. За годы войны он уже понял, что в минуты смертельной опасности время имеет свойство как бы растягиваться и несколько минут кажутся долгими часами.
   Опять послышались голоса, топот сапог, потом машина заурчала и, судя по звуку, тронулась с места. Отец встал, осторожно выглянул из-за угла постройки и оцепенел: в кузове, окружённый несколькими вооружёнными гитлеровцами, сидел Виктор. Машина удалялась, а он ничего не мог сделать, только половина лица и глаза дёргались долго-долго, а ноги одеревенели, не позволяя сдвинуться с места.
   Он не мог поверить в случившееся. Забыв об осторожности, забежал в сарай, где они всего час тому назад спали вместе с другом, уставился на их лежбище, словно ожидая чуда. Но чуда не произошло. В его памяти вдруг промелькнуло, как он совсем недавно тащил Виктора на верёвке из мрачного подземелья, и, сжав лицо ладонями, глухо застонал. Он готов был выть от охватившего его отчаяния, от невозможности ничего исправить. Долго никак не мог прийти в себя и не покидал этого без преувеличения трагического места.
   Больше он Виктора не видел никогда. Потом он с горечью вспоминал, что в разговорах с ним даже не уточнил его адрес, хотя помнил, что он из города Сызрани, и знал, что у него есть старые мать и отец, сестра и жена. Со многими боевыми друзьями его развела война. Но этого верного товарища, выстрадавшего и перенёсшего с ним ужасы концлагеря и тяжелейшие испытания побега, ему было особенно мучительно потерять. Боль и чувство вины не покидали его до конца жизни.
   Отец рассказывал мне об этом в конце 1960-х годов, через двадцать пять лет после событий, с такой горечью, как будто он пережил это только вчера. Рассуждая сам с собой, наверное, даже забыв о моём присутствии, он говорил: «Этот человек, поляк, он выдал немцам не Виктора – меня. В разговоре с ним я ни разу не упомянул, что нас двое, всё время говорил только о себе. Очевидно, поэтому немцы, обычно такие бдительные, не стали тщательно осматривать всё вокруг; они были уверены, что здесь прячется только один. Невероятно, но они меня не заметили. А этот поляк, вроде бы добродушный с виду, почему он это сделал?! Он ведь должен был ненавидеть фашистов! Они не только оккупировали территорию Польши, а проводили к тому же германизацию лучших польских земель, выселяя оттуда с обжитых мест тысячи поляков и освобождая жизненное пространство для „высшей“ расы. Несчастные поляки насильно жестоко изгонялись со своей земли, отправлялись в Германию, во Францию и использовались там в качестве дешёвой рабочей силы». Встреченный отцом поляк должен был, по его мнению, ненавидеть немцев, но, видимо, русских он ненавидел тоже (русскими считались тогда все солдаты Красной Армии).
   Отец предполагал, что Виктор мог остаться в живых, потому что схватили его безоружным и партизан поблизости не было. Поскольку немцы в 1944 году уже несколько бережнее относились к рабочей силе, его, скорее всего, оставили в живых и снова отправили на какие-нибудь работы. А потом в октябре-ноябре его могли освободить союзники. После возвращения на родину отец делал запросы в адресный стол Сызрани, но не был уверен в том, что точно запомнил год рождения и отчество Виктора. Он понимал, что с распространённой фамилией Слепцов людей по имени Виктор может быть в этом городе очень много.
   В одном он был уверен: что Виктор не выдал ни Артура, который помог им бежать, ни женщин, приютивших беглецов. Не выдал Виктор и его, Фёдора, иначе машина с гитлеровцами вскоре возвратилась бы за ним.
   Отец убеждённо говорил: «Виктор –  настоящий друг, такие, как он, предателями не бывают».
   Так нелепо отец потерял преданнейшего товарища, к которому привязался всей душой. И дальше ему пришлось идти одному. Хотя было очень тяжело, но ничего другого не оставалось. Он постоянно чувствовал, как не хватает ему друга; дальнейший путь был и опаснее, и сложнее.
   В последних числах марта – начале апреля он нашёл наконец-то северо-западнее Нанси селение, название которого всё это время хранил в памяти, и отыскал родственника мадам Франсуаз. Его звали Марсель, и он оказался весёлым, приветливым человеком. Марсель имел небольшой участок и выращивал виноград, из которого сам изготовлял вино.
   По случаю появления гостя первым делом хозяин извлёк из погреба бутылку такого вина собственного производства, которую отец вполне оценил, – ему показалось, что вкуснее и ароматнее этого напитка он ничего в жизни не пил. Наверное, так оно и было: мог ли он в своём полуголодном детстве или в нелёгкие предвоенные времена где-либо наслаждаться изысканным вкусом хороших французских вин?
   Помимо вина Марсель угостил гостя ужином, за которым он, почти не умолкая, разговаривал. Отец кивал головой, хотя мало что понимал (понимать чужую речь, имея небольшой словарный запас, гораздо сложнее, чем самому выразить какую-либо мысль). Марсель отцу понравился, и он без утайки, как мог, объяснил, что бежал из плена и хотел бы найти партизан, чтобы сражаться с фашистами.
   После ужина Марсель отвёл отца на сеновал и посоветовал хорошо отдохнуть, объяснив, что дорога предстоит неблизкая.
   Спустя сутки ранним утром отец с Марселем двинулись в путь. Всю дорогу Марсель пытался с ним разговаривать, задавая много вопросов, но отец понимал плохо. Он уже знал слово «лянтман» (lentement – «медленно»), после такой просьбы Марсель начинал произносить слова, делая между ними паузы и подкрепляя свои вопросы жестами. Отец понял, что собеседник спрашивает его, откуда он. Когда Марсель услышал, что молодой человек из России, он восхищённо воскликнул: «Moskou! Stalingrad! Armee Rouge!» («Москва! Сталинград! Красная Армия!») Затем отец в общих чертах рассказал ему свою историю: бои с гитлеровцами в 1941 году, плен, концлагерь, шахта, побег и всё, что с ним случилось за последнее время. Рассказал и о том, как их приютила семья мадам Франсуаз, как потом по нелепой случайности друга Виктора схватили фашисты. Всё это он объяснял самыми простыми словами, а там, где их не хватало, жестами.
   Так шли они весь день, а под конец пути Марсель, увидев, что отец с трудом плетётся, остановился и сочувственно произнёс: «Fedor est fatigue. Reposons-nous un peu» («Фёдор устал. Отдохнём немного»).
   Затемно они подошли к подворью, находящемуся на окраине небольшого селения, почти в самом лесу. Здесь жил пожилой лесничий по имени Ацентий. Он сразу же усадил поздних гостей за стол и угостил ужином. За ужином Марсель рассказывал историю отца и неоднократно повторял слово «маки».
   Несколько дней отец провёл у Ацентия. Как-то под вечер во дворе появились люди, это были трое маки, из французского Сопротивления. Отец отправился с ними в лес, на базу партизанского отряда.

                Продолжение: http://www.proza.ru/2015/06/15/1210