Часть 2, глава 2

После гибели родных и бегства мужа, после больницы, где её пытались задушить транквилизаторами и уговорить заново полюбить жизнь, Дина вернулась на дачный участок вместе с дядей – ведь за участок надо было как-то платить, а у Дины не было больше денег. Участок – шесть старорежимных соток - принадлежал маме, нужно было оформлять его на себя, но находиться там было невозможно больно. Плюс к тому – бесконечно тлеющий приграничный конфликт с вечно полупьяным соседом, по причине собственной несостоятельности перетащившим на участок всю обширную родню, которая теперь суетилась, всё строя и пристраивая многочисленные клетушки, комнатки, крылечки и сарайчики. Дина не любила этих соседей. Она не любила никаких соседей. Она вообще никого не любила. Она собиралась пока отдать участок одинокому дяде, брату отца, оставив за собой свою комнату и мамину спальню. Пока. Врачи сказали, что всё уладится, и жизнь продолжится, и участок вновь понадобится её новой семье, ибо она молода и одна не останется. Дина в это не верила. Она хотела бы убраться отсюда на необитаемый остров, и жить там, в полном одиночестве, никого не видя. Слишком много пустых, чужих, враждебных лиц вокруг. Врагов. Равнодушные – тоже враги, а у неё ещё имеются реальные – бывший муж, ненавистный и лицемерный трус, его бывшие дружки, которые теперь разыскивают его, чтобы вернуть долги, следователь, который тоже интересуется причиной автокатастрофы и весьма назойлив.

Пусть необитаемый остров будет похож на эти места…

Она собрала самые необходимые вещи, упаковала. Последние фотографии. Несколько недочитанных книг. Витюшкины любимые игрушки. Новые кроссовки, подаренные мамой. Краски, кисти, альбомы. Уехать отсюда. Сменить обстановку. Дина любила безумно свой участок, ибо выросла на этих прекрасных местах. И, одновременно, ненавидела за горькие воспоминания, слишком живые, чтобы их можно было утрамбовать в памяти и пригасить, как отживший костёр. Последние недели сверхдлинного отпуска. Без гроша. Потом – на работу. Врачи говорили – ей надо быть на людях. А ей хотелось на безлюдный остров. Она ненавидела людей. Она знала, что, на самом деле, отбыть на свой остров очень просто – надо уйти из жизни. Эту возможность у неё никто не отнимет, здесь она сама себе хозяйка, это всегда успеется. И это сознание грело. А потому - можно и повременить.

Эти последние две недели Дина часто уходила далеко за пределы огороженного круга, шла по изумрудным лужкам вдоль торфянистого берега реки, и воображала, что она здесь одна, только со своей семьёй, разговаривала с мамой и сынишкой о нескором первом классе, обсуждала с отцом ремонт дома и новые посадки. Ей чудилось, что во всём Мире больше нет ни души, кроме них, и этот Мир не только огромен – он чист, совершенен, свободен от злобы и суетности. Она представляла его себе так отчётливо, в мельчайших подробностях, так явственно, рельефно, словно этот Мир и впрямь существовал, и она там родилась и выросла. Что поделать, воображение – всё, что у неё имелось после бегства мужа. У неё не было специальных компьютерных приставок и программ для Поиска, состояния для оплаты хакеров, таланта для самовольного взлома Двери в какой-нибудь другой Мир, и возможности отыскать именно тот Мир, о каком она мечтала…

Последнее общение с психологом и занятия в «кружке неприкаянных и потерянных» внезапно вызвали новую волну. Погрузиться в беспечный мир безумного веселья, и как можно скорее, раствориться в нем, забыться… а там можно и не продолжать далее своё безысходное бытие. Но где найти этот мир? В барах и дискотеках? Но они внушали ей только ужас.

Ей повезло в её метаниях и поисках. В июле, в разгар жары, на самый дальний лужок, зажатый болотистыми берегами ручья, берёзовой рощей и крутым берегом капризной, витиеватой реки, бегущей с холмов, нагрянули странные люди. Они ехали на машинах, но больше – тянулись пешком, с объёмистыми рюкзаками, притягиваемые огромными цветными шатрами, подобными воздушным шарам или гигантским парашютам, раскинувшимися на иссушенных берегах. Под шатрами размещались эстрады, кухня и кафе, торговые палатки с эзотерической литературой, народной одеждой, восточными сластями, украшениями, амулетами и оберегами. Быстро вырос палаточный городок.

 Им было хорошо и весело. Они любили друг друга и себя, они обращались в своём тесном кругу, не приставая к посторонним, они ели вегетарианскую пищу и носили этнические одежды, не скандалили, не пили, не курили и не сорили. Они расслаблялись и медитировали в кружках, изучали восточные танцы и ведическую кухню, купались голышом, занимались йогой, пели мантры, вели диспуты о язычестве и русской самости. Они лечили друг друга, подставляли телеса умелым рукам или ногам народных массажистов и костоправов. Они строили аккуратные мостки через реку и ручей, оборудовали места для отдыха и костров, прилежно собирали мусор в мешки. Но Дина чувствовала себя среди них ещё более отчуждённо и одиноко. Она разучилась расслабляться. «Жаль, что они не вправляют мозги столь же усердно и терпеливо», - подумала Дина. А вид прекрасной юной женщины с тугой, налитой грудью и недавно рождённым младенцем на руках, гордящейся малышом и присутствием любящего мужа-йога, вызвали спазм рыдания.

Весёлые, самодостаточные, босые, причудливо одетые этно-жители. Эдакая община, разбитая на обособленные, независимые группки, живущие своей жизнью, но у всех на виду. Море разноцветных палаток, костерки, люди, развалившиеся на одинаковых резиновых ковриках, или прямо на вытоптанной, выгоревшей земле,  - как ни странно, они не оскверняли этих берегов, но вызывали зависть своим умением радоваться жизни.

Дина рано ушла, а через два дня не выдержала и пришла снова – тусовка её притягивала. Возможно, именно потому, что здесь она была сама по себе, и никого не знала, и никто не знал и не хотел знать её. Она попала в концертный день. Терпеливо и не без интереса прослушала китайских музыкантов, русских народников, рьяно бьющих в огромные барабаны и громким басом поющих о славных воинах и богах Древней Руси, звонкоголосых девушек из Удмуртии, бритоголового барда в белых одеждах. Электрический этно-джаз больше оглушил её, чем обласкал, и она сбежала от него на последнюю так называемую «лавку» – не отструганную доску на шатких столбиках.
 
Следующим объявили «Старого башмачника», и Дина снова перебралась в первый ряд – ребята обещали быть не громкими, да и парень ей понравился. Он был похож скорее на хиппаря: длинные, спутанные, вьющиеся волосы, закатанные джинсы, несусветная рубаха навыпуск в мелкую зеленоватую клеточку, подчёркивающая чистоту ясных серо-голубых глаз.

Его юная группа играла невнятную музыку с привкусом рэггей. Парень спел три песни, впрямую к этножизни не относящиеся, но проникнутые страстным призывом любить природу. И - не менее страстным желанием самовыразиться. На его лице ясно читалась одержимость музыкой. И это невольно нашло отклик в душе Дины. А после выступления, взбудораженный, взъерошенный, он подошёл к той же самой лавке, где сидела она. У него были высокие скулы, сужающееся книзу лицо, широкая улыбка полумесяцем, подкупающие ямочки на щеках – во всём облике сквозило что-то щенячье-детское, но взгляд был не по детски серьёзен, и Дину поразило то, что этот взгляд был брошен именно на неё.

- Как музычка? – небрежно, но вместе с тем заинтересованно, спросил он прямо с ходу, едва шлёпнувшись на импровизированную лавку. Так спрашивают купальщика, осторожно входящего в воду: «Как водичка?»

Дина только покосилась и пожала плечами. Но осталась с ним на поляне. Здесь ей было проще отвлечься от предательских слёз и гнусных мыслей о самоубийстве.
«Вот счастливый и благополучный мальчишка!» - думала Дина первый день, наблюдая за тем, как льнут к нему девчата из его тусовки, и как легко и просто он общается с окружающими. – «Наверняка, заласкан, изнежен, самонадеян, эгоистичен, своеволен. И эта постоянная готовность к улыбке!»

Потом «Старый башмачник», а точнее – Женька Башмачников с детской кликухой «Артемон», признался, что приметил её сразу, потому что, судя по всему, она «тоже из другой тусовки». Слишком уж выбивается – отчуждённостью и неумением занять и развлечь себя.

Именно Женька помог ей справиться с вновь нарастающей депрессией. Остаток «этножизни» они провели вместе на поляне. Он интересовался только музыкой и музыкантами, слушал с восторгом, но вдумчиво, отпускал довольно едкие и дельные замечания, делился меткими наблюдениями, впитывал новые и старые идеи – то есть, набирался, как мог, опыта. (Впоследствии его первые записи будут носить ярко выраженный фольклорный оттенок, но после двух альбомов существование «Старого башмачника» закончится, и начнётся новый этап – яростный «Перпетуум и Евгений Башмачник», а самые первые записи станут раритетом).
 
И – бешено аплодировал, не зацикливаясь исключительно на собственном творчестве: он ещё не нашёл себя. Зато – уже нашёл её. Ради неё он сделал попытку влиться в кружок «огнехождения», и несколько раз с отрешённым лицом и расслабленными движениями пробежался, смешно подпрыгивая, по притушенным и отчаянно дымящим углям.

И Дина, впервые за множество дней, улыбнулась. Дальше дышать стало легче.

Как-то к ним, расслабленной и переливающейся походкой, подошёл округлый товарищ с авторитетной книгой под мышкой, и отрешённо, глядя в сторону, изрёк, что, «вот, мол, ходит, агитирует народ постигать науку собирания грибов… очень хорошее дело… и как вы на этот счёт?.. Готовы ли примкнуть…»

- Грибы – это здорово! – искренне восхитилась Дина. – Постоянно примыкаю. Я это очень люблю! Просто  тащусь!

- Это великолепно! Значит, будем собирать.

- Вы думаете, в этом году будут грибы? В такую-то жару? Всё выгорело!

- Обязательно будут, - уверил округлый. - А вы разбираетесь в…э… грибах? 

- Ну да! Ещё как! В мельчайших деталях! Я же с детства грибы собираю! Могу обучить – хотите?

Отрешённый оглядел Дину с внезапным подозрением.

- Значит, вы  с грибами знакомы! – удивился и обиделся он. – Ну, тогда я пойду…
- И расслабленный потёк прочь.

- Не пойму, в чём дело, что-то он слишком быстро ретировался.

- А ты уверена, что вы поняли друг друга насчёт грибов? – захихикал Женька. – То есть, об одних ли и тех же грибочках вы соловьями разливались?

- Неужели он имел в виду эти… как их… псило…

Женька в ответ хохотал, приседая и мотая головой. Дина едва удержалась, чтобы не оттаскать его за уши.

Женька постепенно приручал её, разучившуюся улыбаться, к себе, и это ему удалось.

К вечеру похолодало, и он затащил её, замёрзшую, к себе в палатку отогреваться. Палатка стояла на отшибе, за ручьём, ближе к укромному уголку нудистов.

- Привет нудистам! – гаркнул Женька-Артемон без тени сарказма, залезая вслед за Диной в крошечную васильковую палатку с вегетарианским обедом в руках. Дина не поняла толком, что было на пластиковой тарелке, кажется, что-то из сои и гороха – что почти одно и то же. Он рьяно взялся оберегать её мимолётный сон, перебиваемый рёвом усилителей и завыванием кришнаитов, а чтобы усыпить, растирал её свежеотмытые в ледяной воде ступни, массировал спину движениями, подсмотренными у местных целителей. И сожалел громким шёпотом, что высота палатки не позволяет ему встать на её упругие ягодицы и покачиваться, переминаться, массируя спину, подобно тому тощему бритоголовому костоправу в чёрных трусах и с грязными босыми ступнями. Его руки были сильными, но заботливыми и нежными. Каждое движение сопровождалось тяжким вздохом и завершалось робким касанием губ.

Дина почти расслабилась, задремала, но всё равно это был сон, а не мерзкое, липкое забытьё, заполненное неизбывной болью, внутренними, не излитыми слезами и отвратительной лекарственной обессиленностью. Когда Дина проснулась на рассвете, он спал и сладко посапывал, отклячив уголок рта с капелькой слюны, придавив кудлатой головой её плечо, и Дина разревелась – так он напомнил ей сына. А потом они спали вместе до самого утра, вместе завтракали, вместе ходили на реку умываться.

На второй день они поцеловались – под звуки барабанов и тягучей флейты, затем – ещё раз – под звуки ударных и ситара. Женька пританцовывал под витиеватую восточную мелодию и непривычный ритм, нисколько не комплексуя и не зарубаясь на том, как выглядит. И Дине наконец-то удалось расслабиться полностью и отдаться музыке и его рукам.

Рядом кружились девчушки-тусовщицы, первые фанатки, спутницы Толяна-флейтиста, тайно влюблённые, конечно же, в Главного Гусляра – Женьку Башмачникова. Они отчаянно пытались косить под бывалых и всезнающих, но на самом деле были наивными простушками, которым, согласно юному возрасту, позарез необходимо было иметь не самых банальных и расхожих кумиров. Конечно, «Старый Башмачник» оказался неплохой альтернативой безликой и нехитрой попсе. И Женька ухитрялся всем делать приятное: погладить по плечу, обнять, легонько чмокнуть в губы или погладить по попе. Каждой поочередно, чтобы ни одна не ушла обиженной - как он сам повторял.

А ближе к ночи, когда опять похолодало, и туман расстелил по траве расшитое ледяным бисером покрывало, а померкшая даль наполнились таинственным гулом, завыванием и экзотическим ритмом, они снова залезли в палатку.

- Динка! Чёрт знает, что со мной делается! - со всхлипом пожаловался он. – У меня чувство, что я тебя когда-то, в другой жизни, потерял, а теперь вдруг нашёл. Голова кругом… - он шумно вздохнул и дрожащими руками расстегнул и вытащил из джинсов ремешок, расстегнул молнию. – Терпения нет… прости меня. – Он прижался к ней вплотную, положил одну ладонь на её бедро, продвинул дальше, между ног, стиснул. Взял её ладонь и положил на свой раскалённый пах. – Ну, пожалуйста, не прогоняй… У тебя губы особенные – можно, я их возьму? Я так хочу тебя! Ты такая… красивая!

- Куда ж я тебя прогоню из собственной палатки, дурачок! – засмеялась Дина, и потянулась к нему губами. Ей было немного не по себе, она понимала, что он и познакомился с ней, выбрав самую одинокую, и пригласил в палатку лишь с одной целью – развлечь себя, любимого. Она не доверяла тусовщикам, тем более – музыкантам, но почему-то не противилась Женькиному детскому обаянию.

Женька прикасался к её губам с благоговейным придыханием, смакуя и нежа, но дыхание его убыстрялось, движения становились всё более порывистыми, желание обладать – нестерпимым. У него так дрожали руки, что Дина разделась сама, и Женька задохнулся от восхищения, ощупывая её в полумраке под сполохи костров.

- Вот это да! Динка, ты – королева нудистов! Ха-ха! Меня просто прёт от тебя!

Обвислые зады и животы, волосатые ноги и висящие в свободном парении принадлежности палаточных соседей не вызывали у Дины бурного энтузиазма – она спешила залезть в Женькину палатку, чтобы их не видеть, но восклицание Женьки её задело и встряхнуло. Она только не могла понять – позабавило оно её или вызвало лёгкую дурноту. Дина удивлялась, что среди здешних нудистов редки женщины – впрочем, она сомневалась, что они будут сильно отличаться от своих спутников. Так что лучше пусть стесняются.

Вот самой Дине было бы нечего стыдиться – не зря Эдуард, беглый муж, видя её обнажённой, тоже дурел и не мог думать ни о чём, кроме секса. Правда, сбежать это ему не помешало…

…Женька продолжал скороговоркой бормотать восхищённые слова, и беспомощно, трогательно, мягко, но настойчиво прижимался к ней всем телом, ожидая разрешения.

- Ты лучше всех, - шептал он. – Блин, прости, но я не могу остановиться. Ты меня впустишь, да? – и он гладил её колени, умоляюще пытался заглянуть в невидимые глаза, словно ребёнок, с нетерпением ожидающий обещанную сладость.

Дине хотелось ответить: «Витюшка, прекрати клянчить, придём домой – и тогда съешь своё мороженое!» И она позволила ему безоговорочно завладеть собой. Он по-детски вскрикивал и пьяно смеялся, всхлипывал и постанывал. – Динка, Дин-ка! Ты лучше всех здесь, и вообще… Я тебе песню посвящу – хочешь?

Его бурный восторг и удовольствие были такими полными и непосредственными, радость – чистой и незамутнённой.

А, проснувшись рано утром, она в полумраке увидела, что он смотрит на неё широко раскрытыми глазами, и что-то шепчет, словно читает мантры. И он снова потянулся к ней губами.

- Женя, погоди, не тормоши. Я очень писать хочу, не налегай так…

- Ничего, я быстро… постараюсь…

- Быстро не интересно. Нет, нет, не получится. Не надо было на ночь травяным чайком поить.

- Ну ладно. Вот блин! – тяжело выдохнул он и сдался. – Слышь, ты давай прямо у входа, всё равно все дрыхнут.

Вздрагивая и покрываясь мурашками от холода, она выбралась из мешка, высунулась в туман. На поляне и впрямь ещё никто не маячил, даже кришнаиты угомонились на время. Дина усмехнулась, присела у входа, и через минуту вернулась к неуёмному пареньку. И в сонной тишине мирного лагеря он снова приник к ней с ненасытностью юности. Заканчивая свой танец живота, Женька испуганно произнёс: «Ой!», что насмешило Дину, но она не позволила себе хихикнуть, лишь обняла покрепче обгоревшую на обманчивом солнце спину…

Испытывая почти материнские чувства, она ласково гладила его по голове, словно утешая и успокаивая – смешно. Она ничего не почувствовала тогда, и потом – тоже, кроме нежности и тихого удовлетворения от того, что её заметили, её желают. Лишь новый Мир изменил её. Желание воскресло, его жар коснулся её, захватил, отразился, и она начала отвечать Женьке взаимным желанием.

Сама Дина никогда не считала себя красивой. В ней всё было немного слишком: и огромность светлых глаз, и густота бровей, и прямота греческого носа. Слишком крупные, но при этом изящно и резко очерченные губы, которые всегда казались зовущими, и подчёркнуто прямая спина, и упругая грудь, и очень тонкая талия, оттеняющая округлость бёдер. По мнению мужчин, оказавшихся в поле её притяжения, Дина была вызывающе женственна. На неё заглядывались и безнадёжно заигрывали. Но ей вполне хватало мужа – перспективного, энергичного, уверенного, неотразимого. Рядом с Эдуардом она была самодостаточна, он её оценил на высший балл, а его сексапильность и влечение к ней удовлетворяли и её самолюбие, и её телесные потребности.

Респектабельный, взрослый мужчина, любящий муж и отец оказался трусом и подонком.

Теперь её на высший балл оценивал разбитной, забавный, абсолютно не респектабельный паренёк из рок-тусовки.

В последний вечер перед отъездом они за рекой собрались на костёр: Женька-Артемон со своей группой, и она. Группа состояла из гитариста, флейтиста, ударника и клавишника, все совсем молодые и бесшабашные, из которых лишь один Толян был профессиональным флейтистом. Ударник Шкода вообще не имел никакого специального образования и только что пришёл из армии, а двое других – «народники» - учились в музучилище в Пушкине. Двое девчат тоже были из Пушкина. Сам Женька не так давно явился на гражданку – только успел волосы отрастить, но уже уверился в своём предназначении, и с ходу пошёл не самым тривиальным путём – заявил о себе на этно-фестивале. Ему ещё повезло, он отслужил на «Тихой границе» - Сторожевом засекреченном пункте перед давно открытой, и не ими, а неведомыми чужими, Дверью, в вечном ожидании нападения и бесконечных, напряжённых спец-треннингах.

Как бы там ни было, по возрасту Дине не подходил никто из этой команды, она была старше всех.
Они сидели у костра, ребята по очереди тискали девчат, ели жареную на прутиках колбасу, картошку, консервы, огурцы и запивали мерзким «Клинским». Женька обнимал её и пригубливал из банки пиво, время от времени пел своим странным, пока ещё резким и неустоявшимся голосом, но уже наполненным чувственностью и трепетностью с начатками будущей энергетики, свойственными только ему. Но и сила, и напор, и «выдержка» придут потом, а пока он сидел в кругу друзей, ещё не зная, надолго ли они, влюблённо, немного по-хозяйски, обнимал красивую женщину, старше себя на целых восемь лет, и пел вполголоса, отчего песня приобретала оттенок таинственности и подчеркнутой значимости.

«В тёмном море неудачи я пытался – по-собачьи,
Нахлебался ржавой мути, но не добрался до сути.
Лишь спасатель сплюнул косо, ухватив меня за космы:
- По-собачьи - столько миль? Ну, есть ли стиль у простофиль?»…

При упоминании о космах девчата разом подёргали Женьку за локоны.

- А теперь, - объявил он, отчаянно подмигивая всем сразу. – Нашу, походную. На посошок.

«Стриптиз, кис-кис, сядьте поудобней, мисс!
От подвалов до кулис ныне царствует стриптиз!
Стриптиз, ням-ням, вам шампанского, мадам?
Девчата серьёзно подтягивали.
«…Коньячок сосёт маркиз в ожидании актрис.
Все обсосаны конфетки – выбирает он нимфетку!..»

Ребята дружно обхватили подружек за попы. Подружки заёрзали и дружно взвизгнули.

…«Вот молоденькие киски, все со звёздами на писке,
Все худышки – ничего! Покровитель – ого-го!»…

«Ого-го!» завопили все хором.

«У малышки в попе роза – сногсшибательная поза,
Так вибрирует, коза, что расширяются глаза…»
 
 Дина не выдержала, и прыснула. Женька был вполне доволен произведённым эффектом. А песенка продолжалась.
                               
Тогда, в приземистой сводне-палатке, притиснувшей их друг к другу, Дина боялась, что, переспав с ней раз-другой, Женька потеряет интерес и уйдёт. В лучшем случае – попрощается. В худшем – даже и не вспомнит, с кем был ночью на халяву. «Ну и чёрт с ним!» – заранее решила она.

 Но его зацепило: «Старый Башмачник» не ушёл. Ушла она. Конечно, она могла бы и не уходить: у неё теперь был Женька. Но случайная – или не случайная – встреча с бывшим приятелем мужа покачнула чаши весов. Дина больше не колебалась. Путь
открылся перед ней внезапно, во всей красе, уже после того, как все разъехались, и Женька сотоварищи тоже. Перед отъездом он подарил ей свой мобильный со слёзной мольбой носить с собой, чтобы он мог позвонить ей в любой момент дня и ночи.  И он исправно звонил – ежедневно, и они даже встречались в Москве, в душной, пыльной, пустой квартире.

Самый первый раз открытие произошло ещё два месяца назад, в разгар слишком жаркого мая. Это было лишь невнятное мельтешение бликов и сполохов, завивающихся спиралью в глубине чёрного, зияющего отверстия в пустоте, на этом же вот лужке, на топком берегу ручья, в глубине ольшаника. Дина не искала свой Мир. Он сам её нашёл. Редчайшее качество – способность притягивать и открывать Двери. Дина знала, что это случается, хотя и очень редко, и, как правило, счастливчики становятся жертвами пиратов, для которых их талант – живая приманка. Уйти в свой, счастливый, долгожданный Мир она тогда не решилась.

Второй раз, на пустом берегу, где уже не осталось даже нудистов, Тоннель заявил о себе властно и мощно. Дина была в панике: приятель мужа, Казбек Ибрагимов, предупредил её, что, поскольку мужа нет, а она вроде как бы уже вылечилась, должок будут требовать с неё – или продавай дачу и квартиру, или сама выходи на Эдуарда.  Мир позвал настолько неодолимо, что противиться не было возможности: ведь она о нём мечтала и звала в бредовом сне. И из открывшейся Двери пахнуло не мраком и ужасом, не чуждым дыханием, но родным, до боли знакомым и желанным, словно её приглашали в гости. Нет, не в гости, а в собственный, свежеотстроенный дом, который пора обживать.

К этому моменту Дина, чтобы не зависеть от Башмачникова, вернула ему мобильный и завела собственный, подержанный, и теперь позвонила ему прямо с берега. Она сказала, что скоро уйдёт. Что здесь её не держит ничего. Что она даст ему мысленный пароль-инвертор, и он может приходить туда, к ней, если будет желание. Женька примчался к ней в тот же день, испуганный, бледный, дрожащий. Дина боялась, что он, чего доброго, расплачется, будет умолять остаться.
 
Но он лишь тихо спросил: - Тебе необходимо это? Пожалуйста, не уходи так, по-английски. Расскажи, почему ты уходишь, не таи в себе… Ты думаешь, я такой легкомысленный чувак, всё у меня постоянно тик-так, дурью маюсь, песенки дурацкие сочиняю – а кто их не сочиняет? «Хочу я всех мочалок застебать…»  - классика! Нет, Динка, это только лапша на уши, что на Тихой Заставе всё тихо. У нас стычки случались. Страшно бывало, когда из Тоннеля Нечто лезло. У нас погибали ребята, не зная, кому за такой подарочек «сенькью» сказать или яйца поджарить. Такой отстой. А я вот жив, и никому рассказывать в подробностях не собираюсь, тебе только расскажу, если захочешь. Я очень переживаю за тебя. Поделись с другом, подружка…

И Дина рассказала всё. Женька долго молчал, подавленный.

- Ты в судьбу веришь? Тебе, наверное, очень повезло, наверное, это тебе награда за мучения – такое редко кому удаётся. Или – даётся. – Он вздохнул. – Только я не знаю теперь, повезло ли мне. Скорее, очередное наказание, вслед за армией. Понимаешь, самая фигня то, что я не смогу с тобой уйти насовсем. Ты простишь меня за то, что я буду приходить иногда?

Его мобильный теперь служил им ключом-инвертором: он открывал Женьке Тоннель прямо к дому Дины, и она чувствовала это заранее, и давала разрешение.