О том о сём, как помню

О ТОМ О СЁМ,
как помню

«БЕЗ ГНЕВА И ПРИСТРАСТИЙ»
«Since ira et studi»
Tacit

2019

«Почему я так делаю?»

Нет на свете печальней измены,чем измена себе самому. Н.Заболоцкий

Жизнь наша — это череда случайностей, которые цепляются друг за друга, как звенья всевозможных цепей. Мысль совершенно тривиальная, но не всегда удаётся проследить причинно-следственную связь случайностей. Как правило, искать такую связь нет необходимости в повседневной жизни, но иногда самому себе хочется задать вопрос: «Почему я так делаю?», — и, бывает, находишь ответ…
В середине 60-х годов моя семья проводила отпуск на Рижском взморье, в Юрмале, в посёлке Меллужи. Нам не повезло, погода была пасмурная, лежать на пляже и купаться было неуютно, потому подолгу и помногу гуляли вдоль берега, отмеряя километры.
Таких гуляющих было немного, поэтому те, кого часто встречали, запоминались, начинали с нами здороваться, а бывало и знакомились. Обычно нам навстречу, всегда в противоположном нашему хождению направлении, гулял с девочкой пожилой, интеллигентного вида, приветливый мужчина. А мы гуляли с сыном, который был примерно одного возраста с девочкой. Через несколько таких встреч мы разговорились, дети начали играть, а мы волей-неволей присели на скамейку, обсудили кто из нас кто и откуда, а дальше пошло-поехало, так как меня распирало от вопросов. Собеседник оказался профессором Рижского университета, заведующим кафедрой марксизма-ленинизма. Фамилию собеседника я уже забыл, но помню, что она на букву «Р» и еврейского звучания, и внешность не обманывала.
Первый вопрос, который напрашивался сам собой, но задать который долго не решался, был о том, как и почему его “занесло” на такую позицию в университете. Оказалось, что его профессиональные научные интересы к собственно марксизму-ленинизму никакого отношения не имеют, а предметом его изучения является немецкое влияние на исторические процессы в прибалтийском регионе. Поэтому отношение к марксисткой науке у него чисто бюрократическое: занял освободившееся место по конъюнктурным обстоятельствам по конкурсу.
Когда политическое лицо моего собеседника мне стало понятно, то я смелее стал задавать вопросы, в том числе и о пакте Молотова-Риббентропа, учитывая специализацию профессора. Наш разговор происходил в конце 60-х годов.
В это время один за другим стали публиковаться исторические романы Валентина Пикуля, а последним прочитанным мною романом был роман о Распутине, от которого отдавало бульварным душком. Писатель жил в Риге, и я поинтересовался не знаком ли профессор с ним, и читал ли он роман.
Они оказалось знакомы. История их встреч такова.
Профессор романами Пикуля не интересовался, но роман «У последней черты» из любопытства решил прочесть после скандальных оценок его в прессе. Роман не понравился и по мнению его, как специалиста, к исторической правде отношения не имел. После прочтения романа профессор решил, что читать произведения Пикуля больше не будет. Я же заметил, что мне его романы нравятся, они занимательны, легко читаются и веришь их исторической правдивости. Мнение критиков об исторической недостоверности романов читающая публика как бы и не воспринимает.
Мой собеседник мою реплику проигнорировал и заметил, что его всёже познакомили с Пикулем по просьбе самого писателя на одном мероприятии, где они вместе оказались. Пикуль подробно расспрашивал профессора о событиях, предшествующих войне, на территории Латвии. Вопросы были грамотные, Пикуль сам хорошо был знаком с этими событиями, но ему нужны были уточнения. Короче, писатель произвёл на профессора хорошее впечатление.
Больше встреч не было, но профессор, когда заболел и лечился в республиканской больнице, познакомился с женой писателя, которая также лечилась в этой больнице. Жена Пикуля оказалась интересной собеседницей и одной из обсуждаемых ими тем, естественно, были романы её мужа.
Профессора заинтересовала технология сбора материала для романов. И тут выяснилось, что у Пикуля уникальная библиотека мемуаров, которые писались эмигрантами из России, бежавшими после переворота. Эти книги служили для писателя источником сюжетных находок и историй. Ценность их была в том, что это были рассказы очевидцев, которые создавали слепок реальных событий.
Об этом я вспомнил, когда потерял работу в Америке и искал себе занятие, чтобы избежать депрессии безработного. События прошлого и настоящего постоянно будоражили моё воображение, и я взялся за мемуары, чтобы показать читателем слепок истории, которая пришлась на мою жизнь. Так протянулась ниточка от случайной встречи под Ригой к написанию моих воспоминаний.







Пробудим воспоминания,
или в родительской семье (1935- 1959)

Папины похороны и его тайны
Последним у гроба говорил Илья. Для меня его выход был неожиданным. Я не сторонник публичного проявления чувств. А тут похороны – не повод для откровений. Все выступления воспринимал с иронией, в искренность не верил, хотя, вероятно, не имею права судить, так как далеко не всё мне известно об отце, о его связях, отношении к нему родных, друзей, сотрудников. А тут выяснилось, что и о прошлом, молодых годах, знаю очень, очень мало.
Речь моего дяди, папиного брата, была короткой, но неожиданно значимой. “Мало кто знает, - говорил с экспрессией Илья, голосом лектора общества “Знания”, что вызвало у меня,  наверное, неоправдованную отрицательную реакцию на выступление близкого родственника, - что Лев Моисеевич был “красным курсантом”*, он близко видел наших вождей, встречался с Лениным, и, не сложись так судьба – он заболел тифом – мы, может быть, провожали бы сегодня в последний путь не инженера”. Что мой дядя имел ввиду я не удосужился спросить, как, возможно, и другие участники похорон.
* "Красный курсант - во время Гражданской войны и после неё учащийся военно-учебного заведения или военных курсов. Аналог дореволюционного юнкера. Курсы стали появляться в 1918-19 гг; одними из первых были пулемётные курсы, и их учащиеся долго носили имя кремлёвских курсантов." Энциклопедический словарь советской повседневной жизни. Автор Леонид Беловинский. М.:НЛО. 2015.
Обстановка крематория не располагала к обдумыванию услышанного. Но на выступление дяди  обратили внимание, и мне робко задавали вопросы папины сослуживцы. Я только пожимал плечами: «Не знаю». Был 1975 год, до Перестройки было далеко, и пиетет к вождю не подвергался сомнению в общественном сознании. Но что я мог сказать? Я действительно не знал об этих страницах отцовской биографии. А много ли я знал о родителях? Интересовало ли меня их прошлое? Позже стал более часто задумываться о них, о их жизни. Но спросить уже было некого.
Итак, почему папа никогда не рассказывал о той жизни, которой, по советским меркам, надо было гордиться? Почему об этом не говорила мама? Не знала? Они ещё не были знакомы в то лихое время? Или есть другая серьёзная причина?
Нам, исполнителям советской истории, наверное, несложно разобраться, но я пишу не об истории советской инквизиции, а об истории своей семьи, поэтому о ней и буду рассказывать, а выводы сделают потомки.
Папа родился и вырос в черте оседлости, в Могилёве, крупном, по тем временам, городе, окружённом белорусскими еврейскими местечками.
Дедушка (Моисей Аронович) занимался розничной торговлей рыбой, в том числе селёдкой. Мама и её братья подшучивали за это над папой, называя его “селёдочником”. У них было основание свысока относиться к “селёдочнику”, так как они принадлежали к “более высокому сословию”: у моего другого дедушки Хаима была оптовая торговля рыбой.
Детей в семье отца было пятеро (по старшинству): Циля, Лёва (мой будущий папа), Иосиф, Илья и Женя. Семья не была богатой, но дети учились: Лёва в реальном училище, а Циля в гимназии.

Микроб революции делал своё дело. Старшие дети вскоре оказались вовлеченными в авантюру. Циля вышла замуж за молодого большевика (Аншеля Фридмана), твердой рукой устанавливавшего новый порядок, а папа, думаю, не без влияния родственника, оказался среди красных курсантов, когда в начале 20-х годов вся семья перебралась в Москву.
Как теперь выяснилось, отец после болезни (тиф) перестал быть кремлёвским курсантом, а поступил в Строительный институт в Ленинграде, а потом перевёлся в Баумановское инженерное училище в Москве. Некоторое время отец, инженер-строитель по специальности «Мосты и туннели», работает в Москве.
Где-то, когда-то и как-то в период учёбы он встречается с моей будущей мамой, землячкой по Могилёву, которая жила в Ленинграде. Начинаются долгие, в течение нескольких лет, поездки папы по выходным дням из Москвы в Ленинград.
Мама хранила письма от папы, и из них можно было бы узнать историю их любви, но я считал, что нельзя читать чужие письма, и уничтожил всю пачку писем после смерти мамы. Так этот отрезок жизни родителей остался для меня тайной.

  О семье до и после войны (второй мировой)

В 1926 году мама заканчивает Государственный институт медицинских знаний в Ленинграде и выходит замуж за папу. Живут они в квартире у еврея, купца Первой гильдии на 2-ой Рождественской ул., позже переименованной во 2-ую Советскую. В досоветское время этот район назывался “Пески”. В квартире маму поселили в порядке уплотнения “бывших”. Занимала она одну большую комнату с двумя окнами, где прежде был кабинет хозяина. После маминого замужества папа поделил комнату пополам так, чтобы в каждой было по окну, потом фанерными перегородками каждую комнату ещё раз пополам. Получились две светлые комнаты и две тёмные. В этой квартире мои родители прожили большую часть жизни.
С моими родителями вместе жили также два брата мамы – Миша (Моисей) и Исаак, и моя бабушка Анна Михайловна (Хая Микелевна ) – мамина мама. Потом появились в  этой комнате ещё три жильца: я с братом Лёней и наша няня Клавдия. По сегодняшним меркам трудно представить, как такая большая семья на клочке жилой площади жила удивительно дружно, сохранив любовь, дружбу и привязанность друг к другу на протяжении всей жизни.
И, конечно, у нас было много соседей. Купца уплотняли постепенно, и к началу войны в квартире жили три семьи. Все евреи. Ни склок, ни скандалов не было. Жили почти как родственники.
После войны ситуация изменилась не к лучшему. В блокаду умерли прежние хозяева квартиры, остались их дети - сын, дочь и внук. Внук появился в квартире после армии в 1948 г. Вскоре арестовали его дядю (Кеслера Самуила Владимировича, главного металлурга завода “Красный Выборжец” ), якобы за анекдот, и дядя не вернулся - погиб в Джезказгане.
К этому времени в квартире уже устойчиво жили шесть семей, некоторые заняли комнаты прислуги умерших хозяев квартиры. Количество жильцов и их состав по естественным и не естественным причинам менялись. Квартира стала интернациональной со всеми вытекающими последствиями от великой дружбы народов.
В нашей семье тоже произошли перемены: с нами не было маминых братьев. Миша отбывал свой срок в ГУЛАГЕ как бывший военнопленный, а Исаак жил в Москве, куда после эвакуации перевели завод, где он работал.
Наша большая комната, разделённая на четыре части: две с окнами и две тёмные, –казалась отдельной квартирой без “удобств”. Дети и няня спали в проходных тёмных комнатах, бабушка – в проходной общей, а у родителей была спальня-кабинет, где дети делали уроки. Папа при подготовке к обязательным политзанятиям работал в общей комнате.
Родителей дети видели редко. Папа приходил, когда мы или спали, или собирались идти спать, а мама – незадолго до этого. Так работала в послевоенные годы вся страна. По мере нашего взросления ситуация менялась, но и родители уже были меньше нужны для общения. Школа, улица и друзья казались нужнее.
Что же запомнилось? Походы с папой в баню раз в две недели и умные разговоры о вечности, космосе, религии. Чтение с мамой книг и разговоры, которые были самой важной вехой в нашем нравственном и человеческом воспитании.

Мама

Мама Анна Ефимовна (Ханна Хаимовна) занимала в нашей с братом детской, а позже юношеской и взрослой жизни, особое место.
Она родилась в семье с еврейским традиционным укладом жизни. Соблюдался кошер, праздники, дети посещали хедер, но фанатической приверженности к религии не было. О моём дедушке Хаиме Геллере я знаю мало. Он умер от саркомы сравнительно молодым (54 года). До революции был купцом 2-ой гильдии. Практически ничего не знаю о его родителях, хотя фотография и паспорт моего прадедушки Неуха, его папы, сохранились.
О бабушкиной семье знаю несколько больше. Её семья жила в Быхове. У них был большой дом, много детей. В советское время в их доме помещалась школа. Из семнадцати родившихся детей, взрослыми стали десять. Было даже шесть коров, а значит было и своё большое хозяйство. Мой прадедушка Микел Рабкин был раввином. Помню, бабушка рассказывала, что он был очень уважаемым в еврейской общине человеком - его хоронили в день смерти, как самого почитаемого еврея в городе. Мама рассказывала, что дети его побаивались, а она нет. Прабабушка (Лея) – о ней никто ничего не рассказывал – управляла хозяйством и детьми. Дети получали традиционное еврейское воспитание.
Моя бабушка вышла замуж по еврейской ортодоксальной традиции – её сосватали, и своего мужа до свадьбы она не знала. Первые годы супружества были, по видимому, трудными. Детей не было в течении пяти лет. Потом один за другим с естественным промежутком родились мама и её братья.
Когда произошла революция мама заканчивала гимназию и лишь последний год училась в школе. О её гимназических годах мне неизвестно, но она была лучшей ученицей и в гимназии, и в школе.
 О жизни в Могилёве в предреволюционные годы бабушка рассказывала. Их дом находился на губернаторской площади, и царь по дороге в ставку проходил мимо их дома. Перед входом в бабушкин дом стоял городовой. На условия жизни при царе бабушка не жаловалась, но говорила, что очень боялись погромов.
В возрасте 17 лет мама с подругой Рисей Райк сбежала в Петербург. Потом и вся семья собралась в Петербурге. К моменту окончания мамой Государственного института медицинских знаний (2-ой Медицинский или Санитарно-гигиенический институт в более поздние годы) все родственники были вместе. Миша работал землемером (геодезист) и содержал семью, потом поступил в Ленинградский университет и встретил войну аспирантом института Теоретической астрономии Академии наук. Исаак также закончил университет и работал в нём преподавателем, пока в 1932 г. не был арестован по доносу своего товарища за нелестный отзыв о Сталине, которого с иронией назвал “Иосифом Прекрасным”. Ни в чём не признавшись, не подписав протоколы допросов, получил, три года лагерей - наверное за упорство в непризнании своей вины. После отсидки в Воркуте добился снятия судимости. Такое ещё было возможно. В дальнейшем в своих анкетах он никогда не указывал об этих событиях своей жизни.
Во время одной из чисток буржуазных элементов в ленинградских вузах мама совершила преступление, сумев из своего личного дела выкрасть и уничтожить информацию о купеческом происхождении. Преступление позволило ей стать врачом.

Война

Когда началась война мне было почти 6 лет, и я хорошо помню семейные события первых дней войны. Мы жили на собственной даче (родителям принадлежали две комнаты и две террасы в огромном двухэтажном доме) на станции Всеволожская, в ближнем пригороде Ленинграда.
На какой-то из первых дней войны в небе над Всеволожской появились немецкие самолёты, окруженные разрывами снарядов зенитной артиллерии. Очень хорошо всё помню – картина и сейчас перед глазами. На следующий день бабушка со мной, братом Лёней и нашей няней Клавдией вернулись в город.
Вечером пришла мама и принесла свою новую военную форму. Что-то к ней пришивала. Форма и мама в форме мне очень понравились.
Папа так и не пришёл. Он несколько дней провёл на призывном пункте, но в армию его не взяли, так как у него была броня. Всесоюзный проектный алюминиево-магниевый институт (Гипроалюминий), что на 20-й линии Васильевского острова, где он работал, срочно эвакуировался на Урал: интенсифицировалось строительство алюминиевых и магниевых заводов. Отец участвовал в проектировании, строительстве и освоении мощностей трёх заводов – металлургических гигантов: Уральского алюминиевого (г.Каменск-Уральск), Богословского алюминиевого (г.Краснотурьинск) и Березниковского титано-магниевого комбината (г.Березники), которые обеспечивали промышленность алюминием, титаном и магнием в годы войны; другие заводы этой промышленности оказались в зонах немецкой оккупации. Город Краснотурьинск (его вначале называли Соцгород) возник по соседству с г. Богословск и построен по проекту, автором которого был отец. Уже будучи взрослым, инженером, я бывал на этих заводах и убедился, что отца хорошо помнят заводские работники: мгновенно, реагируя на мою фамилию, задавали вопрос: “А не сын ли вы Льва Моисеевича?” То же самое могу сказать о руководителях Министерства цветной металлургии, Госплана и Госстроя, с которыми случайно или по делу оказывался в одной компании: на совещаниях, в заводских гостиницах, в поездах и самолётах.
В конце июля папа, бабушка и мы, дети, покинули город. Я, вспоминая, вижу отчётливо платформы Московского вокзала, заполненные ленинградскими семьями, маму, тётю Гуту (сестра дедушки Хаима, умерла в блокаду) и Клавдию, купе плацкартного вагона, в котором мы разместились, и через окно отходящего поезда маму в военной форме, растерянно махавшую нам рукой. Моих дядей не было. Миша уже был в Кронштадте в школе младших лейтенантов, Исаак – на работе. Почти всю войну Исаак работал на каком-то сильно засекреченном заводе в Чебоксарах. В Ленинград после войны не вернулся, стал жить и работать в Москве. В 1952 году получил Сталинскую премию. Последние годы жизни был доцентом МЭИ им. Баумана (Московский энергетический институт).
Местом нашего нового обитания на Урале был посёлок Лёнва, в окрестности  г.Березники, на берегу реки Камы. Между городом и Лёнвой находился Березниковский химический комбинат, из труб которого валил густой желто-оранжевый дым. Это казалось красивым и сказочно-зловещим. Посёлка Лёнва сейчас нет, он под водой, затоплен в связи со строительством гидроэлектростанции.
За время жизни в посёлке мы поменяли несколько домов. Первый был бревенчатым и уютным домом с высоким крыльцом, маленьким двориком и курятником, а за забором позади дома – огород, а впереди – улица. На улице состоялось знакомство с местными сверстниками, которым было любопытно пообщаться с пришельцами из легендарного Ленинграда. Отношения с детьми все годы в Лёнве были хорошими, не помню ни одной драки. Вначале удивляла местная речь, я не понимал некоторые слова и выражения уральского диалекта, потом привык к ним, но к диалекту не приохотился, и всю жизнь морщусь, когда слышу “неправильную” речь.
Потом меня и Лёню отдали в детский сад, но в разные возрастные группы. Бабушка противилась, но папа настоял. У него не было времени заниматься семьёй, и он хотел разгрузить бабушку – няни уже с нами не было. Нам в детском саду было очень плохо. Мы, получившие домашнее детское воспитание, трудно воспринимали воспитание коллективное, отказывались есть, потому что такого супа, например, у бабушки не ели, а в этом ещё и кусочки зелёного лука плавали, с детьми не играли, а сидели, обнявшись, в коридоре. В конце концов воспитатели посоветовали нас временно забрать из сада – для адаптации требовалось время.
Будучи в Березниках и забежав на рынок купить продукты, папа случайно встретил свою сестру Цилю, которая до войны жила в Москве с родителями – моими дедушкой и бабушкой, – мужем Аншелем, сыном Феликсом и младшей сестрой Женей. Теперь все, кроме Цилиного мужа–прокурора, которого мой папа не любил, оказались в Березниках. Они были плохо устроены и бедствовали, Циля на рынке продавала вещи. Папа решил забрать дедушку Моисея Ароновича к себе в Лёнву, чтобы облегчить жизнь Циле. У дедушки не было одной ноги и ему трудно было найти какую-либо работу. Его жена, моя бабушка, Хьенна Ароновна осталась с дочками Цилей и  Женей и внуком Феликсом в Березниках. Феликса назвали этим именем в честь Дзержинского, так как его папа был чекистом, членом партии с 1916 года.
С приездом дедушки в Лёнву нам с Лёней стало веселее, нас забрали из детского сада, что само по себе было прекрасно, дедушка с нами гулял и, возможно, что-то нам рассказывал. Мы ходили с ним к реке Кама, лазали по развалинам солевого завода-прииска, в старину здесь добывали каменную соль.
Тоска по родителям (мамы не было с нами, а папу мы практически никогда не видели) уменьшилась. Дедушка нам объяснил откуда появляются цыплята, и я, вдохновлённый его рассказом, решил высидеть цыплёнка у себя в кармане. Носил яйцо долго, но, случайно упав, разбил. Меня не ругали за испачканный карман, но дедушка и бабушка пообещали, что я получу настоящего цыплёнка к лету. Радость общения с дедушкой была недолгой. Он почувствовал себя плохо и его увезли в Березники. Вскоре он от рака умер (1943 г.).
В 1942 года я заболел корью. Болел тяжело, диагноз был поставлен ошибочно другой, и считали, что я не выживу. Дали телеграмму об этом маме. Маме дали отпуск. Прошёл первый год войны, который она проработала в полевых госпиталях действующей армии на Ленинградском и Волховском фронтах. Командование её отпустило на месяц как мать маленьких детей, один из которых, судя по телеграмме, умирал.
До сих пор стоит перед глазами мама, которую увидел в окно. Я кричал, прыгал на кровати (болезнь уже отпустила меня). Возможно, мне говорили, что мама приедет, и я ждал её у окна. Дедушка Моисей тогда ещё был с нами.

Отпуск мамы уже заканчивался, когда её вызвали к военному комиссару в Березники и передали приказ формировать военный эвако-госпиталь в Лёнве и филиал госпиталя в деревне Дедюхино. Невиданное везение для семьи.
Наша детская жизнь изменилась – мама с нами. Времени для нас у неё всё равно не было, но можно было приходить к ней в госпиталь, общаться с ранеными, персоналом. Естественно, что к нам относились сердечно. У раненых тепло воспоминаний об оставленных семьях переносилось на нас. Маму в госпитале любили, но она была очень строгой и с персоналом, и с ранеными. Слушались её беспрекословно. Однажды она учинила такой разнос персоналу на кухне, что я некоторое время стеснялся приходить в госпиталь. Виновником был я: меня угощали компотом, когда мама появилась на кухне. Запрет на угощения был наложен жёсткий, а со мной была проведена воспитательная работа, которую я запомнил навсегда. В послевоенные годы запрет на угощения и всяческие подношения остался в силе. Мама, начальник отделения (должность полковника) Окружного военного госпиталя (до мобилизации – майор медицинской службы, после – вольнонаёмная) никогда не принимала подарков и не позволяла персоналу без её ведома оказывать её близким услуги. Исключением были цветы и конфеты, которые с посыльным кто-либо присылал ей домой к праздником. Интересно, что никто из больных не решался лично доставлять эти подарки. Знали, что не примет.

Однако в Лёнве наши бытовые условия ухудшились. Мы переехали в дом-барак, и жили все в одной комнате. В старом доме мы не могли разместиться, потому что мама взяла к себе Броню, жену своего двоюродного брата с ребёнком, которая беженкой поколесила по многим городам России и остро нуждалась в помощи.
Осенью 1943 года я пошёл в школу, а к зиме мы переехали в другой дом, в котором стали жить до отъезда в Ленинград. В этом доме произошли три события, которые остались в памяти.
Первое – «порка» – демонстрация ремня, если быть точным, с намерением меня выпороть, которому мама воспрепятствовала. Порка, которой я впервые в жизни должен был удостоиться, была вызвана нарушением правила: всегда вовремя быть дома, а я, да ещё и с Лёней, застрял в госпитале, в кино, которое крутили для раненых, и нас не могли найти, пока я не появился восхищённый фильмом. Тогда были передвижные киноустановки, которые ставили посреди госпитальной палаты и показывали кино на простыне-экране, лента часто рвалась, аппарат жужжал, но это были мелочи по сравнению с “силой искусства”.
Второе – когда мы с братом угорели, и только приход мамы нас спас. Очнувшись, я помню было очень холодно, окна раскрыты, и мама говорит бабушке: “Если бы они умерли, то я бы повесилась”.
Третье – скандал между папой и мамой, когда он ей сказал, что вступил в партию и подал заявление в военкомат, чтобы уйти на фронт; прошёл медицинскую комиссию и будет направлен в танковую часть. Уход в армию не состоялся – броня. Мама в партию не вступила, всякий раз находя для этого причину,что было не просто.
Летом меня отправили в пионерский лагерь. Здесь я впервые познакомился с еврейским вопросом. Два мальчика, которые со мной никогда не играли, подошли и спросили: ”Ты еврей?” Я не знал, кто это такой, и ответил: ”Нет”. “Вот видишь!” – сказал один мальчик другому, очевидно разрешая спор между ними. В дальнейшем я понял, что соврал.
Однажды во время тихого часа меня разбудила воспитательница и вывела на улицу за пределы лагерной усадьбы. Там меня ждала мама, которая приехала на своей командирской бричке, запряженной любимым нами вороным конём. Нередко зимой этот конь возил нас с братом на санях на спектакли ленинградского ТЮЗа в Березники. Театр шефствовал над госпиталем.
Мама после объятий и поцелуев сказала, что уезжает в Ленинград, но мы скоро к ней приедем.
В конце августа 1944 г. мама вызвала семью в Ленинград. Папа нас провожал. Ехали в теплушке на нарах. Было и увлекательно и интересно. Самым любимым и страшным было стоять у открытых дверей теплушки. Этим мы бабушку постоянно держали в напряжении. На подъездах к Ленинграду, ехали со стороны Вологды, стали видны последствия войны: разбитая техника, сожжённые леса и строения. Путешествие длилось десять дней. Приехали в Ленинград 9 сентября.
Бабушка в течении всей эвакуации хранила банку с консервированным персиковым компотом, мы знали, что банка едет с нами, но бабушка бережёт её для нас на ”чёрный день”. С этим мы мириться не могли, и потребовали её открыть. Бабушка сдалась. Открытая банка любимого компота всегда напоминает этот эпизод.
Наш состав остановили на подъезде к городу со стороны Невской заставы, вблизи завода ”Большевик”. Недалеко от станции было кольцо трамвая 24-го маршрута. К нему мы с бабушкой и направились. Этот маршрут имел остановку у нашего дома на 2-ой Советской ул. В трамвае было мало людей, но они внешне резко отличались от привычных для нас в эвакуации: другая опрятная и хорошая одежда, и лица другие. Мы с Лёней выглядели сорванцами-оборвышами, за время ползания по теплушке одежда сильно поизносилась, а туфли-ботиночки были подвязаны верёвочкой, чтобы подошва не отпала. Для пассажиров трамвая, наверное, наша группа смотрелась провинциально-несчастно, не по-ленинградски. Бабушку стали расспрашивать, нам приветливо улыбались, сочувствовали, кивали головой. Но чему сочувствовали? Мы благополучно пережили трудное время, а они – ленинградцы – блокаду. Конечно, я этого всего тогда не осознавал, оценка событий произошла позже.
Вошли в квартиру через чёрный вход, парадный был закрыт во время войны и на многие годы после, и попали на кухню. Бабушку встретили новые соседи и бывшая домработница хозяев квартиры Шура, я её помнил и узнал. Мамы не было дома, как оказалось, она нас встречала на Московском вокзале. Мы с братом смущённо жались к бабушке и с любопытством рассматривали кухню коммунальной квартиры.
Мама пришла, когда уже стемнело, и мы ушли в комнату и тут же бросились осматривать довоенные игрушки.
Хотя война не кончилось, можно считать, что наши с Лёней военные годы остались позади.

             Школьные годы

Меня с опозданием приняли в 155 школу Смольнинского района. Эта была одна из лучших школ, в которую возвращавшаяся в город интеллигенция стремилась записать своих детей. Школы быстро переполнялись детьми и требовались связи, чтобы попасть в желаемую школу. Мама преодолела эти препятствия, и я одну неделю был учеником второго класса этой школы. Школа мне не нравилась, она резко отличалась от лёнвинской, в которой обстановка была тёплой, семейной, где я хорошо учился и закончил 1-ый класс с Похвальной грамотой, украшенной портретами Ленина и Сталина (хранится в домашнем архиве). В новой школе я чувствовал себя чужим, многие дети знали друг друга по предыдущему классу, и их знали учителя, а я, так мне казалось, был посторонним. Поэтому, когда объявили, что открывается новая школа №159 и меня в неё переводят, я это известие принял с облегчением и не сказал родителям. Когда мама узнала о переводе, вернуть меня в старую школу было уже сложно, и она волей-неволей подчинилась. К этому времени у меня появился друг Боря Марков, вернувшийся из эвакуации, которого также перевели в новую школу. Мы жили в одном доме, и расставаться с ним я не хотел. Эта детская дружба перешла в дружбу на всю жизнь.
Боря был старше меня на три дня, а ростом на треть выше. Он был со стороны матери внуком Почётного гражданина Петербурга, купца 1-ой гильдии, Л.Щукина, могилу которого я видел в Александро-Невской Лавре. В царское время их семья занимала две лучших квартиры в доме. Когда мы познакомились, они жили в огромной комнате с одним выходящим во двор окном и малюсенькой комнатой, которую можно назвать гардеробной. Боря родился в Саратове, куда сослали его будущую мама, беременную Людмилу Леонидовну после убийства Кирова как дочку купца. Борины родители, когда мы познакомились, работали в Балтийском пароходстве, были членами партии, к советской власти внешне относились терпимо, но в душу к ним мне, мальчику, было заглянуть трудно. Людмила Леонидовна участвовала как лучший радист пароходства в рейде на пароходе «Балтика», на котором Никита Хрущёв плавал в Америку. Отец Бори, Алексей Викторович, в войну служил во флоте, но по каким-то причинам всё время находился в Сингапуре. Он участвовал в первом послевоенном торговом рейсе в Колумбию, откуда в СССР привезли никогда раньше невидимые мною бананы. Тогда же в их доме я впервые попробовал молочный шоколад. Алексей Викторович ушёл на пенсию с должности начальника радиослужбы пароходства.
Боря, школьником, студентом и взрослым, также как его родители, внешне был терпим к власти, вступил в партию, но откровенно и цинично использовал её в своих личных интересах. Вот несколько любопытных эпизодов. В 1952 г., когда началось «Дело врачей», Боря был комсомольским секретарём школы. Я не видел, как он вёл себя в школе в первые дни этих событий, так как был болен, но однажды, зайдя ко мне после школы, он бросил газету на мою кровать и сказал:”Смотри! Провокатора наградили!” Имелась ввиду Лидия Тимашук. Будучи доцентом института Авиаприборостроения и секретарём партийной организации, наедине со мной Боря цинично насмехался над своими коллегами по партии, рассказывая, как каждый пришедший на собрание, получал от партийной организации бутылку лимонада по его инициативе. Несмотря на такое поведение друга, я всё же не обсуждал с ним ни политических, ни еврейских проблем. Он же никогда не знакомил меня со своими коллегами по работе. Подозреваю, что его служебная компания была антисемитская, и Боря либо не хотел демонстрировать дружбу с евреем, либо огораживал меня от возможных щекотливых ситуаций, либо и то, и другое. Тогда он работал в оборонной промышленности в НИИ 49 на Суворовском проспекте. Другой мой друг Лёва Сонин, еврей, также работал в этом институте и рассказывал о зоологических антисемитах в руководстве лабораторий и НИИ. Однако же все Борины близкие друзья были евреи.
Трудно назвать место, где мне пришлось учиться в 1944-45 году, школой. Это было место сбора шпаны. В классе были дети от 9 до 13 лет, многие пережили блокаду или оккупацию и не учились. Над молоденькой беременной учительницей издевались, и ни о каких занятиях не могло быть и речи. Драки, сквернословие, курение и слово «жид» были ординарными явлениями. Помню драку на пустыре, к которой готовился весь класс между мной и обидчиком, обозвавшим меня «жидом». Дрались до крови, и оба ушли с разбитыми носами, но мне больше досталось к радости большинства.
Самым важным событием в этот год – было окончание войны. Ночью, около 2-х часов, в дверь нашей комнаты постучал мальчик-сосед по квартире и сказал, что по радио передают, что война кончилась. У них по блокадной привычке радио не выключали. Днём мы, дети, бегали по крыше дома – ловили листовки. Праздник.
Свободное время проводили во дворе. Какие-то переростки верховодили, учили играть в карты, в маялку (тряпичный мячик надо беспрерывно подбрасывать одной ногой), курить, заставляли приносить еду, деньги. Их власти нельзя было противиться – иначе становился дворовым изгоем. Слово «жид» с их уст не сходило, но беззлобно, и от дворовой компании не отлучали. Боря, его младший брат Витя (младше на год), Лёня и я держались всегда вместе и по-возможности играли отдельно от других ребят во дворе. Нас даже как-будто уважали, что мы не сквернословили и не курили.
Обстановка в школе изменилась, когда я пошёл в третий класс, помещения привели в порядок, набрали опытных учителей, возвращавшихся из госпиталей и эвакуации.
Кроме Бори Маркова у меня появились ещё два близких товарища Юра Колосов и Алик Киров, а позже Юра Коновалов.
Лучшим учеником в 5-ом классе был Юра Колосов, невысокого роста, блондин, ходивший характерной походкой как бы покачиваясь из стороны в сторону. Благодаря этой походке я его издалека узнал в аэропорту Шереметьево-2, когда возвращался из командировки домой в Америку в 1994 году. Оказалось тогда, что мы летим одним самолётом до Франкфурта. Он летел на сессию ООН на Канарах.
Юру и меня преподаватель истории направил в детский исторический кружок в Эрмитаж, занятия в котором и сегодня с благодарностью памятны. Кажется не было уголка музея, который мы не обследовали за школьные годы. Занятия были серьёзные, мы слушали лекции, участвовали в коллоквиумах, на которых делали доклады. Помню свой первый доклад о Шампалионе и его открытии египетской письменности.
Запомнился эпизод, который мы с Юрой вспоминали не раз, десятилетия спустя. Изучая греческие мифы, мы естественно задумывались о действительном происхождении мира. Однажды решили проверить: есть ли Бог, поставив Бога, как нам казалось, в трудные условия. До этого мы пропустили одно занятие, и не были готовы к коллоквиуму. По дороге в Эрмитаж мы придумали, что если Бог есть, то нас спросят только о статуе Зевса, потому что о других статуях, обсуждение которых предполагалось, мы, из-за пропуска занятия, ничего не знали. Поверить в то что нас обоих спросят о Зевсе мы не могли, а значит Бога нет. С таким выводом мы и явились на коллоквиум, готовые к позору. Но Бог или преподаватель оказались умнее нас. Сначала преподаватель попросил меня рассказать о Зевсе (мы переглянулись), а потом прервал иеня и попросил Юру продолжить. Умный педагог не захотел нас ставить у позорного столба. Однако верующими мы не стали.
Ещё один любопытный эпизод, связанный с Юрой. В городе на углу Фонтанки и Графского переулка открылась первая школа (№253) с преподаванием на английском языке. В неё набирали лучших учеников из городских школ. Мы с Юрой одинаково хорошо учились, но в новую школу приняли только его, хотя поступить в неё предложили нам обоим. Мы ещё не играли во взрослые антисемитские игры, и мотивы их нам не были понятны. Поэтому мы оба пошли к завучу английской школы настаивать на моём приёме, и аргумент у нас был – мы друзья. Друзьями мы действительно остались, но учиться пришлось в разных школах. Мы оба с серебряными медалями закончили школы. Последующие годы сделали наши встречи редкими. Но тут я забегаю вперёд.
В 6-ом и 7-ом классе я много болел и практически эти классы осилил самостоятельно. Но с английским языком возникла проблема, так как дома родители помочь не могли. Маме порекомендовали учительницу английского языка Бытенскую Беллу Михайловну, которая и подогнала мои знания до требуемого уровня.
Когда я оказался в 167 школе-десятилетке, Белла Михайловна стала уже не приватным, а по должности, моим учителем. С ней сохранились тёплые отношения до самой её смерти в Канаде. Сын Беллы Михайловны – Вадик Бытенский со школьных лет друг моего брата.
В 167 школе мне повезло с учителями. Все были интеллигентными высокообразованными педагогами и прекрасными людьми. Наибольшее влияние на меня оказал учитель литературы Имма Григорьевич Блюмкин. Благодаря ему литература была главным увлечением в старших классах, затмив интерес к истории и химии, которые также были любимы. С ним я также дружил до самой его смерти. Имма Григорьевич подарил мне критерий для оценки красоты: красота это то, что вызывает восторг. Красивое – для всех красиво. Нет восторга – нет красоты. Этим критерием пользуюсь и для оценки произведений искусства, и в быту.


             Поступление в институт и годы учёбы

Школу я закончил в 1953 году. После сдачи экзаменов на Аттестат зрелости я с Лёней и бабушкой жил на нашей даче на Всеволожской и ждал решения Гороно: дадут или не дадут мне серебряную медаль. Медаль давала право поступить в любое высшее учебное заведение без экзаменов. Решения, куда поступить, у меня не было. Любил литературу, но понимал, что филологический факультет университета мне не доступен. Поэтому больше всего хотел в медицинский институт. Сказывалось влияние и авторитет мамы и моё частое пребывания в больницах. Медицинский вуз был тогда не престижным: у врачей низкая зарплата (папа говорил: захочешь иметь семью, а как будешь жить на 600 рублей?) и после окончания института молодого врача ждала периферия, «тьма тараканья». Таковы были доводы родителей, поэтому обсуждалось также поступление в университет на исторический или химический факультеты. Однако и тут меня убедили в нереализуемости замысла: еврея в университет не возьмут, документы примут, а после собеседования найдут предлог отказать. В технический институт я идти не хотел. Благоволившие ко мне и уважаемые мною учителя поддержали родителей и рекомендовали идти учиться в технический вуз.
Боря Марков твёрдо определился: Ленинградский электротехнический институт им. В.И.Ульянова-Ленина (ЛЭТИ). Мы с ним съездили на День открытых дверей, и я решил, раз уж мне придётся выбрать технический вуз: буду хотя бы учиться с другом.
В Мельничном Ручье, смежная со Всеволожской станция, жил на даче директор нашей школы Морозов Марк Иванович. Об этом мы с Борей узнали, встретив его случайно около речки, когда катались на велосипедах. Он нас пригласил к себе на дачу и, открыв бутылку Советского шампанского, объявил, что мы получили Серебряные медали.
Через несколько дней мы оба подали документы в ЛЭТИ на специальность Автоматика и телемеханика.. На собеседование первым вызвали Маркова, и он через минуту вышел, сказав, что приняли. Меня вызвали следующим, долго расспрашивали, почему я выбрал этот институт и специальность, и в результате сказали, что могут меня принять на электротехнический факультет по специальности – Электрификация промышленных предприятий. Предложение было неожиданным, мы такой вариант не рассматривали, и замысел учиться вместе с другом проваливался. Я пытался спорить, но выбора, по сути дела, у меня не было, и я согласился. Замечу, что мне сказали правду, что разница между этими двумя специальностями минимальная, но оказалось, что выпускники первой шли в «оборонку», а второй – в гражданскую промышленность. А потому и стипендия на второй была вдвое меньше и её не давали с тройками.
Расстроенные мы пошли сдавать нормы по физкультуре: требовалось прыгнуть в воду с трёхметровой вышки и проплыть 100 метров – институт по военной специальности относился к морскому флоту. Прыгнули, проплыли, но для меня этот тест оказался не нужным: медицинская комиссия меня не пропускала для учёбы в ЛЭТИ, как имеющего заболевание, препятствующее учёбе в этом вузе. Меня это даже обрадовало – пойду, как хотел, в медицинский.
Но тут вмешалась мама и решила медицинские проблемы с поступлением. Я получил даже некоторое преимущество перед сверстниками – мне не надо было посещать занятия на военной кафедре как ограниченно годному к военной службе. Болезнь – язва 12-ти перстной кишки – периодически беспокоила, но существенно на качество юношеской жизни не влияла (полностью избавился от этой болячки только в эмиграции).
Долго не понимал, чем руководствовались кадровики, но в нашей студенческой группе половина студентов была евреями и почти все студенты – медалистами. В другой параллельной группе ситуация была противоположной: евреев мало, а медалистов один-два. Учились, естественно, обе группы по-разному. В одной все сдавали экзамены подчас без троек, а во второй с переэкзаменовками. Скорее всего при формировании групп сказалась обычная чиновничья лень и безразличие: записывали в группы в порядке зачисления, а первыми зачисляли медалистов, не сдающих экзамены. Закончили институт в моей группе 22 студента из 25, двоих всё же отчислили за неуспеваемость. С нами также учился один год будущий ректор ЛЭТИ, д.т.н., профессор Юрий Михайлович Таиров.
Первую сессию я сдал с одной тройкой по начертательной геометрии, пропустив почти все практические и лекционные занятия – предмет казался лёгким, но подвёл. Расстроился и из-за отметки, и от потери стипендии. Зам. декана на мою просьбу пересдать цинично заметил: “Зачем? Уверен, что эта тройка не будет последней”. Правота его подтвердилась, но ещё две тройки на сессиях я получил, смею утверждать, незаслуженно. Поясню, так как получение этих троек характеризует состояние общества. Первую поставил ассистент-антисемит, который открыто подчёркивал неприязнь к евреям-студентам, а второй – пожилой профессор-еврей был особенно строг к евреям-студентам. С таким отношением евреев к евреям столкнулась моя жена, но об этом в другом месте.
Вторую сессию я сдал только с одной четвёркой (остальные пятёрки) и на радостях примирился с учёбой в техническом вузе. Студенческая жизнь захлёстывала знакомствами, девушками, весёлыми компаниями, философскими разговорами и трудовыми буднями студенческой жизни.
В нашей мальчишеской компании было шесть человек Боря Марков, Лёва Сонин, Серёжа Мандельштам, Толя Гольдберг, Игорь Львович и я. Все, кроме меня, учились с Марковым в одной группе. Парадокс – как евреи попали на эту специальность? Не могу найти иного объяснения, что, вкупе с медалями этих ребят, сыграл роль протекционизм – они были дети влиятельной профессуры, людей со связями и деньгами. Верховодил в нашей компании Марков. Судьба у всех сложилась по-разному.
Ушёл из жизни, покончив с собой, Игорь Львович. Серёжа Мандельштам первый из нас защитил кандидатскую диссертацию, а затем докторскую, стал профессором, рано умер. Лёва Сонин, с которым был близок все постстуденческие годы, защитился вторым, умер от рака в 50-летнем возрасте, с его женой и дочкой моя семья по-прежнему близка, обе в Америке. Толя Гольдберг также где-то в Америке. О Маркове я написал выше.
Кроме этих ребят я сблизился с несколькими юношами и девушками в группе. Сохранил с ними дружбу до настоящего времени. Многие оказались в эмиграции.
В 1959 году через год после окончания института я женился. Началась отдельная от родительской семьи жизнь.



Моя инженерия
Выбор профессии
В зале потихоньку собирались приглашённые и рассаживались вдоль удивительно длинного полированного стола. Награждение происходило в зале Мариинского дворца, в котором в советское время размещался городской совет Ленинграда. Обстановка не выглядела торжественной. Все походило на рабочие приемы иностранных делегаций, которые нередко показывали в телевизионных новостях.
Я не был искушен в общении с советским и партийным руководством, в исполкоме был впервые, но кроме любопытства никаких торжественных чувств не испытывал. Со мной не было никого из моих друзей, сослуживцев и близких, все поздравления с наградой остались где-то далеко во времени, когда несколько месяцев тому назад в ленинградских газетах было опубликовано сообщение о присуждении мне звания Заслуженного изобретателя России, тогда РСФСР. Происходил чиновничий акт, но он не вписывался в привычную лицемерную торжественность подобных событий. Это удивило и обрадовало: никто не выступал, не говорил о том, что оправдает доверие и благодарен за награду. Можно и мне не выступать. Наступала Перестройка - та перестройка, которая сделала возможным и само награждение.
После приема во Дворце я попытался восстановить в памяти начало моей «инженерии».
Я никогда не хотел быть инженером. Я хотел быть врачом, именно врачом, например, таким, как Вересаев в своих “Записках врача”, таким, как моя мама или её друзья врачи. Мне нравилось бывать у мамы на работе - сначала в эвакогоспитале во время войны, а потом в Окружном военном госпитале в Ленинграде. Я прислушивался к медицинским беседам, наблюдал, как мама ставит диагноз, и не мог не гордиться отзывами больных и друзей о ее мастерстве и дружелюбии. Мои друзья, учителя в школе знали о моем увлечении, но не приветствовали его - работа врача не была престижной, низко оплачивалась, а после окончания института наиболее вероятной казалась работа где-нибудь на периферии, в деревне. Это не отпугивало (слишком мало еще знал о жизни), мои намерения определились еще в 7-ом классе. Альтернативы таким устремлениям не было. В университет евреев не принимали, педагогика не привлекала, оставалась только инженерия в разных проявлениях или выбранная мною медицина.
Однако события 1952 года, “Дело врачей”, очевидным образом изменили ситуацию. Некоторые друзья родителей вынуждены были оставить ленинградские клиники, кафедры, согласившись на предложения уехать на периферию, в надежде избежать ареста. Другие держали дома приготовленный на случай ареста чемоданчик. Атмосфера в медицинских семьях была угнетающей. Об учебе в медицинском вузе нечего было и думать.
В марте 1953 года умер Сталин. Позже, весной, реабилитировали, без излишнего шума, врачей. Но решение о моем образовании принято: любой вуз, но не медицинский. Это - мнение родителей, учителей, друзей...И я стал инженером.
Возможно, мне пришлось бы всю жизнь сожалеть об этом вынужденном выборе профессии, если бы не нашлось дело, которое стало увлечением.


Заводские истории
Будни молодого специалиста
По просьбе директора завода, на котором предстояло работать после окончания института, я вышел на работу до получения инженерного диплома, сразу после защиты дипломного проекта (защиты длились 1,5 месяца, а я защитился одним из первых). Поэтому моя первая должность - электрослесарь 5-го разряда. Многие годы эта рабочая профессия “облагораживала” мой послужной список.
Первый день работы показался ужасным. После похода в отдел кадров и получения пропуска я отправился разыскивать начальницу эксплуатационной группы автоматики. Недолго проблуждав по территории завода, оказался около одноэтажного домика, где предстояло работать. Настроение было ниже среднего и уж никак не праздничное: безразличный прием в отделе кадров, поиск своего рабочего места, неуютность территории…. Завод.
Начальница оказалась молодой, не лишенной привлекательности женщиной, если бы удалось ее сначала раздеть, а потом одеть не в телогрейку, а в нечто более подходящее. Но пока она выглядела очень сурово и с первого знакомства решила меня проучить: авось, этот новоиспечённый инженер испугается и сбежит. В моем появлении она правильно увидела стремление администрации заменить ее, техника по контрольно-измерительным приборам (КИП), инженером с широким электротехническим профилем; институт, который я окончил, был одним из самых престижных электротехнических вузов страны.
О производстве, где предстояло работать, я не имел никакого представления, кроме того что знал: это опытный завод исследовательского института, в котором проходила преддипломная практика. Дипломный проект не имел отношения к тем химико-металлургическим технологиям, по которым велись исследования на заводе. Более того, как позже оказалось, и заниматься мне придется совсем не тем, чему учился в институте.
Начальница не позаботилась рассказать о производстве, и, в нарушение всех инструкций, отправила меня в производственный цех с одним из слесарей произвести профилактический осмотр измерительной аппаратуры, обслуживающей эксперименты, которые проводились сотрудниками завода и института на короткой вращающейся печи.
И печь, и приборы, и термопары, “хвосты” которых торчали из корпуса печи, я видел впервые и не представлял, что с ними должен делать. Юра, слесарь, мы познакомились по дороге, не посчитал нужным просветить, а, дав отвертку и плоскогубцы, сказал, что термопары надо проверить… и ушел. А мне стыдно было признаться в неумении, и я ничего не спросил. Это был урок. С тех пор я старался никогда не браться за дело, с которым предварительно не познакомился, и уже никогда не стеснялся задавать вопросы, мало беспокоясь, какое они произведут впечатление.
Печь внешне ничем не отличалась от гигантских цементных печей, которые нередко показывают в кинохрониках как олицетворение мощи советской индустрии, только была короткой. Четыре термопары, вставленные в корпус печи, должны измерять температуру материала. Все это я узнал позже, а пока...
Обошел печь. Увидел, что дотянуться могу только до одной из термопар, остальные были слишком высоко.
“Моя термопара” оказалась куском водопроводной трубы. Я готовился к работе со сложной электрической и электронной техникой, а занят какой-то примитивной конструкцией.
Чтобы извлечь термопары, пришлось провозиться на печи целый день, я не заметил, как прошло время. Выручил Юра, пришел за мной и сказал, что день окончен.
Назавтра начался технологический эксперимент на печи, и меня поставили в ночную смену обеспечивать работу измерительных приборов. Направление меня на работу в ночную смену на второй день работы на заводе, когда никого из специалистов КИПовцев нет, чтобы помочь или посоветоваться, было своего рода «гражданской дедовщиной», тестом на выдержку.
Инженеры, проводившие эксперимент, были молодые специалисты, всего на 1-3 года раньше меня окончившие институт, и мы быстро нашли общий язык. Но наши отношения, естественным образом, обострились, когда начали отказывать термопары из-за высокой температуры.
Без контроля за температурой вести процесс было трудно. А надо еще и получать достоверные экспериментальные данные. Мою растерянность дополняло отсутствие сноровки в замене вышедших из строя термопар. Печь остановить нельзя, так как из-за высокой температуры корпус печи мог прогнуться при остановке её вращения, а это тяжелейшая авария.
Надо было выполнить ту же работу, которую делал накануне, не останавливая печь. Но теперь корпус был горячим (300 град. С), а каждая операция отверткой требовала ожидания, когда печь повернется в удобное для работы положение. Винты и болты надо было открутить, а потом завинтить - 12 раз! А как попасть за несколько секунд в шлиц винта? Печь движется, термопара убегает. И жара страшная! Ад!
Обливаясь потом, через пару часов удалось термопару извлечь, но в образовавшуюся дыру в корпусе печи от вынутой термопары стал высыпаться наружу горячий материал и, пока я сумел заткнуть дыру асбестом, выросла хорошая горка горячего спёка. Запасных термопар не было. Грозная начальница не позаботилась. Думаю, что сознательно, предвидя такую ситуацию из своего прошлого опыта.
Начались поиски сварщика, изготовление нового чехла и термопары. К середине смены, справившись со сборкой термопары, я возобновил свой “акробатический этюд” по воссозданию конструкции. Еще пара часов - и я без сил.
Гордый своим подвигом, направился к измерительному прибору. Увы, прибор не работал, стрелка "зашкаливала за ноль". Уши горели. За моей спиной стояли многострадальные коллеги. Мне было дурно до обморочного состояния: надо повторить часть работы. Накопив уже определённый опыт, я довольно быстро - не прошло и часа - справился с ошибкой, и прибор заработал. Если бы я не справился, то, наверно, сгорел бы, как термопара, от презрения технологов.
Смена приближалась к концу, но тут сгорела другая термопара, и мой сменщик приступил к своему акробатическому сеансу.
Дома, не желая ни с кем разговаривать, пошёл спать. Теперь я знал, на что похож труд каторжанина. Бессмысленный тяжелый труд.
Решение возникло утром по мере приближения к проходной завода. Через проходную проскочил, уже зная, как не делать тупую, изнурительную работу. Одобрения от начальницы не получил, но и возражений не было.
Для слесарей новая конструкция крепления термопар была важнее, чем для меня, так как мой слесарный стаж через месяц должен был закончиться, и меня ждала инженерная работа. Экспериментальная конструкция по моему эскизу была изготовлена за один день и красовалась на печи. Осталось только попробовать. Успех превзошёл все ожидания.
Замена и установка новой термопары стала занимать не более минуты без серьезных физических усилий. Технологи получили возможность, не прибегая к помощи слесаря, менять термопары и глубину их погружения. Повышена достоверность результатов эксперимента, ликвидирован тяжелый труд. Хорошо?
После первого опробования устройства мое положение на заводе и в группе стало другим. Я с увлечением занялся усовершенствованиями.
Со своими “соавторами” получил первое авторское свидетельство на изобретение. Его стали использовать на многих заводах. Ни одно из более поздних изобретений (а их было за 150), сложных и эффективных, не принесло мне такое удовлетворение, как первое.



Директор

Коллектив сотрудников завода оказался уникальным. Начну с директора.
Максименко Борис Михайлович - высокий, худой, руки и плечи в постоянном движении перемещались вверх и вниз, как вёдра и коромысло на плечах водоноса - обладал маниакальной страстью к порядку. Каждое утро он начинал с обхода открытых площадок завода, в цеха заглядывал редко, и... собирал бумажки и окурки, которые, как на любом нормальном советском предприятии, валялись везде, но только не в урне. Я скоро заподозрил, что рабочий люд старался не оставить директора “без работы“. Не забывал Б.М. и туалеты, в которых, дёргая за верёвочку, проверял работу унитазов, чтобы не было утечки воды.
Б.М. не любил женщин, он их не ненавидел, а презирал. Говорили, что причина в бывшей жене-актрисе, но без женщин на заводе не обойдешься, поэтому их терпел, но держал их в страхе и строгости. Не любил он и мою начальницу, но нас местами не менял, осторожничал, к тому же я быстро провинился, сообщив ему о своей женитьбе и попросив отпуск на три дня. “Ну и дурак”, - в сердцах отметил директор, подписывая отпуск, но благожелательности его я, кажется, лишился.
Вторая встреча не добавила мне авторитета в его глазах. Мне полагался отпуск, так я думал, за тот месяц, который отработал слесарем, потеряв отпуск после окончания института. Директор думал иначе. К тому же был обнародован его приказ, что никто не может быть отпущен в отпуск, пока не завершится намеченный план исследований на август. Войны уже нет, но любовь к героизму осталась. “В жизни всегда есть место подвигу”. Тут у меня не было согласия ни с Горьким, ни с директором.
Вместе с инспектором отдела кадров, держа заявление в руке, я вошёл в кабинет директора и убеждал себя, что не уйду без подписанного отпуска. Всё, что было дальше, превратилось в спектакль.
Последовало томительное изучение заявления. “Знаком.. ли ..этот м- мо -лодой человек с моим приказом?”- заикаясь и растягивая слова, громовым голосом вопросил директор кадровика, возвращая заявление. Последовала повторно почтительная демонстрация документа с моей подписью, что с приказом знаком. Подергивая плечами и руками, директор встал и, показав пальцем на дверь, произнёс: “Можешь идти, м-м-мой д-д-дорогой!”

- Борис Михайлович, я женился..
- З-знаю, м-мой дорогой! – рука по-прежнему указывала на дверь.
- У меня п-п-утевка. на пароход. Когда покупали, вашего приказа не было. У жены тоже от-отпуск, - лепетал я, уже сам заикаясь и мало надеясь на успех.
- П-п-путёвка? К-к-ка-ак, от-ткуда? – голос набирал силу.
У м-молодого и-инженера есть такие деньги? Ты т-только начал работать.
- Нам подарили родители. Это свадебный подарок.
- П-пп-ередай родителям, я это не одобряю. Тебе надо учиться работать, м-мой дорогой. Иди. Отпуска не будет.

В дверях появился главный инженер, и я счёл за лучшее удалиться. Позже мне рассказала Зина-секретарша, что Моисей Михайлович Зориков услышал, войдя в приёмную, что директор кого-то отчитывает и поспешил на помощь. На следующий день сцена повторилась, но в присутствии Зорикова.

Зориков: “ Борис Михайлович, надо подписать”.
Максименко: “Н-не м-могу. Р-р-рука не под-днимается”, - берёт в руку перо, поднимает его высоко вверх, подёргивая плечами, опускает к бумаге (я облегчённо вздыхаю) и … отбрасывает перо в сторону. - Н-н-не могу. Н-н нет. Не м-могу”
На лице директора отчаяние. В самый раз его пожалеть. А Зориков, повидимому давно привыкший к таким сценам, ласково говорит: “Борис Михайлович, надо подписать”.
Трижды повторялся спектакль, трижды звучало “не могу”, трижды опускалась рука, но бумага продолжала лежать не подписанной. Зориков продолжал сидеть, я стоять.. Максименко ещё раз произнес “не могу”, встал: “Приходи завтра. Я должен подумать”.
Назавтра я получил желанный отпуск, напутствуемый словами: “Отдыхай. Отцу не рассказывай (он знал моего папу и работал с ним в довоенные годы)”.
Неужели стало стыдно?

За три года работы с Борисом Михайловичем Максименко я стал понимать его лучше, оценил его принципиальность в серьёзных делах, доброту и ранимость, которых он стеснялся, его силу и слабость.
Через несколько лет я оказался в командиривке на одном заводе, на котором в это время директорствовал Борис Михайлович. Проходя по территории, увидел знакомую фигуру, поднимавшую окурок. Не подошёл. Было жалко и стыдно.
Был он жертвой или героем нашего времени?

             Зориков

Не хочется начинать рассказ о Зорикове Моисее Михайловиче с казённого титула “главный инженер”, поэтому и назвал рассказ просто его именем.
В кабинет к Моисею Михайловичу можно было проникнуть запросто, минуя секретаршу. Для этого следовало приоткрыть дверь в кабинет, просунуть голову и, если нет отрицательной реакции хозяина, войти и сесть. Так можно было провести у главного инженера полдня, подремать и отдохнуть, пока по какой-либо надобности не вызовут.
Услышав о такой возможности, один из новых мастеров-технологов с удобством устроился в кабинете и закурил. Зориков не курил, все старые сослуживцы об этом знали, и никто не нарушал негласное правило. Моисей Михайлович посмотрел на нарушителя и покачал головой: “У меня не курят”.
Наглец, продолжая курить, недоуменно произнёс, оглядываясь по сторонам: “А где надпись “Не курить”?
Это был единственный случай, когда непрошенный гость был удалён из кабинета. Но не за нарушение, а за глупость.
Зориков пришёл на завод после 20 лет, проведённых в лагерях. Сидел или за то, что учился в Технологическом институте вместе с Николаевым, убийцей Кирова, или за то, что побывал в командировке за границей и не мог не стать шпионом.
Специалист по химическим технологиям, Зориков в лагере был инженером цементного завода, обслуживаемого заключенными. Он рассказывал, что все совещания проводились стоя, сидел только начальник завода - офицер НКВД. Возможно, поэтому Зориков не терпел, когда стояли в его присутствии, а отсюда возник ритуал сидения в его кабинета без вызова.
Мне кажется, благодаря Моисею Михайловичу на заводе существовала обстановка доброжелательности, о которой, спустя десятилетия, я и мои коллеги вспоминаем с большой теплотой.

Шилов и Тыщук

Эти имена следовало бы забыть. Но для меня они ассоциируется с первым столкновением с откровенным цинизмом и наглой насмешливостью, связанной с ощущением вседозволенности для представителя великого русского народа по отношению к жидам, которых надо использовать в своих интересах.
На заводе евреев было "много". Завод не был оборонным предприятием, и не было формальных препятствий для приёма евреев на работу, особенно молодых специалистов, которых распределяли на работу по направлению, и бывших репрессированных.
Шилов был неглуп и понимал, что бывшие репрессированные, ещё не реабилитированые (шёл 1959 год), и евреи не хотят конфликтов, и этим можно пользоваться с известной осторожностью. Он был старшим производственным мастером, инженером и, полагаю, относил себя к интеллигенции.
Тыщук не был интеллигентом и скрывать свою неприязнь к еврейской администрации и жидам-инженерам не считал нужным. Он был начальником цеховой электрослужбы.
Эти два человека с пользой учили меня жизни.
Сначала познакомился с Шиловым. Шёл по цеху и, проходя мимо гидрохимического участка, столкнулся с долговязым мастером, который намеренно преградил дорогу. “Ты в КИПе работешь? – и, не смущаясь своего “ты”, продолжал. - Посмотри, может, что-нибудь придумаешь, как пристроить автоматику на насос, а то держим рабочего, чтобы следил за баками. А ночью он спать уходит, и баки нередко переливаются”.
Шилов показал оборудование, я задал несколько вопросов и ушёл к себе озадаченный и обрадованный. Решение оказалось простым. Надо только найти подходящие приборы, сделать эскизы и дать заказ монтажникам.
Через несколько дней схема заработала, и я застал Шилова, глубокомысленно стоящим у одного бака и ожидающего, когда насос сам отключится. Увидев меня, Шилов отвернулся и ушёл.
Назавтра было воскресенье (тогда была шестидневная рабочая неделя), а в понедельник меня дождался после ночного дежурства слесарь и сказал, что схема отключена и выброшена. Кто это сделал, он не знает, так как его самого вызвал ночной мастер и пожаловался, что схема не работает, а рабочего, наблюдавшего за баками уже поставили на другой участок. В результате были периливы, потеряли много раствора и сорвали планируемые исследования.
Я бросился в цех. У злополучных баков стоял главный инженер, начальник цеха, исследователи из института и мастера.
Юрий Германович Хавкин, начальник цеха, повидавший за свою металлургическую жизнь немало аварий, увидел меня, и кивнув в мою сторону, сказал, обращаясь к свите: “Пришёл виновник”. До сих пор не понимаю, почему не сложились у меня хорошие отношения с Хавкиным. Позже они потеплели, но хорошими так и не стали.
Зориков не стал разбираться на месте, а попросил зайти к нему. Я вернулся к себе, рассказал начальнице о происшедшем - и неожиданно получил полную поддержку.
“Это Тыщук. Он всегда мешает. Мы с ним постоянно разбираемся. Иди к Зорикову. Хавкин обычно на стороне Хвищука. Не хочет портить с ним отношения. Боится что ли его?” Последнее замечание походило на правду.
Ситуация для меня стала проясняться. Антогонизм между КИП-овцами и электриками - почти традиция, признаваемая и уважаемая. Тыщук не желал разбираться полезна ли схема. А навредить инженеру-еврею, прикрываясь иструкциями, просто благое дело.
Схему восстановили, написали соответствующие бумаги, что Тыщук не несёт ответственности за эксплуатацию схемы, и здесь можно было бы поставить точку. Но всё повторялось всякий раз, когда создавалось что-то новое.
Наладить отношения с Тыщуком не удалось, и всё больше росла уверенность в его саботаже.
Руки опускались. Моя начальница интересовалась моим творчеством, если что-то в работе механизмов отказывало, и привыкшие к новшеству мастера или рабочие жаловались. Хавкин, в цехе которого внедрялись разработки, держал нейтралитет и в конфликты не вмешивался, хотя, подозреваю, моей работой и ситуацией был доволен.
Через пару месяцев после описываемых событий меня вызвал главный инженер и спросил, оформлял ли я свои “придумки” как рационализаторские предложения. “Естественно, нет. ” - ответил я. Зориков улыбнулся: “А вот Шилов оформил. Он действительно участвовал в разработке схемы для насоса?”
Я рассказал, как встретил Шилова, как он предложил подумать об автоматическом управлении насосом, и о завершении истории, которй он, Зориков, был свидетель. “Хорошо, я поговорю с Шиловым”, - сказал главный инженер.
На стене появился приказ: Шилову и мне за внедрение схемы дали по 300 рублей.
Получив в кассе награду, встречаю Хавкина и вижу его широкую улыбку с издёвкой: “Получил премию? Молодец. Надо было тебе и Тыщука взять в соавторы”.
С тех пор ни одно своё рационализаторское предложение и изобретение, а позже - статьи, я не подавал без соавторов. “Наука” оказалась полезной и позволила внедрить на заводах страны большинство моих изобретений.

Путь в науку
Обмен
Это уже давно не секрет, что советские власти выручали арестованных за рубежом шпионов, обменивая их на стойких диссидентов. Так в своё время обменяли Щиранского и Буковского. Даже стишок такой был: «..обменяли хулигана на Луиса Корволана...». И меня обменяли на моего друга. Не подумайте, что кто-то из нас был диссидентом или шпионом. Дело было иным, а сходство между ними было только в слове «обмен». Но договариваться о нашем обмене пришлось, поэтому некоторое сходство между этими операциями всё же есть.
Я уже три года работал на опытном заводе научно-исследовательского института и, таким образом, выполнил свои обязательства отработать три года по распределению после окончания института как молодой специалист. Работать на заводе было интересно, я занимался не только эксплуатацией приборов КИП и автоматики, но и разработкой автоматических систем управления. Многому научился и такому, чему не научился бы, попав после окончания ВУЗа, не на завод. Однако, казалось, что «там лучше, где нас нет». И возжелал я уйти с завода в исследовательскую лабораторию института.
А как это сделать? Дело в том, что завод и институт тесно связаны, и уйти с завода в институт, хлопнув дверью, нельзя. Поэтому моё желание поменять работу долгое время оставалось только желанием.
Но в один из моих заездов в институт (завод и институт находились на разных площадках) я столкнулся в коридоре с Ароном Дворкиным. Мы были дружны, но встречались за годы моей работы на заводе редко, так как большую часть времени он проводил в командировках. Разговорились. Он пожаловался, что надоели командировки и холостяцкая жизнь вне дома: жена настаивает на смене работы и с дочкой хочется проводить больше времени. А я пожаловался, что мне надоела заводская обстановка и с удовольствием поменялся бы с ним местами. И надумали мы попытаться такой обмен совершить.
Естественнее всего было бы нас просто поменять местами, но в таком обмене были бы заинтересованы только я и Роня. Мы усомнились, что такой вариант пройдёт. Конечно, надёжнее было бы добиться штатной вакансии для меня в лаборатории, а потом уже предложить обмен. Тогда и начальник лаборатории института стал бы нашим союзником.
И разработали мы следующую операцию: поговорим о вакансии с начальником лаборатории и, когда такая вакансия появится, то я поговорю с директорам завода, чтобы он меня отпустил, а чтобы завод не остался с моим уходом без специалиста, то порекомендую ему взять на моё место Дворкина, который и опытнее, и старше меня.
Вакансии долго не было, но одной из металлургических лабораторий института потребовался специалист по электромагнитной перекачке металла. Идея была модной, металлурги лаборатории в этом мало что понимали, но хотели разобраться и убедили дирекцию, что им нужен для этого новшества специалист: инженер-электрик широкого профиля. Тут им меня и подсунули как инженера-электрика. Я ничего не понимал в электромагнитных насосах, но друзья меня убедили, что разберусь и надо согласиться, так как меня возьмут для этой работы не в металлургическую лабораторию, а в ту, которую я хочу.
Теперь очередь была за мной: убедить директора завода в полезности моей замены Ароном Дворкиным.
Но не тут-то было! Я пошёл к директору с этим предложением, а директор заявил, что меня отпустит, но на моё место поставит инженера из оставляемого мною подразделения, которому я сдам дела. Переубедить директора, что это неудачный выбор, я не сумел и, пошёл виниться перед друзьями. А мы накануне, уверенные в успехе, делили «шкуру не убитого медведя» в ресторане. А надо было бы мне вспомнить эпизод, который в своё время оставил в душе директора осадок. Вот как это было.
В заводской лаборатории со мной работал хороший инженер, способный, знающий, трудолюбивый. У нас были приятельские, почти дружеские отношения, какие нередко складываются в маленьких коллективах, кроме того нас сближал “пятый пункт”, отношения были доверительные.
Но однажды меня вызвал директор. В кабинете уже находились руководитель сомнительной научной программы, довольно вздорный человек, а также мой коллега, который обеспечивал приборную поддержку исследований.
Директор предложил сесть и с обычными словами “м-м-ой дорогой” поведал, что со мной работает талантливый инженер (имелся ввиду мой коллега), а я, его начальник, этого не понимаю и не даю ему возможность, по мнению известного учёного (имелся ввиду упомянутый научный руководитель), который проводит исследования исключительной важности (кивок головой в сторону жалобщика), реализовать его блестящие замыслы.
Сказать, что я опешил, - значит, ничего не сказать. Я успел только вскинуть глаза на участников, как услышал продолжение тирады: “От руководства этим исследованиями тебя отстраняю. Инженер Р. будет работать самостоятельно. Обеспечь его всем необходимым. Можешь идти”.
У меня не было опыта поведения в абсурдных и хамских ситуациях. Я вышел из кабинета. Дальше мною руководили эмоции, а не здравый смысл.
Через несколько минут на столе секретаря директора лежала моя служебная записка. В записке я написал, что считаю разговор хамским, что директор, не зная и не понимая существа работы, принимает решения, которым я не подчинюсь, пока он не освободит меня от ответственности за исследования в возглавляемой мною лаборатории.
Вхожу в комнату, где сидит наша инженерная группа, и вижу взволнованные и растерянные лица: “Звонили от директора. Срочно - к нему. Он ждёт”.
И я во второй раз за последний час иду в заводоуправление. В приёмной меня ждёт Зина (секретарь директора), лицо красное, как будто её кто-то очень обидел.
“Иди (со вздохом). Он взбешён… Что ты наделал?”
Не дослушав Зину, я открывал дверь кабинета. Речь директора пересказать не могу: сплошной мат, исходящий из уст сумасшедшего, непрерывно жестикулирующего, дёргающегося человечка, нависшего над письменным столом. Думаю, что прошло минут десять. Затем внезапно наступила тишина.
“Нам надо не ругаться, а работать. Делай как знаешь. Иди, м-м-мой дорогой”.
Ни с инженером Р., ни с директором этот эпизод после не обсуждался. Хамских выпадов со стороны директора больше не было, но мой демарш, очевидно, он не забыл.
В результате, я в институт попал, а Дворкин на завод – нет. Непростая это штука организовать обмен, а каково, подумалось мне, КГБшникам.
Прошло каких-то три месяца и пришлось директору отказаться от своего выбора. Новый начальник КИПа оказался некудышным руководителем, что я и предвидел. И тут сам директор попросил перевести к нему Арона Дворкина, который успешно управлял коллективом много лет до самого его отъезда в эмиграцию.
С этого обмена началась моя «научная» карьера.

Нелепые истории и их виновник

Мы сблизились не сразу: работали в разных группах лаборатории и знали друг друга по встречам и болтовне в коридорах, по выступлениям на технических советах. Знал я также, что Роберт не только умелый инженер-металлург, но и заядлый турист и очень компанейский парень. Всё так и оказалось. Но была у Роберта удивительная черта: он умудрялся попадать в самые нелепые ситуации и истории, которые для него, к счастью, заканчивались благополучно.

Один из инженеров-конструкторов лаборатории Рудольф М. купил Москвич 401. Это было событие! До него ещё никто из нас, молодых сотрудников лаборатории, не покупал машину (мы были молоды, а машины дефицитны и дороги), поэтому его смелый поступок (деньги он собирал в долг) был главной новостью. На радостях и гордый приобретением владелец машины пригласил коллег сопровождать его в прогулке по Невскому проспекту. Одним из приглашённых был Роберт.Вы только представьте, с каким видом они едут по Невскому проспекту! Проезжают мимо Дворца пионеров, впереди Аничков мост через Фонтанку и…
О происшествии мы узнали на следующий день, когда в лаборатории утром появился только Роберт, все остальные участники прогулки в это время залечивали раны. Машина была разбита. К счастью, все, кроме фонарного столба, остались живы, и, к несчастью, ещё долго никто из нас не мог (и «не хотел», конечно) приобрести машину.
В этой истории нет ничего из ряда вон выходящего, если бы не последующие события с участием Роберта. Можно считать, что с этого момента начались загадочные приключения. Вот тогда и стали подозревать что-то в его карме неладное.
Самолёт летел из Свердловска, и на подлёте к Ленинграду не раскрылись шасси. Попытки лётчиков немыслимыми виражами заставить шасси раскрыться не привели к успеху.
На земле в это время готовили вспаханное поле для посадки. Самолёт прополз на брюхе благополучно, и, кроме переживаний, других травм у пассажиров не было. Об этом событии (исключительный случай по тем временам – «в СССР не бывает катастроф») написали ленинградские газеты.
Не сомневайтесь: Роберт был в этом самолёте. В Ленинграде долго обсуждалась эта история, а коллеги Роберта получили возможность живописно пересказывать ее со слов Роберта, как будто сами были участниками приключения.
Однажды мы с Робертом были свидетелями такого случая. Отмечали семейное событие нашего общего друга. В маленькую комнатку-спальню набилось много гостей, и там кого-то с большим вниманием слушали. Миша Л., с присущим ему блеском многоопытного рассказчика, вещал о своих командировочных приключениях. Речь шла об аэропортах и самолётах. Теперь Роберт мог заново пережить свои полётные ощущения. Рассказ был великолепный и оброс интересными подробностями. Кто-то из осведомлённых зануд спросил: “Миша, а с тобой ли это было?” Ответ изумил своей правдивостью: ”Ты имеешь в виду случай с Робертом? Нет, это другая история, а эта - со мной”.
Вскоре и я стал свидетелем уникальной способности моего друга попадать в нештатные ситуации. В одной из командировок на завод местный коллега Женя Б. пригласил Роберта и меня прокатиться за город на его новой машине, «Жигули 6». Машина дорогая и получить-купить её можно было только по разнарядке министерства. Роберт благородно поставил Женю в известность об особых свойствах своих взаимоотношений с движущейся техникой: “Женя, вы, наверно, слышали, что я не редко попадаю в странные ситуации? У меня на этот счёт плохая статистика”. И тут же поведал нам - а этому я был тоже свидетель - как, сев в новую «Волгу» другого нашего приятеля, Роберт вышел из неё, держа в руках ручку от двери. Или в другой истории, но с трофейным «Мерседес-Бенцем», он вышел, держа в руках уже не ручку, а всю дверь. Справедливости ради надо сказать, что вынесенная дверь не удивила хозяина машины, хорошо знавшего свой музейный экспонат и наслышанного о магическом влиянии на автомобили своего пассажира.
А Женя, с присущей уроженцу Кавказа самоуверенностью, небрежно махнув рукой, бросил: ”Садысь!”
Едем. Скорость быстро нарастает: 60, 80, 90, 100 км\час. Это не американский хайвэй, а обычное российское шоссе. 120! Роберт, который сидел рядом с водителем, робко произнёс (он только что закончил курсы по вождению и не остыл от словесных штампов правил движения): “Женя, скорость машины не соответствует качеству полотна дороги”.
И в тот же миг новую машину подбросило вверх, и с шумом, скрежетом и треском она остановилась. Хозяин выскочил из машины и после короткого осмотра с восточным спокойствием стал наблюдать, как выползают из машины его гости. Все были целы и вскоре в транспортируемой на поводке машине вернулись в город.
 Надо отдать должное Жениной выдержке: на одном из километров узкой дороги внезапно перед глазами водителя в небольшой низине возник огромный камень; при скорости 120 км/час водитель не мог свернуть в сторону, и машина промчалась над камнем, разворошив своё днище. Живы мы остались только потому, что Женя не свернул с дороги и мы не угодили в лес. Роберт тогда извинился, чувствуя свою безвинную вину.
Дальше - больше. Мы в летим в Павлодар на алюминиевый завод, это в Казахстане. Нас трое инженеров, шутим по поводу выходок Роберта, вспоминаем разные приключения с Аэрофлотом, которых накопилось немало за нашу богатую полётами жизнь. Смеёмся.
Стюардесса несёт обед, тогда на дальних рейсах кормили. Роберт, сидящий близко к проходу, разгорячённый разговором, взмахивает рукой - и… аэрофлотская курица с великолепным соусом приземляется на соседа с противоположной стороны прохода, не на нас. Нам смешно - не остыли от рассказанного анекдота. Но скоро становится не смешно. Под недобрым взглядом стюардессы задумываемся о том, что нас ждёт в Павлодаре. Сядем ли? Не опоздаем ли на последний автобус в город? Будут ли места в гостинице? Да мало ли что приходит в голову, когда втайне суеверно думаешь о будущем и знаешь, что Роберт рядом.
Добрались до гостиницы. Спокойно отработали неделю, а в выходные, как обычно, наши павлодарские друзья пригласили ленинградских коллег к себе домой. Договорились перед обедом посмотреть окрестности: степь, солончаки, казахские могильники, побродить у Иртыша. Поедем на двух машинах.
Весело рассказываем гостеприимным друзьям о последнем происшествии в самолёте, придумываем вместе с ними, что ещё нам Роберт выкинет (и зря!). Рассаживаемся по машинам. Макс и я едем в первой машине, Роберт - в другой, на одном сидении с хозяйским доберманом-пинчером.
Отъехали - и тут же встали. У второй машины суетятся Роберт и водитель. Колесо спустило. Поставили новое. Поехали. Больше не шутим на известную тему. Смотрим по сторонам, слушаем объяснения аборигенов. Погода прекрасная.«Степь да степь кругом»!
Теперь наш водитель что-то заёрзал и тормозит. Оглянулись – опять вторая машина отстала и стоит на обочине. Пассажиры все на дороге и суетятся. Мы развернулись, подъехали к отставшим и выскочили из машины. Роберт смущённо стоит и вытирает свой костюм тряпочками, которые поливают из термоса. Потерпевший источает не самый приятный аромат, перемешанный с запахом кофе. Что случилось? Добермана укачало, и он, притулившись к своему соседу, отрыгнул на него содержимое своего желудка.
Пришлось вернуться домой.
Если вы думаете, что запас историй иссяк, то ошибаетесь.
Роберт первый из нас улетает из Павлодара. На регистрацию очередь, но Роберт не спешит. Он - бывалый путешественник и не испытывает предполётного волнения, как большинство пассажиров. Правда, немного настороже: от нашего самолётного монополиста, Аэрофлота, можно ожидать “всяких глупостев”, есть опыт. Очередь движется медленно. Ещё нет беспокойства.
Знакомый сотрудник института из технологов окликает Роберта, заметив его в конце очереди. Роберт подошёл к нему поговорить, но поначалу отказался встать впереди коллеги: неудобно, неловко. Однако, поддавшись на заманчивое предложение ожидать вместе, остался. Наконец добрались до стойки. Роберт зарегистрировался и ждёт приятеля. Но у стойки замешательство: прекращена регистрация.
Милиционер настойчиво просит Роберта пройти в полупустой накопитель. Роберт, видя, что началась посадка, рвётся назад выяснить, в чём дело. Объявляют прекращение посадки. Но где коллега? У него же есть билет, да и остальные в очереди, скорее всего, с билетами! Почему их не берут?
После препирательств с милицией Роберт узнал, что в самолёт посадили новобранцев, и больше мест нет. Остальные пассажиры улетят завтра. Роберт в отчаянии, пытается объяснить, что он по недоразумению опередил приятеля.
Самолёт улетел, но не долетел до пункта назначения, сделав вынужденную посадку: загорелся двигатель. Нарочно не придумаешь.
“Летайте самолётами Аэрофлота!”

Среди “лабораторных” невыдуманных замечательных сказаний, конечно, было много и не связанных с любовью движущёйся техники к Роберту, но в некоторых его участие проявлялось с неожиданной стороны.
Березники. Заводская гостиница. Обычные вечерние посиделки у кого-нибудь в номере. Пьём чай, рассказываем анекдоты, делимся домашними новостями. Ира Л. очень смеялась над очередным анекдотом, который кто-то рассказал. И вдруг схватилась за свой подбородок - он свободно болтался, если можно так выразиться, на лице, выскочил из “салазок”. Хохот невообразимый, но пострадавшей не до смеха. И остальным смеяться неловко. Надо сострадать! Ира с сопровождающими едет в больницу. Ире вправили челюсть, и врач невинно спросил Иру, как это произошло.
Ира рассказала, что смеялась и сделала случайно челюстью “вот так”.… Под гомерический хохот врача и всех свидетелей Ире снова вправили челюсть и настоятельно посоветовали воздержаться от встреч со смешливыми друзьями.
Приехали в гостиницу. Больную бережно отвели в её номер и стали ждать Ириного отчёта о лечении травмы. Ира рассказала, что страшного ничего с ней нет, врач ей поставил на место челюсть и предложил воздерживаться от смеха некоторое время, потому что, если она сделает “вот так”…, челюсть опять вывалится. Последние слова она не произнесла, так как демонстрация “вот так” закончилась “успешно” - и Ира вновь отправилась в травмопункт.
Я очень люблю Роберта, он мой лучший друг, преданный и надёжный, прекрасный человек, талантливый и редкого трудолюбия инженер.
PS.: В настоящее время Роберт живёт в Израиле.

Кореолесово ускорение
В действительности Михаил Вениаминович Левин был не только моим близким другом, но и учителем и воспитателем. Его многие взгляды и этические принципы стали моими. Память о нём мне очень дорога, я его часто вспоминаю, общение с ним - большая часть моей собственной жизни.
Родись Миша в другой стране, быть бы ему всемирно известным учёным; он был исследователь по призванию. Работа, поиск доставляли ему радость так же, как интересная беседа или увлекательный отдых. Миша был талантлив во всём.
Школу, конечно, он окончил с золотой медалью, а институт - с отличием, присовокупив к институтскому диплому и окончание трёхгодичного университетского курса математики.
Мы познакомились на заводе, хотя задолго до этого приходилось слышать о нём. К этому времени он уже три года работал в институте, и был научным руководителем работ по автоматизации экспериментального объекта. Я же работал тогда на заводе после института только первый месяц.
Отношения сразу сложились добрые, к тому же мы были выпускниками одного вуза (предмет нашей общей гордости) и близких по профилю кафедр, что делало нас коллегами. Мне это было приятно и лестно: авторитет Миши и среди инженеров, и среди рабочих был высок. Я безоговорочно верил всем его байкам. Уж очень здорово он рассказывал о работе и о своих путешествиях. Позже на одной из своих статей он напишет: “Моему другу и соратнику, уникально доверчивому человеку…”. Это меня задело, но я до сих пор не могу избавиться от этого “недостатка”.

Вот, например, такая история. Она правдива, и как легенда пересказывалась долго-долго на заводах отрасли. Есть ли в ней действительно научная основа или здесь просто блестящее объяснение красивой догадки? До сих пор не удосужился проверить. Зачем пытаться разрушать красоту?
Миша приехал в служебную командировку на Уральский алюминиевый завод. Знакомился с производством и обратил внимание на громоздкий прибор, измеряющий плотность раствора. Важной деталью прибора была согнутая труба в виде петли, по которой перекачивали по гибким шлангам раствор. Эта труба непреывно взвешивалась, а вычислительное устройство рассчитывало плотность, по известной всем ещё со школы формуле: вес/объём.
Прибор был новой разработкой известного КБ и позволял упростить управление многими технологическими процессами, но не работал. Местные инженеры мучились с прибором из-за постоянной погрешности, которую не могли устранить, и в конце концов, дав отрицательный отзыв на прибор, бросили им заниматься. Всё это Миша узнал прямо в цехе, стоя рядом с неработающим прибором.
“Принесите компас, - попросил Миша и улыбнулся, предвкушая удовольствие от задуманного. Компас долго искали, но принесли. Походив с компасом вокруг прибора, как заправский фокусник, Миша попросил повернуть прибор в другое положение по отношению к странам света, указав направление по компасу. - Ну, вот и всё. Включайте и проверяйте. Теперь ошибки не будет.”
Рабочие, посмеиваясь, начали проверку, но…ошибки у прибора не было.
Когда Миша к концу дня пришёл в цех автоматики, его ждали. “Что? Работает? – с хитринкой спросил Миша, увидев повернутые в его сторону лица и, не ожидая ответа, добавил, – Эх вы, инженеры! Забыли про Кориолисово ускорение?”
Триумф был полный, но кто мог помнить про какое-то ускорение, о котором мельком говорили в курсе физике в школе и в институте. Да, помнили, что реки, текущие с востока на запад и с запада на восток размывают один берег больше другого, но кто задумывался, что мощный поток раствора в петле прибора - это та же река, и возникающее ускорение от вращения земли создаёт дополнительное усилие на взвешиваемый участок трубы, внося погрешность. Миша догадался, что исключить это усилие можно, если прибор повернуть в положение, в котором поток будет перпендикулярен направлению вращения земли.

Патентное прово
На завод, где я работал, приезжали многие сотрудники института, но только Миша первый поинтересовался, чем я занимаюсь на заводе, и подумал о том, что мне нужно дать настоящее дело взамен эксплуатационной рутины. Стремление и умение учить и воспитывать в скором времени привело его к преподавательской работе в Горном институте и было не меньшим увлечением, чем основная работа. Достоточно того, что де факто почти все остепенённые сотрудники лаборатории были либо его аспирантами, либо соискателями учёной степени под его руководством.
С его “толчка” началась и моя научная и изобретательская карьера.
Мы шли по заводу, а Миша рассказывал о проблемах автоматизации, которые ещё не нашли решение, и как интересно было бы их решить. Так мы дошли до вращающейся печи, на которой красовалось придуманное мное устройство (см. выше "Будни молодого специалиста"). “Здорово. Надо написать заявку на изобретение”, – сказал Миша, и видя, что я не понимаю, о чём идёт речь, прочел мне первую лекцию о патентном праве. В вузах не было курса патентного права и не было тогда ещё соответствующего решения правительства, без которого не могло быть широкого распространения изобретательства. Поэтому знание этих вопросов было делом эрудитов.
Миша составил формулу изобретения и рассказал, как оформить заявку. Через несколько месяцев я с удивлением и не без удовольствия рассматривал “решение с красным уголком”, а позже своё первое авторское свидетельство с красной лентой и печатью (позже настоящие печать и ленту стали просто печатать на авторском свидетельстве).
После моего перехода на работу в институт Миша также первый взял меня под свою опеку, дав исследовательскую задачу, и помог написать отчёт о работе. Работа оказалась ненужной для практического использования, но несколько лет служила темой и пособием для курсовых работ, выполняемых студентами в Горном институте.

Не должно сложиться впечатления, что только Миша был моим единственным другом и патроном. Отношения были и с другими коллегами теплые и доверительные.

Город – завод. Пикалёво

Так совпало, что моя работа в институтской лаборатории пришлась на начало применения вычислительной техники для управления технологическими процессами, время революционного поворота от ламповых вычислительных машин к полупроводниковым, а также время серьёзной модернизации военной техники. Благодаря этому объедки с “военного стола” в виде снятых заказов были переданы промышленности, и мы не могли отказаться от соблазна воспользоваться открывшимися возможностями. Кибернетика перестала быть лженаукой.
Мне повезло, что я оказался участником этого проекта. Наш коллектив первый в стране разработал, а затем и создал то, что получило через несколько лет название “Автоматизированные системы управления технологическими процессами” (АСУ ТП). Научным руководителем был Миша Левин.
Опущу перипетии, связанные со спорами и оформлением наших взглядов на эту проблему.

Левин очень любил город Запорожье. Здесь он многие годы руководил работами по автоматизации сложного химико-технологического процесса на алюминиевом заводе. У него сложились прекрасные отношения с заводским персоналом. К моменту, о котором пишу, главным инженером завода стал Дмитрий Ильянков. Ему Левин рассказал, что появилась, наконец, вычислительная машина, которую можно научить управлять технологическими процессами, и ему как новому главному инженеру это должно быть лестно. Одно условие: заводу придётся приобрести управляющую вычислительную машину (УВМ). А машина была очень дорогая. Сначала Ильянков согласился, мы выполнили исследовательскую работу и техническй проект. Проект успешно защитили на заводе, но Ильинков побоялся взяться за новое дело - дорого. Потом он сильно пожалел…
В это же время до нас докатились слухи, что Пикалёвский глинозёмный комбинат, под Ленинградом, заказал УВМ и нанял группу проектировщиков для разработки системы управления. В нашем положении, когда мы оказались без управляющей вычислительной машины из-за отказа Ильинкова, естественно, захотелось подключиться к этой работе. Вениамин Исаакович Берх, заведующий лабораторией, и я выехали в Пикалёво.
Пикалёво – это соцгород. Комбинат из года в год засыпает город цементной пылью. И никакие ухищрения: ни олимпийского размера бассейн, ни освещенная лыжная трасса - не могут сделать его нормальным местом для жизни. Первое ощущенние от города – дыра. Потом он мне даже нравился, но дырой он всё же остался.

Приехали ночью. Некое подобие станции. Освещение плохое. Нашли автобус, который быстро наполнялся, и потребовались усилия, чтобы не остаться на улице. Доехали до гостиницы быстро, но тряско, так как автобус двигался по дороге, которую никак нельзя назвать дорогой. Номера оказались двухместными (что радовало), но конечно, без ванны и туалета, до них надо было идти по длинному, холодному коридору. Горячей воды в общей умывальной тоже не было, а “душ” открывался ключом, который неохотно давала дежурная. Основным “населением” гостиницы были толкачи, которые выбивали цемент для своих предприятий. Толкачи были неприхотливы и не беспокоили заводское начальство по поводу неудобств командировочной жизни. На любую их жалобу был бы ответ: “А мы вас звали?” Попробуй поспорь в таких условиях – уедешь без долгожданного цемента.

Наутро мы встретились с коллегами. Быстро нашли общий язык и почувствовали, что они хотят с нами работать: доверяют больше, чем проектировщикам автоматики из специализированного института, которых уже пригласили к проработке приёмки УВМ.
Нам показали завод. Экскурсоводом был Яков Давыдович Ганзбург, отвечавший за новую технику и работу всех служб автоматики. Он незадолго до нашей встречи получил диплом инженера, а я писал отзыв на его дипломную работу. Это был очень трудолюбивый человек, инициативный и прекрасный инженер и организатор.
Экскурсия затянулась, и день подошёл к концу. Деловые разговоры остались на завтра.
Выходим из проходной, где к нашей группе присоединяются двое. Одного я уже знал – Леонид Иосифович Финкельштейн, непосредственный босс Ганзбурга, с другим знаком не был, и нас не познакомили. Внешность второго была примечательна: огромная копна плохо подстриженных волос, усики, а ля Гитлер, не то еврей, не то армянин. На него никто из присутствующих не обращал внимания, пока шли пешком и беседовали по дороге в гостиницу. У гостиницы попрощались, договорились о завтрашней встрече у главного инженера. Главным инженером оказался незнакомец.
По нашей неопытности хотелось взяться за автоматизацию всего технологического цикла, но этого не могли и не хотели допустить заводчане: уже работает другая организация. Поэтому нам сказали: “Соревнуйтесь, но на разных участках”.
Пришли к главному инженеру. Большой кабинет, за столом наш новый вчерашний незнакомец Харитон Андреевич (Хорен Азарапетович) Бадальянц, до неприличия напоминающий чаплинского диктатора. Обращение у него с коллегами простое, никакого чинопочитания. “Кто будет говорить? Ты?” - обращается ко мне главный инженер. Я отрицательно качаю головой и поворачиваюсь в сторону Вениамина Берха. Он заведующий лабораторией и ему говорить первому.
В этот момент Бадальянц исчезает под столом. Внешность, способ ведения беседы, поиск, как оказалось, тапочек под столом, заставляли с трудом подавлять смех. Финкельштейн,чтобы сгладить неловкость, взял ход беседы в свои руки, представил нас, рассказал о наших разногласиях, дал возможность всем высказаться.
Бадальянц подвёл итог: “Нам, конечно, вы ближе - вы из нашей отрасли, но всё должно быть прилично. Пусть проектировщики тоже работают. Потом посмотрим, что вы сделаете, что - они, и тогда решим, кому работать у нас дальше. Беритесь? Даём вам самый важный на сегодня участок завода”. С этим мы уехали.

Эмоционально я был против работы на этом заводе, по молодости казалось, что нас должны были встретить с распростёртыми объятиями. Я, наверное, первый рассказал Левину о поездке, и в моём пересказе приём, котрый нам оказали, не показался ему радушным. Позже в разговоре с завлабом Левин не заявил о нежелании работать на заводе, надеясь переломить ситуацию и добиться от Бадальянца и его коллег индульгенции на автоматизацию всего завода, выкинув конкурентов, которых таковыми и не считал, подозревая справедливо их невысокую квалификацию.
Однако, несмотря на жесткий, даже грубый разговор Левина с Ганзбургом (последний недавно был его дипломником), нам не удалось изменить ситуацию, и оставалось только согласиться с заводским предложением или уйти. Завлаб справедливо заметил, что Левина и меня жизнь ещё недостаточно научила.
Итак, исследовательская группа появилась на заводе, затем выпустила отчёт, в котором предлагался алгоритм управления сырьевым переделом завода - смешение сухих и жидких материалов для получения высокоточной рецептуры. По существующей технологии точной рецептуры добивались многократным смешиванием материалов. Для этой цели использовали два десятка баков объёмом в 1000 куб. м., высотой с пятиэтажный дом. Идея алгоритма заключалась в отказе от использования баков за счёт автоматического дозирования сырья. Вычислительная техника позволяла с заданной частотой делать расчёты и автоматически выполнять задания на дозировки, корректируя их по результату. Роль персонала в этом случае сводилась бы лишь к наблюдению за процессом.
Так выглядел замысел, но как проверить его жизнеспособность? Как убедить сомневающихся? На техническом совете Левин предложил провести эксперимент до начала разработки документации на строительство всей системы, а именно: имитировать её действие вручную, людьми. Это означало, что расчёты будет делать машина, а её команды будут выполнять люди. Замысел казался фантастическим и одновременно соблазнительным: самим работать за управляющую систему, а значит, не рисковать затратами на проект, закупку оборудования, монтаж и т.п. Конечно, так можно работать недолго: люди не машина, и в точности и быстроте выполнения команд они будут ей уступать. Зато можно увидеть эффект от нового приёма управления!
С предложением согласились, но мне казалось, не верили в успех. Требовались серьёзные усилия, чтобы организовать эксперимент: нужен тщательно проработанный план действий, обученный персонал, надёжно работающая вычислительная машина и взаимодействие людей с машиной и между собой. Эксперимент непрерывно продолжался 10 суток. Уникальность эксперимента была и в том, что он проводился без остановки производства, и государственный план выпуска продукции не был сорван. А что означает сорвать план каждый производственник знал.
Надо отдать должное Ганзбургу - к эксперементу завод подготовился хорошо. Исследователи: Михаил Левин, Роберт Локшин и я – работали по сменам. Три дня ушло на притирку всех участников эксперимента друг к другу. Обстановка была тревожная, но не нервная.
Результатов никаких. Точная рецептура смеси (шихты)   не получалась. Встречались на пересменках вчетвером: мы и Ганзбург, который на третий день запаниковал, наверное, про себя говорил: “Не получится, так они уедут, а что мне делать с этой затеей. Я их поддержал. С меня и спрос.” Если он так не думал, то право так думать имел.
Мы же между собой больше обсуждали алгоритмическую сторону дела. Не сомневались в правильности замысла, но что-то всё-таки, вероятно, не учли. Состав шихты получали не точно тот, который надо, а с отклонениями то в одну, то в другую сторону. Технологи нас утешали, так как смешивать разные шихты полярного состава им стало проще, не надо много огромных баков. Но без баков в этом случае всё же не обойтись! Надо ли городить огород?
На четвертый день  нашли выход. Изменили условия эксперимента: с большей частотой стали вводить в машину информацию о составе готовой смеси. Это приближало условия работы системы управления, моделируемой людьми, к условиям работы реальной АСУ ТП. Остальные дни прошли в трудах, но радостных от победы. За 10 дней эксперимента, включая первые неудачные дни, количество кондиционной шихты возросло в 8 раз.
Через несколько месяцев, после выполнения монтажных и наладочных работ, систему управления запустили в полном объёме, а ещё через год её приняла Государственная комиссия.
Экономический эффект составил миллионы рублей. Разработка была защищена авторскими свидетельствами СССР и иностранными патентами и послужила прототипом многих систем управления в алюминиевой промышленности.
Система, о которой только что рассказал, была в разных модификациях внедрена на других заводах.
Город – завод (продолжение истории). Ачинск - Сибирский гигант
На транссибирской магистрали, к юго-западу от Красноярска, на берегах сибирской реки Чулым, притоке Оби, в предгорье Саянского хребта лежит город Ачинск. До 70-х годов прошлого века он мало кому был известен в необъятной советской стране, возможно, лишь историки, изучающие жизнь вождя мирового пролетариата, знали, что Ленин через этот город проезжал, направляясь в ссылку в село Шушенское, бывал здесь и ссыльный Сталин.
Во времена Хрущёва, в совнархозовскую эпоху, в Ачинске началось строительство гигантского глинозёмного комбината и в его составе самого крупного в мире цементного завода. Комбинат должен был снабжать глинозёмом Красноярский алюминиевый завод, хорошо известный благодаря «алюминиевой войне» в 90-х годах прошлого столетия за монополию производства этого сверхважного металла. Заводом некоторое время владела криминальная группа во главе с неким Быковым, имя которого несколько лет не сходило со страниц газет и телевизионных экранов.

Для строительства алюминиевого завода и глинозёмного комбината были серьёзные экономические основания. Алюминиевый завод, крупный потребитель энергии, строился вблизи Красноярской электростанции, а глинозёмный завод – вблизи месторождений нефелина (минерала, содержащего алюминий). Однако не учли колоссального вредного воздействия этих производств на экологию и здоровье людей.
Алюминиевый завод и глинозёмный комбинат по сей день отравляют воздух и выбрасывают в атмосферу тонны вредных газов и пыли. Жёлтый дым из заводских труб глинозёмного комбината висит не только над городом, но даже виден с самолёта за сотню километров. Ад!
До отъезда в эмиграцию в 1992 году, я был, начиная с 1972 года, главным конструктором АСУ ТП комбината. А как сотрудник исследовательского института занимался также разработкой системы управления сырьевым цехом. С разработкой АСУ ТП этого цеха были связаны мои научные и инженерные интересы. Над разработкой систем управления в других цехах работали мои коллеги, я в их работу не вмешивался, а организационно помогал как главный конструктор.

Здесь уместно сделать отступление и в популярном изложении рассказать о месте и проблемах производства алюминия в мировой экономике – самого распространённого из всех открытых элементов (больше 50%) таблицы Менделеева.
Из школьного курса химии известно, что алюминий получают под воздействием электрического тока в ваннах-электролизёрах из глинозёма.
Наибольшее распространение в мире получило производство глинозёма из боксита – минерала с высоким содержанием алюминия. Это самый дешёвый способ на сегодняшний день. России, при всём её минеральном богатстве, с бокситами не повезло – их очень мало, а имеющиеся на Урале месторождения истощены. Поэтому были разработаны способы получения глинозёма из нефелина, запасы которого на территории бывшего СССР безграничны. За разработку способа производства глинозёма из нефелинов И. Талмуду, директору Волховского завода, и группе инженеров, исследователей и проектировщиков была присуждена Ленинская премия.

Ачинский комбинат получает глинозём из нефелиновой руды, которую перемалывают и смешивают с другими сырьевыми компонентами, превращая в пульпу, направляемую в 12 вращающихся 270-метровых печей. В цехе, где готовят пульпу (шихту), работают 27 мельниц, а для хранения шихты применяют 24 бассейна-башни по 2000 куб. м. каждая (по проекту предполагалось построить 48 башен). Только эти два цеха занимают площадь в несколько квадратных километров.
Надеюсь, читатель представил масштабы производства, хотя я не рассказал о других цехах и цементном заводе, равного которому по производительности нет в мире.

Гигантомания породила многие проблемы, превратившие строительство в долгострой, и освоение завода затянулось на годы. Десятилетие комбинат был головной болью и Правительства, и Министерства цветной металлургии, не говоря уже об институте-разработчике проекта и смежниках. В разное время на территории завода можно было встретить Председателя правительства, нескольких министров и их замов.
На моих глазах происходило совещание, на котором одновременно было шесть министров, но и они все вместе не могли справиться с особенностями планового производства и обеспечить своевременно строительство комбината финансовыми, материальными и человеческими ресурсами. Нередко оборудование морально устаревало или сгнивало на складах под открытым небом в условиях Сибири. Только тоталитарный режим мог позволить себе такое расточительство.
Вспоминается курьёзный случай, связанный с пребыванием на комбинате Н.Н Тихонова, который в то время был зампредом Правительства. Тихонов, по специальности металлург, поинтересовался температурой отходящих газов вращающейся печи. С вопросом он обратился к руководителю службы автоматизации, который, замороченный кучей своих проблем, не помнил даже приблизительно величины этого показателя, и вместо того, чтобы посмотреть на прибор или подозвать мастера, назвал первую попавшуюся цифру – и попал пальцем в небо. Тихонов ничем не выдал своего изумления, но потом сделал выволочку министру цветной металлургии Ломако.
На следующий день, после отъезда Тихонова, Ломако созвал совещание по результатам посещения комбината зампредом. Зная вздорный характер министра, который при каждом удобном случая напоминал, что он ворошиловский стрелок, приглашённые на совещание старались садиться вдоль длинного стола так, чтобы не попадаться ему на глаза. А как это сделать? Надо укрыться за спиной впереди сидящего, поэтому стулья расходились веером от головы стола. Несчастному начальнику автоматики (в прошлом моряку) не помог и последний стул в ряду, позволявший скрыться за спинами десятка впереди сидящих жертв.
– Покажите мне этого гардемарина в тельняжке, который лапшу вешал на уши зампреду! Я, как ворошиловский стрелок, поставлю его к стенке. – с этого начал совещание министр. – Он будет у меня помнить…(дальше услышали не слишком замысловатый мат).
Оправданий не требовалось: обычная производственная экзекуция.
Однако в один из приездов министра его «удалось» наказать за хамство в утешение многим пострадавшим.
Приезд министра пришёлся на время, когда в городе были перебои с поставкой сантехники: не было в продаже унитазов. И рабочий люд, помня известный лозунг, который, как предполагалось в анекдоте, должен висеть над каждой проходной со стороны завода: «Ты хозяин, а не гость! Уноси последний гвоздь!» – унёс почти все унитазы из заводских уборных.
Туалеты благодаря этому приобрели вид действительно отхожего места. А министру при посещении сырьевого цеха понадобилось облегчиться. Допустить министра в местный туалет означало быть поставленным к стенке ворошиловским стрелком. Это понимали все в свите и постарались вывести его из цеха на улицу, чтобы у министра не было иного выбора, как добраться до туалета в заводоуправлении, которое расположено почти в километре от цеха.
Дальше можно было наблюдать картину, как немолодой министр бежит к зданию заводоуправления с немым вопросом: «Где?», а сопровождающие трусят за ним. Более молодые обогнали министра и установили посты у лифта и у туалета, чтобы (не дай, Бог!) кто-либо не опередил оконфузившегося министра.

Перелом в освоении комбината пришёлся на период, когда главным инженером стал Л.О. Финкельштейн (о нём я упоминал в предыдущем рассказе «Город – завод. Пикалёво»). По его инициативе и патронаже началось создание систем управления с применением вычислительной техники. До этого с его участием уже были созданы системы управления на Пикалёвском комбинате, и ему, естественно, хотелось увидеть становление волшебной техники в ином масштабе на Ачинском комбинате. Он пригласил меня возглавить службу автоматизации, но я отказался и уверен, что поступил правильно, так как этой службой после ухода из комбината «гардемарина» руководил прекрасный инженер и организатор Олег Алексеевич Чащин, ставший моим не только коллегой, но и другом.
Несмотря на то, что Пикалёвский и Ачинский комбинаты в своей основе имели сходные технологии, полного подобия не было, поэтому и решения по автоматизации на заводе в Ачинске оказались другими.
Первая трудность возникла тогда, когда я понял, что Финкельштейн и мои заводские коллеги-автоматчики не понимают до конца математических выкладок, положенных в основу алгоритма, и поэтому не понимают необходимости серьёзно изменить технологию. Это было неординарное решение: не автоматику приспосабливать к технологии, а изменить технологию, учитывая возможности автоматики. Требовались серьёзные переделки трубопроводов, изменение режима работы агрегатов, графиков выполнения химических анализов и утряски целого комплекса организационных и технических проблем. Выручил тот кредит доверия, который был завоёван в Пикалёво. По рекомендации главного инженера технический совет дал добро на предложенные изменения.
Не одну ночь я провёл в волнении, страхе и осмыслении всех последствий затеянного дела. Успокаивала уверенность моих коллег по лаборатории в правильности замысла. Наконец наступил день, когда смогли начать испытания системы управления. Работоспособность программ, по которым вела расчёты и выдавала команды автоматическим регуляторам и механизмам вычислительная машина, можно было проверить в полном объёме только в процессе наладки системы.
Мастера и рабочие в цехе привыкли к определённому регламенту работы, а с вводом в действие системы управления, регламент становился другим. Если они не будут понимать, что происходит, то вероятны и возможны их действия, которые вступят в противоречие с командами машины. Пришлось провести инструктаж в каждой рабочей смене, ответить на массу вопросов, выслушать много критики в адрес предложенного решения, но в целом все доводы были приняты благожелательно. А ведь персонал понимал, что в случае успеха будут большие сокращения персонала.
Мы с Чащиным решили не ставить руководство комбината в известность, что запускаем систему. Приступили к пуску вечером. Вечером и ночью всегда работалось спокойнее: не было высокого начальства, никто не отвлекал.
На удивление, всё прошло гладко. За двое суток (я не уходил с завода) устранили грубые огрехи в программе и убедились, что система работает. До последнего дня пребывания на этом заводе я не мог избавиться от восторга и удивления, видя как в почти безлюдном километровом цехе автоматически перемещаются краны, задвижки, механизмы, а на пульте управления, где сосредоточены записывающие приборы, скоро ставшие ненужными, сидят, скучая, операторы.
После первых дней работы системы, когда уже не было сомневающихся, многие рабочие, к своему удовольствию, почувствовали себя вольготно и подчас забывали вовремя контролировать работу технологических агрегатов. Произошло несколько аварий. Чтобы навести порядок начальник цеха приказал на сутки отключить автоматическую систему. Рабочим пришлось вспомнить свою непростую жизнь без автоматики и больше зауважать технику, значительно облегчившую их труд.
Персонал в цехе сократили на 360 человек, перестали пользоваться 18-ю башнями-бассейнами, отказались от строительства по проекту ещё 24-х бассейнов.
Первый замминистра, посетив цех, сказал: «Ничего подобного в отрасли нет. Это первый завод-автомат в цветной металлургии». К сожалению Финкельштейна уже не было в живых.
Работы по созданию систем управления в алюминиевой промышленности были отмечены одной из государственных премией: Премией Совета министров.

Афины – древние и совремённые, или афинские приключения
Не может быть!

В самолёте, летящем по маршруту Пулково-Зонненфельд-Афины, было только 7 (семь!) пассажиров. Пятеро из них – я и мои коллеги, которые должны были принять участие в совещании по объявлению тендера (конкурса) на проектирование и строительство системы автоматического управления технологическими процессами для глинозёмного завода «Элва» в Греции. Правительство Греции было заинтересовано в строительстве завода – самой большой стройке за всю греческую историю. Предполагалось, что пуск завода решит проблему занятости и позволит значительно пополнить бюджет страны.

Греция, бедная страна в Европейском экономическом сообществе, имеет большие залежи боксита, из которого извлекают глинозём, и ей выгодно его перерабатывать вблизи мест добычи, а не только экспортировать. Правительство Греции частично финансировало проект. Контракт на строительство и проектирование заключили с Зарубежцветметом и институтом, где я работал, не только по политическим и экономическим соображениям, но и благодаря уже имеющемуся у института опыту: по проектам института были построены и работали заводы в Турции, Румынии, Чехословакии и Югославии. Такова подоплёка обстоятельств, которые позволили мне в составе группы инженеров посетить Грецию. Для всех участников поездка в капиталистическую страну (а не в страну народной демократии) была первой.

В полупустом самолёте вся группа разместилась в первых рядах салона, где можно было сидеть лицом друг к другу и обсуждать перспективы возможной долгой работы в легендарной древней стране, с детства поражавшей воображение. О совремённой Греции все знали удивительно мало, в основном помнили о короле, награждённом орденом Победы, о чёрных полковниках, после путча которых в России оказалось много греческих эмигрантов-коммунистов; знали также, что теперь Греция демократическая страна и входит в состав НАТО.
Для меня Греция была привлекательна и тем, что в школьные годы я посещал кружок в Эрмитаже и в течение двух лет по-серьёзному изучал её древнюю историю, делал сообщения на коллоквиумах и даже при поступлении в комсомол на вопрос, что я люблю читать, по наивности ответил: «Моя любимая книга «Что рассказывали греки о своих богах и героях». Это вызвало замешательство у «образованных» комсомольцев, но меня всё же приняли.
В салоне самолёта, через несколько рядов от нас, сидели молодой человек КГБ-шного вида и ортодокс-еврей в характерной одежде: чёрный костюм, шляпа и книга в руках. Других пассажиров не было. «Чекист» (мы его так прозвали) дремал, а еврей читал и посматривал с откровенным любопытством в нашу сторону.
Самолёт сделал круг над Берлином, дав нам возможность увидеть сверху символ холодной войны – Берлинскую стену, которая вскоре будет разрушена. Остановка была короткой, и мы её провели около магазинов Duty Free, рассматривая цены на вожделенную электронику, мало доступную советскому инженеру.
После возвращения в самолёт увидели (без изумления), что «чекиста» заменили два других наблюдателя, но еврей продолжал полёт и пересел поближе к нашей группе (на остановке он из самолёта не выходил). Между собой (еврейской половиной группы) мы даже предположили, что он летит в Тель-Авив, так как тогда не было прямых полётов Аэрофлота в Израиль и летали в Израиль через Афины.
После Берлина наступил перелом в настроении нашей группы: покинули пределы стран социалистического лагеря. В каждой зарубежной поездке, я, как и в этой, ощущал необыкновенное состояние свободы, пересекая границу. Возникало чувство раскованности и вседозволенности по отношению к тому, что запрещалось на советской Родине. Даже стукачи-наблюдатели – хотя я часто не знал, кто они, но понимал, что они где-то рядом – не мешали этому чувству.
Читатель, возможно, помнит эпизод из фильма «Семнадцать мгновений весны», в котором доктор Флейшнер идёт по Женеве и опьянённый забытым чувством свободы проявляет неосторожность и попадает под наблюдение гестапо. Примерно так я представляю то, что происходило со мной за границей.
Под влиянием такого настроения, я пересел в кресло рядом с соплеменником-ортодоксом, который, наверное, попросил Всевышнего удовлетворить его любопытство по поводу нашей группы. После естественных вопросов: кто и куда летит – мы разговорились. Ортодокс оказался раввином ленинградской хоральной синагоги и действительно летел в Тель-Авив. Его очень удивил состав нашей бригады: «Среди вас три еврея? И вы летите в командировку в Грецию? Не может быть!»
Но такова реальность. Совсем недавно и я бы не поверил такому стечению обстоятельств. Ещё очень близко было время, когда директор института отказывался перевести меня на должность старшего научного сотрудника, заявляя: «Не переведу! Аронзон уедет в Израиль!»….А лечу в Грецию!
Более того, среди нас не было ни одного коммуниста, включая переводчика, хорошего и честного человека, а не стукача и не антисемита – вопреки широко распространённому мнению, что все сопровождающие переводчики служат в КГБ. Но по прилёте в Грецию группа получила руководителя: коммуниста Мальцева Е.Н – упущение было исправлено. Этот чиновник, заместитель генерального директора одного из московских конструкторских бюро по автоматике, не имел к проекту никакого отношения.

             Афины! Греция!

Мы прилетели в Грецию во второй половине дня. Самолёт заходил на посадку, делая, ко всеобщему удовольствию, круг над прибрежными островами. Внизу, под лучами уже невысокого солнца, белели яхты. Было одновременно радостно, грустно и тревожно. Греция! Афины! Всего два слова - но они и Миф, и Реальность!
Нас встретили и повезли в советское посольство. По дороге мы прилепились к окнам. Надо всё запомнить! Просто замечательно оказаться в древней и современной стране.
Однако в Афинах неблагополучно. Недавно были волнения. Теракт! (Каким знакомым и привычным стало теперь это слово). В аэропорту бронетранспортёры и и вооружённая охрана.
В посольстве побеседовали с торгпредом, курирующим проект, получили командировочные – и были безмерно счастливы. Удивила простая, почти домашняя обстановка в посольстве. Мы видели, что нам рады и готовы идти навстречу.

Автобус в плотном потоке машин (тяжёлый трафик для нас тоже был в диковинку) приближается к центру Афин. Масса автомобилей, много незнакомых марок. Город сильно загазован. Даже советскому горожанину дышать трудно. Из-за загрязнения воздуха доступ машин в исторический центр города ограничен: один день разрешён въезд машин с чётными номерами, а на другой – с нечётными.
Слева, на горе – Акрополь, дальше – развалины храма Зевса (всего несколько колонн), Парламент и наша гостиница. Гостиница в десяти минутах ходьбы от Парламента и в получасе – от Акрополя. Повезло – живём в центре!
Каждый получил отдельный номер со всеми мыслимыми удобствами. По сравнению с нашими коммуналками и хрущёвками – дворец!
Спешим быстро разобраться с вещами – и скорей на улицу! Вечерний город расцвечен множеством лампочек, окутывающих деревья, – канун Рождественских праздников!
Первые впечатления – самые яркие. У парламента наблюдаем смену караула гвардейцев в экзотической (для нас) одежде. Есть некоторое сходство со сменой караула перед Мавзолеем. Через заполненный туристами район Плака подходим с непарадной стороны к горе, на вершине которой Акрополь. Он в вечернем освещении великолепен и виден из разных точек городского центра. Потом мы его осмотрим внимательнее. А пока – усталые бредём к гостинице, поглядывая по сторонам. Трудно преодолеть желание сорвать апельсин, ими усыпаны деревья на улицах. Почему прохожие их не срывают?
Наш пуританский взгляд вдруг остановился на тускло освещённой витрине кинотеатра, из которой зазывно смотрят голые девицы. Наверное, при существующей сегодня сексуальной вседозволенности, современному читателю этих записок будут непонятны ни наша заинтересованность, ни наше желание посмотреть что такое порнографическое кино. Запретный плод – сладок! И мы вошли в кинотеатр, несмотря на дороговизну билетов по нашим скромным возможностям.

Презентация, конфуз, конфликт

На двух машинах едем на службу. Предстоит знакомство с представителями американской фирмы Кайзер, которые курируют проект от греческой стороны и являются нашими главными критиками. Фирма Кайзер – крупнейший в мире производитель алюминия – входит примерно в пятёрку компаний, которые контролируют мировой рынок в этой отрасли металлургии. Греческие специалисты выполняют лишь менеджерские функции. Техническое наблюдение – за американцами.
На сегодняшней встрече о концепции управления будущим заводом будет докладывать специально приглашённый австралийский инженер, а завтра – мы.
В Австралии имеются новейшие глинозёмные заводы, оснащённые современным технологическим оборудованием и новыми централизованными системами управления. Об этих автоматических системах мы знали только по литературе, но никто из нас их не видел. Но это не главное, так как автоматические системы будут проектироваться и строиться для греческого завода западными фирмами, а вот концепцию управления должны выбрать мы вместе с греками и американцами и предложить её западным фирмам, которые будут участвовать в тендере на лучший проект.
И тут произошёл первый конфуз и первый конфликт. Дело в том, что системы управления нашими глинозёмными заводами делались с учётом не только необходимости поддержания режима технологического процесса, но и необходимости наблюдения за работой оборудования и управляющей системы.
Объяснение было простое: советское оборудование и аппаратура уступали западным по надёжности и долговечности. Отсюда и требования к управлению, которые привели к оригинальным схемам, получивших международное признание в виде патентов на изобретения. Но, как оказалось, эти разработки не слишком нужны на Западе.
Замечу, что в теории управления советская наука опережала Запад, но в практическом её применении была далеко позади. В военной технике результаты, возможно, были другие.
Австралийский инженер, естественно, не подозревал, что советские специалисты придают такое значение контролю за работой оборудования, и вежливо пытался объяснить, что нет необходимости в таких приёмах, о которых он и не знал, так как технологическое оборудование в Австралии работает надёжно. Убедить нас он не сумел, и дискуссию перенесли на завтра.
Нашим докладчиком был Левин Михаил Вениаминович, профессор, доктор технических наук, научный руководитель большинства проектов систем управления глинозёмными заводами. Он, не имея опыта общения с западными инженерами, довольно резко раскритиковал доклад австралийца и позволил себе намекнуть на его малограмотность в теории управления. Мы же не придали никакого значения бестактности выступления Левина: привыкли к резкости, а подчас и к хамству своих руководителей – и в патриотическом высокомерии забыли о приличии.
Греки прервали совещание и ушли беседовать тет-а-тет с американцами – не ожидали столь различного подхода к тому, как строить систему управления. Совсем как по анекдоту: вдоль или поперёк?
Появилось свободное время, нас отвезли в гостиницу, и мы смогли продолжить знакомство с городом.

  Афинские приключения

Образованному читателю я не осмелюсь пересказывать историю Афин или описывать достопримечательности этого древнего по времени и современного по инфраструктуре города. Расскажу лишь о том, что меня удивляло и с чем необычным пришлось столкнуться. Однако читатель не должен забывать, что автор – обычный советский инженер, мало знавший в то время жизнь и правила поведения на Западе. Перестройка в его стране только набирала силу. Железный занавес только чуть-чуть приподнялся.

Перед поездкой кое-кто из нас, и я в том числе, запаслись водкой и икрой как известной «советской валютой», пригодной и для подарков, и для бартерного обмена: товар на товар или товар на деньги. Такой опыт имелся от поездок в соцстраны. Но эта «советская валюта», как оказалось, недорого и свободно продавалась в греческих магазинах и поэтому не годилась ни для обогащения, ни для подарков. Наличных денег было катастрофически мало. Они таяли от посещения кино, археологического музея, Акрополя, от покупки сувениров и просто от того, что хотелось иногда попить или поесть в блужданиях по городу. Возможно, это и побудило меня (или чёрт попутал) во время высматривания товаров на «блошином рынке» откликнуться на предложение на русском языке, исходившее от цыгана (которых на рынке было очень много), продать мой старый, с неработающим экспонометром фотоаппарат ФЭД, от которого давно пора было избавиться и выкинуть. Не задумываясь, я снял аппарат с плеча и отдал за символические деньги, что-то около 7-8 долларов. Однако последствия от этой продажи оказались серьёзными.
До этой «выгодной сделки» мне приходилось изредка фотографировать и город, и своих коллег, в том числе и приставленного к нам товарища Малышева. Так вот, через пару дней после посещения рынка, Малышев поинтересовался у коллеги, моего друга, почему я перестал фотографировать. А тот, не подозревая подвоха и будучи свидетелем сделки, ответил, что я фотоаппарат продал. Не знаю, что в ответ говорил ему партийный босс, но когда мой друг поведал мне, что Малышев будет говорить со мной о продаже аппарата, он был бледен, сознавая свою случайную вину: расслабился, потерял бдительность и проговорился.
Я же, не видя в своём поступке ничего предосудительного, от такого предупреждения отмахнулся. После ужина товарищ Малышев постучал ко мне в номер. Значит, действительно воспитательная беседа произойдёт!
Сев в кресло в вальяжной позе, что уже начало меня «заводить», он попросил объяснить, зачем я продал аппарат. Я ответил, что аппарат – мой, и я могу в свободной стране делать с ним всё, что хочу, например, продать или подарить ему, Евгению Николаевичу.
Мне кажется, что подарок он бы принял благосклонно, но продажу аппарата мой партийный босс посчитал позором для советского инженера, а за это по его жалобе в посольство могу поплатиться высылкой из страны в течение 24 часов. Это переполнило чашу моего терпения, и я послал его, как говорится, далеко-далеко...
Разговор изрядно испортил мне настроение, но друзья, проанализировав ситуацию, предположили, что никаких последствий не будет, так как Малышев не захочет портить отношения с нашей группой, предполагая возможность последующих командировок с нами. Всё-таки мы нужные специалисты для важного зарубежного объекта, а он –приставленный чиновник, которого легко заменить. Так и произошло. В день отъезда из Греции Малышев подошёл ко мне и сказал: «Надеюсь, ты понял ошибочность своего поступка?» Я промолчал. В следующей командировке Малышев опять был с нами.

Но и в новой командировке неприятные приключения продолжились. Нет в том моей вины, если их рассматривать с позиций западного наблюдателя или просто свободного человека.
Освоившись в греческой столице – всё-таки второй раз в Афинах – и опять забыв об осторожности, я позвонил из гостиницы своим друзьям в Израиль.
Не было предела радости. Мы долго говорили, вспоминали общих знакомых, обсуждали особенности нашей жизни по разную сторону железного занавеса, возможность встречи в Афинах в следующую командировку. И тут мой израильский друг спросил, в какой гостинице я живу. Он бывал в Афинах, знал город и страну и дал мне полезные советы, где побывать и что посмотреть. Наши разговоры по телефону теперь происходили ежедневно, но звонил не я, а израильтянен: экономил мои деньги. Иногда из-за этих утренних разговоров я опаздывал на завтрак, это заметили сотрудники и стали заходить за мной, так как дозвониться в мой номер по телефону, естественно, не могли – он был занят. Пришлось попросить израильского друга звонить мне реже, причину он понять не мог – забыл, в какой стране жил ранее. И тут он совершил поступок, который мог доставить мне большие неприятности. Однажды, когда вся наша группа по приезде с работы подошла к стойке портье взять ключи, портье протянул мне конверт, не подозревая, что делать это в присутствии моих коллег не стоило. Письмо было из Израиля и вызвало некоторое ненавязчивое любопытство – интеллигентные у меня коллеги. Я поспешил положить его в папку и поторопился в номер, чтобы не было ненужных вопросов.
Вскрыв конверт, я обнаружил в нём двести долларов и письмо о том, что деньги – это подарок, который я должен употребить на покупку нарядов жене и детям. И тут я действительно перепугался. А казалось бы, чего пугаться? Богатый человек, владелец двух аптек, может сделать подарок на какие-то двести долларов. Но что я буду с ними делать? Как я смогу объяснить окружающим меня товарищам, почему я могу купить товаров больше, чем они. Источник валюты у нас один: командировочные 25 долларов в день. Первая реакция – отправить деньги обратно. Я бы, наверное, так и сделал, если бы не вечерний звонок по телефону.
Мы ужинали в ресторане, когда портье позвал меня к телефону. Вся компания с удивлением посмотрела на меня. Никому из нас в Грецию не звонили: звонки из России стоят дорого. А откуда ещё могут звонить? Я в недоумении пожал плечами и пошёл к телефону в вестибюль.
Предчувствия были самые нехорошие: может, с мамой плохо? О приятеле из Израиля я не подумал, он знал, что застать меня можно только утром, так как мы работали до позднего вечера. Однако это был он, интересовался, получил ли я деньги. Вернувшись к столу, я решил, что самое лучшее сказать, что это ошибочный звонок, но по глазам увидел, что мне не поверят.
А, чёрт с вами! Не верите? Ну и не надо. Если донесёте, то узнаю, когда откажутся оформить следующую командировку. Буду вести себя как свободный человек! Надоело бояться. Не пустят – так не пустят!
Но деньги я всё же тратил с волнением и осторожностью. Одно дело решить – другое выполнить!
Следующее приключение было совсем «банальным», и случилось оно в мою последнюю командировку в Афины.
Готовились к командировке, как обычно. Намечена дата отъезда. Должны лететь через Москву, сначала за паспортами в министерство, а уже потом в аэропорт. Накануне в отделе кадров мне сообщили, что я не получил греческой визы и со всеми коллегами вместе не поеду. Всё же директор института разрешил мне поехать в Москву, чтобы разобраться с визой. По состоянию дел моя поездка в Грецию была нужна, и он это понимал или делал вид, что понимает. Трудно было представить, что в администрации не знают в чём дело. Проносились мысли, что меня кто-то заложил, сообщил о подозрительных звонках.
Утром в министерстве мои товарищи получили паспорта и улетели, а я отправился разбираться с паспортом: его, якобы, забыли послать в греческое посольство для получения визы. Разгильдяйство? Но чтобы послать его заново, надо получить разрешение руководства министерства. Быстро это не сделаешь, а к тому времени срок командировки закончится.
Начальник Зарубежцветмета – знакомый по прошлой совместной работе на заводах до того как стал министерским чиновником, – после беседы со мной и телефонных переговоров с моим институтом дал указание оформлять паспорт и отправить меня, по возможности, без задержки. Что это: услуга знакомого или забота о деле? Через два дня я улетел.
В самолёте волновался: кто меня встретит? Валюты не было ни цента. Деньги должны были выдать в посольстве в Афинах. А как доехать без денег в гостиницу? Да и не всякий водитель поймёт мой английский. Однако встречал меня старый знакомый шофёр, который возил группу в предыдущих командировках, и отвёз сразу в посольство, где, к счастью, я получил не всю сумму командировочных, а меньшую часть. В чём счастье, сейчас станет понятно.
Прилетел я в пятницу и впереди два безоблачных, беззаботных дня. В субботу поехал с приятелем на пляж. Как не покупаться в Эгейском море! А назавтра – в Пирей, портовый город вблизи Афин. Пирей запомнился океанскими кораблями и рыбацкими лодками у причала; необыкновенно красочными рыбными развалами, подобных которым я нигде больше в мире не видел; портовыми магазинчиками, в которых, оправдывая поговорку, что в Греции всё есть, действительно всё было; высокой горой, по поверхности которой расположились в живописном беспорядке белые домики; безумно голубой и чистой морской водой, если перевалить через гору и оказаться на противоположной морскому порту стороне Пирея; и чудесным купанием в море.
По воскресеньям в Пирее работает большой вещевой рынок, где можно купить подарки, по нашим меркам, задёшево. Рынок занимает неохватную площадь, у рынка есть ремесленные кварталы и свои улицы, на которых продаются товары одного назначения. Среди торговцев много цыган, говорящих по-русски. Рынок популярен, и бродят по нему толпы туристов и местных жителей.
Для меня это поездка оказалась дорогой. Не успел я опустить кошелёк в карман после удачной покупки, как почувствовал, что кошелька в кармане нет! Проверка показала, что его действительно нет, а также нет и нового владельца кошелька. Какая нужна ловкость, чтобы стащить кошелёк на глазах у массы людей? А может быть, и не надо особой ловкости среди людей, занятых куплей-продажей? Как бы то ни было, никто не обратил внимания на моё замешательство.
Как хорошо, что я не получил все командировочные сразу, и в кошельке не было документов.

Трудовые будни

Греки и американцы согласились с предложениями советской стороны по концепции управления, но обида за поведение нашей группы на первом совещании осталась. В следующую командировку, по просьбе греков, профессора Левина с нами не было. Я узнал о просьбе греков после моих настойчивых вопросов: «Почему?» Сказать же Левину об этом не мог. Услышать такое, по существу дела, незаслуженно и обидно.
После тщательного просмотра предложений почти двух десятков фирм в тендере остались пять. Предстояло теперь познакомиться с заводами, на которых эти фирмы построили системы управления  в разных странах.
Посещение многих современных предприятий, ознакомление с эксплуатацией систем управления было самой интересной и полезной частью работы, и мы также увидели, как сильно отстала советская промышленность в приборостроении и автоматике.
Ошеломляющим был первый осмотр централизованной системы управления нефтяным заводом в Греции. Поражала не только техника, которой мы не знали, но и компетентность персонала. Потом за два последующих года удалось посетить и увидеть ещё более совершенные предприятия в Европе и Америке, а некоторые из моих коллег побывали и на заводах Австралии, но первое впечатление, как всегда, наиболее яркое.
Режим работы был тяжёлый, но пребывание на фирме ограничивалось восемью часами. Много приходилось читать документацию и чертежи на английском языке, приводить в соответствие западным стандартам собственные материалы, согласовывать вносимые изменения, писать протоколы совещаний, корректировать перевод материалов на английский и русский языки, участвовать в презентациях и обсуждениях проектов различных фирм. Затрудняло и мешало общению несовершенное знание языка. Надо отдать должное грекам, они все знали английский язык, а нам приходилось прибегать к услугам переводчика. С нетерпением ждали выходных дней. Хотелось больше узнать Грецию, Афины.

Прощай Греция!

К сожалению, наступил день – последний день моих визитов в Грецию. Больше в этой стране мне бывать не пришлось, хотя мои коллеги ещё некоторое время работали в Афинах. По политическим и финансовым соображениям строительство законсервировали и по сей день не возобновили.
А пока я гулял с другом по вечерним Афинам. Мы направлялись в сторону Акрополя, когда поблизости от Парламента нас остановил невысокий господин. Он извинился и сказал, что услышал русскую речь и хотел бы выразить своё уважение к нашей стране и поэтому приглашает нас пропустить с ним пару рюмок вина. Мы не увидели в этом ничего предосудительного, но приняли его предложение неохотно. Отказаться сразу не сумели: в его обращении к нам была такая наивная искренность, что сказать «нет» – значит обидеть. И мы вяло поплелись за ним, обмениваясь тёплыми словами о наших странах. Вскоре, свернув на боковую улочку, каких много в этом районе и которые не так просто найти повторно, мы увидели витрину кафе с названием «Lady’s cafe». Что-то смущало, но несоответствие названия нашим намерениям осознали после.
Итак, мы вошли в кафе, интерьер которого был представлен длинным баром со стенкой, густо уставленной бутылками. Перед баром высокие стулья – и всё. В дальней стене – дверь, за которой исчез наш восторженный приятель. Барменша, привлекательная женщина, поставила перед нами два бокала и с немым вопросом в глазах ждала реакции. Мы же крутили головой по сторонам в ожидании приятеля и в расчёте на то, что он распорядится, чем нас угощать. Пить не хотелось, да и денег никаких не было. Перед отъездом мы тратили валюту до последнего пенса.
Приятель не появлялся, но появились две милые девушки и, весело поприветствов нас, присели на табуреты рядом, вовлекая в пустую беседу: кто мы, откуда, как понравилась Греция. Ничего не подозревая и не отказываясь попрактиковаться в английском, мы охотно отвечали, рассказали, что назавтра улетаем, но надеемся вернуться и останавливаемся всегда в одной и той же гостинице. Барменша спросила, обращаясь к моему другу, заподозрив в нём старшего, не будет ли он против, если она угостит девушек. И в этот момент, наконец, в его сознании прозвучал аварийный сигнал:
«Что происходит? Нас пригласили, а хозяина нет. Мы отказались от выпивки в ожидании хозяина, а нам предлагают угостить девушек, но мы их не приглашали… Проститутки! Нас зазвали в публичный дом!» Мой друг резко встал. Повернувшись ко мне, бросил: «Уходим! Немедленно! Быстро!»
Девушки, не понимая, что так внезапно сбросило моего друга с табурета, молчат, широко раскрыв глаза. Барменша, быстрее их прояснив ситуацию, спросила: «Кто заплатит за вино для девушек?» – и быстро наполнила их рюмки. Здесь и я «проснулся», вслед за другом поспешно вытащил портмоне и, раскрыв, показал, что в нём никаких денег нет. Не ожидая ответа, выскочили за дверь. Около Парламента, увидев, что нас не преследуют, отдышались.
Идиоты! Не только попались на удочку, но и разболтались А если нас полиция разыщет в гостинице? Какие небылицы расскажут о нас девушки?
У страха глаза велики, но утром мы благополучно расстались с гостеприимной страной.



Галопом по Европе и Америке.
Во время работы над проектом греческого глинозёмного завода «Элва» меня в составе группы экспертов командировали в другие страны, чтобы мы могли составить представление о фирмах, участвующих в тендере на создание системы управления этим заводом, и на месте познакомиться с их продукцией. Итогом командировок должна была быть рекомендация для организаторов тендера.
Естественно, фирмы старались не ударить лицом в грязь и принимали нас хорошо. Показывали даже предприятия, которые первоначально не планировались для посещения. Воскресные дни, если они случались в командировке, были в нашем распоряжении. В такие дни мы посещали музеи, театры, если были в большом городе, или выезжали на природу. В вечернее время – рестораны. Но днём – только работа с коротким перерывом на ланч.

Попробую поделиться некоторыми поверхностными впечатлениями от увиденных стран. Поверхностными потому, что все командировки были короткими: от одного до пяти дней – редко больше.
Самые деловые и, я бы сказал, сухие встречи были в Германии. Принимала нас всемирно известная фирма Honeywell в своей штаб-квартире во Франкфурте-на-Майне. Из Франкфурта делались многочасовые радиальные поездки на приборостроительные и нефтеперегонные заводы, где были установлены централизованные системы управления, подобные той, которую предполагалось продать Греции. Опыта применения таких систем на глинозёмных и алюминиевых заводах у фирмы не было. Руководители фирмы понимали, что это их слабое место, поэтому делали упор на качество и надёжность своей продукции. А кто не знает на Западе эту фирму? Её приборы есть в каждом доме.
Развлечениями нас не баловали. Гостиница оказалась по соседству с главным офисом, поэтому наш основной маршрут был пеший: фирма – гостиница. В пятизвёздочном отеле мы были предоставлены сами себе: хочешь иди в ресторан или сауну, хочешь бери машину и езжай в злачные места Франкфурта, а если хочешь, звони друзьям и знакомым по всему миру. Фирма всё оплачивала. Как не быть довольным?
Всем развлечениям мы предпочитали вечерние прогулки по городу – днём заняты. Впервые во Франкфурте я увидел сверкающие на солнце небоскрёбы. В их стёклах отражались соседние здания, и по мере опускания солнечного диска менялась картина города. В рестораны не заходили – не по карману, но огорчения не было. Хочешь поужинать – возвращайся в свой пятизвёздочный, в котором всё оплачено. Самым для меня важным – важнее всех прелестей немецкого города – была возможность подолгу говорить с сыном по телефону, который в это время «коротал» время в Италии, ожидая разрешения на въезд в Америку.
В следующих командировках я побывал в других городах: Кёльне, где увидел мрачный, но грандиозный, без какого-либо убранства во внутреннем интерьере, знаменитый Кёльнский собор; в Манхайме и расположенном поблизости от него университетском Гейдельберге с королевским замком, из которого открывался волшебный вид на реку Майн; в Дуйсдорфе, Дюссельдорфе и Нюренберге. Однако в последних трёх городах, кроме работы, ничего не видел.
Позже, уже живя в Америке, мы женой провели несколько недель в Западной и Восточной Германии, и мои впечатления об этой стране стали существенно другими – менее восторженными и менее радостными. Очень многое в названии городов, улиц, особенно в Берлине, напоминало о пережитой войне, и никакие блага для евреев в этой стране не могут стереть у моего поколении память о нацистском ужасе.

Совершенно непохожей на немецкие командировки была неделя в Париже. И началась она необычно.
Телефонный звонок «международного звучания» раздался, когда я уже стоял в коридоре, надевая пальто и собираясь попрощаться с женой и дочерью. Через два часа я должен был улететь в Париж. Мы думали, что это звонит сын, и обрадовались, что сможем сказать ему, в какой гостинице я остановлюсь в Париже. Очень надеялся, что он приедет во Францию повидаться. Прошло два с половиной месяца, как мы расстались, и потребность встретиться была велика.
Разочарование, что это звонок не от сына, а из Парижа, было столь сильным, что мой собеседник почувствовал заминку. Этот человек уже много лет был гражданином Франции, женившись на француженке, и имел бизнес-интересы в России, к которым пытался безуспешно меня привлечь. Его чрезвычайно заинтересовала моя поездка в Париж, так как он лоббировал интересы французской компании, которая хотела участвовать в греческом тендере. Поэтому я не желал встречи с ним в Париже, да и принимала нашу группу другая фирма. Я ему не сообщил название гостиницы, но в гостинице он меня ждал.
Пока мои спутники и я раскладывали вещи в своих номерах, напористый французский знакомец разговорился с принимающими нас представителями фирмы и разузнал наш график пребывания. Когда мы спустились в кафе, я увидел, что они мило беседуют и понял: мне не отвертеться от нежелательного гостеприимства и, оставив своих коллег, поехал к нему в гости.
Всё в этом мире делается к лучшему. Благодаря нашей встрече я увидел Париж. Мой спутник с удовольствием показал город. Плотный рабочий график не оставил времени для чудесного города в другие дни: один выходной день был отдан Версалю, а полдня перед отъездом – Лувру. Зато в вечернее время о нас заботились: показали ночной Париж из смотровой галереи ресторана на Монпарнасе, в полночь – собор Парижской Богоматери, Монмартр, организовали также ночную прогулка на пароходе по Сене. На сон в Париже времени не было. Во всех встречах с городом не исчезало чувство, что это твой город, и ты его прекрасно знаешь: французская литература и история оставили глубокий след.
Когда мы с женой останавливались на неделю в Париже по пути из Израиля, мы не брали экскурсий, никто нас не организовывал, но мы не испытывали от этого никакого неудобства – знакомый город.
И в делах также складывалось впечатление, что из всех проектов, с которыми уже эксперты познакомились, французский – наилучший. Но впереди ожидались командировки в Швейцарию и Америку.

Из аэропорта Цюриха приехали в Баден. Здесь находился швейцарский офис фирмы, которую незадолго до нашего приезда поглотила американская компания, контролирующая большую часть мирового рынка энергетики и приборостроения. Фирмы объединились, но интересы старой швейцарской компании и новой американской не совпадали, так как обе компании предложили свои решения по тендеру, существенно разные по уровню применяемой управляющей техники. Наше непонимание ситуации привело к тому, что мы как эксперты высказали своё недоумение, почему новая фирма предлагает два решения и предложили одно из них исключить из тендера, поставив в неловкое положение принимавших нас швейцарцев. Но бизнес есть бизнес. Утешает, что швейцарцы сами понимали абсурдность предложения двух вариантов от одного продавца.
Меня ещё дважды командировали в Швейцарию, но в другие фирмы и по другим вопросам. Однако первый приём был самым интересным и тёплым. Дружеские отношения сохранились со швейцарскими коллегами надолго.
В памяти осталось чудесное путешествие в центр Швейцарских Альп, подъём поездом на Юнгфрау. Об этом расскажу чуть подробнее, так как, может быть, читатель, планируя отдых в горной Швейцарии, воспользуется моей информацией.
Предстоял подъём на высоту в три километра. Трасса для поезда была проложена таким образом, что туннели чередовались с открытыми обзорными площадками, это позволяло ощутить подъём, наблюдая смену ландшафта и… времён года. Вершина встретила пургой, и выйти на улицу из здания, в которое привёз поезд, можно было лишь на минуты. Лёгкая одежда (внизу была весна), мороз, ветер, сильное сердцебиение (быстрый подъём, высота, разрежённый воздух) и отсутствие какого-либо обзора из-за пурги заставляли вернуться в здание, в котором нас ожидало вкуснейшее традиционное швейцарское блюдо фондю – горячий расплавленный сыр, в который вы опускаете кусочки чёрного хлеба. Вкуснятина! В Америке также в ресторанах и дома можно отведать фондю, но фондю на Юнгфрау имеет другой вкус и аромат. Стоит попробовать!
По Швейцарии, как и по Германии, удобно путешествовать в поезде. Железнодорожное движение сильно развито, вагоны комфортные, хотя делятся на классы, но самый дешёвый класс приемлем для «избалованного» советскими поездами путешественника. Виды озёр, гор, долин похожи на картины для салонов и гостиных, но елейной красивости нет. Из окна офиса, где пришлось работать, с удивлением видел пасущихся коров, но никакого диссонанса в городской пейзаж коровы не вносили.
Всякий раз жалко было расставаться с этой страной. Вот и сейчас надо перейти к следующему сюжету, а хочется продолжить рассказ о Швейцарии, но моя тема не путешествия, а инженерия.

С командировкой в Америку всё было неожиданно и стремительно. В одной из встреч в Греции на презентации американской фирмы, которая поглотила швейцарскую (о ней написано выше в рассказе о Швейцарии), я познакомился с американцем греческого происхождения. Знакомство произошло потому, что я, наверное, задал ему слишком много вопросов о системе управления, которая была предметом презентации. Эта система управления заинтересовала меня, так как она уже широко применялась на заводах Европы и Америки и по всем техническим характеристикам не уступала известным мне системам. Кроме того, так получилось, что на этой презентации моих коллег, знакомых с предметом обсуждения, не было.
После презентации американец подошёл ко мне с предложением более подробно обсудить мои вопросы. Но, к сожалению, рабочий график не позволил это сделать. Оставалось найти ответы в документации.
Месяца через два меня вызвал главный инженер и показал телеграмму на моё имя из американской фирмы. Фирма приглашала двух экспертов приехать в Америку и ознакомиться с системой управления, представленной на тендер. У главного инженера ко мне был простой вопрос: «Почему обращаются к вам, а не в министерство или в институт?» Ничего вразумительного я ответить не мог, но догадался, что это мой американский собеседник проявил инициативу: сказал что-то лестное обо мне руководству фирмы, и его боссы решили пригласить русских инженеров в расчёте, конечно, на благоприятный отзыв, важный для них как участников тендера. Потом при встрече в Америке я узнал, что моё предположение было правильным. Одного не учли приглашающие, что их будущие гости из особой страны, и у этой страны – свои догматические порядки.
Короче говоря, в администрации, без меня обсудив ситуацию, решили ответить, что институт командирует четырёх инженеров с переводчиком. В составе группы, кроме приглашаемых американцами специалистов по автоматике, теперь были главный инженер института и главный инженер греческого проекта. Чудесно! Мы хорошо и давно знали друг друга, много съели вместе «командировочной каши» и в своей стране, и в заграничных турне.
Однако американцы заупрямились – только три человека. Значит, командировка накрылась!
Но желание главных инженеров посетить Америку было велико, и дирекция института обратилась за помощью к грекам, чтобы разъяснили американцам что к чему. И американцы прогнулись.
Ждём визы. Получаем телеграмму, что билеты для нас лежат в компании FinnAir. Мчимся туда, забираем билеты, ужасаемся цене – больше двух тысяч долларов за билет. Летим первым классом! В первый раз в жизни! Да и в Америку – в первый раз!
Приближается дата вылета. Полетим через Хельсинки. Но виз нет. В посольстве сообщили, что госдепартамент отказал: научным работникам из СССР не позволено посещать некоторые предприятия и фирмы. Ответ был огорчительным. Позвонили грекам и американцам, пожаловались, что нас пригласили, а о визах не позаботились, спросили, что делать с билетами. Полный отбой. Американцы ответили: «Ждите. Билеты не сдавайте».
Мы уже потеряли надежду и занимались текучкой в обычном режиме. Завтра вылет, а визы нет. В два часа дня в день вылета мне позвонили из отдела кадров и сказали, что визы всё-таки получили, и их сотрудник поехал за паспортами, привезёт их прямо в аэропорт. До вылета осталось три часа.
Я, наскоро передав дела, выскочил на улицу, но трамваи по Среднему проспекту Васильевского острова не шли. Пешком до метро – 20 минут, ехать ещё 30 минут, до дому бежать 10 минут, а надо собраться и успеть хотя бы за час до отлёта быть в международном порту Пулково-2. Быстро всё это прокрутив в голове, понял, что без машины не успею. Такси, как назло, нигде не видно. Помахал водителю проезжающей престижной чёрной Волги, может быть, водитель какого-то чиновника согласится подхалтурить. За приличное вознаграждение уговорил водителя отвезти меня домой, а по дороге убедил подождать у дома 15 минут и отвезти в аэропорт.
Пока я лихорадочно собирал чемодан, кидая в него рубашки, пришла жена, предупреждённая моим заместителем о радостной вести. Теперь можно сказать о главном, что волновало мою семью. Две недели тому назад наш сын приехал в Америку, жил в Балтиморе, и мы, конечно, рассчитывали, что он найдёт способ со мной увидеться. Забыли, что Америка большая, и я не знаю, в какой её точке буду находиться. Мне известно только название фирмы АВВ, все подробности о ней узнаю после встречи в Нью-Йорке.
В аэропорту – новое осложнение: у нас нет транзитной визы через Финляндию. По времени самолёт уже должен был улететь, когда нас пропустили на посадку. Самолёт задержали. Договорились, что транзитную визу нам дадут в хельсинском аэропорту. Трудно начиналась командировка, но она того стоила.
Через полтора часа мы прилетели в Хельсинки с часовым опозданием. Нас встречали, проводили в комнату для VIP (very important person) – это что-то похожее на комнату для депутатов Верховного совета, каковыми никто из нас не был, – поставили в паспорта транзитные визы и сказали, что наш самолёт в Америку уже улетел, и поэтому мы проведём ночь и день в Хельсинки. Вот какой подарок получили за все предотъездные тревоги! Ночевали в гостинице в центре города и с удовольствием его изучали весь следующий день.
В аэропорту Кеннеди нас ждали два лимузина, в которые мы с изумлением сели: в один – я со своим близким другом, в другой – остальные путешественники. Оказалось, что едем через весь Нью-Йорк в другой аэропорт Нью-Арк , из которого полетим в Рочестер – там наше постоянное пристанище. Я тут же поведал американцам, что у меня в Америке сын, которого не видел полгода, и мне нужна их помощь, чтобы с ним связаться. Тут же в машине меня соединили с Балтимором, но сына не было. Оставили message, который оказался бесполезным, так как сын уже уехал в Нью-Йорк искать меня, имея только адрес нью-йоркского офиса фирмы.
На следующий день, в дурмане от бессонной ночи и разницы во времени, приступили к работе. Через пару часов, когда я клевал носом на вводной лекции, которую заунывно читал американец, а я устал мысленно переводить или догадываться о содержании его выступления, меня растормошили вызовом в коридор. Звонил мой сын, оставил номер телефона, где его можно найти после пяти часов вечера.
Надо ждать конца работы и возвращаться только в гостиницу. Не соглашаться идти ни в ресторан, ни на прогулки!
Когда я вернулся в рабочую комнату, уже окончательно проснувшись, то услышал знакомую русскую речь. Мистер Вадим Фишман – беженец из России – доходчиво рассказал про американскую систему управления и ответил на вопросы. Мы так увлеклись беседой с ним, что, мне кажется, американцы почувствовали себя ненужными. Но.. после рабочей беседы возникла определённая неловкость – наши главные инженеры не желали нерабочего общения с мистером Фишманом. Для них он предатель!
Велика сила стереотипов и ложных представлений, привитых в советском обществе даже грамотным людям! Уехал – значит, предатель. Что будет, если мои спутники узнают про моего сына? Или что будет, когда мы с моим другом пожелаем встретиться с нашими бывшими коллегами, которые эмигрировали в Америку несколько лет тому назад и теперь ждут нашего приезда в Нью-Йорк?
В пять часов вечера я сидел у телефона в полном отчаянии: как только начинаю набирать номер телефона моего сына, в трубке раздаётся голос и говорит, что я должен снова набрать номер. Зачем? После десятка безуспешных попыток, не зная что предпринять, я сидел в кресле и переживал за сына, который также сидит у телефона, а его папа не звонит.
Крис, наш грек-американец, пригласивший в Америку, он же наш постоянный сопровождающий, догадался, что у меня могут возникнуть трудности с телефоном, и пришел на помощь. Позвонил мне и поинтересовался, сумел ли я связаться с сыном. Узнав, что я не сумел, предложил зайти к нему в номер и от него позвонить.
Без проблем набрав номер телефона, американец передал мне трубку. Мы с сыном договорились встретиться в Нью-Йорке, а Крис объяснил ему, где меня найти. Теперь я понял свою ошибку: надо набирать единицу перед кодом города. Как я мог это знать без американского опыта?
Неделя прошла в ежедневных перелётах в различные города: днём работа – вечером перелёт – ночлег – снова работа – снова перелёт. В пятницу прилетели в Нью-Йорк.
В самолёте я подсел к руководителю нашей группы и сказал, что вечером хочу навестить друзей, и в Little Italy с нашей группой не поеду. До меня такую же плюху руководителю преподнёс мой друг. Можно представить, что в душе руководитель думал о нас и чего боялся.
 «Не сбегут ли эти два еврея? И что тогда будет со мной, их руководителем, членом партии: исключат и освободят от должности, по крайней мере».
Возможно, я не прав, так как руководитель был хорошим человеком и прекрасно к нам относился. А страх – это обычное состояние.
Лимузины подвезли нас к гостинице Marriott в Time Square. Кажется, привыкаю к жизни состоятельного бизнесмена.
В lobby на стульях сидят мои старые друзья и мой сын. «Привет, папочка!» – не громко произносит сын, поднимаясь с ними мне навстречу. Обнимаемся, тихо прошу подождать, пока не поднимусь в номер. Что подумали мои спутники, не знаю. Вечер провёл вместе с нью-йоркцами, много ездили по городу и говорили, говорили, говорили… Сын остался ночевать у меня в номере.
Утром, когда я зашёл к руководителю перед завтраком, то почувствовал, что он хочет обнять меня от радости – не сбежал, не подвёл. День провёл с группой, а вечер – с другими коллегами-друзьями, которые приехали из Бостона: Людмилой и Витей Штерн. Ужинали в хорошо известном ресторане «У самовара», который неоднократно упоминает Люда в своей книге о Бродском. В этом ресторане частые гости Бродский и Барышников. Люда об этом так сказала: «Здесь бывают основоположники». Но в этот вечер их не было, что меня очень огорчило: хотел поговорить с Иосифом Бродским о литературном наследии моего брата Леонида Аронзона. Мы все были знакомы.
В понедельник наша группа вернулась в Рочестер. Надо было завершать работу.

Из копилки воспоминаний
Хроника одной жизни
Качели возносили его до величайшей радости и роняли до предельного отчаяния. Иногда каждый такой мах растягивался на месяцы, иногда хватало и секунды, но всякий раз крайнее состояние казалось ему окончательным.
Леонид Аронзон
В 80-х годах в Ленинграде, в ЦПКО (Центральный парк культуры и отдыха) на Кировских островах, часто гуляла немолодая пара. Он высокого роста, красивый, с редкими седыми волосами, покрывающими голову без залысин, голубоглазый, с добрым, но печально-мудрым взглядом. Теперь его безоговорочно принимали за еврея, каковым он и был на самом деле: Михаил Ефимович Геллер, по паспорту Моисей Хаимович. А по документу, который он получил, покидая в 1953 году зону под Архангельском, – Голев Михаил Ефимович.
Розалия Петровна Гальперина держала мужа за руку, как будто боялась потерять в очередной раз. Впечатление было такое, что, если он поднимет руку, она повиснет на ней.
В тот день они сидели на скамейке прогулочной тропки, идущей вдоль невского рукава, огибающего остров. Место тихое, особенно в будние дни, отгороженное от суеты города водой, а от главных аллей парка – густым кустарником. Обычно на этой тропе мало гуляющих. Но сегодня одна и та же пара – молодая беременная женщина и пожилой мужчина – несколько раз прошли мимо них. Позже выяснилось, что это дед и внучка. Так же, как Миша и Роза, они живут близко от парка, гуляют здесь, но на эту тропку заглянули впервые. Случайность? – Бог знает. Но встреча всколыхнула воспоминания о событиях, которые Миша и Роза заталкивали в самые дальние хранилища человеческой памяти.
Мужчина исподволь разглядывал Мишу, искал его взгляда, пытаясь обратить на себя внимание. Роза и Миша переглянулись, как обычно переглядываются в странной, вызывающей недоумение ситуации. Раздражение и испуг еще не возникли, а незнакомая пара уже направилась к ним.
– Миша, не узнаешь меня? – без приветствия, в эмоциональном порыве, спросил мужчина.
Внучка, стоявшая поодаль, волновалась и пыталась улыбкой скрасить бестактность деда, понимала что происходит, ждала ответа, угадывая будущую радость от встречи и наплыв воспоминаний.
– Кто Вы? – смущаясь за свою забывчивость, спросил Миша.
Незнакомец тоже смутился: «Обознался? Прошло столько лет. Может быть, действительно не он. Нет. Нет. Он. Он!»
Роза занервничала, попыталась встать. Она, конечно, понимала, что никакой опасности нет, вероятно, это недоразумение, но прошлый опыт заставлял бояться неизвестного. Столько уже было... И Мишино прошлое не первый раз бьет по его и ее нервам.
– Но… ты – Миша …Геллер? – игнорируя вопрос, спросил Владимир Иванович (так звали «незнакомца»).
– Да, но кто Вы? Не узнаю, – еще более смущаясь, ответил Миша.
Владимир Иванович почему-то облегченно вздохнул, он узнал в Мише нечто, что убеждало в правоте его настойчивости, улыбнулся, протянул руку и назвал себя. Видя, что его по-прежнему не узнают, попросил разрешения сесть.
– Миша, в июне 41-го мы с тобой были в Кронштадте, в училище. Теперь узнал?
***
Миша, мой дядя, потом рассказал мне, что он не узнал Володю. Не то, чтобы не узнал совсем, но просто стерлось из памяти лицо, закрылось другими встречами и событиями последующей жизни. Но то, что было и до и после июня 41-го, хорошо помнил, слишком хорошо знал.
***
После краткосрочных кронштадских курсов новых морских лейтенантов направили в район Таллинна. Каждый получил под командование взвод бойцов морской пехоты, необстрелянных, ещё не знающих, что сулит им война, и не видевших врага. Командиры были не лучше.
Оба взвода получили приказ занять позицию вдоль участка железной дороги. В город в это время входили немцы. Вскоре потеряли связь. Не знали, что происходит. Со стороны города слышали непрекращающуюся канонаду. Казалось, что о них забыли. Друзья-лейтенанты посовещались и решили, что один из них пойдёт искать «потерявшееся» командование. Жребий идти выпал Володе. С этого момента они расстались на сорок лет.

***
Володя не нашел штаб своей воинской части. Большинство командиров, с кем удавалось переговорить в условиях непрерывного боя, отсылали его в район порта, там шла эвакуация отступающих войск Красной Армии. Никто не знал, что действительно происходит. В порту Володя попал под обстрел. Его ранило в обе ноги. Когда пришел в себя, то понял, что лежит на палубе судна. Со всех сторон сидели и лежали раненые. Попытка повернуться, привстать вызывала нестерпимую боль. Часто терял сознание. В момент просветления узнал у соседа, что уходят в море, город окружен и, возможно, у немцев. Помнит состояние отчаяния, страх, и стыд, что не смог помочь своим солдатам и Мише.
Появились самолеты и безжалостно расстреливали судно. Началась паника. Кто мог передвигаться, прыгал в воду. Бессмысленность таких действий очевидна, но в панике вряд ли кто-либо это осознавал. Володя прыгнуть в воду не мог – и это спасло ему жизнь.
После обстрела баржа, или то, что от нее осталось, не управлялась. Какое-то время, может быть и несколько суток, – он не помнил сколько – в полубессознательном состоянии лежал среди мертвых и раненых. К барже подошёл военный катер, забрал раненых и доставил в Ленинград, в госпиталь. Раны у Владимира Ивановича оказались нетяжелые, и через несколько месяцев лейтенант был в строю.
Войну он закончил полковником. Теперь в отставке, на пенсии. А рядом его внучка.
***
– Ну, а что с тобой было? Очень рад, что ты жив. Для меня это много значит. Я никогда тебя не забывал, помнил. Правда, не искал. Значит, судьба была благосклонна и к тебе, раз мы оба живы. Расскажи.
Миша замялся: неловко омрачать чужую радость. К тому же не хотелось сочувствия.
– Я был в плену. Потом репрессирован. Что рассказывать… Всё известно. Теперь реабилитирован. На пенсии. Со мной моя жена. Живем недалеко от парка.
Говорили что-то еще, но разговор как-то сам собой увял. Порадовались встрече, говорили друг другу вежливые, приличествующие случаю слова и разошлись, обменявшись телефонами, адресами. Зачем? Общего прошлого уже не было. Настоящее и будущее не могло объединить, как говорится, – разные судьбы. Но эта встреча всколыхнула память.
***
Со стороны города на железнодорожном полотне стали появляться бойцы.
– Что в городе? Куда идете? Какая часть?
– Город у немцев. Не ждите команды, уходите, пока есть возможность выбраться.
Прождав какое-то время и потеряв надежду на связь, Миша со своими бойцами ушел в лес, присоединившись к группе под командованием старших командиров и комиссаров.
Отряд в течение нескольких дней сильно увеличился, однако ненадолго. В поисках пищи, и наверное, считая, что безопаснее продвигаться небольшими группами, солдаты разбегались. Командиры и комиссары не удерживали: мало кто стремился командовать. Было очевидно, что немцы продвигались на восток быстрее, чем воинские части, оказавшиеся в окружении. Местное население не сочувствовало отступающей армии. По ночам солдат обстреливали. Нельзя было разжечь костер, отдохнуть, поспать. Отступающие войска расплачивались за советское «освобождение» Прибалтики.
Миша и еще трое солдат долго держались вместе; сближало, что они были ленинградцы и стремились пробиться в сторону родного города.
Надо было торопиться. Уже осень. А они долго идут по территории Советской Эстонии. Питались грибами и ягодами. Костры зажигали днем, стараясь жечь сухой валежник, чтобы дым был не заметен, сушились после мокрых холодных прибалтийских ночей. В окруженцах еще можно было признать красноармейцев по остаткам военной одежды, но знаков воинского отличия ни у кого уже не было. О том, кто и когда их снял, не говорили и старались не замечать. Все были в одинаковом положении. Гимнастерки у всех были солдатские. Боялись плена.
Серьезным препятствием на пути были реки Нарва и Луга. Несколько дней искали переправу через Нарву. Река широкая с сильным течением. К реке подошли в районе устья, южнее города. Нельзя было и думать осилить ее вплавь осенью.
Искали лодку, благо рыбаков среди эстонцев в этих местах много. К хуторам подойти боялись – лаяли собаки. Нашли лодку вдали от хутора, в кустах – весла. Похоже, что кто-то приплыл на ней с противоположного берега. Эстонцы свои лодки так не оставляют, об этом говорил опыт, приобретённый за дни, проведенные у реки. Долго следили за лодкой. Никто не приходил. Ночью переправились.
***
Миша не рассказал в одночасье о своей военной одиссее. Я же его никогда не расспрашивал. Жалко было тревожить воспоминаниями. Иногда, в подходящую минуту, я слушал его скупой рассказ об отдельных эпизодах. Воспоминания возникали в связи с какой-либо близкой к конкретному событию темой. Это могло быть название места, где он был во время своих странствий, похожий пейзаж, погода или жизненная ситуация. У меня нет возможности точно указать место переправы через Нарву или дату события, или, например, название русской деревни, в которой оказались беглецы. Когда я слушал рассказ Миши, мне не приходило в голову уточнять детали. Эти данные есть в архивах НКВД. Следователи допрашивали Мишу через три года после описываемых событий.

***
Русская деревня. Парней хорошо приняли, накормили, расспросили. Сказали, что в деревне немцев нет, но немцы приезжали, искали комиссаров и евреев, назначили старосту, слышали, что Ленинград взят, советовали остаться в деревне, а когда немцы придут, то спрячут, работа для них найдется. Авось, переждут лихое время.
Ребята не знали, что делать, но передышке были рады. Ночью их разбудили и посоветовали бежать: староста уехал.
***
Начался новый переход – к другой реке – Луге. Документы уничтожили. С этого момента Миша стал называть себя Голевым Михаилом Ефимовичем, русским, рядовым. Товарищи не знали, что он еврей. Разве можно было предположить, что высокий голубоглазый блондин – еврей. Скорее, его можно было принять за прибалта или потомка обрусевших немцев. Они не знали ни его настоящего имени, ни фамилии. Для них он был просто Миша.
Переправа через Лугу оказалась более опасной, чем через Нарву. В деревне, где пытались раздобыть лодку, их приняли неохотно: через деревню прошло уже много окруженцев – но лодку дали.
Стрелять в них начали, когда беглецы были у другого берега. Кто стрелял, свои или немцы, осталось неизвестным, но до берега добирались вплавь. У кромки берега – лёд.
Октябрь. В лесу уже снег. Обсушились у костра и опять в путь. Голодно. Подбирали, таясь, что осталось в огородах. Больше в деревни не заходили. Спали у стогов или в шалашах, сохранившихся после сенокоса. Разговаривали мало. Чувствовали, что рядом фронт.
Ночью у деревни Сусанино, приблизительно в 60-ти километрах от Ленинграда, спящих бойцов, окружил немецкий патруль. Кто-то их заметил и вызвал немцев.
Пленных отвезли в лагерь при воинской части, вблизи посёлка Вырица. После допроса и выяснения, что среди них нет комиссаров, командиров и евреев, их оставили в лагере. Внешность Миши не вызвала подозрений.
Армейское командование было заинтересовано в рабочей силе для обслуживания воинской части и не очень пыталось разобраться в биографии пленных. Так Миша попал в трудовой лагерь транспортной части, которая военных действий не вела, а обслуживала войска, окружившие Ленинград.
Миша – в прошлом землемер – назвал немцам эту специальность, которой владел еще до поступления в Ленинградский университет, и не сказал, что он аспирант последнего года института Теоретической Астрономии Академии Наук СССР. Был ли в том какой-то расчет, Миша объяснить не мог, но интуитивно чувствовал, что высшее образование вызвало бы к нему ненужный интерес.
Ему поручили топографическую съемку. В съемке Мише помогали две русские женщины из поселка. Они втроем довольно свободно перемещались в пределах дислокации части. От них Миша узнал, что Ленинград окружен. Так прошел 1942 год и часть 1943.
Миша сблизился с одним из военнопленных, и они вместе обдумывали план побега. Рассчитывали на Виктора, переводчика при штабе, через которого узнавали о новостях. Связь с Виктором шла через безногого русского, свободно перемещающегося по поселку. От него Миша получил план их возможного ухода в лес, к партизанам.
Побег наметили на день отправки эшелона с русскими, угоняемыми на работу в Германию. На подготовке вагонов-теплушек обычно использовались военнопленные. День отправки эшелона знали от Виктора.
За два дня до намеченной даты Виктора забрали в гестапо. Можно только предполагать, что пережили Миша и его товарищ. Немцы могли во время пыток узнать от Виктора о побеге.
Положение теперь усложнилось отсутствием связи. Заговорщики не могли знать остался ли в силе план побега. После долгих колебаний на побег решился только Миша.
При подготовке эшелона и погрузке в сфере внимания охраны находилось много людей. Этим и следовало воспользоваться. К концу дня, когда угоняемых в Германию запирали в вагонах, Миша бежал. Скрывшись в кустах, нашёл приготовленный для побега велосипед. Виктор не подвёл – партизаны знали о побеге. Проехав на велосипеде по лесной тропе до намеченного места, спрятался и ждал связного.
***
Долго на месте встречи никого не было. Ночь. Прошло несколько часов. Наступал рассвет.
«Заметили ли его исчезновение при вечерней поверке? Или заметят только утром? Ищут ли? Уходить или ждать связного? Кто он? Куда идти?»
Выручило терпение. Или отчаяние? Но раздался условный свист. Миша ответил. Связным оказался мальчик, примерно 14 лет. Вдвоем они добрались до заброшенной деревни. Здесь, в доме у слепой старухи, Миша должен был отсидеться несколько дней в своеобразном карантине до перехода в партизанский отряд.
Мальчик рассказал, почему опоздал на встречу. Из своего убежища в лесу он видел, как Миша убежал, но сам должен был оставаться на месте, пока не убедится, что Мишу не преследуют. Побег не заметили, но пойти сразу к месту встречи мальчик побоялся и ждал ночи, дорогу он знал хорошо. Он не понимал, почему Миша бежал один. Второй велосипед в другом месте никто не забрал.

***
Партизанский отряд, в который пришёл Миша, действовал с начала войны до середины зимы 1944 года. Отряд состоял из полуголодных, истощенных людей и не мог вести активных боевых действий: не было ни оружия, ни физических сил. Командир стремился сохранить людей. При каждом выходе на боевую операцию одновременно ставилась задача пополнить запасы продуктов. У населения еды не было, помочь продуктами партизанам не могли. Да и кто остался в деревнях? Старухи, старики, женщины и дети. Еду, в основном картошку, находили в подвалах оставленных домов. Это было рискованно, так как в ближних деревнях всё уже выбрали, а дальние деревни находились рядом с расположением немцев. Однажды, это было осенью 1943 года, Миша с командиром отряда пошёл на поиски брошенных домов, в которых могла остаться картошка в подполье.
Деревня носила знакомое название Сусанино. Удалось незаметно, так казалось, проникнуть в дом со стороны большого ручья и огорода. По ручью ночью было бы удобно на плоту спустить картошку по течению и перехватить в безопасном месте. Радуясь удаче, стали собирать картошку в мешки. Работа не требовала много времени, но уже рассвело, и надо было ждать следующей ночи. Заснули. Очнулись от окрика: «Эй, в доме! Выходите!»
Через щели в ставнях увидели двух немцев с русским. Немцы держали автоматы наизготовку. Были уверены, что из дома никому не выйти, и не рассчитывали на сопротивление. Возможно, и знали, что в доме только двое – кто-то же донес.
Позади дома – огород и ручей, а три другие стороны дома просматривались с улицы. Сопротивляться было бесполезно: с двумя наганами и ножом – против автоматов. Спрятаться? Но где? В доме найдут или сожгут. Положение безвыходное. После всех испытаний, которые выпали на Мишину долю, опять плен? С неминуемой расправой. Что будет дальше: «Какое-то время будут возиться с дверью или один пойдет за помощью. Стоят, прикрываясь, за деревом – никому не хочется подставлять себя под пули. Тоже боятся».
Через щель-окно в подвале выбрались в канаву. Полностью погрузившись в воду, проползли к ручью. Единственным укрытием у самого берега были мостки. Вода подступала к самым бревнам настила. Под этими мостками, прижимая голову к настилу, они затаились, пока немцы, осмелев, осматривали дом и участок.
После ухода немцев выбрались из воды и осторожно вернулись в дом. Надо было обсохнуть и ждать ночи. Утром, когда торопливо шли к отряду, командир увидел, что Миша седой.

***
После снятия блокады Ленинграда и отступления немцев НКВД в районе посёлка Луги организовал сборный пункт для партизан и людей, вышедших из леса. Затем пешей колонной их под конвоем вели в Ленинград. За два дня прошли 100 км. После сортировки и беглого осмотра Миша попал в больницу им. Мечникова, что на Пискаревке. У него обнаружили чесотку и истощение, близкое к дистрофии.
В больнице следователь НКВД попросил Мишу рассказать, что с ним было. И тут, не ожидая подвоха и радуясь, что попал в Ленинград, наконец свободен, может искать семью, маму, сестру и брата, рассказал особисту, как все было на самом деле. В тот же день он был переведен в тюремное отделение больницы. Это было настолько нелепо, что у него не было отчаяния, надеялся, что это ошибка и разберутся. После общения в тюрьме с такими же, как он – а их было, как оказалось, много – надежда на быстрое освобождение померкла. Снова возникла угроза казни.
Охрана, персонал больницы, переживший ленинградскую блокаду, видели в арестованных предателей, не скрывали ненависти и презрения. Да, это было естественно и справедливо по отношению к врагам. Но как страшна невозможность оправдаться невиновным! Наступил период отчаяния со слабой надеждой на справедливость трибунала: не знал об известном сталинском приказе.
«Война не кончилась, а я – в тюрьме! Где жена? Сын? Ему было чуть больше года, когда я уехал в Кронштадт. А мама, семья сестры, брат? Где они? Живы ли?»
Только вопросы без ответа. Писать до трибунала не разрешали.
Вскоре Мишу перевезли в тюремный лагерь в районе г. Калинина. Здесь ждал трибунала. Заключенными в лагере были офицеры. Многие были в офицерской форме, с погонами, но все без ремней.
8 августа 1945 года Военный трибунал Московского военного округа приговорил Мишу по статье 58-1б УК РСФСР «Измена Родине» к 10-ти годам лагерей и 5-ти годам поражения в правах. Единственный аргумент трибунала: еврей не мог остаться живым в немецком плену.
Приговор, казавшийся страшным, позже, по мере накопления лагерного опыта, уже не казался таковым, когда в лагерь стали поступать заключенные со сроками 15, а потом и 25 лет.
«А пока – жив!» После ожидания расстрела – в пересыльной Бутырской тюрьме.
***
Прочитав в 80-х годах у Льва Разгона описание Бутырской тюрьмы, Миша сказал, что написано точно. То же самое я услышал от него о лагерях, после прочтения им Солженицынского «Ивана Денисовича». А радость и восторг заключенных, которые узнали о смерти Сталина и молча бросали вверх шапки, были описаны настолько правдиво, что Миша предположил, будто бы Солженицын отбывал срок в одном с ним лагере.
Трудовой лагерь находился под Архангельском, в нем работали на лесоповале.
***
Роза в 1943 году получила извещение, что Миша пропал без вести, и считала его погибшим. До возвращения Миши из лагеря в 1953 году она никогда, нигде, ни с кем не говорила о Мише и никогда не справлялась у моих родных о его судьбе. Она знала, что он осужден, было какое-то письмо от Миши, которое бабушка отдала Розиной матери, но переписки между ними не было. Толя, сын Миши, считал, что его папа погиб.
Роза работала на оборонном заводе «Светлана» и не могла, без очевидных последствий, быть женой репрессированного, у которого страшная 58-я статья. В анкетах, которые все засекреченные заполняли каждый год, Роза писала, что муж пропал без вести, это было естественно – таких было много – а у неё было извещение. Во всяком случае, до возвращения Миши, на «Светлане» не знали ничего о ее репрессированном муже.
Сложная ситуация была у Мишиного брата, Исаака, и моих родителей. Они не могли писать в анкетах о Мише.
Мой отец проектировал заводы для алюминиевой промышленности и среднего машиностроения и имел первую форму секретности. Он был член партии с 1943 года. Заполнение анкеты было для него страшной мукой, и в такой вечер мы, дети, были тихими.
Исаак в 30-х годах пострадал от сталинского режима. Он – аспирант и преподаватель Ленинградского университета, физик-теоретик – в кругу своих близких друзей назвал Сталина «Иосифом Прекрасным». На следующий день Исаака арестовали прямо в университете. Родные не знали, куда он пропал. Только через месяц мама добилась приема у Андреевой, руководителя Политического Красного Креста. От нее мама узнала, что Исаак в «Крестах» – ленинградской пересыльной тюрьме. Начались долгие стояния с передачами в очередях «и в лютый холод, и в июльский зной под красною, ослепшею стеной» (А. Ахматова. Реквием). Исаак не признал свою вину и не подписал протоколы допроса – тогда это было еще возможно. Он провел 3 года в воркутинских шахтах и после отбытия срока добился снятия судимости. В анкетах о своей судимости он никогда не писал. Это был риск. После войны Исаак руководил секретной военной лабораторией и получил Сталинскую премию за разработку селеновых полупроводниковых выпрямителей.
Мама была военным врачом, майором медицинской службы в Ленинградском Окружном военном госпитале.
Пишу об этом, восхищаясь мужеством моих родных. Борясь со страхом и сознавая ответственность перед семьей, они не указывали в анкете о Мише. Из сегодняшнего далека ясно, что сокрытие правды в это неправедное время спасло всем нам жизнь.
Каждый месяц, в течение 10 лет, в лагерь отправлялась посылка, поочередно из Ленинграда – от бабушки и из Москвы – от тёщи Исаака. Вот такая конспирация!
НКВД, среди миллионов лагерных дел, не мог без доноса уследить за всеми родственниками репрессированных.
***
Шли лагерные годы. Опять помогла специальность землемера. Миша прокладывал трассы узкоколеек для вывоза леса, а в конце срока ведал эксплуатацией дороги. Продуктовые посылки выручали. Это была и подкормка и возможность поделиться с ЗК-товарищем. Как «владелец» дороги Миша пользовался уважением охраны и авторитетом у Зеков.
Помню, как к нам домой приехал кто-то из охраны лагеря, спросил бабушку, передал письмо и коробочку с золотыми коронками от потерянных зубов. Бабушка угощала гостя, рюмки водки следовали одна за другой. На все расспросы ответы были короткие: «Работает. Нормально. Не голодает». Один ответ поразительно хорошо помню, вплоть до выражения лиц собеседников (у меня «ушки были на макушке», я, наверное, не по возрасту разбирался в том, что происходит). Воспроизвожу дословно.
Бабушка: «Как там Миша среди уголовников, преступников?» Вижу, посланец резко отодвинулся от стола, расправил плечи и с пьяной важностью сказал: «А он-то кто? Он – преступник…. Изменник». И смягчившись: «Голев – человек. Хороший, строгий. А то бы не пришел к вам...»
Я и мой брат давно знали, что дядя Миша работает на Севере и ему там трудно, надо посылать посылки, об этом никто не должен знать, нельзя об этом говорить с Толей. Мама объяснила, что Миша осужден по ошибке. Ко времени прихода гостя от нас секретов не было, и мы уже сами понимали, о чем надо молчать. До сих пор сохраняю благодарность родителям, что они нам, детям, доверяли, не скрывали свое отношение к режиму. Папа слушал «Голоса», предварительно убедившись, что двери в коридор закрыты. Оказалось, что напрасно: соседи все равно подслушивали. И однажды во время коммунальной разборки сказали: «Мы знаем, что вы слушаете приёмник».
В 1953 году во время дела врачей мой брат рассказал Толе историю Миши, его отца. Толя на самом деле ничего не знал.
***
Наступил 1954 год. Позвонил Исаак и сказал, что Мишу выпустили, и он у него в Москве.
Миша не поехал домой. Удивительно?.. Ждали ли его дома? Он считал, что – нет. За 13 лет жена не написала ни одного письма.
Известие, что Миша свободен, было не только радостным, но, в представлении бабушки и сестры, требовало немедленных действий. Они не допускали мысли, что Миша уйдет от семьи, от сына; они знали Розу и, хотя не одобряли ее отношения к Мише в лагерные годы, настаивали на его возвращении к семье. Такова была их позиция. Не может интеллигентный, образованный и воспитанный человек бросить семью.
Розе сообщили, что Миша в Москве, и она немедленно позвонила ему.
***
Через несколько дней мы встречали Мишу в Ленинграде. Он жил у нас. К Розе нельзя: коммунальная квартира, у Миши нет разрешения на жизнь в Ленинграде, могут донести, и для Розиной работы опасно. То же самое было справедливо и по отношению к нам, но у нас это не обсуждалось. Пережили столько лет ожидания и страха – ну, так еще немного!
До отъезда в Лугу на поселение Миша и Роза встречались у нас, у знакомых, у родственников.
Большинство соседей по нашей коммуналке были новые люди, которые не жили в этой квартире до войны, но две семьи (в этих семьях тоже были репрессированные) помнили Мишу, узнали его и быстро разобрались в ситуации.
В первый раз Миша вышел из дома со мной. Это было на второй день после его приезда. Мы свернули за угол и пошли в сторону Московского вокзала. Прошли не больше 50 метров, как меня окликнул сослуживец отца, который в этот день по какой-то причине не был на работе. Я поздоровался, Наум Борисович Пригожин наклонился ко мне и спросил: «Это Миша? – я опешил и сказал, – Да». Миша ушёл немного вперед. «А я думал, он погиб», – сказал протяжно Пригожин, но больше вопросов не задал. Я был испуган, так как у моего отца на работе никто ничего не должен был знать. Пришлось вечером дома рассказать о встрече. Пригожина отец не любил. Осталась надежда, что промолчит.
Миша был обескуражен встречей. Пригожина смутно помнил. Но больше был удивлен, что кто-то мог его узнать. Мы уже пересекали Суворовский проспект, пройдя один блок домов от нашего угла, как нас окликнули второй раз.
Но теперь не меня, а Мишу.
– Голев! Когда ты вышел? – скороговоркой затрещал маленький невзрачный человечек, – «Привет! Где живешь?»
– Да, вот недавно освободился. Еду на поселение.
– Голев, заходи ко мне. Я живу рядом, на 3-й Советской. Пиши мой адрес. Смотри-ка, освободился почти сразу за мной.
Мы записали адрес «приятеля-уголовничка» на спичечной коробке и разошлись. Невероятно, спустя 13 лет, две встречи за 10 минут после первого выхода из дома. Больше уличных встреч не хотелось, и настроение как-то упало. Быстро сели в подошедший троллейбус, отказавшись от прогулки по Невскому. А мы собирались пешком пройти весь Невский до университета на Васильевском острове. Направлялись мы в институт Теоретической Астрономии, где до войны Миша был аспирантом.
С набережной свернули на Менделеевскую линию и с угла вошли в здание Академии Наук. Поднялись на площадку 2-го этажа. Миша открыл дверь и спросил проходившую мимо женщину, не знает ли она, как найти Надежду Фёдоровну, которая в прошлом заведовала аспирантурой. Женщина кивнула, попросила подождать, и мы вышли обратно на лестничную площадку. Миша ходил взад-вперед. Нахлынули воспоминания.
Появилась Надежда Фёдоровна, мгновенно узнала Мишу. Они тепло обнялись и сели на скамейку у стены.
– Миша, ну и встреча! Долго же ты пропадал. Послушай, кажется, прошло… 14, нет – 13 лет. Не так ли? После войны все аспиранты вернулись, кроме тебя. Чего же ты не давал о себе знать? Ты не вернулся в Ленинград?
Вопросов было много, они опережали попытки Миши вступить в разговор, но Надя столь была возбуждена встречей, что ее, казалось, не интересовал ответ.
«Я, – Миша набрал в легкие воздух, – был в плену. Ну, а потом меня арестовали, и почти 10 лет был в лагере. Недавно вернулся, хочу разобраться в своих довоенных делах. Сохранились ли мои папки? Кто работает в институте? Может быть, удастся со временем продолжить работу»
Надя оглянулась по сторонам. Время перестать бояться ещё не пришло даже для хороших людей. Лучше быть подальше от репрессированных. У всех советских людей богатый опыт, а у интеллигенции – тем более.
Надя сказала, что о его материалах ничего не знает. Их надо искать, но, скорее всего, они пропали в блокаду. А коллеги Миши работают в институте. Один (Надя назвала с уважением фамилию, имя и отчество) – теперь директор их института, доктор, профессор.
Миша спросил, как с ним встретиться, но в дверь выглянул среднего роста полнеющий мужчина и, мельком взглянув на посетителя, сказал, что ему нужна Надежда Фёдоровна.
Это и был директор, товарищ Миши по аспирантуре. Надя, смущаясь, с заискивающей улыбкой, сказала, показывая на Мишу: «Это Миша Геллер!» Директор кивнул, но ничего не сказал, позвал её за собой.
«Забыл или не узнал?» – многократно задавал я себе вопрос. Не хочется думать плохо, но как директор института он должен был знать, что пропавший аспирант Геллер репрессирован. Правила советского партийного чиновничества директор усвоил хорошо.
Надя кивнула Мише, что совсем не означало, что она обязательно вернется.
Мы быстро спустились по лестнице и вышли на улицу. Закончилась Мишина научная карьера.
***
Работу экономиста Миша нашел в геологической партии с проживанием в Луге. По выходным дням Миша нелегально приезжал в Ленинград. Жил по-прежнему у нас. После ХХ съезда партии Роза сообщила в 1-й отдел «Светланы», что нашелся ее муж, он не пропал без вести, а был в плену и затем репрессирован. Розу оставили на прежней работе, а Миша стал регулярно приезжать к ней домой по воскресеньям.
***
В августе 1957 Толя, сын Миши, окончив с медалью школу, поступил в Электротехнический институт. До начала занятий, как и все медалисты, был отправлен на сельхозработы в колхоз и утонул, купаясь в реке. Так, узнав уже взрослого сына, Миша потерял его вновь.
***
Летом 1956 года к нам приехал Исаак и настоял на том, чтобы Миша написал письмо на имя Генерального Прокурора СССР Руденко с просьбой о реабилитации. Мне дали прочесть это письмо. В нем Миша подробно описывал выход из окружения, плен, побег, партизанский отряд.
В 1959 году Розу вызвали в Большой Дом, в нем размещался Комитет Государственной Безопасности. Пригласили по телефону, сказали, что ей заказан пропуск к следователю по делу о реабилитации мужа.
В КГБ ее спросили, какими языками владеет муж, и что она знает о его прошлом. На вопрос, какое можно ожидать решение, следователь сказал, что показания Миши подтвердились, и он получит ответ.
Через месяц пришёл пакет с письмом о полной реабилитации. Дело за отсутствием состава преступления прекращено.
А вечером того же дня пришел молодой человек. Это был тот паренёк, с помощью которого Миша бежал из лагеря. Адрес Миши ему дали в КГБ, куда его вызывали по поводу письма на имя Генпрокурора. Он рассказал, что вызывали не только его, но и командира отряда и других партизан. Нашли старушку, у которой Миша скрывался. Все подтвердилось.
Мишу восстановили в звании офицера, выплатили символические деньги, позже наградили орденом Отечественной войны 1-й степени и как реабилитированному поставили телефон вне очереди. Социалистическое Государство рассчиталось со своим гражданином.
***
Happy end? Почти. Но через несколько лет, тяжело переживая смерть Толи, потеряв рассудок, умирает Роза. Миша опять один. Незадолго до смерти моей мамы, Миша знакомится с Анной Леонидовной, которая также одинока, и она переезжает к нему. Потом они оформляют брак, так нужно для сохранения квартиры в случае смерти Миши.
В это время начинается новая волна еврейской эмиграции. Мои дети покинули Россию. Мы с женой также решили эмигрировать и предложили Мише подать прошение вместе с нами, но они отказались. Боялись трудностей эмиграции, и мы согласились, считая, что переезд укоротит их жизнь.
Через три года после нашего отъезда Миша и Анна Леонидовна знакомятся с семьей врача, который намерен эмигрировать в Германию. Врач предлагает моим родственникам ехать вместе и жить в Германии одной семьей, они будут заботиться о стариках, а за это Миша оставит свою квартиру их детям.
В Германии их приняли хорошо, дали прекрасную квартиру, приличное пособие. Теперь старики не одни.
Через год семья врача отказывается жить с ними и помещает обоих стариков в дом престарелых, не возвратив ни деньги, ни ценные вещи.
Жизнь продолжается, но в стране, из-за которой начались долгие годы испытаний, и среди тех, с кем воевал.
Во время нашей встречи в Аахене в День Победы 9 мая 2000 года Миша прочитал мне стихи И. Тхоржевского: «Лёгкой жизни я просил у Бога: посмотри, как мрачно всё кругом. Бог ответил: подожди немного, Ты меня попросишь о другом. Вот уже кончается дорога, с каждым годом тоньше жизни нить. Лёгкой жизни я просил у Бога. Лёгкой смерти надо бы просить».
Чья он Жертва? Нацизма, сталинизма или это собственная судьба?
«Бог изощрён, но не злонамерен», – кажется так, писал Дж. Свифт.

Звонок из прошлого
«Шумит, не умолкая, память-дождь».    Д.Самойлов
Утром, избегая соблазна посмотреть почту, я продолжил писание-печатание своих воспоминаний с эпизодическим экскурсом в настоящее и с размышлениями о будущем. Я «жаворонок», для меня раннее утро – лучшее время для работы, поэтому остальное неутреннее время занимаю хозяйскими заботами, чтением, телевизионными новостями.
Не люблю, когда меня прерывают, но телефон бестактен, и тут ничего не поделаешь. И сегодня телефонный звонок заставил оторваться от keyboard – клавиатуры компьютра.
Голос звонившего был странно знаком. Какие-то частоты голоса сеяли не тревогу, а побуждали что-то вспомнить. Частотные свойства голоса сохраняются всю жизнь, наследуются детьми, а это означает, что похожие интонации я уже когда-то слышал. Говоривший обратился ко мне по имени, назвал себя, но фамилия его мне была незнакома, а имя было обычным – Михаил Михайлович. Странным показалось произнесение имени и отчества, так как давно отвык в Америке от такого типично русского представления.
Михаил Михайлович сказал, что у него есть предположение, что мы родственники и не просто родственники, а кузены – двоюродные братья. Это уже было слишком, и первым моим желанием было отказаться от продолжения разговора, так как несколько раз за годы эмиграции ко мне обращались однофамильцы, разыскивающие по неизвестным мне причинам своих родственников. Возможно, надеялись, что родственники окажутся богатыми. Бывали, но редко, письма по электронной почте и от однофамильцев, американцев в n-поколении, выходцев из Российской империи, тех, которые составляют родословную своей семьи и интересуются её историей.
Один из таких американцев Стив действительно оказался нашим родственником по линии мамы, и у нас общие прабабушка и прадедушка, жившие в черте оседлости Российской империи, в городе Быхове, теперь это другая страна – Беларусь. Их дети разъехались, и часть семьи пропала где-то в Америке. Теперь нашлась благодаря настойчивости Стива и его увлечению. От него узнали, что один из родственников этой ветви был пресс-атташе президента Никсона. Любопытно, но не более.
Помня о переписке со Стивом и об особенности голоса Михаила Михайловича, я не отказался от продолжения разговора. Однако собеседник почувствовал моё беспокойство и предложил, чтобы не затягивать разговор, встретиться, если, конечно, мне интересна его и отчасти наша общая семейная история. Встретиться надо в ближайшие дни, так как он возвращается скоро домой на Украину, в город Коломыя. Договорились, что завтра встречу его на железнодорожной станции, ближней к моему дому. Михаил Михайлович гостит в Нью-Йорке, а я живу в Филадельфии.
Любопытство и воспоминания распирали меня. Уже жалел, что разговор был коротким и  не оставил никакой зацепки, чтобы как следует покопаться в своей памяти. На самом деле никакой зацепки не требовалось: я сразу, положив телефонную трубку, догадался в чём дело, только не слишком верил и не слишком хотел, чтобы догадка оказалась правдой. Уговаривал себя, что это ошибка. Имя и отчество – Михаил Михайлович – требовало восстановление в памяти далёких драматических событий.
Летом 1954 года освободился из лагеря под Архангельском мой дядя Миша, отсидевший в тюрьмах и лагерях более десяти лет как изменник Родины, так как был в немецком плену. Трибунал решил, что еврей не мог остаться в живых в немецком лагере военнопленных, а значит – враг. Опраданий трибуналу не требовалось, хотя Миша бежал из плена и воевал в партизанском отряде. Позже его реабилитируют и наградят орденами, а пока – тюрьма, лагерь, ссылка, поражение в правах.
Миша не собирался возвращаться к своей семье в Ленинград, справедиво считая, что его не ждут. Жена, зная, что он в лагере, ни разу не написала ему письмо и не отправила ни одной посылки. Может быть, и сын не знает, что он жив.
В рассказе «Хроника одной жизни» я описал Мишину одиссею, исключив из первоначального текста коллизию о его нежелании вернуться к семье. Мама Миши, моя бабушка, настаивала на его возвращении в семью, сын уже знал об отце и желал с ним встретиться, и жена, узнав от бабушки, что он на «свободе» – отправлен в ссылку, на поселение, просила его настойчиво приехать и встретиться с ней и сыном. Миша, устав сопротивляться, измотанный жизненными передрягами, а также по совету брата и сестры, которых очень любил и которые не бросили его и поддерживали в течение  всех лагерных лет, приехал нелегально в Ленинград. Надо было принять решение: воссоединиться с семьёй или…, но об этом ниже.
В чём же была причина нежелания Миши возвращаться к жене и сыну, которых видел в последний раз в июне 41-го перед отъездом в Кронштадт? Оттуда он уже не вернулся.
В лагере, наверное это было в 1949-1950 годах, Миша, носивший имя Голев Михаил Иванович, познакомился с Анастасией Козловой, молоденькой девушкой, которая была осуждена за какой-то проступок и отбывала наказание. На самом деле он был Геллер Моисей Хаимович, но в плену он назвал себя другим именем, и это имя-псевдоним закрепилось за ним в советских тюрьмах и лагере.
Миша близко сошёлся с Настей. Они любили друг друга, я это понял, судя по их переписке (несколько писем), которая попала ко мне, когда Миши уже не стало. Настя забеременела. Родился мальчик, которого назвали, как и отца Мишей. Рождение сына позволило ей освободиться из лагеря на два года раньше возлюбленного. Она вернулась домой в Коломыю, где жили родители, сестры и брат.
Настя и Миша переписывались, и она знала, что Миша освободится летом 1954 года и поедет сначала к брату в Москву, чтобы разобраться со своими семейными делами и встретиться с мамой, сыном, сестрой и племяниками, потом на предписанное поселение в город Луга. Мне неизвестно, как Миша и Настя планировали свою жизнь в будущем, но, скорее всего, Миша собирался объединиться с Настей.
Получилось иначе. Возможность отъезда Миши к Насте всеми родными отвергалась: есть жена, есть сын и надо жить с ними. Одним их аргументов была и разная социальная, этническая и культурная среда, в которых до войны жили Миша и Настя. Были серьёзные сомнения, что в глухой провинции Миша придётся ко двору, а также не обернётся ли для него жизнь с Настей новой трагедией. А Насте и сыну он и так может помогать.
Миша колебался, но встретился с семьёй и остался. На поселение он был направлен в Лугу, за 101 км от Ленинграда, и периодически нелегально приезжал в Ленинград. С женой встречался либо у нас, либо у других родственников. Окончательного решения не принимал. На поселении ему полагалось быть 5 лет. Устроился там на работу. К жене домой, иными словами, в свою прежнею коммунальную квартиру, не заходил. Наверное, боялся, что донесут о его нелегальном приезде. Соседи не знали, что он был арестован, отбывал наказание. Считали, что он погиб – извещения о том, что он пропал без вести дважды приходили на его адрес. Об этом все знали.
Миша переписывался с Настей. Настя настаивала, просила, чтобы он приехал к ней. Письма приходили на наш адрес. А потом переписка прекратилась. Позже я узнал, что Настя, обиженная и рассерженная его нерешительностью, обвинила Мишу в предательстве: мол, предал Родину, а теперь предал её. Можно понять Настю, но можно понять и Мишу – тяжело было получить такой удар от дорогой ему женщины. А он ещё был на перепутье.
Теперь мне известно, что письма от Насти с большими интервалами в несколько месяцев, а потом и лет, приходили на наш адрес и адрес брата, но их Мише не передавали. Причины для этого были: утонул вскоре после Мишиного возвращения его сын, от перенесённого потрясения заболела жена – бросить её в плохом психическом состоянии Миша уже не мог. Силы иссекали. Он заболел. Перенёс операцию, но выжил.
Брат и сестра взяли на себя ответственность и решили не передавать ему редкие Настины письма. Письма попали ко мне после Мишиной смерти. Никого из участников трагедии нет в живых. И кто бы взялся осудить их решение?
Когда я описывал историю Миши в очерке «Хроника одной жизни», то решил не касаться этих событий. Сын Насти уже был взрослым человеком, жива ли Настя, я не знал, повода и права их разыскивать у меня не было. Но что-то беспокоило. В письмах Насти я прочёл, что Мишин сын прекрасно учится, музыкален, а брат Насти, капитан дальнего плавания, ей и сыну помогает. Наверное, жизнь Насти и её сына сложилась благополучно, сын взрослый человек и не стоит их смущать моим вмешательством, если бы я решился их разыскать.
Провидение распорядилось по- другому.
Михаил, мой кузен, встретился со мной. Его жизнь действительно состоялась. Ни в помощи, ни в сочувствии он не нуждается, но хочет поставить точку в семейной драме родителей. Тут я на его стороне полностью.
Он услышал мой рассказ об отце, посмотрел документы, связанные с арестом отца, его реабилитацией, посмотрел фотографии, прочитал письма Насти.
Мы в наших беседах не давали оценку ни участникам этой трагедии, ни причинам, которые к ней привели. Так было. Но мы были рады, что нашли друг друга. Рады этому и другие кузены Михаила Михайловича.
От автора
Рассказ, который прочитал читатель, имел удивительные, почти мистические, последствия.
Желание описать житейскую драму моего близкого родственника возникло давно и вылилось в повествование  "Хроника одной жизни".
Почему по прошествии нескольких лет, я решил возвратиться к этой истории не могу объяснить, так как специального повода не было, и помнили о драме только мои кузины: сестра Рита и брат Борис, которые, как я себе представляю,  не собирались, что-либо предпринимать.
Тем не менее, не имея никаких оснований, я придумал звонок Михаила Михайловича как повод для завершения описания драмы моего дяди. О том, что пишу рассказ, я поделился с Ритой и попросил прислать мне письма Насти Козловой. Рита выполнила мою просьбу и, в свою очередь, поделилась моими писательскими намерениями с Борисом.
Далее происходило следующее. Написанный рассказ я отправил в редакцию портала «Заметки по еврейской истории», на страницах которого была опубликована «Хроника одной жизни», и Рите.
Оказалось, что Борис, узнав, от Риты, что я написал рассказ, решил попытаться найти Михаила Михайловича. И нашёл в городе Армавире через редакцию местной газеты. При поиске он оттолкнулся от найдённой в интернете информации о Козлове Михаиле Михайловиче, депутате Краснодарского Законодательного собрания и Армавирской государственной Думы.
Далее мне следует передать слово самому Михаилу Михайловичу. С его разрешения привожу рассказ «Житейский лабиринт».

Михаил Козлов. Житейский лабиринт
Чтобы найти выход из лабиринта, надо изначально придерживаться только одной его стороны.
Воспитанный атеистом, хотя и крещёный в православной церкви, я всегда сторонился предрассудков и примет. Но с детских лет задержалась в памяти примета, что покойники снятся  к перемене погоды.
Недавно перед самым пробуждением мне приснился странный сон. Вижу спальню, мою кровать,  другой мебели нет.  Я стою перед кроватью и справа, поодаль, моя мама, которая ушла из жизни полтора года назад.  В комнату заходит как-то неуверенно, пошатываясь, высокий мужчина в чёрной морской форме: фуражка, бушлат, брюки и грузные ботинки. Лицо у моряка завуалировано – узнать в нём кого-либо знакомого я не смог. Человек прошёл передо мной и молча, одетый и обутый, улёгся в мою постель, повернувшись от меня на правый бок, головой в обратную от стены сторону. Я кинулся было снимать с него башмаки, понимая, что моряк лёг одетым, поскольку у него просто не было сил, и он еле-еле дошёл сюда.  Но мама остановила меня:
– Миша, не трогай и не беспокой его, пожалуйста, – пусть он спокойно отдохнёт.
Я согласился с мамой… и тут же проснулся. Раздумывая о странном сновидении, стал собираться на работу. Кого мог напоминать мне незнакомый человек?
Сводный брат матери, Руфим, ныне покойный, заканчивал в 1964 году Одесскую мореходку и ходил в дальнее заграничное плавание на больших танкерах. Курсантом он носил похожую одежду. Но дядю своего, который уступал в росте незнакомцу из сна, я несомненно бы узнал.
Выйдя на крыльцо и обнаружив, что идёт дождь, подумал: «Вот и не верь снам»! Погода действительно переменилась.
Рабочий день начался как обычно. За восемь с половиной лет работы в магазине, принадлежащем младшему сыну Саше, торговый процесс технологически был отработан  до автоматизма. Через полтора часа из дому, управившись с домашними заботами, подошла жена.  И закрутился обычный, тяжёлый  трудовой день: заявки, приём товара, обслуживание покупателей. Всё вперемешку…
В начале одиннадцатого зазвонил телефон, спрашивали меня из редакции газеты «Армавирский собеседник»:
– Здравствуйте, Михаил Михайлович, это Сергей Семилетов…
Я удивился и обрадовался одновременно. С Сергеем Семилетовым, ответственным секретарём редакции,  я был давно знаком. Ещё с той поры, когда активно участвовал в политической и хозяйственной жизни Армавира. Но чем я могу быть полезен сейчас, почему и зачем обо мне вспомнили?
После моего приветствия и недоумения по поводу звонка Сергей меня совсем огорошил:
– К нам в редакцию по электронной почте пришло письмо с просьбой помочь найти человека. А именно Козлова Михаила Михайловича, родившегося в 1951 году в Архангельской области. У вас мать сидела в сталинских лагерях?
– Да, мать была репрессирована по 58 статье как враг народа, но потом реабилитирована. Это ни для кого не секрет – я даже на этом делал акцент во время предвыборной агитации в краевое Законодательное собрание и городскую Думу Армавира. А кто меня ищет?  Я всю жизнь прожил у всех на виду и ни от кого не скрывался.
– Ваш двоюродный брат из Иерусалима…
Вот те на, у меня всего два двоюродных брата, Алексей и Евгений, с которыми я регулярно перезваниваюсь. Зачем им  меня искать через газету, да ещё из Израиля?
Сергей продолжил:
– Зовут его Борис Геллер. Вы можете подъехать к нам в редакцию и забрать письмо. В нём есть обратный адрес.
Мы попрощались. Ближе к полудню я приехал в редакцию, сразу нашёл Сергея, а он передал мне письмо и попросил зайти к главному редактору Корневу С.Д.  Сергей Дмитриевич рассказал, что был удивлён необычной просьбе, изложенной в письме, но отнёсся к возложенной миссии очень серьёзно. Нашли мои телефоны, созвонившись с Законодательным собранием Краснодарского края. Я пообещал Корневу проинформировать его о результатах переписки с Борисом Геллером.
***
Обсудив с женой и сыновьями полученное письмо, я впервые признался им, что моего отца звали Геллер Михаил Ефимович, он морской офицер, а в гражданской жизни астроном. Об этом накануне 1967 года я узнал от своей матери. Через несколько месяцев мне исполнялось 16 лет и предстояла процедура оформления паспорта. Но поскольку у нас не было никакого документального подтверждения родства с отцом, то по совету матери никогда не упоминал имя отца, осуждённого как «врага народа» и её судимость, так как она, также «враг народа», была реабилитирована. В последующем в автобиографии, и заполняя анкеты, я легко отделывался от лишних вопросов утверждением, что «отца не помню». Связь моей матери с отцом, на уровне писем, давно была утеряна. Родственники отца, сестра и брат, тоже не отзывались. Так и пришлось мне, идя по жизни, придерживаться одной стены лабиринта – моей матери. И когда меня, лейтенанта запаса, через два года после окончания института призвали в учебный центр ракетных войск  стратегического назначения на перепрофилирование военной специальности, стало понятно – у тех, кому надо, к моему происхождению вопросов нет, анкета чиста.
С годами подростковый комплекс незаконнорождённости  был мною преодолён. Жена и дети ни о чём не допытывались.  Успешно сложилась заводская карьера советского инженера: дослужился до главного механика Армавирского приборостроительного завода. Но из-за общего заболевания после ряда операций уволился по инвалидности на пенсию в 1993 году. В КПСС я никогда не состоял. Но в середине лихих 90-х годов примкнул по идейным и политическим соображениям к КПРФ.  В 1997 году меня избрали 1-ым секретарём  Армавирского горкома КПРФ. А в 1998 году коммунисты поддержали моё выдвижение кандидатом в депутаты Законодательного собрания Краснодарского края. После избрания я стал работать в Краснодаре вначале заместителем, а последующие два года председателем комитета по промышленности, транспорту, связи, строительству, жилищно-коммунальному хозяйству и предпринимательству. Благодаря этому краткие сведения обо мне были размещены в интернете. Наверное, они и послужили для Бориса Геллера отправной точкой для поиска Михаила Козлова.
Весной этого года меня стали одолевать мысли о розыске каких-либо родственников по линии отца.  Уже исполнилось больше года, как я похоронил мать.  Мне за шестьдесят, и случись со мной что-то внезапное, мои близкие, возможно, так и останутся в неведении …  Но что-то удерживало меня от поисков родни отца.  И прежде всего пугала вероятность быть неправильно понятым родственниками отца, а то и вовсе униженным: мол самозванец без подтверждающих родство документов, с невнятными намерениями через столько лет… и так далее.
Но случилось неожиданное событие – меня нашли и признали своим двоюродным братом Борис, Виталий и Маргарита. Они живут за границей.  Виталий знал о моём существовании от моего отца, своего дяди. Виталий написал рассказ «Звонок из прошлого» о том, как якобы Михаил Михайлович, то есть я, будучи по делам в Америке, ему позвонил,  и он при встрече рассказал мне об отце. Для уточнения некоторых деталей для написания рассказа Виталий обратился к Маргарите с просьбой прислать письма моей матери Насти, которые у неё хранились. Вот тут-то Маргарита и позвонила Борису, предположив, что в России живёт сын их дяди Миши и неплохо было бы его разыскать. Благодаря интернету, через газету «Армавирский собеседник», Борису удалось связаться со мной…
В результате активной переписки мне стала доступна информация о моём отце, представленная не только в документах, но и в воспоминаниях Виталия. И всё сразу стало на свои места: сон оказался вещим, это мой отец пришёл ко мне, чтобы упокоиться предо мной после стольких лет мучений, страданий и скитаний!
Да, я преодолел-таки житейский лабиринт, придерживаясь только материнской стены. И теперь души моих обоих родителей не дадут мне и моей семье заблудиться.
Армавир
02.08.2012

Большие надежды
Посвящается другу нашей семьи профессору Рональду Блюму
«Надо только хотеть, сильно хотеть, и тогда всё сбудется...»
И.Эренбург, Буря
Телефонный звонок

Нашу вполне благополучную жизнь в пределах советского трудового лагеря перевернул звонок моего сына. Телефон зазвонил в самый разгар рабочего дня во время совещания с коллегами. Услышав первые слова, я ощутил, как горячая волна ударила в голову, заставив отвернуться к окну.
Сотрудники, почувствовав, что произошло нечто неординарное, потихоньку стали выходить из кабинета. Овладев собой, я извинился, но не попросил остаться.
Крепко прижимая трубку к уху, я слушал сына и одновременно фиксировал, что происходило на улице, за окном: остановился трамвай, к зданию института подъехала машина, солнце скрылось за тучей — обычный хороший летний день. Но хороший ли он для нас? Что будет дальше? Как я буду решать свалившиеся внезапно проблемы? Однако мысль, что надо возразить сыну и отложить с ним разговор, не возникла.
Сын сообщил, что получил вызов из Израиля и намерен подать документы на выезд. Я не знал, что он попросил нашего друга, давно эмигрировавшего из страны, прислать вызов, и не предполагал, что мой сын способен на твёрдое, безапелляционное решение. Не думая о последствиях и ожидающих его испытаниях, я обрадовался, что Боря может быть вполне самостоятелен и решителен в поступках.
Суета рабочего дня отвлекала от обдумывания возникшей ситуации, но периодически меня обдавало внутренним жаром. Неужели и мне с женой и дочерью придётся тоже решиться на отъезд?
Сына я понимал. В его медицинской карьере хирурга, к которой он так стремился, не было впереди ничего светлого: многие годы за нищенскую зарплату стоять у операционного стола и ждать, когда оперирующий доцент позволит самостоятельно выполнить серьёзную работу. За пять лет таких случаев было немного.

Надо, надо переломить ситуацию!

О себе как о будущем эмигранте, я не думал. Шла перестройка. Работа у меня была интересная и ответственная, а некоторые успехи получили поддержку и признание, — служебная карьера пошла вверх: через шесть лет (!) после защиты диссертации я получил должность старшего научного сотрудника, вскоре и должность завлаба, звание Заслуженного изобретателя России и премию Совмина, начали выпускать за рубеж. Казалось, в жизни и работе всё приходит в норму — страна становится цивилизованной, и моё еврейство перестаёт быть препятствием. О прежних перипетиях и неприятностях не хотелось думать.
Жена незадолго до описываемых событий также защитила диссертацию, и у неё была надежда получить должность старшего научного сотрудника с соответствующей зарплатой и льготами. Можно было надеяться, что семья, наконец, начнёт жить материально свободнее.
Дочка закончила школу с медалью, собиралась поступить в медицинский институт, была прекрасно подготовлена и не было сомнений, что на взлёте перестройки, несмотря на откровенно еврейскую фамилию, она всё же поступит, и случай с сыном, когда он в первый год не поступил в желанный медицинский институт 12 лет тому назад, с ней не повторится.
Вечером, когда я пришёл с работы, жена и дети сидели в комнате сына, а он, пытаясь их успокоить, шутками описывал первый поход в ОВИР. Мои дамы, кажется, не были склонны драматизировать события, обсуждали, что надо сделать, кому написать, кому позвонить за границу. Просчитывали время на оформление документов, пытаясь определить возможную дату отъезда. Странно, но вопрос: ехать ли сыну одному или всем вместе — они ни себе, ни мне не пытались задать. Я тоже боялся этого вопроса и трусливо пытался убедить себя, что уехать всем сейчас невозможно, что такое решение отложит отъезд сына, а раз он решил уезжать, то откладывать отъезд не надо. Внутренне я был уверен, что и наш отъезд предрешён. Но когда? Сейчас главное — поступление дочки в институт, а дела с эмиграцией сына пусть идут своим чередом.
Однако события стали развиваться непредсказуемым образом.

Провал
У Ани — первый экзамен. Я не пошёл на работу. Вышли из дома рано. Решили ехать трамваем, хотя это и долго, зато не надо толкаться в метро. Так спокойнее. Жена тоже ехала с нами.
Молчали. Не хотелось отвлекать дочку от экзаменационного настроя. Экзамен был исключительно важен. Нужна только «пятёрка». Иначе сдавать придётся все экзамены. Беспокойства не было, Аня подготовлена хорошо. Учитель химии считает, что она может сдать не только вступительный экзамен, а экзамен за весь институтский курс химии. Дочка, кажется, была спокойна и уверена. Хороший летний день, не частый в Ленинграде, также настраивал на удачу.
Мы проводили её до дверей экзаменационной аудитории, жена поехала на работу в соседний Химико-фармацевтический институт, а я остался бродить и ждать Аню в сквере института…
36 лет тому назад я хотел поступить в медицинский институт, у меня также была медаль, но тогда медалисту не надо было сдавать экзамены. Был 1953 год, и ещё были свежи воспоминания о «деле врачей». Родители и учителя убеждали меня, что не надо поступать в медицинский. Всего несколько месяцев тому назад из ленинградских медицинских институтов и больниц выгнали наших знакомых врачей, преподавателей, профессоров. А что если такая же история повторится в будущем? Не надо искушать судьбу. Поступками управляли страх и осторожность. Выход не просматривался.
В 1977 году в этот институт поступал Боря. Время уже было другое: «Дело врачей» не может повториться. Понимали, что мальчику-еврею могут чинить препятствия, но наивная надежда оставалась. Она — надежда –была тем более наивной, что всего несколькими неделями раньше попытка сына поступить в Военно-медицинскую академию завершилась неудачей. Его не допустили к зкзаменам, поставив на медицинской комиссии диагноз о, якобы имеющем место, заболевании. Диагноз был примитивно нелепым. Поэтому Борина бабушка, моя мама, военный врач, начальник отделения Окружного Военного госпиталя, позвонила своему доброму коллеге, которого знала по работе в армии много лет. Она говорила с ним ещё до подачи внуком документов в Академию, и генерал уверил её, что внук, если хорошо сдаст экзамены, поступит, несмотря на «изъян» в анкете. На этот раз дозвониться к генералу было сложно и домой, и на работу. Но мама дозвонилась. Генерал сказал, что он знает о причине её звонка, но сделать ничего не может.
Кто сомневается в государственном антисемитизме в СССР? Только сами евреи. Они всё время пытаются прошибить лбом стену. Но на этот раз не удалось — Боря не поступил в 1-ый Ленинградский медицинский институт. Сдав на «хорошо» и «отлично» письменные экзамены, он получил «тройку» на устном экзамене по химии, ответив, по его мнению, на все вопросы правильно. Ему даже не сделали замечаний, а только протянули листок с оценкой. На конфликтной комиссии, куда не пускали родителей, председатель сказал: «Молодой человек, здесь пять преподавателей. Неужели вы сможете нас убедить, что вы правы? Идите, готовьтесь и в будущем году поступайте в другой институт». Откровенный и циничный ответ…
А теперь в этот институт поступает Аня.

…Из аудитории начали выходить абитуриенты, которых тут же обступали родители и взволнованно расспрашивали.
Аня не появлялась, а я рассчитывал, что она будет одной из первых. Подошёл к группе родителей, прислушался, девочка что-то рассказывала, улыбка не сходила с её лица и очень контрастировала с растерянными и озабоченными лицами вокруг.
Я не сразу увидел Аню, из-за небольшого роста она была незаметна среди обступивших её людей. Мы отошли в сторону. Аня была бледна: «четвёрка» — придётся сдавать все экзамены.
Надежда на поступление оставалась. Но остальные экзамены необходимо сдать только на «пятёрки». Ожидался высокий проходной бал.
Что же произошло? По дороге, пока шли в институт, где работала моя жена на кафедре фармацевтической химии, дочка рассказала мне, как она отвечала. Потом она повторила свой рассказ сотрудникам жены, которые как преподаватели химии могли квалифицированно обсудить её ответ на экзамене.
В вопросах билета, который Аня первой взяла со стола экзаменатора, ничего для неё трудного не было. Она быстро подготовилась и пошла отвечать двум экзаменаторам: женщине и мужчине, которые ей приветливо улыбнулись. Ответы им явно нравились, на все дополнительные вопросы Аня ответила и по реакции преподавателей видела, что отвечает правильно. И тут преподаватель взял её экзаменационный листок. Аня про себя подумала, что ей сейчас поставят «пятёрку». Но преподаватель встал и, выразительно посмотрев на коллегу, вышел из аудитории. Вернулся он с заведующим кафедрой химии. Аня знала от сотрудников своей мамы, которые общались с коллегами родственной кафедры, что профессор — патологический антисемит, но никак не ожидала его появления: экзаменаторы не должны быть сотрудниками профилирующей кафедры своего института.
Профессор просмотрел листки с ответами Ани и сказал, что она отвечала хорошо, но не дала полного ответа о применении натрия. Наверное, она не знает, что натрий применяется также для охлаждения атомных реакторов. Отличник должен это знать, поэтому она заслуживает «четвёрку». Спросил, есть ли у неё вопросы. Аня ответила, что сведений о применении натрия для охлаждения атомных реакторов в школьной программе нет, но она знает об этом из вузовского курса химии, примеры из которого она уже использовала в своих ответах. Она отметила только наиболее важные случаи из многих известных ей примеров, а менее важных — множество, тем более что экзаменаторы её об этом и не спрашивали. Профессор не отреагировал на Анин монолог и ушёл, а преподаватели подписали экзаменационный листок с оценкой «хорошо».
Мы были обескуражены, понимая, что апеллировать бесполезно: здесь действовали не законы, а, как теперь говорят, понятия. Надо мобилизоваться и готовиться к следующим экзаменам. Два экзамена Аня сдала на «отлично». Остался письменный экзамен по биологии. Даже «четвёрка» на этом экзамене не могла повредить поступлению — но Аня получает «тройку». Подали на апелляцию, так как Аня была уверена, что ошибок в письменной работе нет.
Поднимаемся по лестнице, знакомой с прошлой Бориной апелляции. Жду дочку на той же лестничной площадке, прекрасно осознаю, какой будет результат. Ничего не изменилось за прошедшие 12 лет.
«Папа, я могу бороться. Но как бороться с недобросовестностью?» — были первые слова Ани, которые помню стенографически точно.
Комиссии, собственно, и не было. Преподаватель взял из папки Анины листы с ответом, долго читал, отложил, потом снова перечитал. Ненадолго ушёл. Вернулся. Пробежал ещё раз листы глазами, подвинул их к Ане и сказал, что у неё две ошибки. Первая ошибка по ботанике: цветок, который Аня привела в качестве примера, не из семейства гиацинтовых, а только их родственник. Вторая ошибка по биологии: Аня не указала, с чем срастаются кости таза человека к 16 годам, а сказала только, что к этому времени они срастаются.
Вот такие ошибки, и вот такая логика.
Анализируя позже эту «высоконаучную» беседу, я понял, что произошло. Надо было поставить «тройку», чтобы абитуриент заведомо не поступил в институт. Её и поставили, не читая работу. Рассуждали, вероятно, так: если абитуриент подаст на апелляцию, то опытный преподаватель найдёт к чему придраться. А на самом деле оказалось, что придраться трудно, поэтому преподавателю пришлось поломать голову. Нелегко, хотя и безнаказанно, быть прислужником антисемитов!
Но как прекрасно и стойко держалась моя маленькая дочка против отлаженной репрессивной машины по отношению к своим даже несовершеннолетним гражданам!
Может быть, действительно всем вместе пора уезжать?

Инерция

И мы действительно уехали… отдохнуть в Игналину, в Литву: любили эту литовскую маленькую Швейцарию за чистый лес, грибы, озёра и что-то отличающее её от убожества российской глубинки. Смена обстановки должна была успокоить наши души, позволить отойти от волнений уходящего лета. Авось, к осени всё образуется: Ане найдём работу, обязательно связанную с медициной, чтобы шёл «медицинский стаж» для поступления в следующем году в институт, а Боря завершит свои отъездные хлопоты, мы же вернёмся к своим обычным житейским и служебным заботам.
Днём ходили по грибы и ягоды в лес, затем чистили и варили грибы для засолки, а к вечеру отправлялись в центр городка звонить сыну или сидели на берегу одного из множества чудесных игналинских озёр.
Однако Аню развлечь не удавалось: она переживала неудачу, что-то обдумывала или искала ответ на трудный еврейский вопрос: «Почему они нас ненавидят?» За одно лето её дважды заставили почувствовать своё еврейство: первый раз, когда лишили золотой медали из-за «четвёрки» по военному делу, которую она получила в 9-ом классе (кстати, этот предмет в год окончания школы был исключён из школьной программы), не дав пересдать зачёт, что обычно для будущих медалистов делали даже по серьёзным предметам, например, по географии; и второй раз — при поступлении.
Не много ли? Но время обязано вылечить, если, конечно, не будет рецидива.
Где-то в середине нашего отпуска, при очередном телефонном разговоре, Боря попросил нас либо вернуться в Ленинград, либо срочно оформить в Вильнюсе и отправить ему заверенное нотариусом родительское согласие на его отъезд. Стало известно, что закрывается итальянский перевалочный пункт для тех, кто стремится эмигрировать в Америку. Надо было успеть до его закрытия оказаться в Италии. Дата отъезда становилась реальной и близкой.
Поехали в Вильнюс, оформили и отправили Боре бумагу, посмотрели город, вернулись в Игналину, но ощущение спокойного отдыха исчезло. Сын сообщил, что улетает в Вену 30 ноября 1989 г. Осталось провести вместе три месяца. Пора нам возвращаться домой.
Боря уволился с работы, завершил оформление документов и занялся каким-то бизнессом, чтобы зароботать деньги на билет, одежду и сувениры для продажи в Италии (опытные люди говорили, что так надо). С собой он мог взять строго ограниченную сумму в валюте.
Наша знакомая, доцент злосчастного медицинского института, помогла устроить Аню лаборантом на кафедру патологической анатомии, чтобы при повторном поступлении она могла предъявить полезную рекомендацию, которая якобы принимается во внимание при конкурсном отборе абитуриентов с одинаковыми результатами.
К счастью, работа Ане пришлась по нраву, и она сумела на кафедре оказаться и нужной, и полезной. Кроме прямых обязанностей, она умело обрабатывала статистические данные, печатала документы, письма, переводила статьи с английского языка, не гнушалась и уборки.
Жизнь возвращалась в свою обычную колею, и тяжёлые вопросы отъезда всей семьи, которые спонтанно поднимались после Аниного провала, стали вспоминаться реже или замалчивались.
Инерция делала своё дело. Как страусы, мы прятали голову под крыло. Надеялись, что перестроечный процесс в стране, растущая гласность и, казалось, отрицательное отношение к государственному антисемитизму в прессе, приведут к подлинной демократии. Ох, как мы ошибались!

Необычная встреча
В сентябре я уехал в Румынию, в командировку и, к сожалению, не был дома, когда у нас появился гость, приезд которого повлиял на многие события последующих лет.
Вот что я узнал по возвращении.
Аня была дома, когда вечером в нашей квартире раздался телефонный звонок. На просьбу позвать меня Аня объяснила, что я в командировке. Говоривший на английском языке отрекомендовался доктором Рональдом Блюмом и другом моего кузена, живущего в Израиле. Он, по просьбе кузена, хотел бы навестить нашу семью, сфотографировать нас, а затем передать живую весточку в Израиль. Добавил, что он уже был в Москве у мамы моего двоюродного брата. Одна проблема: у него есть только один сегодняшний вечер. Дочка узнала, где наш гость остановился и договорилась, что за ним заедет.
Аня не успела уйти, как приехал Боря и вызвался забрать доктора Блюма из гостиницы. Пришла с работы жена, и они с Аней стали что-то «соображать» для встречи. Как только появились Рональд и Боря, следом явились неожиданные гости: знакомые из областного города, которые обычно, задержавшись в городе, ночевали у нас, и ещё кто-то пришёл к Боре. Хорошо, что в квартире четыре комнаты, так как таких «разношёрстных» гостей не объединишь.
Основная нагрузка пришлась на жену, которая металась между гостями, пытаясь всех накормить и обустроить. С Рональдом большую часть времени провела Аня, а для Бори осталось лишь время поговорить с ним в машине. Но, как оказалось, несмотря на сумбурность встречи, все участники остались довольны: Рональд сделал снимки, получил информацию о семье и её столкновениях с советской бюрократией — для нас неприятных, но ординарных, для него же — удивительных и возмутительных: Блюм был членом группы, содействующей выезду евреев из СССР.
Пребывание у нас Рональда имело последствие.

Прощание и отъезд сына
Сын улетал вечером. Весь день до отъезда в аэропорт были хлопоты, о которых, кроме упаковки чемодана, не помню. Самым важным казалось — засунуть в чемодан, как можно больше. Никакого представления о том, что действительно будет необходимо в эмиграции, не было. Суетливо вспоминали, не забыли ли положить ту или иную вещь, решали задачу, как уложить подушку, одеяло, можно ли попробовать спрятать серебряную столовую ложку, которая и оказалась в итоге единственной ценной вещью, увезённой им. Времени на переживание и осознание важности события не было.
Удивительно, но почти ничего не помню: ни своего поведения, ни переживаний жены и Ани, прощания Бори со знакомыми, друзьями, родственниками — был ступор, шок. Делалось всё, что необходимо, но мысль не работала. Защитная реакция разума, эгоизм или легкомыслие?
В аэропорту, перед уходом Бори в таможню, присели, выпили «на посошок», обнялись, и наш «мальчик» пересёк границу, приветливо помахав рукой, прежде чем скрылся за барьером.
И вот мы стоим с Бориным другом Женей и заплаканной Аллой, Бориной подругой. Алле, по-видимому, было хуже всех. Если для остальных возможность будущей встречи теоретически не исключалась, то для Аллы это было вопросом без ответа. Как ещё сложится его эмигрантская судьба, кого он встретит, будет ли она нужна ему?
Среди улетавших в Вену были только два эмигранта: Боря и молодая девушка, примерно двадцати лет. Мы познакомились с её родителями, записали номера телефонов, чтобы обмениваться информацией, которая будет поступать от детей. Некоторое время у них, наверное, будут общие проблемы. Будем ждать известий.
Забегая вперёд, скажу, что наш сын вскоре из Австрии перебрался в Италию.

Беспокойный доктор Блюм
С отъездом Бори мы стали жить в постоянном ожидании телефонного звонка или письма из Австрии. Звонки из Австрии были редкими. Обычно мы слышали лишь одно-два слова о том, что всё нормально, так как такой короткий разговор укладывался в бесплатный звонок. Нам же звонить было некуда.
Но однажды утром громкий международный, отличный по звучанию от местного, звонок застал нас дома до ухода на работу. Он уже был тем необычен, что Боря хорошо знал расписание нашей жизни и в это время не должен был звонить. Как от телеграммы, которую не ждёшь, в долю секунды возникло беспокойство.
Жена подняла трубку и, в ответ на «Алло», услышала иностранные слова. Мери тут же передала трубку Ане. Звонил доктор Блюм. Он предложил Ане приехать в Америку и поступить в университет, в котором сам преподавал. Все бумаги для поступления он выслал и ожидает, что Аня безотлагательно заполнит их и выедет в США. Плохо профессор Блюм понимал нашу советскую жизнь! И для нас, шёл только 1989 год, было в новинку предложение учиться в другой стране. А как выехать в Америку, когда и в Израиль по вызову уехать непросто. Да и Ане всего 17 лет. Она несовершеннолетняя.
Но Аня загорелась идеей, и все её помыслы уже были в далёкой, желанной Америке.
Пришёл пакет с бумагами от Блюма. В нём были документы, подтверждающие его платёжеспособность, и обязательство оплачивать Анино обучение, бланки, которые надо заполнить не позднее начала февраля 1990 года, подтвердить дату приезда и бронирование комнаты для проживания в кампусе университета.
Мы долго пережёвывали содержание бумаг, но не знали, с какого конца начать действовать. И надо ли? Аня работает. Летом должна сдавать экзамены в институт. Боря ещё не в Америке и непонятно когда будет. Отпустить Аню одну к незнакомому человеку, в незнакомую страну? Пока мы колебались, Аня начала действовать. Упорства и воли нашей дочке не занимать!
Первая точка, конечно, ОВИР, и здесь ждал первый ушат холодной воды. В ОВИРе про студенческую визу и слыхом не слышали: несовершеннолетним без сопровождения родителей выезжать за границу нельзя. Поэтому Аниной просьбе о выезде не могут дать ход. Короче, в приёме документов отказали.
Мы предложили Ане вежливо поблагодарить доктора Блюма и объяснить, что ничего нельзя сделать по советским законам: надо ждать совершеннолетия и продолжать работать и готовиться к экзаменам.
Однако ни Блюм, ни Аня не успокоились, да и Боря поддержал новую идею. Он уже перебрался в Италию и ждал вызова на интервью в американское консульство, а пока работал в Джойнте переводчиком.
Во время моих частых командировок на Запад мы подолгу говорили с ним по телефону и обсуждали домашние дела. Благодаря деликатности детей и своему неосознанному эгоизму или страху, разговоров об отъеде всей семьи мы по-прежнему не вели. Дети отдавали себе отчёт: что мы с женой теряем с отъездом в эмиграцию, а что приобретём — неизвестно и непредсказуемо. К тому же перестройка набирала обороты, и для нас, родителей, становилась сомнительной необходимость покидать страну.

Хождение по мукам
Как-то так получилось, что я не принимал активного участия в борьбе за студенческую визу: то ли не было времени, то ли частые командировки не позволяли, но о продвижении дел я узнавал по телефону или за вечерним чаем — времени принятия самых важных решений и планирования дальнейших действий. Но безучастным не был.
В это время депутатом первого, демократически выбранного, Верховного Совета по нашему избирательному округу был Щелканов. Мы за него голосовали, так как его биография и выступления создавали образ честного, волевого и образованного интеллигента-демократа. Поэтому и решили на вечернем совете пойти к нему на приём.
Пошли мама и дочь. Щелканов понравился посетительницам, по-деловому, но тепло, обсудил ситуацию, поручил сделать запрос в комиссию Верховного Совета по поводу студенческой визы и предложил подождать ответа.
После этого приёма я, кстати, вспомнил, что мой школьный товарищ, профессор кафедры МГИМО, говорил, когда был у нас дома год назад, что работает над проектом новых законов об эмиграции. И я позвонил ему, чтобы просить совета. Он подтвердил, что в советском законодательстве нет положения о выезде за границу по студенческой визе, но он внесёт в проект нового закона соответствующий параграф. Это утешало и радовало за будущих студентов-эмигрантов западных университетов, но не помогало в Анином случае.
Аня также, кстати или некстати, вспомнила, что она комсомолка и на волне перестройки захотела получить помощь от райкома комсомола. С сегодняшних позиций это кажется смешным, но тогда, в эйфории перестройки, казалось, что в стране всё радикально меняется, и социализм с человеческим лицом вот-вот станет реальностью. Какой-то гипноз! Но гипноз был не только у нас. Комсомольцы организовали Анино участие в телевизионной передаче «Пятое колесо», которая набирала силу, к которой прислушивались. Авторитет передачи мог иметь значение для Аниной проблемы, но результата никакого не было.
Доктор Блюм не успокаивался, звонил, прислал письмо с новой датой поступления в университет.
Я же предложил думать не об американском университете, а о повторном поступлении в медицинский институт. Оставалось до начала приёма несколько месяцев.

Джоан
Блюм затеял новую акцию. Сообщил, что в Россию едет его знакомая с благотворительной миссией и везёт медикаменты для бесплатной передачи в медицинский институт, где Аня работает. Независимо от того, какова была логика передачи медикаментов именно в этот институт, мы это предложение поддержали и обещали всяческое содействие: получить согласие института принять подарок, встретить в Москве посланницу и груз, организовать и спланировать приём миссис Джоан в Ленинграде.
Аня посоветовалась с заведующим кафедрой, и тот побывал с ней у проректора по научной работе, с которым оговорили порядок приёма подарка. Однако ими было решено, что встречу в Москве Аня проведёт сама, но ей оплатят командировку.
Такой вариант меня не устраивал: не мог я отпустить дочь одну в Москву. Поэтому оформил себе командировку, тем более что у меня в Москве были свои дела.
Решили выехать на день раньше «первым классом» в «Красной стреле», чтобы до встречи с Джоан погулять по Москве. Подспудно чувствовал, что Аня не скоро сможет ещё раз побывать в столице. Хотелось доставить ей удовольствие комфортом поездки и впечатлениями. Но мне это не удалось: Аня в мыслях была уже в другой стране или волновалась из-за предстоящей встречи.
Заблаговременно приехали в Шереметьево-2. Самолёт прилетел вовремя, но миссис Джоан долго не появлялась, хотя все пассажиры её рейса прошли таможню. Подошли к работнику аэропорта, объяснили, что ждём миссис Джоан с благотворительной миссией, волнуемся, что её нет, и просим разрешения для Ани пройти в таможенный зал: возможно, миссис Джоан нужна её помощь, так как она приехала с письмами и документами на получение груза. Странно, но Аню пропустили.
Джоан она нашла быстро, но выяснилось, что груз не прибыл вместе с самолётом и его доставят американке в гостиницу только завтра. Это было и неожиданно, и усложняло наше с Аней положение, так как мы должны были сегодня уехать вместе с американкой и благотворительным грузом в Ленинград.
Джоан оказалась женщиной средних лет, высокой, с ни чем не примечательным лицом, несколько суетливой и явно взволнованной от приезда в «империю зла». Она попросила нас подождать, так как её должен встретить представитель Интуриста, доставить в гостиницу и позаботиться о программе её пребывания. Получалось, что на нашу встречу Джоан не полагалась и не рассчитывала. Это означало, что мы можем вернуться и встречать Джоан снова в Ленинграде.
Однако интуристовский автобус уже уехал, так как Джоан не появилась в определённое время, а представитель Интуриста желал познакомиться с ней в гостинице — всё это, как само собой разумеющееся, объяснили гостье в информационном бюро. Так Джоан начала знакомиться с сервисом «по-русски», а мы –стыдливо оправдываться за российскую безалаберность.
С полуторачасовым опозданием приехал автобус и отвёз нас в гостиницу «Националь», и мы оставили Джоан очаровываться или разочаровываться от знакомства с Москвой.
Встретились позже, вечером. Мы пригласили Джоан поужинать за пределами гостиницы, но она отказалась, сославшись на усталость. Мы спустились в бар, выпили по чашечке кофе и попрощались до встречи в Ленинграде.
На этом мои контакты с Джоан закончились. О посещении Джоан медицинского института в дальнейшем узнал от Ани.
Проректор принял Джоан, поблагодарил за подарок и попросил Аню показать американке больницу. Не знаю, какое впечатление произвёл на Джоан такой приём, но мне он показался возмутительным. Поручить лаборанту показать больницу, не поинтересоваться впечатлением после посещения и программой её пребывания, не пригласить даже на лёгкий ланч — было больше, чем российское хамство. Это был поступок перманентного иждивенца, который принимает дар от богатой Америки как должное.
Посещение больницы, одной из лучших в городе, было столь удручающим, что Аня услышала только один вопрос: «Это больница для очень бедных людей?» Комментарии излишни.
Совсем иное впечатление было у Джоан после посещения Мариинского театра, тогда Кировского. Сидели они в партере в одном из первых рядов. Джоан заметила Ане: «В Америке в такой театр и на такие места обычно ходят очень богатые люди. Понимаешь ли ты, что надолго можешь потерять эту возможность?»
Приезд Джоан усилил эмигрантские настроения и побудил к продолжению борьбы за студенческую визу.

Итальянские сюрпризы
Попав в Италию и не успев вкусить её прелестей, Боря устроился на работу в Джойнт переводчиком для помощи в общении с эмигрантами. Работа давала практику в английском, некоторый заработок и скрашивала ожидание ответа из американского консульства. Родственников, которые могли бы принять его в Америке и могли бы посодействовать ускорению получения визы, у него не было.
По прошествии нескольких месяцев Боря получил разрешение на въезд в США и общинный гарант. Это означало, что еврейская община города Бирменгема штата Алабама дала согласие на его приём как беженца. Это был первый сюрприз, так как уже известный читателю Рональд Блюм обещал позаботиться об общинном гаранте из Балтимора, если будет положительное решение службы эмиграции.
К сожалению, доктора Блюма не было в это время в США, он проводил отпуск в Бразилии, не знал о разрешении и не мог поэтому содействовать переезду в Балтимор. События требовали скорого решения, а неопределённость изрядно надоела и беспокоила.
Сотрудники Джойнта, с которыми Боря сблизился за несколько месяцев итальянской эпопеи, познакомили его с американским доктором Д., жителем Балтимора, который помогал еврейским организациям и в дни поиска доктора Блюма находился в Риме. Это уже был второй сюрприз. Семью доктора Д. во время войны спасла украинская семья, а после войны его семья эмигрировала в Америку. Прошли годы, и настало время, когда доктор смог оказывать содействие своим соплеменникам, которые покинули СССР, как в своё время это сделала его семья.
Доктор Д. помог разыскать Блюма в Бразилии, и тот пообещал, что вскоре вернётся в Балтимор и решит проблему.
В оставшиеся две недели до отъезда в Америку Боря провёл в путешествии по Италии — захотелось напоследок увидеть страну, в которой прожил полгода! По возвращении его ждал третий сюрпиз: приглашение общины Балтимора.
В Балтиморе сына встречали оба доктора. Блюм предложил жить у него. Доктора взяли над ним шефство: знакомили с американцами, американским бытом, обычаями. Через две недели Боря нашёл работу в госпитале, а я приехал в Америку в командировку. Но это уже был американский сюрприз.

Студенческой визы не будет!
Повторный приём у Щелканова не принёс неожиданностей: из Верховного Совета не было ответа по поводу студенческой визы.
«Зачем вам ждать этой непонятной для России студенческой визы? Попросите знакомых, если они у вас есть в Америке, прислать приглашение в гости. Мама вас отвезёт, а там найдёте решение», — сказал Ане благородный депутат.
Мудрый совет. Так и сделали. Но неизвестность оставалась: допустим, приглашения будут, а даст ли разрешение ОВИР? Поэтому в институт надо сдавать приёмные экзамены. И ждать.
Аня получила гостевое приглашение от Блюма, но ОВИР разрешение не дал: причина та же — надо ждать совершеннолетия. Попросили сына организовать вызов для мамы, рассчитывая, что им вместе дадут возможность уехать.
Аня подала документы в институт. Мне не надо было её сопровождать в приёмную комиссию, так как она поступала в свой «родной институт», где проработала год и заработала стаж, имеющий отношение к будущей профессии.
Приглашение для моей жены Мери мы получили только в августе. Аня успела сдать один письменный экзамен и забрала документы. 23 августа 1990 года Аня навсегда покинула Россию, чтобы уже никогда не возвращаться.

Виза есть!
На следующий день по приезде в Балтимор Аню зачислили в Таусонский университет (Towson University). Вскоре она получила на 9 лет студенческую визу и продолжила своё образование.
Через 2 года после описанных событий мы с женой по настоянию детей эмигрировали в Америку.
Боря, сдав все квалификационные экзамены, работает врачом. Аня закончила университет с американским «красным дипломом», потом медицинскую школу — одну из самых престижных в Америке (университет Дж. Гопкинса) — и пятилетнюю резидентуру в Пенсильванском Университете. Работает врачём в Нью-Йорке.
Сбылись большие надежды!

Радость студенчества

Радость студенчества мне пришлось испытать дважды: в Советской России и в Америке. Это было «Студеческое счастье» по аналогии со всем знакомой идиомой «Еврейское счастье», с теми же оттенками радости и печали в зависимости от обстоятельств. В главе этой книги «В родительской семье 1935- 1959» я уже кратко обращался к теме студенчества в разделе «Поступление в институт и годы учёбы», но эдесь я попытаюсь более подробно развить эту тему.

Кто мог придумать в 50-х годах в СССР, когда ещё не было школ для особо одарённых детей, собрать в одной студенческой группе института (Ленинградский электротехнический институт им. В.И. Ульянова (Ленина) только школьников-медалистов, которые по тем временам не сдавали вступительных экзаменов, но проходили, так называемое, собеседование? Только бюрократы и их нерадивые помощники.
И вот, что получилось. В институте было несколько факультетов, которые готовили инженеров для оборонных предприятий, и был один факультет — Энергетический, на котором готовили инженеров-энергетиков для промышленности. Условия получения стипендии на этом факультете отличались: стипендию с тройками не давали, и она была существенно ниже, чем на привелигированных факультетах.
Итак, в июле 1953 года на собеседование в один из лучших технических вузов хлынул поток абитуриентов-медалистов. Среди них, само собой разумеется, оказалось много евреев (Сталин умер), которых в этот вуз по опыту предыдущего года ещё брали (с помощью райкомов партии), но они не были будущими желанными инженерами для «оборонки». Почему не попробовать? Качество обучение в вузе было высокое и специальности были «модными».
Собеседование являлось фильтром, который отваживал часть евреев от привелегированных факультетов. Под этот отбор попал и я, возжелав поступить на специальность «Автоматика и телемеханика». Вместе с моим близким другом Борей Марковым, с которым все годы учёбы в школе сидел за одной партой, я явился на собеседование. Боря пробыл на собеседовании не больше минуты и вышел радостный: «Приняли». Меня же стали расспрашивать, почему выбрал эту специальность. К ответу на такой вопрос я был готов и полагаю, что объяснил достаточно ясно.
В отборочной комиссии работало несколько человек. Позже мои товарищи и я разобрались «Who is Who?», когда стали с ними встречаться в повседневной студенческой жизни, — это были преподаватели-представители факультетов, военной кафедры, спецотдела и отдела кадров. Компетентная комиссия!
Председательствующий мне объяснил, что на желаемую мною специальность уже мест нет. Поэтому мне предлагают выбрать специальность на энергетическом факультете, которая по учебной программе мало отличается от вожделенной. Мои попытки возразить были быстро пресечены: «Специальности близкие, правда, стипендия меньше, но не это же для вас главное. Вы медалист, будете хорошо учиться и получите повышенную стипендию. И разница будет небольшая». Что возразить юноше на такую демагогию? Я согласился. Замечу, что на собеседование мы с Борей попали в первый день работы комиссии и были одними из первых в очереди. Всё очевидно!
Примерно так, или похоже так, происходило собеседование и с моими будущими товарищами по 345 группе. Постепенно список таких отсеянных абитуриентов-медалистов достиг требуемой численности для формирования полной группы для Энергетического факультета, и группа была сформирована. А абитуриенты, сдававшие экзамены, попали в следующий список, пока приёмщики не набрали ещё одну группу - 346. Обе группы по нашей специальности так и просуществовали все пять с половиной лет, резко отличаясь друг от друга по успеваемости. Медалисты, приученные к учебной дисциплине лучше, лучше и учились.
В нашей группе были преимущественно евреи, а когда «в кадрах» вуза спохватились и обратили на это внимание, то постарались изменить эту пропорцию, но, к счастью, не за счёт удаления студентов некоренной национальности, а увеличив численность, присоединив к нашему коллективу «запоздавших» студентов: чемпионку мира по волейболу Нину Перегудову, а также вернувшихся из ссылки Юру Таирова и Севу Вержбицкого, детей родителей, арестованных по «ленинградскому делу». Появились и два иностранца: Павел Пешата и Джозеф Опл из Чехословакии.
Группа, на удивление, оказалась дружной, и никаких националистических трений не возникало. Более того, новые студенты не усилили социалистическую сознательность, и стукачей, по моему мнению, среди нас не было. Хотя, по определению, такого не может быть, но, возможно, стукач не стучал.
За время учёбы два студента покинули группу формально из-за неуспеваемости: чемпионка просто бросила учёбу — тяжкий труд, бывшие ссыльные студенты перешли в другую группу с престижной, по тем временам, специальностью «Полупроводники и диэлектрики». Помогли, без сомнения, связи их родителей, реабилитированных во время наступавшей оттепели. И карьера этих ребят на общественной ниве пошла в гору: вступили в партию и заняли какие-то должности в профсоюзной и партийной иерархии. При этом остались хорошими товарищами и, как мне кажется, цинично эксплуатировали возможности советской системы. Таиров впоследствии стал ректором института, а Вержбицкий — доцентом. Мне пришлось встречаться с Таировым, когда он работал в ректорате, и встреча была конструктивной и дружелюбной. Таким образом, внутренняя жизнь группы была вполне благополучной.
Студенты, жившие в общежитии, чуть меньше половины группы, не ленинградцы, составляли сплочённый коллектив и вне институтской жизни мало общались с ленинградцами. И среди ленинградцев было расслоение, обусловленное разным социальным и материальном статусом родителей, как бы цинично такое мнение не звучало.
Во внешней жизни группы не всё проходило гладко. Институт носил клеймо антисемитского. Но вот парадокс – евреев студентов было много и, как правило, они были и лучшими студентами по успеваемости, и лучшими общественниками, создателями стенгазет, театральных и музыкальных представлений. Достаточно вспомнить об авторах знаменитого спектакля «Весна в ЛЭТИ».
Среди наших преподавателей были замечательные, порядочные люди, а были и «больные» антисемитизмом и приспособленчеством. Расскажу только о нескольких эпизодах: иногда радостных, иногда гнусных и иногда смешных, которые касались лично меня, почти в хронологическом порядке от курса к курсу, и которые могут быть любопытны и интересны читателю этих заметок.
Обычно наибольший отсев студентов происходил на первых курсах из-за «предметов-фильтров». Сделаю предположение, что не сложность дисциплин была причиной прекращения учёбы, хотя и такое возможно, но мало вероятно, – слишком высоким был проходной бал при поступлении, чтобы в институт  пришли нерадивые или плохо подготовленные школьники. Чаще, по моему наблюдению, была психологическая несовместимость преподавателя и студента. Как она возникала, не знаю, но знаю, что такие конфликты возникали из года в год у одних тех же преподавателей. Об этом свидетельствовала студенческая молва и служила предупреждением для новичков.
В нашей группе, которая для занятий черчением была поделена пополам, «особенно» повезло той её части, у которой преподавателем был Козарез (имя не помню). Впечатляющая фамилия. Я её расшифровывал так: «овечек и коз трусливых» надо резать. На самом деле так и было. Козарез брал в руки чертёж осуждённого, не долго его рассматривал и задавал стандартный вопрос: «Вы где живёте?» Студент, не подозревая поначалу подвоха, называл улицу. Дальше следовала тирада: «Рядом с вами есть Торговый институт. Почему туда не пошли?» – и затем твёрдой рукой перечёркивался чертёж со словами: «Переделать».
Машиностроительное черчение достаточно сложное и требует для выполнения чертежа много времени, а это время отрывается от действительно важных предметов для будущего инженера-электрика. Переделок могло быть несколько, а там и «не зачёт», не допуск к экзаменам и исключение за неуспеваемость.
Просмотр чертежей перебавлялся и другими шутками, вроде: «Зачем откладывать на завтра, что можно сделать послезавтра?» или «А кто ваши родители?» — и далее: «Мне их жалко». Шутки-издёвки изобретательно варьировались.
Но были у Козареза и любимчики. Один-два, которые могли — редчайший случай! — сдать чертёж с первого раза и получить четвёрку или пятёрку с минусом. Это были не ленинградцы и не евреи. Ленинградцев наказывал Козарез наиболее жёстко. Фрейд бы это объяснил.
Мне пришлось вступить с ним в нелёгкую борьбу. Ответив на все дурацкие вопросы и выполнив несколько чертежей с переделками, получив тройки и четвёрки с минусом, задетый за живое, вступил с ним в бой. Потратив на чертёж лебёдки в аксонометрии массу времени, предъявил ему работу, которая казалась мне и сотоварищам безукоризненной. Вся наша подгруппа собралась на спектакль. Студенческое мнение было: «Пять». Скептиков не было. Козарез почувствовал, что ждут спектакля. Но зачем радовать студентишек? Он внимательно и долго смотрел чертёж, сделал две карандашные ненужные пометки на листе и поставил «4+», а необычное «5-» — для отличных работ. В его глазах светилось торжество, в моих — презрение. Надеюсь, он заметил. В пародии на этот случай в мой адрес кто-то из сокурсников написал: «Козарез надоел до зарезу...». Справедливо.
Физику у нас замечательно читал доцент Березкин. Его лекции я никогда не пропускал. Но опять же молва говорила, что он очень строг на экзамене.
Все экзамены (было только два-три исключения) я пытался сдавать первым. Беру билет, всё хорошо знаю и готов отвечать. Березкин посмотрел в ведомость и говорит: «Вы не допущены к экзамену. У вас что не сданы зачёты?» На мой ответ, что все зачёты сданы, предложил пойти в деканат и разобраться, а потом снова прийти на экзамен. А это означало тащить новый билет.
В деканате быстро разобрались в ошибке, дали направление на экзамен, и я вознамерился взять другой билет. Берёзкин сказал: « Не надо. Отвечайте по старому билету». Получил «Отлично». Берёзкин не Козарез.
С первым антисемитом-преподавателем познакомился в лаборатории по электротехнике. Внешность у него была не славянская, похож на выходца из прибалтийских стран, голубоглазый блондин со злобным и каким-то пустым взглядом, но это моё восприятие. Антисемита чувствую безошибочно. Особенно характерна реакция таких людей на фамилию: вскидывают голову и внимательно изучают. Только в Америке исчезла интуитивная настороженность на произнесение фамилии.
Зачёт наша маленькая компания, коллективно выполнявшая лабораторные задания, сумела сдать этому человеку. Но меня ждала неожиданная встреча с ним на экзамене.
В ЛЭТИ многие предметы на экзаменах студенты сдавали у доски, работая мелом, а не с пером и бумагой за столом. Ещё одна особенность: до ответа на теоретические вопросы надо обязательно решить задачу. Не решил — ответу по теории не допускался, экзамен — не сдан. Когда я вошёл в экзаменационную аудиторию, то недруг-преподаватель уже был там и раскладывал билеты. Мне было совершенно ясно, что отвечать я должен только профессору. Поэтому, взяв первым билет, прошёл к доске, просмотрел задачу, быстро написал мелом решение, увидел, что профессор свободен, другие студенты ещё не были готовы, и заявил, что готов.
Мой недруг встрепенулся и почти бегом бросился ко мне. Профессор, который уже поднимался со стула, чтобы подойти ко мне, сел обратно, похвально, возможно, оценив рвение ассистента. У меня что-то защекотало внизу живота: «Вот сволочь! Будет пакостить!» Предмет я знал хорошо, преодолел волнение и жду. «Решите задачу параметрическим методом», – сделал выпад ассистент и стал наблюдать за моей работой. Я задачу решил. Ассистент постоял, раздумывая, и дал мне другую задачу. Я решил не торопиться: «Пусть уйдёт экзаменовать другого, а я позову профессора». Улучил момент, подозвал профессора, что, мол, готов. Получил добро на подготовку к теоретическим вопросам. Жду опять подходящего момента, чтобы позвать профессора, но враг сам подошёл ко мне: «Вы готовы?» Говорю: «Нет». Он не уходит. Что делать? Не выдержал и сказал, что готов. Ассистент быстро просмотрел ответ: «Стирайте, у вас ошибки. Вот вам задача. Решите задачу».
«Какие у меня ошибки?» – говорю, уверенный, что ошибок нет. «Стирайте, стирайте. Пишите условие». Решил и эту задачу. Получил следующую. Смотрю на часы. Я у доски больше трёх часов. Палач отошёл к столу, взял зачётку, передал профессору на подпись, тот подписал, и передал мне. И тут я увидел оценку: «Удовлетворительно». Прощай стипендия! Сожалею, что не хватило смелости объясниться с склочником. В следующем семестре на финальном экзамене по электротехнике я отыгрался, и в зачётной ведомости стоит «Отлично». Если бы не был атеистом, то сказал бы: «Ничего! Бог всё видит!»
Удивительно, но такова моя карма, подобный случай повторился на другом экзамене, но без потери стипендии. Математику в ЛЭТИ изучают пять семестров. Благополучно с четвёрками проскочил до последнего, самого трудного. Читал в этом последнем семестре лекции профессор Добрынин, а его жена вела практические занятия в нашей группе с третьего семестра. Знала о моих скромных способностях хорошо, так как неоднократно принимала у меня зачёты с пристрастием. Виноват во многом был сам, так как потерял её доверие, пропуская занятия из-за переживаемой любовной драмы. Мне было не до математики. Написав пару контрольных на двойки, заслужил обязанность сидеть на парте перед преподавателем, дабы не было повода уличить моих товарищей в помощи. Наступило время зачёта. Готовился очень усердно, тем более, что подруга со мной не встречалась, а занятие математикой отвлекало от грустных мыслей о ненужности жизни.
На зачёте Добрынина не скрыла своего удивления от моих знаний и поставила «Зачёт», но, по-видимому, решила не упускать меня из виду на экзамене: «Не может разгильдяй наверстать и практику и теорию, побездельничав семестр!»
На экзамене у доски я быстро решил задачу. Добрынина прозевала, и задачу принял её муж. Я приступил к теоретическим вопросам, подготовился, а она меня опять прозевала, но подошла к доске, когда я отвечал профессору. Слушала, а профессор явно был доволен ответом и повернулся, чтобы идти к столу с ведомостями и зачётками. Добрынина его остановила и при мне тихо сказала мужу, что студент не был успешен на практических занятиях. Добрынин дал мне новую задачу и наблюдал вместе с мадам за ходом решения. Не досмотрев до конца, он сказал: «Достаточно». Прошёл к столу, поставил «Хорошо», но укоризненно сказал: «Что же вы на практических занятиях оплошали». Обиды не было, но профессор, мне казалось, должен опираться на своё мнение, а не ассистента, даже если ассистент — любимая жена.
Такие истории, без сомнения, есть в портфеле каждого студента, и всякий студент обычно считает себя правым, но у преподавателя также есть своя правда. Хорошо прочувствовал разницу позиций, когда сам стал преподавать и принимать экзамены. Однако всегда помнил своё студенчество и старался быть объективным, но было у меня своё правило: двойки не ставить. Преподавал я в выпускной студенческой группе основной предмет по их специальности и считал, что если студент добрался до конца учёбы, то что-то в его голове должно было бы остаться, поэтому моя минимальная оценка была всегда «Удовлетворительно». Такой случай мне представился только один раз: студент честно сказал, что не готов к экзамену, так как у него родился ребёнок и на него легли заботы о нём.
А теперь о курьёзном случае. И произошло такое на зачёте по производственной практике. Часть практики я пропустил по болезни, но руководитель всё же допустил меня к зачёту. И задали мне простой вопрос: какие я знаю способы разделки кабеля. Помнил же я только о «сухом» способе и решил, что раз есть «сухой» способ, то второй должен быть «мокрым». Так и сказал. Раздался гомерический хохот сотрудников кафедры. Второй способ был «под воронку». «За остроумие» мне продлили практику на месяц.
Похожий эпизод был у моего друга на втором курсе. На зачёте по марксизму-ленинизму он должен был рассказать о какой-то работе Ленина. Студент работу не читал и что-то мямлил на общую тему – таков предмет. Преподаватель решил его выручить и попросил сказать, какое научное значение имела эта работа. Студент не растерялся: «Огромное!» И вылетел с незачётом из аудитории. Ещё хорошо отделался. После учёбы пять лет и восемь месяцев студенты моей группы защитили дипломные проекты и разъехались на предписанные им места работы. Инженерная карьера у всех сложилась, конечно, по-разному. Были редкие встречи, переписка и переговоры с помощью интернета продолжаются и полвека спустя.


Прошли годы. Проработал по специальности более 30 лет. Поднялся «железный занавес», и я оказался в Америке. Надеялся найти работу по специальности. Основное препятствие – знание английского языка.
Началась учёба на курсах «English as a Second Language» (английский как второй язык). Товарищами в новой студенческой группе были «белые, чёрные, жёлтые и красные» по цвету кожи – Америка принимала эмигрантов со всего света. Европейцев было вначале немного, больше всего было выходцев их Африки и Азии. Интересно было знакомиться, узнать как, почему, по какой причине оказались в Америке. Разговорился с вьетнамцем на доступном нам английском. Им оказался лётчик, воевавший против Вьетконга. Понятно, почему он в Америке. Разговорился с марокканцем – он приехал, чтобы заработать деньги.
Состав группы постоянно менялся. Прекращали учёбу студенты, нашедшие работу, прибывали новые эмигранты, кто-то отсеивался, не сдав тесты. Стало больше евреев из СССР и их «масса» в группах по разным предметам изучения языка стала заметна, они знакомились друг с другом и активно общались уже за рамками курсов.
Однажды при завершении учёбы на курсах, возникла инициированная преподавателем полемика по проблемам Ближнего Востока. Студентка-арабка говорила об оккупации Палестины евреями. Преподавателю пришлось остановить возникшую горячую дискуссию. Американский «плавильный котёл» не быстро переваривает мировые культуры или, точнее, — бескультурье.
Студенты, успешно закончившие «English as a Second Language», получили право учиться в американских колледжах и университетах. Некоторые из моих знакомых так и сделали и приобрели новые профессии. Наиболее привлекательными профессиями были: computer science  (программирование), business administration (ведение бизнеса), register nurse (квалифицированная медсестра). Такой путь, по опыту, оказался самым правильным для успешного вживания в новую культурную среду и преодоления culture shock (культурный шок).
Не всем удалось так поступить. Главная причина — возраст, поэтому трудно найти работу даже с востребованной в стране профессией. Мне повезло. В моём случае устройство на работу по специальности и занятие хорошей позиции отложили продолжение студенчества на несколько лет.
Достигнув пенсионного возраста и потеряв работу, воспользовался возможностью учиться для собственного удовольствия: совершенствоваться в знании языка, работе с компьютерными приложениями, попробовать себя в рисовании, живописи, керамике и некоторых других дисциплинах. Не по всем предметам оказался успешным, но познакомился со многими замечательными людьми, которые пошли таким же путём. И это было главным приобретением в Новом Свете.
Попутным важным положительным моментом, который предоставила американская система образования, была возможность учиться бесплатно и получать за счёт федерального гранта стипендию.
Нарисованная благостная картина студенчества отражает только организационную сторону обучения. А реальная студенческая жизнь, конечно, имела свои стороны — приятные и неприятные. Преподаватели были разные по знаниям и умению преподавать. Это было особенно заметно «русским» студентам, имевшим хороший советский background (здесь: образование). И неудивительно, так как трудолюбимыми, пожилыми студентами были евреи с высшим образованием, нередко с учёными степенями, не желавшими проводить жизнь на диване.
Теперь немного о другом любопытном случае в американском колледже. Курьёз, связанный не с черчением, а с рисованием, напомнил мне Козареза — преподавателя черчения в ЛЭТИ.
Рисованию учил афро-американец среднего возраста, который, увидев, что половина его группы евреи из бывшего СССР, рассказал, как он бедствовал в молодые годы и как ему в получении образования, а также по жизни, помогали евреи Америки, которые подвергались, как и негры, рассовой дискриминации. Жизнь, однако, меня научила не доверять людям, громогласно заявляющим о любви к евреям. Есть проверенное чутьё на антисемитов.
И чутьё не подвело. Мистер преподаватель, по методике товарища Козареза, издевался над «русскими», особенно над теми, которые молчаливо спускали ему грубость: перечёркивал работу, смеялся над неумением студента, делал нелестные замечания, удалял из аудитории. А его «русскими» студентами были пожилые люди. Демонстративно хвалил афро-американскую часть группы. Однажды я не выдержал его грубость по отнощению ко всему классу и громко заявил ему, что учебный класс не jail (тюрьма). Он опешил на какое-то мгновение. Затем была длительная пауза, а потом он спросил меня, можно ли ему продолжать занятие. Я промолчал.
Мистер запомнил этот эпизод и на одном из занятий отыгрался, попросив меня покинуть класс, так как, по его мнению, я невнимательно слушаю и разговариваю с соседом. Замечание не было справедливым. Я вышел из класса. Только один «русский» студент последовал за мной в знак протеста. Остальные оказались не на высоте – советская закалка.
Я написал заявление в деканат, что эту выходку преподавателя, расцениваю как дискриминацию на национальной почве. Администрация была испугана моим заявлением. Для политкорректной Америки это было серьёзное обвинение. После опроса студентов куратор курса убедил преподавателя извиниться.
Единственное, что заставило меня принять извинение, это стыд за непринципиальность моих коллег и неприятие преподавателем бестолковых ответов студентов на его уроках, которые провоцировали, возможно, его несдержанность. По остроумному замечанию моего друга, Ван Гог отрезал бы себе второе ухо, услышав обсуждение студентов его картин.
И тут вспомнился эпизод с моей дочкой, не имеющий отношение к моему студенчеству. Дочка с отличием закончила университет и поступала в медицинскую школу. Обычно заявления на поступление абитуриенты подают в несколько школ. Претендента могут вызвать на интервью, а затем принять или не принять решение о зачислении. Будущий студент, получивший несколько приглашений, сам выбирает для себя, в какой вуз идти учиться.
Дочка явилась на интервью в одну из выбранных школ. Интервью раздельно вели два преподавателя. Первое интервью прошло гладко, а на втором преподаватель вёл себя неприязненно, расспрашивал, почему уехала из СССР, усомнился в причинах. Дочка вышла от него расстроенной. Прошло две недели. К нашему семейному удивлению, ей пришёл вызов на повторное интервью. Интервью на этот раз проводил сам ректор. Он объяснил причину: «Вы прошли у нас два интервью и получили две взаимно исключающиеся оценки. У вас диплом об окончании университета с отличием. Не можете ли объяснить, в чём вы видите причину таких оценок». Дочка пожала плечами: «Не знаю». Тогда ректор спросил, кто она по национальности. «Еврейка», — ответила дочка. Ректор извинился, понял причину, и сказал, что надеется, что она выберет его колледж для учёбы. Не выбрала. Вскоре она прошла интервью в одной из самых престижных медицинских школ Америки — университете Джона Хопкинса (John Hopkins University) — и была принята.
Не могу не рассказать и о другом эпизоде с ней на первом курсе при завершении первого семестра. Накануне экзамена по одному из предметов её преподаватель спросил: «Вы еврейка?» Вопрос был неожиданным, дочка знала, что в Америке не принято об этом спрашивать. Это не СССР. Она, обескураженная, ответила с вызовом: «Да!»
«Не приходите завтра на экзамен, у вас Еврейские праздники. Я потом приму у вас экзамен», — сказал преподаватель.
Две страны. А как похожи студенческое и еврейское счастье!

Конфетные фантики, граммофонные пластинки, книги и живопись

Памяти Леопольда Давидовича Гольденштейна, фанатичного коллекционера талантливого предпринимателя, искусствоведа, прекрасного товари хорошего человека.

У меня было несколько попыток написать рассказ о Леопольде Давидовиче Гольденштейне и включить его в цикл моих рассказов о работе, друзьях, товарищах под общим названием «Моя инженерия». Пытался, но не мог решиться это сделать, так как боялся, что тема предпринимательства, неразрывно связанная с коллекционированием, помешает доброжелательному восприятию образа моего лирического героя. Не оговорился: именно «лирического героя», так как любой рассказ не от его лица — самого персонажа, обязательно будет содержать неточности и дополняться воображением автора.
Недавно прочёл в новостях сообщение, что в Москве предполагается открыть выставку личных коллекций. Событие знаменательное, которое позволит ценителям изобразительного искусства познакомиться с произведениями, которые хранились на квартирах и в домах коллекционеров — позволит прекрасным произведениям выйти на «свободу».
И тогда я решился написать о Л.Д. Гольденштейне.
***
Название настоящего рассказа, который основан на событиях, действительно имевших место, может показаться странным, но между всеми перечисленными в названии предметами коллекционирования автор увидел определённую связь.
***
В конце войны и в первые послевоенные годы среди школьников младших классов была популярна игра в «фантики». Причина возникновения игры объяснима: конфеты — редкость, а сладкоежки получали, съев конфету, ещё и замечательный фантик — обёртку конфеты, что продлевало сладостное переживание от лакомства и с очевидностью вызывало зависть обделённых. Я тоже был попеременно среди тех и других.
В «фантики» играли мальчики, может быть, и девочки — не знаю, так как обучение было раздельное. Игра заключалась в следующем: надо сложить фантик в небольшой квадратик, положить его на ладошку и ударить ладошкой по края стола, фантик при этом взлетает вверх и падает на стол на каком-то расстоянии от края. Мальчик-соперник повторяет этот приём со своим фантиком, и если его фантик отлетел на большее расстояние от края стола, чем у первого игрока, то первый — проигрывал свой фантик. Таким способом наиболее опытные и удачливые игроки копили фантики.
Фантики любители игры ещё сортировали их по каким-то им известным признакам — коллекционировали. Обёртки конфет становились детской валютой, их обменивали поштучно или сериями, по тематике картинок и цвету, на них можно было получить бутерброд, а время было голодное, лишив завтрака «страстного» коллекционера или приобрести что-то «очень нужное» в детской жизни. Вот так состоялось моё первое знакомство с коллекционированием.
После собирания фантиков мальчики, мои сверстники, стали коллекционировать этикетки со спичечных коробок, потом монеты и ассигнации советской и досоветской эпохи и, наконец, почтовые марки. Поиграв в такое собирательство, я к нему в старших классах охладел, так как стал заниматься в историческом кружке в Эрмитаже и знакомился с иными коллекциями. При этом, совершенно не предполагал, что существует мир серьёзных, современных частных коллекционеров, предметом собирательства которых могут быть разнообразные вещи из мира искусства и быта.
Какие могут быть частные коллекционеры в советском обществе? Скудость послевоенного быта, вместе с социалистической доктриной о собственности, делало такой вопрос правомочным.
Однако по мере того, как послевоенная нищета стала сглаживаться, стали популярными коллекционеры-филателисты. В специальных магазинах можно было приобрести красивые тематические марки и погашать на Главпочтамте конверты и марки в памятные даты истории и красного календаря. Дальше этого мои знания о филателии не распространялись.
Как обычно и бывает, некий случай позволил познакомиться с настоящим частным коллекционером, стать его приятелем-коллегой по работе и получить возможность наблюдать создание и эволюцию его коллекций.
***
Познакомился я с Леопольдом Давидовичем сначала заочно, когда в первый день выхода на преддипломную практику в лабораторию автоматизации научно-исследовательского института, застал там переполох — в Большой Дом на Литейном проспекте (КГБ) вызвали всеми любимого, как позже я узнал, инженера лаборатории. Этим инженером был Леопольд Давидович, которого в «народе» в шутку называли «муж гражданки Соколовой», чтобы не произносить его очень еврейскую фамилию. В этом рассказе будем называть его Лёней — так к нему обращались друзья. Впервые имя «муж гражданки Соколовой» Лёня приобрёл после публикации фельетона в газете «Вечерний Ленинград», где он был не главным фигурантом, и автор фельетона решил избежать упоминания его еврейской фамилии, акцентируя внимание на фамилии его жены, которая была жертвой преследования соседей-хулиганов по коммунальной квартире. Основой конфликта был антисемитизм, но прямо об этом корреспондент написать не мог.
Причина вызова Лёни в КГБ была связана с арестом кого-то из его случайных знакомых, с которыми у него были контакты, связанные с приобретением граммофонных пластинок. А в это время, 1958 год, в Ленинграде было повальное увлечение музыкальными записями. Пластинку с записями хорошей музыки известных исполнителей приобрести было трудно, поэтому владельцы таких пластинок пользовались большой популярностью, у них на дому собирались компании меломанов для прослушивание редких музыкальных записей. Иметь хорошие записи стало предметом престижа в определённых кругах, а дефицит пластинок, совершенно естественно, привёл к созданию чёрного рынка пластинок, а это, как положительная обратная связь, привело к исчезновению хороших записей из магазинов и процветанию продаж из подполы. Ценились не только новые записи, каким-то неведомым способом доставляемые с Запада, но и раритеты — довоенные пластинки.
Лёня, обладая предпринимательской жилкой, можно предположить ещё со времён игры в фантики, преуспел на этой «ярмарке тщеславия» и собрал огромную коллекцию пластинок, которая насчитывала несколько тысяч экземпляров. Коллекционирование пластинок было не только любимым делом, но и выгодным коммерческим предприятием. По случаю, Лёня закупал пластинку одной и той же записи в нескольких экземплярах, а потом с выгодой продавал либо обменивал на чёрном рынке.
Когда я с Лёней через несколько лет познакомился по-настоящему, то получал приглашение на музыкальные вечера к нему домой. Благодаря общению с ним мои скудные знания музыкальных произведений и исполнителей существенно возросли.
В небольшой комнате, где он жил с женой и сыном, собрать большую компанию было трудно, поэтому Лёня нередко по несколько раз организовывал прослушивание какой-нибудь особенно интересной записи, которую удалось приобрести. Друзья ценили такое бескорыстное просвещение.
Через какое-то время коллекционирование в прямом и переносном смысле позволило Лёне произвести выгодный обмен небольшой комнаты на большую, а затем — на две комнаты в старой барской квартире с высоченными потолками, но, увы, коммунальной. Склока именно в этой квартире и была озвучена в упомянутом фельетоне.
Для хранения пластинок были построены роскошные антресоли в одной из комнат, и несколько тысяч пластинок перекочевали из картонных коробок на полки. Друзья Лёни и гражданки Соколовой, охотно посещали преобразованную гостиную. С появлением магнитофонов музыкальные записи стали доступнее, интерес к граммофонным пластинкам сошёл почти на нет.
Но его величество Дефицит подкинул народу новое увлечение — собирательство книг. Лёня основательно «почистил» свою коллекцию пластинок, верно и вовремя почувствовав появление новой моды в собирательстве, и изменил коллекционированию пластинок, почти полностью переключившись на книжный рынок.
Когда после трёх лет работы на заводе я стал сотрудником лаборатории, то часто ездил с Лёней в командировки и мог наблюдать технологию создания им прекрасной библиотеки. Оказываясь в провинции, Лёня посещал все доступные по расстоянию и времени книжные магазины, скупая книги, которые были ему интересны или пользовались спросом на книжном рынке. Ради приобретения книг Лёня легко соглашался на самые долгие и трудные командировки, что устраивало его научного руководителя. Инженерное дело Лёню мало интересовало, карьерных амбиций не было. Работа была «крышей» его увлечению. Сотрудники лаборатории, естественно, не оставались в стороне, получая возможность читать редкие книги. Лёня никогда в просьбах почитать или приобрести книгу не отказывал.
Человек он был контактный, доброжелательный, готовый помочь в непростых бытовых ситуациях. Поражала его неприхотливость во всём, включая скромность в одежде, комфортности бытовых условий в командировках, в гастрономических вкусах. Неприхотливость была объяснима — экономились деньги, чтобы тратить их на книги, как прежде на пластинки. И это была не корысть, не скупердяйство, а страсть к коллекционированию, не накоплению книг, а возможности собрать книжные раритеты. А тут без рынка и обменного фонда книг было не обойтись.

***
Однажды, в дождливый осенний вечер, Саша, сын Лёни, вынося мусор на помойку, обнаружил на земле рядом с баком полуразвёрнутый свёрток из мешковины, на внутренней стороне которого было что-то изображено. Любопытство взяло верх над брезгливостью, и мальчик забрал свёрток домой, чтобы рассмотреть его получше.
На довольно грязном холсте была изображена масляной краской сцена из какой-то не сегодняшней жизни. «Выбросить? Но тогда надо опять идти на улицу». Саша поленился и оставил картину до утра. А утром показал родителям, которые, по его мнению, разбирались в живописи, так как закончили курсы изучения живописи в Эрмитаже.
Эта находка совершила переворот в Лёниных увлечениях. Лёнино предположение, что это старинный холст с изображением сцены, возможно, из голландской жизни, подтвердил известный искусствовед и предложил купить у Лёни эту картину. От продажи и дальнейшего исследования картины Лёня отказался. «Зачем? Отреставрируем картину и, если понравится, купим раму и украсим комнату в кооперативной квартире, в которую скоро можно будет переехать».
Возникло сразу несколько гипотез о том, как картина оказалась на помойке. Одно из предположений, что картину вывезли из оккупированной Германии, а потом хозяин, не разбирающийся в живописи, решил, что она ему не нужна и не вписывается в интерьер его комнаты, или испугался, что кража картины в Германии может посчитаться криминальной. Кто знает? Как мы дальше увидим, такое предположение могло оказаться правдой.
Этот случай заставил Лёню заинтересоваться рынком картин. И, как он мне сказал через несколько лет коллекционирования живописи, запоздал на три-четыре года с решением коллекционировать картины.
Составление книжной библиотеки отошло на второй план. Дома остались редкие и любимые книги, альбомы и пластинки. Все свободные средства теперь тратились на картины и рамы для картин.
Лёня глубоко заинтересовался живописью, реставрацией и атрибуцией картин. Стал авторитетным специалистом по живописи и в постперестроечное время пользовался большой популярностью как консультант у «новых русских» при покупке картин.
За несколько лет его собственная коллекция картин стала такой большой, что не осталось свободных мест на стенах трёхкомнатной кооперативной квартиры.
Наслаждались его картинной галереей семья и друзья. Лёня не афишировал своё занятие и никого, кроме хорошо знакомых людей, не приглашал к себе. Огорчало Лёню, что не может открыто и широко гордиться своим собранием картин и не может разместить всю обширную коллекцию у себя дома.
Возник замысел отдавать картины на хранение друзьям — картины будут украшать их жилища, а Лёня удовлетворит на малую толику свои амбиции удачливого коллекционера прекрасных произведений искусства. Благодаря этому замыслу у меня и моих коллег по работе, наиболее близких друзей Лёни, появились на стенах комнат картины. Одно неудобство — к картинам привыкаешь, а неизбежно наступит момент, когда с ними придётся расстаться.
О какой-либо выставке картин для публики нечего было и думать. Во-первых, опасно со всех сторон: заинтересуются спецслужбы и воры, во-вторых, среди его коллекции могли быть разыскиваемые картины из разграбленных музеев и домов Европы. Хотя Лёня следил за информацией о разыскиваемых картинах, но полной уверенности, что у него нет похищенных картин не было.
Подтверждением такого опасения был случай, свидетелем которого я был сам. Мой близкий друг Миша как-то пригласил меня и Лёню в обеденный перерыв съездить на квартиру его отца, заинтриговав нас тем, что покажет нечто интересное.
Когда мы зашли в кабинет его отца, известного в городе врача, профессора, который ушёл из жизни пару лет тому назад, мой друг попросил нас помочь ему отодвинуть от стены громоздкий платяной шкаф. Шкаф отодвинули и на его задней стороне обнаружили три больших холста, прибитых к шкафу, один над другим. Мы были сильно удивлены, ждали рассказа, а пока осторожно сняли холсты и разложили на полу. Миша молчал, а Лёня со знанием дела начал изучать холсты.
Три картины: одна была на библейский сюжет, другая изображала зимний пейзаж, а третья, наиболее невзрачная на мой вкус, — каких-то экзотических птиц. Все картины требовали безусловно реставрации. Особенно последняя, она была настолько тёмная, что птичек трудно было рассмотреть в деталях.
Миша рассказал историю приобретения картин. Это был подарок. Отец Миши в конце войны был полковником, начальником медслужбы в штабе маршала, командующего фронтом. Могу здесь оказаться не точным, но это не меняет замысла рассказа. В какой стране это происходило, не знаю или не помню, но вполне очевидно, что это одна из стран Европы, а уточнять поздно — ни Миши, ни Лёни уже нет.
Маршал вызвал к себе своего врача, указал ему на стоящие в углу комнаты свёрнутые в рулоны холсты и предложил взять в подарок любые три. Врач не посмел возразить и взял три первых попавшихся рулона. Позже он рассмотрел холсты и понял, что это картины, доставленные маршалу из какого-то хранилища или спасённые из повреждённых войной особняков.
Повесить картины у себя в доме в военное время было недосуг, а позже показалось опасным реставрировать, приобретать рамы и посвящать случайных людей в историю подарка. Поэтому картины были спрятаны известным теперь нам способом. Миша знал давно эту историю, но решился поделиться с нами об этом уже в перестроечное время. Собственно, он делился этой историей в первую очередь с Лёней и предложил Лёне любую из картин в оплату реставрации двух оставшихся. Деликатность сделки мы все понимали — картины могли быть в поиске.
Лёне выбрал для себя картину с птичками, а другие взялся забрать для реставрации. Дальнейшая судьба картин мне неизвестна, но Лёня мне сказал, что «птички», предположительно, — картина круга Рембрандта.
Лёня не дожил до нашего времени и не смог воспользоваться возможностью показать свою коллекцию широкой публике. Как мне стало известно, коллекция после его смерти была распродана наследниками.
В нормальной стране судьба коллекции Леопольда Давидовича была бы иной к удовлетворению самого коллекционера и любителей искусства.

Ветер третей волны

Ленинград. 1948 год. На карте появилось новое государство – Израиль. Там война. Узнаю об этом из газеты, стенд которой установлен на улице, на Старом-Невском проспекте между Суворовским проспектом и Дегтярной улицей. Здесь всегда многолюдно. Рядом овощной и канцелярский магазины. Кажется, это газета «Известия», точно не помню. К газете трудно  подойти. Толпится народ, читают. Молчат в основном. Не понятно: удивлены, рады, огорчены или в смущении. Кто-то бросил фразу: «Надо же. Жиды осмелели!». 

Мне 13 лет. Понимаю что происходит, но мне скорее любопытно, чем интересно. Израиль, арабы, Ближний восток - это нечто далёкое. Близкое  – знаю, что я еврей. Евреев не любят. Есть собственный опыт: жидом обзывают и говорят гадости про евреев.  Издевательски ждут моей реакции. Я часто молчу и чувствую себя предателем, но не знаю, как защитить евреев и себя. А может быть, мои дворовые товарищи правы?

Пробираюсь ближе к стенду. Читаю. Евреи побеждают. И я  испытываю ещё не вполне осознанное чувство гордости и радости. Дома родители сдержанно комментируют события. Обеспокоены: не обернутся ли для нас израильские новости очередной вспышкой антисемитизма. Просят меня не обсуждать события ни с кем. Мне их просьба ясна.

Власти не афишировали поддержку нового государства.  Речь Громыко с трибуны Организации Объединённых Наций о признании государства Израиль прочёл лишь через десять лет и то тайком.

Однако, друзья родителей, бывая у нас, обсуждали события. Я слушал и понимал, что они гордятся смелостью евреев  и тем, что теперь у нас — евреев — есть своё государство. Теперь ясно, что оценка событий и еврейских руководителей, политика советского государства были в этих разговорах нередко ошибочными, но положительной сути произошедшего не меняло. В школьной и дворовой жизни ничего не изменилось. Евреи по-прежнему были плохими.

Время и без израильских новостей тревожное: начиналось «ленинградское дело». Среди сотрудников отца появились «враги народа», а они его хорошие знакомые, товарищи по работе. Потом Смерть Михоэлса, гонения на «безродных космополитов», закрытие еврейских театров.

А тут через Красный крест мою бабушку нашли родственники её родной сестры Рахили, покинувшей Россию в начале ХХ столетия. Теперь она носила фамилию Виленская и жила в Америке, в Атланте. Родители не на шутку испугались —уничтожили все присланные фотографии американских родственников и решили не отвечать. Они в анкетах писали, что родственников за границей нет, как и нет репрессированных. И то, и другое не было правдой. Можно подумать, что мои родители  — смелые люди, но мне кажется, эта смелость от безысходности: русский «Авось». А вдруг пронесёт! И действительно пронесло.

Израильская тематика чаще и чаще становилась предметом разговоров дома. Приятельницу моей мамы, профессора дерматолога, Раису Исааковну Раутенберг также через Красный крест нашёл её сын, который был угнан в Германию из оккупированной территории, где он случайно оказался в начале войны. Мать считала его погибшим, но теперь выяснилось, что он работал фремдарбайтером (нем.Fremdarbeiter) в местах, освобождённых войсками союзников, поступил в британскую армию, в знаменитый еврейский батальон, а после окончания Второй мировой войны перебрался в подмандатную Британии Палестину, служил в еврейских военных формированиях, а теперь в Израиле занимал высокую военную позицию. Он приглашал маму приехать к нему. Сомневаюсь, что понимал, какие сложности с этим связаны. Но момент оказался по времени подходящим, и мать с сыном встретились.
Сам по себе этот факт — семейный эпизод — не был и не мог быть общественно значимым. Как показали дальнейшие события, он был исключением из правила, но для моего еврейского самосознания очень важным: евреи могут выезжать в своё государство. Меня начала интересовать еврейская история и сионизм. Поделиться, однако, своими мыслями и вопросами было не с кем. История сделала очередной зигзаг: Израиль стал врагом и агрессором, еврейские «космополиты», а потом и евреи-врачи — врагами народа. 
После смерти Сталина профессор Раутенберг, добившись приёма у Молотова, побывала ещё раз в Израиле. Возможно, на снисходительность всесильного министра повлияла семейная история с арестом его жены.
Слухи о том, что кто-то добился отъезда в эмиграцию, нет-нет, доходили и до меня, но знакомых нашей семьи среди них не было. Потом был длительный перерыв — никто не мог покинуть страну. Разрешения на выезд евреям не давали. Затем стали давать разрешение, но требовали денежной компенсации за образование. К этому времени профессор Раутенберг вышла на пенсию и окончательно решила уехать в Израиль. Пришлось выплатить определённую сумму.
Коллизии, связанные с отъездом маминой приятельницы, были для меня любопытны, но не более. В сознании не вставал вопрос о собственном отъезде. Однако тема отъезда чаще и чаще возникала, в порядке обсуждения, дома и на работе.
Затем наступили времена, когда всякие отъезды в Израиль стали не возможны. И, как ни странным может это показаться, тема эмиграции стала острее. Закон физики: действие рождает противодействие. Появилась новая категория людей — «отказники», которых не выпускали из страны и увольняли с работы, отключали телефоны, вызывали для бесед в милицию, угрожали.
 Среди наших знакомых были такие люди. Обстановка в стране, внешняя политика, выезд за рубеж, аресты протестующих, аресты за распространение запрещённой литературы  становились главными темами бесед.
Потом оказалось, что к некоторым протестным акциям имеют отношение знакомые нам люди.
Болезненно остро воспринимались события с нобелевской премией Пастернака, кстати, его хорошо знала родная сестра моей бабушки, поэтому семейная информация дополняла газетную; процесс над Бродским, которого знали в окружении моего брата поэта Леонида Аронзона; вызовы брата в КГБ, и фельетоны о Бродском и о Аронзоне в газетах «Смена» и «Вечерний Ленинград».
Слова: « Надо уезжать», — произносились в наших компаниях всё чаще. Но по большей части это были маниловские рассуждения, хотя состояние не свободы от жизни в СССР глубже проникало в сознание. Впервые серьёзно я задумался об эмиграции в связи с отъездом в Израиль лаборанта моей жены, Наума Бондаря, которого у нас в семье любили и всячески опекали. Это был 1972 год.
Затем из лаборатории, где я работал, уехал Саша Райвич, прекрасный инженер и милый, добрый, в чём-то наивный человек. Его, как принято было в то время, осуждали на профкоме, обвиняя в предательстве Родины, и нехорошие слова-штампы произносились в адрес Израиля и сионизма. Несмотря на гнусность процедуры, она производила впечатление формального действа, искреннего гнева в словах большей части выступающих не было, так как хорошо знали и уважали будущих эмигрантов, но были и  истерические выступления с обвинением в предательстве.
Лицемерно выглядела процедура шельмования Саши на вынужденном собрании в лаборатории, так как наш коллектив был на три четверти еврейский. И я выступил, избегая осуждения Саши, и сказал, что, как мы знаем из произведений Ремарка, эмиграция - тяжёлый путь. Так же говорили, пользуясь эзоповским языком, и другие. Важен был факт выступления, отмеченный в протоколе, а не содержание выступлений. Не могли мы действительно осуждать Сашу, но очень боялись внутренних репрессий в институте: опасались, что лабораторию расформируют.
Что предпринять? Как отстоять перед администрацией право на сохранение коллектива? Ясно, что на дирекцию будут оказывать давление внешние силы, а она развалит лабораторию вынужденно.
Сотрудники-евреи по лаборатории собрались вместе и постарались выяснить планы друг друга в отношении эмиграции. Наивно? Да. Но тогда единодушный ответ, что планов отъезда в эмиграцию ни у кого нет, давал завлабу возможность заявить в дирекции об отрицательном отношении коллег к эмиграции. Обе стороны, конечно, отдавали себе отчёт, что это — игра «на публику». Помогло, и реорганизация поначалу не была слишком болезненной.
Однако  решение об отъезде вскоре приняли ещё трое наших товарищей, несмотря на предыдущее заверение об обратном, но они до подачи заявлений в ОВИР уволились. Бесполезная оказалась затея, так как для ОВИРа требовалась характеристика с последних мест работы, и пакостных обсуждений в профкоме избежать не удалось.
Теперь репрессии в отношении лаборатории стали жёсткими: лабораторию разделили на три части и передали каждую группу в разные отделы, назначив новых руководителей. С точки зрения дела, была совершена моральная и экономическая диверсия, но такова коммунистическая мораль. Был 1975 год.
Уезжали коллеги, близкие друзья. У них не было сомнения, что и оставшиеся рано или поздно последуют за ними. Никакого осуждения эмигрантов у нас не было, с ними тайком встречались, организовывались предотъездные посиделки. Не всегда удавалось пойти на проводы и уезжающие, как потом выяснилось, обижались. Но опасение, что могут уволить с работы за встречи с покидающими страну были. Уезжали по израильскому вызову не только в Израиль, но и в Америку.
Я не пытаюсь давать какую-либо политическую или иную оценку обстановки в стране, а хочу рассказать возможному читателю о своих наблюдениях, переживаниях и нарастании понимания, что покидать страну пора.
Не замечать, что происходит, отгораживаться от судьбы евреев было невозможно. И власти, и обстоятельства вовлекали меня в орбиту событий. Я этому не сопротивлялся и искал повод решиться на отъезд, но убеждал себя, что веских личных причин нет для принятия трудного решения.   
Однажды получил извещение с Главпочтамта, что мне пришла посылка из Дании. Уже было известно, что иногда евреям приходят посылки. Но почему мне? С родственниками за рубежом контактов у нас никаких нет. Попробую получить посылку. Любопытно.
Посылку выдали без каких-либо вопросов. Отправитель мне не был известен. Предположил, что кто-то их моих коллег-эмигрантов организовал посылку. Дома распечатали. В ней оказались носильные дешёвые вещи. Практически ни одна вещь ни по размеру, ни по качеству не была нужна.
Я уехал на две недели в командировку и практически забыл об этом эпизоде. По возвращении увидел записку на моём рабочем столе с просьбой зайти в Первый отдел. А тут и сотрудники сказали, что из Первого отдела несколько раз звонили и спрашивали, когда я приеду. Сразу мелькнуло в голове: «Это из-за посылки». Страха не было, но беспокойство появилось. Решил, не откладывая, зайти к Первый отдел.
«Вызывали?» Сотрудница, знавшая меня давно, кивнула в сторону двери начальника: «Зайдите к нему».
Новый начальник Первого отдела мне не был знаком. Высокий, благообразного вида пожилой человек с хорошей военной выправкой встал из-за стола мне навстречу и подал руку: «Здравствуйте, Виталий Львович, хочу с вами давно познакомиться. Знакомлюсь со всеми ведущими специалистами. Как прошла ваша командировка?»
Коротко ответил, что был на заводе, занимался наладкой управляющей системы. А дальше, как говорят американцы, начался «small talk» — попросту болтовня: об отпуске, о грибах, о погоде — ни о чём. Мне это быстро надоело, и я спросил в лоб: «А зачем вы хотели так настойчиво меня видеть? Наверное, вам сообщили, что я получил посылку из-за рубежа?» Попал в точку. Мой собеседник оживился и стал спрашивать: откуда посылка, что в ней было. А после моих ответов стал интересоваться, есть ли родственники за границей, переписываюсь ли с ними. На мой ответ, что знаю, что мне запрещена переписка с иностранцами, последовала сентенция, что мне не запрещено, а не рекомендовано. Я промолчал. Начальник попросил сообщить ему, если получу ещё одну посылку. На этом дружелюбно расстались.
Никаких неприятных последствий не было. Я не пользовался второй формой секретности и всячески увиливал от работы с секретной информацией. Бюрократы сняли с меня давно эту форму секретности, так как долго за справкой о ней не обращался и заменили на третью, которая не разрешала допуск к секретным документам, но на практике ничего не изменилось. Обычная чиновничья безалаберность. Это меня, как нельзя лучше, устраивало.
Прошло несколько месяцев. По слухам, такие посылки евреи получали почти в массовом порядке. Подоспела и мне вторая посылка. Отнёс извещение в Первый отдел, как меня просил его начальник. Начальник сделал удивлённое лицо, но извещение взял. К концу дня мне позвонили из отдела и сказали, что могу получать посылку. Без сомнения, что проконсультировались в КГБ. А я внутренне был готов, что меня теперь уволят. Тем более, что должность старшего научного сотрудника мне не давали. Директор откровенно сказал начальнику моего отдела, что отказывает, так как «Аронзон всё равно уедет в Израиль». Опять ничего не изменилось. Работал с удовольствием, никто не мешал. Из печати вышла книга в соавторстве, группа специалистов, в которую я входил, получила Премию Совмина, меня представили к званию Заслуженного изобретателя. И все представления поддерживала дирекция. Может быть, не надо задумываться об отъезде? Был 1978 год.
Моему сыну исполнилось 17 лет. Он закончил среднею школу и решил поступить в медицинский институт. В медицинский институт он не поступил из-за пятого пункта и впервые обратился к родителям: «Давайте уедем». Понять его можно, но я решительно и грубо отклонил его просьбу: слишком сложным для семьи мне казалось принять такое решение. Сын не спорил, но обида на меня за отказ оставила глубокий след в его сознании. В моём тоже.
Жизнь шла своим чередом. Сын на следующий год поступил в другой медицинский институт. Закончил его и работал хирургом в детской больнице. Это уже было время перестройки. Мои карьерные дела пошли в гору, я перестал быть невыездным и появилась надежда, что страна действительно меняется. Но тут и дочка закончила школу с медалью и, наступив «на те же грабли», не поступила в медицинский институт. История повторилось. Наверное, это переполнило чашу терпения сына, и он сообщил нам, что получил израильский вызов и подал заявление в ОВИР. Мы не возражали. Помогли оформить документы и проводили его в аэропорт.
Следом в Америку по гостевой визе уехала дочка и поступила там в университет, получив студенческую визу. Дальнейшее развитие событий легко предсказать.
Через два года после отъезда детей и мы, подхваченные ветром «третьей волны», эмигрировали в Америку.
Встреча с Виталием Полицеймако
Минеральные воды. Железноводск. Отдыхаю в этом чудесном городе с мамой. Я здесь не в первый раз, мне знакомы все минеральные источники, гора Железная, окрестности, пару раз забирался на Бештау и, конечно, бывал в Пятигорске и на Лермонтовских, и на Печоринских местах, а также в Кисловодске и Ессентуках.
Ранним утром народ идёт на «водопой». Я тоже это делаю с удовольствием. В это время можно хорошо рассмотреть всех обитателей курорта, встретить знакомых, а потом посидеть на главной аллее под удивительно ароматными липами перед Пушкинской галереей, где по вечерам танцы или концерты, и дождаться завтрака через положенное после «водопоя» время.
Однажды, возвращаясь от Смирновского источника под чудесные липы, вижу, что мама разговаривает с Володей Бахрахом, моим воспитателем в части амурных похождений на курорте, — аспирантом ленинградского университета. В беседе участвует солидный господин немолодых лет. Черты лица у этого господина удивительно знакомые. Лицо простецкое, тело грузное. Где я его видел? Наверное, сейчас узнаю. Подхожу медленно, чтобы резко не прервать увлекательную беседу. Меня замечают, и Володя представляет меня незнакомцу:
– Виталий Павлович! Ваш тёзка Виталий, сын Анны Ефимовны (так зовут мою маму).
К моему изумлению тот, которого назвали Виталием Павловичем, не протягивает руку, а встаёт и обнимает меня. Я ёжусь — не люблю объятия мужчин. Оказывается, Виталию Павловичу нравится, что мы тёзки, у нас одинаковое имя. Сажусь рядом с ними, а Виталий Павлович продолжает рассказывать маме о своих проблемах. Моя мама — врач. У него мочекаменная болезнь, и его задача на курорте выгнать камень, который нет-нет, да и даёт о себе знать.
Моё время приближается к завтраку, и я убегаю в свою столовую. Собеседники остаются — у них другое время принятия паровой котлеты. Остаюсь в неведение, кто такой Виталий Павлович. После завтрака у меня ванны, разная физиотерапия и свидание с новой подругой. Мне нет дела до маминого и Володиного знакомца. Однако на дневном «водопое» встречаю Володю. Он спешит.
— Володя, ты куда?
— В Пятигорск. Виталий Павлович пригласил. Он снимается там в кино. Потом расскажу.
И мой «воспитатель» убегает. Я тоже бегу, но навестить маму. Пару раз за день удаётся с ней встречаться. Мама меня не опекает. Я этим горжусь.
— Мама, кто такой Виталий Павлович?
— Не узнал? Ты же театрал! Полицеймако — один из лучших артистов БДТ.
Действительно не узнал. На спектакли с участием Полицеймако попасть трудно. Я видел только спектакль «Разлом» по пьесе Вишневского. Виталий Павлович был знаменитым артистом театра. У него тогда было звание Народного артиста РСФСР. А у меня – студент второго курса. Шёл 1955 год.
Позже Виталий Павлович мне говорил, что его соученики по театральному институту (Ленинградский институт сценического искусства) уже давно были Народными артистами СССР, в этих словах слышалась обида, но не жалоба. А начинали артистическую карьеру с ним вместе Николай Черкасов, Василий Меркурьев и Борис Чирков. У них были общие гастроли по стране, и однажды в Москве случилось им пообщаться с В.М. Молотовым.
Жили друзья-артисты в гостинице «Москва». Как-то Борис Чирков сказал друзьям, что их приглашает на дачу его дядя, но не сказал когда. Коллеги не задали вопрос, кто его дядя, им было хорошо вместе и предложение провести время за городом нравилось. А кто дядя Бориса, какое им дело.
В какой-то день к ним в номер постучался и вошёл военный, поговорил с Борисом Чирковым. Оказывается, за ними прислали машину, чтобы они могли поехать на дачу к дяде. Подозрение, что дядя необычный человек усилилось, когда машина без остановок на перекрёстках мчалась по осевой линии улицы Горького. На вопросы друзей Чирков не отвечал, а только хитро улыбался. За городом они подъехали к ограждённой территории. Открылись ворота — и друзья увидели, что их встречают Молотов и Жемчужина. Вечер превратился в импровизированное выступление молодых артистов. Борис Чирков был сыном сестры Молотова.
Виталия Павловича я встречал каждый день на утреннем «водопое», если он не уезжал на съёмки фильма «Княжна Мэри» по мотивам лермонтовского «Героя нашего времени». Часто он брал с собой и Володю. На мои просьбы взять и меня следовал отказ. Это обижало, но Володя мне разъяснил, что после съёмок были развлечения, не подходящие для студента. Пришлось проглотить, но и мне с моей подругой в Железноводске было не скучно. Девушка жила в Пятигорске, и часто мы с Виталием Павловичем встречались в электричке. Он — на съёмку, я — на свидание.
— Виталий Павлович, вы в Кремле бывали? – спросил я после рассказа о встрече на даче Молотова.
— Нет, но мне о посещении Кремля рассказывал Максим Дормидонтович Михайлов.
Я знал, что Михайлов народный артист СССР, у него удивительной красоты голос, и он солист Большого театра. Но вот, что рассказал он Виталию Павловичу.
Когда Михайлов обосновался в Москве, он был дьяконом и пел в церкви. Эпизодически его приглашали петь в концертах и в Большом театре. Слава его как певца с прекрасным голосом росла. Наступил момент, когда его пригласили участвовать в концерте для членов правительства в Кремле. Зная заранее о дате концерта, он попросил жену приготовить ему горшочек с грибами собственного посола для подарка Сталину.
В проходной Кремля горшочек у него отобрали, несмотря на объяснение, что это подарок Сталину. «Не положено», — был ответ. Пришлось смириться.
Артиста проводили в просторную комнату и предупредили, что придётся подождать вызова на сцену. Ждать пришлось долго и возмущение невежливым гостеприимством нарастало. Однако к Михайлову присоединился народный артист СССР Рейзен. Они уже были знакомы, и Михайлов, будучи новичком в Кремле, прислушался к совету Рейзена не возмущаться, а ждать. Рейзен в Кремле новичком не был.
Первым пригласили выступить Рейзена, а затем Михайлова.
Выйдя на сцену, Михайлов был изумлён. Он ожидал увидеть зал полный людей, а перед сценой сидели только члены Политбюро.
Артист исполнил несколько песен, а потом Сталин попросил его спеть «Дубинушку». Во время пения Михайлова вожди ему подпевали. Михайлов в эмоциональном порыве хотел петь ещё и ещё, но ему из-за кулис показывали, что пора заканчивать.
Михайлова проводили в ту же комнату и сказали, что он приглашён на ужин. Рейзена же в комнате не было.
Опять долгое ожидание. Михайлов с возмущением ходил по комнате, а потом открыл единственную дверь. Военный встал из-за стола и попытался успокоить Михайлова. Мол, сейчас выступает ансамбль Красной армии, а потом его пригласят.
Когда Михайлов вошёл в столовую, все вожди уже сидели за накрытым столом. Сталин предложил Максиму Дормидонтовичу сесть рядом с ним.
На столе стояла водка, которую подавали на приёмах у царя — «белоголовка», отметил для себя артист-дьякон. После обильного застолья Сталин спросил Михайлова:
— Товарищ Михайлов, как вам понравилась закуска?
— Спасибо, товарищ Сталин, но к ней не хватает моих грибочков, которые я принёс для вас...
— Где же они?
— У меня их забрали на проходной.
Сталин похлопал в ладоши. О чём-то переговорил с официантом. На столе появился горшочек с грибами. Грибы, очевидно, попробовали, так как пустого места в горшочке стало больше. Сталин попробовал грибы, одобрительно взглянул на Михайлова, но никому не предложил попробовать вместе с ним. Весь вечер горшочек принадлежал только Сталину. После обильного застолья и выпивки пели песни. Сталин пожаловался Михайлову, что Ворошилов поёт плохо и портит удовольствие. После этого первого приёма артист много раз выступал в Кремле, но на ужин его больше не приглашали.
Месяц отдыха пролетел быстро. Виталий Павлович успешно избавился от мучащего его камня, выпив, по его словам, ящик пива. Это оказалось эффективнее минеральной воды. Успешно закончились съёмки фильма «Княжна Мэри». Я распрощался со своей подругой. Мы с Виталием Павловичем взяли билеты в одно купе поезда Кисловодск — Ленинград и провели 2 дня в тесном общении. Услышал от него другие истории, но память их не сохранила.
В течение нескольких лет я пользовался привилегией получать контрамарки на любые спектакли БДТ и навещать Виталия Павловича в его гримёрной. Полицеймако представлял меня всем артистам, входящим к нему в гримёрную. Многие из них стали народными артистами. Мне эти представления были лестны, но в ресторан после спектаклей Виталий Павлович меня не приглашал.
С приходом в театр Г. Товстоногова звезда Полицеймако несколько померкла, он не получал серьёзных ролей, и это переживал молчаливо, без жалоб. Но когда на художественном совете обсуждалась возможность постановки пьесы «Эзоп», роль Эзопа Товстоногов предложил Полицеймако. Спектакль стал «лебединой песней» великого артиста. Трудно передать эмоциональное впечатление от спектакля: Полицеймако был великолепен. Исполнение артистом роли Эзопа вошло в сокровищницу лучших ролей на сцене БДТ.
Во время празднования 250-летия Ленинграда Виталий Павлович стал народным артистом СССР.
Мои встречи с великим артистом продолжались до ухода его из жизни. В последние годы в кино и на телевидении вижу на экранах Михаила Полицеймако — внука Виталия Павловича, очень похожего на своего знаменитого деда.

Из Америки в ГУЛАГ
Самолёт летел из Ленинграда в Баку. На два ряда позади меня сидел Василий Алексеевич Сафонов — главный специалист Азербайджанского научно-исследовательского и проектного института нефтяной промышленности, в прошлом до войны главный инженер главка Наркомата нефтяной промышленности страны — человек неординарной судьбы. Я его заметил при посадке, когда одним из последних вбежал в салон самолёта.
В течение недели, до нашей встречи в самолёте, он обсуждал с металлургами-технологами результаты испытаний печи для обжига и восстановления алунита в «кипящем слое» на опытном заводе, где я тогда работал. Оказаться с Сафоновым в одном самолёте было для меня приятной неожиданностью. Но мы не были знакомы.
На опытном заводе научно-исследовательского института была построена экспериментальная установка для обработки минерала алунита в «кипящем слое» с целью извлечения окиси алюминия — глинозёма. С установкой что-то не ладилось.
А метод «кипящего слоя» успешно применялся при крекинге нефти на нефтеперерабатывающих заводах. Именно поэтому для консультации пригласили Сафонова В.А., как автора таких установок в нефтепереработке.
К экспериментальной установке я имел отношение, так как занимался её автоматизацией. А сложности и здесь были: для управления установкой необходимы были специальные приборы и датчики, которые никто не пректировал и не поставлял. Использовали опыт нефтянников, но не всё получалось. Поэтому главный инженер и отправил меня в командировку в Баку.
Итак, я лечу с Сафоновым в одном самолёте. В голове крутятся вопросы, на которые мог бы ответить Сафонов. Вопросы технические, организационные и бытовые. И первый вопрос, как добраться до гостиницы. Я в Баку никогда не был, да и командировка в моей инженерной жизни была первая. Полгода тому назад я окончил институт. Подойти к Сафонову мне было неловко. На совещания с его участием меня не приглашали, и видел он меня только на установке, когда я метался от одного прибора к другому.
Через час полёта, я проходил мимо Сафонова, читающего книгу. Он вскинул голову, кивнул мне. Значит узнал. И я, осмелев, остановился у его кресла. Место рядом было свободно, и он пригласил меня сесть.
Внешность Василия Алексеевича не выделила бы его среди толпы. Среднего роста, пожилой, несколько полный, лицо круглое, взгляд не пристальный — собеседника не изучает.
Естественно, что Сафонов спросил, по каким делам лечу в Баку. Рассказал ему, что командировка к нему в институт и на Новобакинский нефтяной завод посмотреть установки «кипящего слоя». Поговорили о моих проблемах, и я собрался вернуться на своё место. Когда поднимался, книга, которую читал Сафонов, упала. Текст был английский, а на раскрытой странице подчёркнутые слова. Вот зачем Сафонов всё время держал в руке карандаш!
— Василий Алексеевич, вы свободно читаете по-английски?
— Почти. Немного забыл, оттого некоторые слова подчёркиваю.
Самолёт пошёл на посадку, и я заспешил на своё место.
— Подожди меня на выходе, — вслед бросил Сафонов.
После получения багажа мы прошли на стоянку такси.
— Тебе куда?
— В гостиницу.
— Номер забронирован?
— Нет.
— Тогда едем ко мне. В гостиницах мест для тебя не найдётся, а взятку дать ты не сумеешь. Это Баку…. У меня будем одни. Жена в командировке. Вместе похозяйничаем, а завтра в институт и на завод поедем. Со мной тебе будет проще.
Я не стал кокетничать, согласно, но растерянно, кивнул.
Командировка была на две недели, и я планировал поработать несколько смен на заводе. Хотел присмотреться к действиям технологов и изучить приборное оснащение установки.
По вечерам мы с Василием Алексеевичем чаёвничали, и я отвечал на его вопросы: что видел, что узнал. Постепенно стеснительность покинула меня и я спросил:
— Василий Алексеевич, откуда у вас знание английского?
— Как–нибудь расскажу, — небрежно бросил мой гостеприимный хозяин и ушёл к себе в комнату.
Почувствовал с недоумением, что вопрос неприятен. Но Василий Алексеевич вскоре вернулся и стал меня расспрашивать о родителях, семье. Ну, и я рассказал про родителей: где работают, что с нами всеми было во время войны, о маминых братьях, которые были репрессированы, почему я стал инженером, хотя хотел быть врачом. Излил душу.
На следующее утро был выходной день, и Василий Алексеевич сказал, что будет меня знакомить с Баку. В его поведении что-то изменилось. Не было сухого, делового гостеприимства. Со мной был добрый старший товарищ без какого-либо стесняющего покровительства. После нескольких часов хождения присели на скамейке в парке, с наслаждением вытянув ноги.
— Ты спрашивал про мой английский? Я несколько лет работал в Америке во время войны. Прошло много лет. Стараюсь не забыть язык, поэтому и читаю книги на английском. Давай сейчас поедем домой, а завтра продолжим бродяжничество.
Перед вечерним чаем, Василий Алексеевич позвал меня к себе в комнатку и, выдвинув ящик письменного стола, вынул бумагу. У меня хорошая зрительная память, я вижу и сегодня это письмо от главного прокурора страны Руденко, в котором говорится, что генеральная прокуратура СССР по просьбе А.И. Микояна рассмотрела дело В.А. Сафонова, осуждённого тройкой за измену родине (указана 58 статья), и полностью его реабилитировала из-за отсутствия состава преступления.
Пeред второй мировой войной В.А. Сафонов по личному заданию А.И.Микояна был направлен в командировку в Соединённые Штаты Америки для закупки сложного химического оборудования. Там и застало его начало войны. Сафонова не отозвали, а поручили продолжить работы по закупкам, которые стали ещё более важны для воющей страны.
Закупки велись успешно. Сафонов встречался с предпринимателями, посещал заводы, в том числе нефтяные — предмет не только служебного, но и личного интереса как инженера-нефтяника. Иногда встречал в фирмах русских эмигрантов первой волны, которые не только расспрашивали об оставленной стране, но и помогали Сафонову, знакомили его с полезными людьми, принимали у себя.
О домашних приёмах стало известно в посольстве и его предостерегли из Москвы от продолжения контактов с эмигрантами. Раздражённый таким указанием, которое мешало выполнению основного задания и специального задания, которое Сафонов по своей инициативе определил для себя, он в отчёте откровенно высказался о глупости предостережения от высокого чиновника из спецслужб.
Пробыв в Америке два с лишним года, В.А. Сафонов вернулся в СССР, отчитался в своей работе и предложил построить нефтеперерабатывающий завод с крекингом нефти в «кипящем слое». Изучение установок с «кипящим слоем» в нефтепереработке было его личным специальным заданием. По современной терминологии — технический шпионаж.
Нефтеперерабатывающий завод в Гурьеве строили после войны. Сафонов сначала руководил проектом, потом стройкой. Незадолго до пуска завода в 1948 году его арестовали прямо в кабинете.
Сафнова, как читателю уже известно, судила «тройка». До этого было короткое следствие. Его обвинили в шпионаже в пользу союзника — США. Основанием был единственный приведенный следствием факт — назвал глупостью приказ не работать с эмигрантами. А глупый приказ не мог исходить от высокого чиновника, назначенного Сталиным.
В.А. Сафонов, таким образом, оскорбил самого товарища Сталина. Итог — 10 лет в ГУЛАГе с поражением в правах.
Каторгу Сафонов отбывал в Джезказгане. Был бригадиром ЗК. Работали в шахте. В его группе было два пожилых человека, которые физически не могли работать с шахтёрским инструментом. Бригада их опекала, для конвоя они только делали вид, что работают. О прошлой жизни этих заключённых не расспрашивали, но догадывались, что они из привилегированного слоя советского общества.
После смерти Сталина политических заключённых начали освобождать. Дождались освобождения и эти два члена их бригады.
Однажды Сафонова вызвали в контору лагеря. Навстречу ему поднялся пожилой генерал в шинели, которая явно была ему теперь велика, и без слов обнял Сафонова. Это был спасённый его бригадой заключённый. Потом в мирной жизни они встречались. Сафонов узнал, что единственным преступлением генерала был тост за маршала Жукова как главного творца Победы.
Второй спасённый ЗК оказался известным народным артистом, но после освобождения артист избегал контактов.
Наконец наступил и день освобождения Сафонова. Встречала его жена, с которой он со дня ареста не виделся.
Оказалось, что после смерти Сталина, когда ей удалось узнать, где находится её муж, она добилась приёма у Микояна. Микоян сказал, что помнит Сафонова и постарается разобраться в его деле. Вот откуда в письме генерального прокурора приписка, что прокуратора рассмотрела дело Сафонова по просьбе Микояна.
На свободе Сафонов возвратился к инженерной работе. С его участием стали строиться установки крекинга нефти в «кипящем слое» и на других заводах.
Василия Алексеевича Сафонова нет в живых. Связь с ним прервалась вскоре после моей командировки, но глинозёмный завод с печами «кипящего слоя» был построен в Кировабаде (теперь Гянджа). В конце 80-х началась разработка проекта подобного завода в Иране, но мне не известна дальнейшая судьба проекта.
Blow up.

Название этого рассказа я украл у Антониони. Так называется его фильм, который посмотрел в Праге в январе 1969 года. Русский перевод названия «Крупным планом» формально отвечает сюжету, но полагаю, что автор, пользуясь эзоповским языком, имел в виду другой синоним — «Взрыв».
Для меня, молодого инженера, приезд в Чехословакию после «Пражской весны» был взрывом диссидентских настроений, которые захватывали меня, как «быстро распространяющийся пожар» (ещё один синоним названия). А теперь — по порядку развития действия.
Незадолго до описываемых событий ленинградское отделение научно-технического общества (НТО) Приборостроения начало организовывать поездки членов общества в страны народной демократии, якобы для ознакомления с предприятиями отрасли в других странах, а на самом деле (моё мнение) для использования легальной возможности вырываться за пределы страны. Естественно, что первыми в такие поездки устремились руководители приборостроительных предприятий города, но рядовые и не совсем рядовые члены общества такую привилегию, для прикрытия аппетита начальников, также получали.
Такая возможность была предоставлена и мне как председателю ячейки общества в институте, где я работал.
Сделаем маленькое отступление для пояснения, что представляли собой НТО в разных отраслях. Наверное, где-то в  партийных верхах решили, что негоже иметь только союзы работников искусств, и придумали НТО по отраслям. Нечто подобное ловкие люди придумали и сейчас в России в виде академий, объединяющих людей одной профессии или научного направления, а своих членов стали называть академиками. Ничего общего такие академики не имеют с академиками Академии наук России, но званием академика пользуются, гордо предъявляя визитные карточки с соответствующим текстом или подписывая свои опусы. От участия в одной из таких академий я отказался. Справедливости ради надо сказать, что и в США есть академии – сообщества для профессионалов, но этого лицемерного российского оттенка не имеют.
По моему наблюдению, НТО были полезны не для повышения эффективности промышленности или подъёма энтузиазма советских тружеников, что по существу никого не волновало, но для некоей деятельности, позволяющей членам общества, кроме уплаты членских взносов, участвовать в конкурсах, ездить на съезды, получать путёвки в дома отдыха и, как в моём случае, побывать в других странах.
Итак, появилась перспектива побывать в Венгрии и Чехословакии с группой специалистов-приборостроителей на предприятиях этих стран. Однако, как и всё в советской стране, это было не просто: трудности большевики, как известно, умели создавать.
Райком партии. Отборочная комиссия из маразматиков-большевиков-пенсионеров (это восприятие молодого человека, оппонирующего власти), призванная решать, достоин или не достоин кандидат на поездку представлять великий советский лагерь за рубежом. Замечу, что предварительно «рассматривание моего белья» происходило в родном институте, в котором нашли его чистым.
Первое, о чём спросили в райкоме — это о моём отношении к событиям в Чехословакии. К счастью, я нашелся что ответить и сказал: «Как все советские люди». Согрешил, но это им понравилось. Один из «комисcионеров» далее спросил, что я знаю об отношении Румынии к этим событиям. Признаюсь, что оказался в замешательстве, так как в газетах об этом не писали, а признаться, что знаю об этом по передачам из-за бугра, было невозможно. Молчу. Вижу, что затягиваю паузу. Но тут другой пенсионер пришёл мне на помощь: «Откуда он может знать. У нас об этом не пишут». И меня, сурово напутствуя, отпустили.
Любопытно было оказаться до Чехословакии в Венгрии. Памятны были события 1956 года и нельзя было не увязать их с чешскими.
Никакие предприятия мы в Венгрии не посещали, а к общему удовольствию наслаждались страной, внешняя жизнь которой контрастно отличалась от советской: магазинами с невиданными в Союзе товарами, сервисом в ресторанах, полустриптизными представлениями в кафе и барах, чудными тавернами с цыганскими музыкантами. Посетил я также дом моего знакомого инженера, который бывал в командировках в институте, и за рюмками сливовицы мы расслабились и обсудили-осудили режимы политические в наших странах. Зная, что я из Будапешта поеду в Чехословакию, мой собеседник заметил, что: чехи и словаки не учли их венгерского опыта – социалистические цепи тогда не вселяли надежду на освобождение.
Путешествуя по Венгрии, в одном из городов на берегу Дуная (по реке проходила граница между Венгрией и Чехословакией), произошла случайная встреча с советскими офицерами из дислоцированной в этом городе воинской части. Эта часть была выведена из Чехословакии после вторжения, и мы, естественно, расспрашивали «воинов» о стране и об их участии в событиях. Хотя прошло много времени, было заметно, что для психики молодых ребят временная оккупация другой страны бесследно не прошла, но их оценка событий была вполне советской. У меня осталось противоречивое впечатление: с одной стороны, офицеры говорили «правильные» слова, а с другой – было видно, что ошарашены. Хотелось самому увидеть, что в Чехословакии происходит. И в реальности это оказалось впечатляющим.
Из Будапешта до Братиславы несколько часов едем поездом. В вагоне были купе, где сидело по шесть человек, но многие пассажиры стояли в проходе. Границу проехали незаметно, никто не проверял паспорта, во всяком случае, не помню, но какие-то военные проходили через вагон. Мы осознали, что граница пройдена, когда увидели на стенах проплывающих зданий надписи белой краской «Дубчек — Свобода» в разных вариациях.
В Братиславу приехали к вечеру. Уже стемнело. В гостинице было некоторое замешательство с размещением и оказалось, что нам не выдадут сегодня местную валюту, а значит, и распорядиться свободным временем мы можем только в виде прогулки — магазины и кафе не доступны.
Мой постоянный спутник-сосед по гостиничным номерам, пожилой инженер одного из проектных институтов Ленинградa, оказался интеллигентным, образованным и исключительно приятным в общении человеком. Он меня взял под своё покровительство, а я охотно этому подчинился. Разница в возрасте была примерно в три десятка лет.
Взяв себе за правило, приехав в любой новый город, не отдыхать, а начинать пребывание с прогулки, мы и в Братиславе пошли гулять, разглядывая город, витрины и людей. В ближайшей к гостинице витрине магазина красовался на стекле текст: «Ленин, проснись – Брежнев взбесился». В других витринах нарисована звезда и свастика со знаком равенства между ними и везде «Дубчек — Свобода». Эти тексты наиболее часто потом встречались и в иных местах и городах страны, включая Брно и Прагу. «В Багдаде не слишком спокойно», — приходила в голову навязчивая переиначенная мантра.
Продолжая прогулку, мы увидели объявление: «Стриптизбар «Ялта», начало представления в 12 часов ночи, адрес — ул. Горького». Любопытные сочетания названий.
Такую возможность посетить стриптизбар нельзя было упустить. Ну, кто мог в Союзе похвастаться, что видел стриптиз? У меня и моего спутника таких знакомых не было.
Возможно, читателю в ХХI веке — свидетелю сексуальной вседозволенности - покажется смешным наше желание посетить злачное заведение, но для нас это был глоток свободы сколько бы не пафосно звучали такие слова.
Билет в бар стоит 100 крон. Денег таких у нас нет. Решили обратиться к руководителю группы, у которого была небольшая аварийная сумма, выданная ему до отъезда заграницу. Руководитель согласился потратить эти деньги, но только вместе с нами и своим напарником по гостиничному номеру. И мы вчетвером явились в бар. Мой покровитель свободно говорил по-английски с персоналом, и нас приняли, так нам казалось, за англичан. Мы покорно проследовали за ним к столику за невысоким барьером. В центре зала была небольшая площадка, на которой танцевала публика. Официант подошёл к нам за заказом. Самое большее, что мы могли заказать, были четыре чашки кофе и бутылка рислинга. Даже на чаевые денег не оставалось. Сидим, потягивая медленно вино, а стриптиза нет. Танцы продолжаются. Официант периодически подходит и интересуется, что нам принести. Мы нервничаем. Где-то около 2 часов ночи замолкает музыка, прекращаются танцы, выходит уборщица в белом халате и протирает тряпкой танцевальную площадку. Пахнет хлоркой. Гасится на короткий миг свет, и на площадке появляется девушка в лёгкой одежде, танцует. Смысл танца: она ждёт возлюбленного и фантазирует о том, что произойдёт при встрече – снимает бюстгальтер, а затем и брюки, продолжая танец. Несколько секунд остаётся голой, гасится свет и, когда он зажигается, девушки уже нет на сцене. Так закончилось наше знакомство со стриптизом. Очевидно, что «пражская весна» не слишком далеко продвинула эротический бизнес – социалистический пуританизм оставался и в «пражскую весну» сильным.
Следующий день провели в экскурсии по городу. Наш гид, молодая миловидная девушка, студентка университета, попутно рассказывала о вторжении советских войск, о танках на улицах города, задавленных танками людях, о не отключённом телевидении во время захвата студии, о вероломстве советского правительства, страны к которой словаки относились с уважением, о быстром выводе танков из города, а затем вводе в город других солдат. Мои спутники молчали. Выразить сочувствие было опасно, кто-то в группе, безусловно, отслеживал поведение советских граждан. Возмутиться, спорить — глупо. Должен отметить, что в группе все были инженеры, образованные люди и, наверное, не могли не задумываться о происшедшем, возможно, – по-разному.
Мне удалось тайком договориться с девушкой о встрече через пару часов в кафе. За чашкой кофе со взбитыми сливками она с большими подробностями рассказала об оккупации и предупредила, что в Моравии и Чехии отношение к туристам будет жёстким.
Действительно, в Брно при посещении группой ресторана некоторые посетители демонстративно плевали на пол при нашем приближении. На брусчатых мостовых пестрели надписи большими буквами недвусмысленного содержания: «Иван, убирайся в Сибирь, там Серёжа е...т твою Наташу» и др. Таблички с названием улиц и номерами домов отсутствовали; позже другой гид, который нас сопровождал, объяснил, что надписи убрали, чтобы запутать солдат, оккупировавших город. На фоне этих впечатлений другие, экскурсионные, блекли, и не было удовольствия от осмотра живописных пещер Моравии и иных туристических объектов. О посещении предприятий и речи не было. В Брно мы узнали, что накануне, 16 января, студент Ян Палах сжёг себя на Вацловской площади в Праге. Из-за этого события мы стояли долго в пробке на въезде в Прагу.
Прага встретила неприветливо. Поселили группу в отеле далеко от центра столицы, и сразу после вселения нам организовали обзорную экскурсию. В пути гид объяснила, что в центр от гостиницы надо добираться на трамвае, не рекомендовала самим ездить в город, так как в городе забастовка в связи с самосожжением студента, наши экскурсии поэтому будут сокращены, и нас постараются быстрее увезти в Карловы Вары.
По молодости или из-за бушующего внутри протеста я на следующий свободный от общих мероприятий день уехал с двумя пересадками на трамвае в центр, нисколько впоследствии не пожалев об этом. Несколько часов провёл в хождении по городу, который уже был немного знаком благодаря проведённой накануне обзорной экскурсии. Самым сильным впечатлением большим, чем посещение знаменитой площади Старое мисто, Карлова моста и Градчан, было молчаливое шествие студентов и профессуры университета по центральной улице. Профессора шли в мантиях с яркими жёлтыми цепями на шее. Была полная тишина. Эмоции захлёстывали, хотелось пойти в колонне.
К вечеру народ стал собираться на Вацловской площади. На пьедестале памятника Яну Жижке горели свечи. Толпа медленно двигалась к Национальному музею, перед которым были развёрнуты палатки студентов, объявивших голодовку. Штукатурка на здании музея пестрела белыми рваными пятнами — следы от пуль в дни вторжения. Страх был. Что если во мне узнают оккупанта? Разорвут. Боялся, но эмоции и сочувствие требовали: смотри, смотри, смотри.
Вернулся в гостиницу поздно и с помощью гида повторно позвонил Павлу Пешате, с которым учился несколько лет назад в институте. На первый звонок утром жена Павла ответила, что он на работе, но она ему позвонит о моём желании встретиться и просила перезвонить вечером. Вечерний звонок обескуражил: Павел срочно уехал в командировку и извинился, что не может со мной встретиться. Естественно, я этому не поверил — Павел просто не захотел общаться с гражданином страны-оккупанта. Я получил незаслуженную оплеуху. Это тоже был «blow up».
Мой старший товарищ также побывал в городе и узнал, что в одном из кинотеатров идёт фильм Бергмана «Молчание», и пригласил меня пойти с ним на последний сеанс. Возможность посмотреть фильм знаменитого режиссёра — это подарок. С трудом достали билеты после долгих объяснений по-английски с администратором: было стыдно признаться, что мы из Союза,.
Фильм идёт без музыкального сопровождения. Действие происходит в оккупированной стране, и сюжет повествует о лесбийской любви двух сестёр, одна из которых хочет разорвать связь и вырваться на свободу. Молчание — это протест против оккупации и несвободы. Так я тогда понял фильм. Диалоги без знания языка и с трудным чтением титров по-чешски были скупо понятны.
Сегодня было два молчания: одно молчаливое шествие студентов, другое – в кино. Символично.
На следующий день посетили кладбище советских солдат и мемориал Клемента Готвальда. А вечером опять кино. Смотрим фильм Антониони «Blow up», который также кажется символичным — чешские события высвечиваются «крупным планом». Это тоже «blow up».

P.S.: Толчком к написанию этого рассказа послужил гражданский поступок Вацлава Гавела, экс-президента свободной Чехии, который потребовал отклонить награждение премьера России Владимира Путина премией «Квадрига».
Ветер «Пражской весны» не утих.



«Африка, Африка!» и «цветок Востока»

 «Восток есть Восток, Запад есть Запад. И они никогда не встретятся»
Редьярд Киплинг

В Кировобаде (теперь Гянджа) в 60-х годах был построена опытная установка для обжига и восстановления алунита в «кипящем слое» (идея применения «кипящего слоя» была заимствована из нефтепереработки) и одновременно началось строительство глинозёмного завода. Эти обстоятельства позволили мне побывать на строительстве и участвовать в последующем освоении завода.
Я не собираюсь занимать читателя техническими подробностями, а поделюсь лишь своими наблюдениями и некоторыми эпизодами командировок, связанными с колоритными особенностями жизни и работы во втором по величине городе Азербайджана, который несомненно был и глубокой восточной провинцией.
Первая моя командировка в Кировобад была связана с завершением обучения в Ленинграде группы инженеров и техников, которым предстояло эксплуатировать системы автоматики на глинозёмном заводе. До этого они знакомились с опытной установкой в Ленинграде. В Кировобад вместе со мной вылетели научные сотрудники головного института (ВАМИ) Вениамин Берх и Аркадий Дворкин и главный инженер проекта систем автоматики из института «Проектавтоматика» Борис Левит, которые, как и я, проводили занятия с группой. В нашу задачу входил надзор и обучение персонала подразделений КИП и автоматики непосредственно на объекте.
Мы все хорошо знали друг друга, больше того, были друзьями и представляли себе поездку не только как рабочую командировку, но и как прогулку в южную страну в хорошей компании. Кроме меня мои коллеги уже неоднократно бывали в Кировобаде и в инженерном плане были опытнее, а по возрасту старше, знали местные особенности и представляли, какой будет наша производственная загрузка. Мне же всё было в новинку и интересно.
Летели через Тбилиси. Там пересели на поезд до Кировобада. В Кировобад можно было добраться из трёх закавказских столиц, что было притягательным моментом для ленинградских инженеров, так как можно было по пути в командировку провести 1-2 дня в этих городах из-за якобы «трудностей» с билетами и «несогласованностью» расписания самолётов и поездов. Надо только умело менять столицы при частых командировках. В последующих командировках я это учёл, иначе, возможно, никогда бы не побывал в столицах этих трёх теперь независимых государств. Как говорили между собой молодые инженеры, мы приводили в соответствие оплату нашего честного труда реальным нашим трудозатратам. Ничего в этом зазорного не было, так работала вся социалистическая держава. Очень образно описал эту логику Владимир Войнович в своей книге «Автопортрет. Роман моей жизни»[4]: «…Груда кирпичей, наполовину битых, лежала у прорабской. Мой напарник положил на носилки четыре кирпича и сказал: «Ну пойдём!» Я сказал: «Почему так мало? Давай ещё положим.» Он на меня посмотрел удивлённо: «А тебе что, больше всех надо?» Я обратил внимание на пару, уже шедшую к котловану. У них тоже лежали на носилках четыре кирпича». Я спорить не стал. Снесли мы четыре кирпича по деревянным сходням в котлован, сбросили их в кучу, напарник перевернул носилки вверх дном, превратив в скамейку. «Садись, — сказал, — покурим» Покурили. Поднялись, спустились с четырьмя кирпичами, опять покурили. И так весь день».
В Кировобад приехали ночью. Нас встретил сотрудник завода, который обучался в Ленинграде. Добрались до гостиницы «Гянджа». Имелась ещё заводская гостиница-общежитие для командировочных, но из уважения к нам, как к «учителям», нас решили поселить в центре города. У меня сложилось впечатление, что «Гянджа» — единственное многоэтажное здание в городе. Конечно, теперь это далеко не так, но это был 1961 год. А историю города я не знал — не было ещё привычки читать о том месте, куда собираешься ехать. А у города длинная древняя история (см. сноску 3).
И тут, как и должно было случиться, оказалось, что мест в гостинице нет. После долгих переговоров администратора с нашим сопровождающим и с вложением в паспорта дензнаков, выяснилось, что всё-таки номера есть, но не подготовлены. Нам предложили подождать, но ведь есть и спать хочется: несколько часов полёта и несколько часов в закавказском поезде, несмотря на возбуждение от путешествия в хорошей компании, привели в уныние.
Ночь. Ресторан закрыт. Перекусить бы. Неизвестно сколько времени ждать, пока приведут номера в порядок. Ахмет, назовём так нашего гостеприимного покровителя, решительно заявил, что нас накормит и предложил следовать за ним.
Недолго проплутав в тёплой южной ночи по пустынным улицам с гигантскими вязами, подошли к невзрачному строению, напоминавшему лавку с опущенным защитным щитом. Мы молчали, стоически наблюдая, что дальше будет. Ахмет постучал энергично по щиту — никакой реакции. Мы предложили ему отступиться и заявили о своей готовности поголодать до утра. Но тут сквозь щели сооружения заметили внезапно вспыхнувший свет. Жалюзи щита поползли вверх и пожилой заспанный хозяин «кавказской внешности» хмуро спросил: «Чего надо?»
После энергичного препирательства на незнакомом языке, нас пригласили через открытую щель в дом. Выглядело помещение, как обычная закусочная с несколькими покрытыми пластиком столами и тяжёлыми металлическими стульями. Наши аборигены ушли, по-видимому на кухню, так как аромат подогреваемого мяса достиг наших носов и заставил повеселеть. Появились в изобилии на столе овощи: помидоры, огурцы, лук и разные знакомые и незнакомые травы. Две запотевшие бутылки сухого вина «Назлы» (или «Наврузлы»), а следом и бастурма вознаградили нас за командировочные муки. Гостеприимная страна! Она нас за муки полюбила, а мы её за сострадание к нам, перефразируя Шекспира.
Возвратились в гостиницу. Ночной портье (вспомнился роман Ирвина Шоу с таким названием) сказал, что есть два хороших двухместных номера, и нас сопроводили на третий этаж. Горничная открыла номер, а мы, готовясь к вожделенному отдыху, разбились на пары для ночлега. Горничная первая зашла в номер, заглянула в туалет и тут же его закрыла, пропуская в комнату двух моих старших коллег В. Берха (Веню) и А. Дворкина (Роню). Боря Левит и я остались в коридоре, ожидая поселения товарищей.
Когда снова появилась горничная, мы последовали за ней на следующий этаж, считая, что у друзей всё впорядке и они настроились принять душ и лечь спать. Некоторое чувство зависти шевелилось внутри, что мы не первые начали отдыхать. Настала и наша очередь войти в свой номер. Горничная опять забежала вперёд и закрыла дверь в туалет. Возникло подозрение, что что-то не так, которое быстро оправдалось.
Туалет не работал, воды не было. В раковине с жёлтыми разводами ржавчины из крана вода не лилась. О душе и говорить не приходится, так как проектом на этом этаже он не был предусмотрен. Потом убедились, что вода до этого этажа иногда добирается и непрерывным потоком течёт из раковины и туалета в канализацию. Об «экономной экономике» ещё не было речи. А это, как позже выяснилось, интуристовская гостиница,. Знакомство с номером продолжилось. Отвернув покрывало на одной кровати, увидели смятую грязную простыню. Горничная пожала плечами: « Он (некто) всего одну ночь спал». Это означало — нечего привередничать. От дальнейшего осмотра номера мы отказались и спустились к администратору. А там уже стояли возмущённые наши друзья, у них были те же проблемы с номером.
Номера, которые после долгих переговоров нам всё же предоставили, отличались от предыдущих только якобы чистыми простынями и водой в сливном бочке унитаза, а из крана над раковиной мелкой струйкой текла вода. На то, что занавеси на окнах в наших обоих номерах выглядят в нижней своей части, как тряпки, решили не обращать внимание. Хотелось поскорее лечь спать. Позже мы разобрались, благодаря аромату, исходящему от занавесей, что местные постояльцы их использовали как полотенца для вытирания грязных ног. Со скандалом занавеси заменили. Вот как началась «увеселительная прогулка!»
Утром мы уже своим ходом добрались до завода и позавтракали в столовой, отметили командировки и приступили к общению с заводскими работниками, которые в большинстве своём уже были знакомы по прежней учёбе в Ленинграде. Учёба сказалась на их карьере самым благоприятным образом: стали начальниками, точнее все стали называться начальниками разных мелких объектов и в своём подчинении не обязательно кого-то имели. Соответственно и с нами они стали держаться иначе, показывая свою важную роль на работе. Интересно, что когда установку «кипящего слоя» пускали, они куда-то улетучились и пришлось других учить работать на установке.
Итак, каждый из моих коллег приступил к работе по командировочному заданию: занятию хозяйственными договорами, планами, проектом, организацией служб автоматики, курированием монтажа оборудования и освоением части технологического процесса получения глинозёма: для отработки оборудования и обучения персонала временно получали глинозём из боксита по старой технологии, пока не была запущена установка по переработке алунита. Мне предстояло лишь в будущем делиться своим опытом и знаниями, а в этой командировке познакомиться только с ходом монтажных работ и службами, которые будут принимать участие в наладочных работах и эксплуатации: химической лабораторией, энергослужбой и цехом автоматики.
Вечером в той же «Гяндже» делились впечатлениями. Мне особенно рассказывать пока было нечего, а мои коллеги поделились местными курьёзами, связанными с завершением строительства завода.
К заводу от реки Куры был проложен трубопровод. Завод в большом количестве потреблял воду, и местных кировобадских ресурсов было недостаточно. Трубопровод работал в полную силу, но воды для технологического процесса не хватало. Куда девалась вода? Трубопровод проходил через сельскохозяйственные районы, которые в условиях жаркого климата испытывали нехватку воды для полива угодий. А тут появилась труба с водой. Как же этим не воспользоваться? Просто надо просверлить в трубе дырочки, и вода сама потечёт к «голодным» растениям. Именно это произошло.
Ещё один курьёз. Естественно, что ночью надо освещать завод. Для этого, как известно, предназначены лампочки. Расход лампочек стал катастрофическим: лампочки понятным образом еженощно с рассветом в большом количестве исчезали. Тоже происходило с мелкими электрическими приборами и двигателями. Местные умельцы пользовались известным лозунгом: «Ты хозяин, а не гость. Уноси последний гвоздь».

Спустились в ресторан. В зале только мужчины. Чисто. Довольно тихо, хотя эстрада для оркестра имеет вполне рабочий вид. Нам подали очень вкусную бастурму и бутылку уже знакомого вина. Одной бутылкой дело не ограничилось и добавленные в финале несколько рюмок водки возбудили интерес к неиспользуемым музыкальным инструментам на эстраде, и мы, как умели, заменили ресторанных музыкантов. А что ещё могли делать в незнакомом провинциальном городе хорошо подвыпившие интеллектуалы из Ленинграда? После нестройного выступления оркестра на глазах безучастных официантов и малочисленной публики вернулись все в один из наших номеров, и Веня в хорошем подпитии ринулся к балкону подышать. Испугались все одновременно. Высокий этаж. Пьяный человек. Вступить с ним в борьбу на балконе, чтобы вернуть в комнату, опасно. Но Роня нашёл правильный психологический ход, крикнув вслед нашему другу: «Веня, ты же знаешь, как дома строят в Кировобаде!» Фраза подействовала отрезвляюще. Веня развернулся и мигом оказался в кровати. Как глубоко в подкорке отразилось виденное на строительстве!

Один из моих коллег, Саша Прилуцкий, рассказал много лет спустя после нашего посещения Кировобада, о том, какое впечатление качество строительства другого завода, в Николаеве (Украина), произвело на куратора монтажа оборудования, которое было поставлено на этот завод из Франции. Француз ходил по заводу и периодически хватался за голову, восклицая: «Африка! Африка!» Можно не комментировать — не только в Закавказье строили по-советски. А мы тогда, не зная мнения француза, считали, что действительно работаем в колониальной африканской стране под названием «Гянджа».
Рабочая неделя наконец подобралась к выходным дням. Гостеприимные хозяева из цеха автоматики пригласили нас провести выходные дни на озере Гейгёль, что по-азербайджански означает — голубое озеро. Это был замечательный подарок.
Теперь район высокогорного озера Гейгёль (2740 м над уровнем моря) является заповедником (с 1965 г.), а тогда в этом месте была дача Багирова — первого секретаря компартии Азербайджана. Во всяком случае, так нам сказали. Ни Багирова, ни его дачу мы не видели. Наш пикник состоялся, наверное, в каком-то другом уголке у озера.
Утром в день поездки за нами заехали местные друзья — ученики-киповцы на полуторке (такие грузовики теперь увидишь только на старых фотографиях). Расположились на полу в кузове и поехали на рынок. Хозяева купили небольшого барана, два бочонка вина и корзину всякой травяной снеди.
Дорога всё время шла в гору. Пересекли горную речку, в которой, говорят, водится форель, и при следующем подъёме открылся незабываемый вид: впереди, на сколько мог охватить взгляд, была бескрайняя, уходящая куда-то вверх, красная поляна на фоне ярко освещённой солнцем белоснежной горы. Возможно, это гора Киналдаг (3373 м), не знаю, но озеро расположено у подножия этой горы. Красным эту поляну делали цветущие маки. Подобные картины много-много лет спустя, видел в Таджикистане по дороге на Таджикский алюминиевый завод, недалеко от Душанбе. Но там определённо были дикие тюльпаны.

Приехали на берег озера, разожгли костёр. В стороне от нас ребята зарезали барашка и принялись готовить шашлык, нанизывая на прутья из виноградной лозы куски мяса. На табуретку поставили бочонок с вином, опустили в него резиновый шланг, а другой конец -в цинковое ведро.

Мы с изумлением и восторгом наблюдали за этими приготовлениями к пиршеству, бродили по берегу озера, любуясь поразительной красотой ландшафта. С нами была девушка, сотрудница института, что вносило некоторую ноту лёгкого флирта и соперничества в мужскую компанию, что также способствовало хорошему настроению.

Подоспел шашлык. Мне кажется, я никогда не ел такого вкусного мяса, порции которого запивал вином из бочонка. Делалось это так: ложился на землю около табуретки, и, втянув воздух из шланга, а за ним и вино, приступал к наслаждению напитком. Для меня пикник быстро закончился. Очнулся на полу грузовика на обратном пути в Гянджу.

На следующий день наша дружная компания отсыпалась и эпизодически посещала чайхану под огромным вязом, наслаждаясь чаем вприкуску с колотым сахаром, пили из небольших стаканчиков, сужающихся в верхней части,
Возвратившись в гостиницу, с удивлением увидели двух русских девушек, которые при виде нас радостно всплеснули руками и бросились к нам чуть ли не в объятия. Они только-что приехали из Орла, ещё не освоились, увидели молодых людей некавказской внешности и обрадовались, что есть у кого попросить мыло. Мол, они его забыли, а помыться хочется. Мыло мы им, конечно, дали, но остереглись от дальнейшего общения. Странно, зачем двум русским белокурым девушкам понадобилось приехать отдыхать в Гянджу? Они не объясняли нам причину своего появления. Но на следующий день всё стало понятно, когда мы увидели «очередь» из местных мужчин около их номера. Проститутки приехали на заработок. К нам девушки не приставали, очевидно, считая нас финансово несостоятельными.
«В сто раз лучше отдаваться
этим усачам,
Чем слюнявым ленинградцам
или москвичам.
………………………..
Едут беленькие сучки
к черным кобелям»[5]
Прошла ещё одна рабочая неделя. Мне и Боре Левиту предстояло первыми возвращаться в Ленинград. Предприняли попытку продлить мне командировку, но директор завода , где я работал, прислал телеграмму: «Нечего за государственный счёт отдыхать». Такой ответ был справедливым. Ранее, подписывая мне командировку, директор с издёвкой заметил: «Прокатишься за государственный счёт по восточным столицам». Он прекрасно знал про фокус с пересадками.
«Сборы были недолги» (песня). Левит с четырьмя трёхлитровыми банками, пока остальные коллеги были на заводе, был делегирован в Ханлар, ближний к Гяндже город, где находился всесоюзно известный старый коньячный завод, основанный в прошлом веке. Банками нас снабдили местные друзья, и они же объяснили, как и где можно наполнить их отборным азербайджанским коньяком. В Ленинграде в таких банках обычно продавались маринованные огурцы и помидоры из Болгарии.
Работницы завода заливали коньяк в медицинские грелки и выносили их, привязав, как я полагаю, грелки к животу, а потом в розницу продавали содержимое. У одной из таких работниц Боря Левит «оптом» купил коньяк, который из грелок перелил в банки. Когда он прибыл в гостиницу, то каждый из нас получил пузатую посуду с янтарного цвета напитком. Грешно было его немедленно не попробовать! Аромат пятизвёздочного (предположительно) коньяка был восхитителен. Отпили по глотку. Как-то неудобно сказать: «Вкусно». Восхитительно! Отпить бы ещё, но напиток предполагалось доставить для домашних приёмов в Ленинград. Повздыхали, но отметив, что уровень «нектара» в сосудах мало изменился, точнее, на взгляд, вообще не изменился, то отпили ещё по глотку. Уровень жидкости опять почти не изменился. Глотнули ещё. Стало весело. Проявив недюжинную волю, закрыли банки и решили продолжить веселье в ресторане.
Наутро, разлили коньяк в заготовленные пустые коньячные бутылки, которые заранее купили на пункте сбора стеклотары по утроенной цене по отношению к цене сдачи посуды, закрыли их пробками, залили пробки сургучом, приобретённым на почте, и запечатали сургуч 20-ти копеечной монетой, запаковали мой чемодан и торжественно проводили меня на поезд до Баку.
***
Командировка надолго осталась в памяти. В конце 80-х годов я, после долгого перерыва, опять попал в Гянджу, приглашённый на конференцию молодых специалистов отрасли, но отнюдь не как молодой специалист. Я охотно поехал, так как интересно было посмотреть завод, в освоении которого участвовал более 20 лет назад, и попутно осмотреть достопримечательности древнего города. К этому времени решение об эмиграции в Америку уже было принято моей семьёй и было очевидно, что эта последняя поездка в Закавказье. Обратно из Гянджи предполагал доехать автобусом до Еревана, а оттуда, предварительно посмотрев город, вернуться в Ленинград, который вскоре стал Петербургом.
У меня был в этой командировке попутчик — молодой инженер лаборатории, которой я заведовал. Саша был коренной кировобадец, сын русской женщины и армянина, закончил ленинградский Горный институт и был распределён в институт ВАМИ. Кстати, от Саши я узнал подробности о застарелом конфликте между азербайджанским и армянским населением Гянджи. «После начала конфликта вокруг Нагорного Карабаха 21 ноября 1988 года в городе начались армянские погромы. Местные армяне, используя компактность проживания, организовали двухнедельную оборону. Усилиями Советской армии масштабное кровопролитие было прекращено. Армянское население было вынуждено покинуть город». Саша и его мама покинули Кировобад заранее.
Коротко расскажу о том, как Саша попал в нашу лабораторию, так как его появление в лаборатории иллюстрирует вековые восточные традиции: «ты мне — я тебе», или «слово моё — хочу даю, хочу беру обратно».
Итак, я работал старшим преподавателем-почасовиком на кафедре горного института. Читал лекции студентам 5-го курса по их основной специальности. Преподаватель я был не строгий, отсутствующих на лекции не отмечал и подписывал ведомости посещаемости, не глядя, доверяя старосте группы. Однако студентов хорошо помнил, хотя не всех знал по фамилии.
Во время экзамена на последней экзаменационной сессии передо мной возник студент, которого я определённо не видел на лекциях.
— Я вас ни разу не видел на лекциях, не так ли?
— Да, у меня в этом семестре были сложные семейные обстоятельства. Родился ребёнок. Вынужден был заниматься и готовиться к экзамену дома, пользовался конспектами друзей.
Студент к экзамену был не готов. Ни на вопросы билета, ни на мои дополнительные вопросы правильно ответить не мог. Я мысленно обдумал ситуацию: «Надо ставить двойку. А это значит, с ним надо будет опять встречаться. Что-то он подготовит, потом на меня будут давить на кафедре, чтобы поставил тройку. Он её в любом случае получит, даже если я откажусь принимать у него экзамен повторно».
— Ставлю вам тройку, но с условием, что я вас больше не увижу ни здесь в Горном институте, ни в ВАМИ, где я работаю, — так я разрешил ситуацию.
— Обещаю, — сказал Саша, а я подписал зачётку.
Ближе к осени меня вызвал для конфиденциального разговора сотрудник лаборатории, курирующей технологический процесс на Кировобадском алюминиевом заводе. Он сказал, что на заводе большую помощь его лаборатории оказывает начальница химико-физической лаборатории завода, а она обратилась с просьбой принять её сына Сашу, закончившего Горный институт, на преддипломную практику ко мне лабораторию. Я удивился такой специальной просьбе, так как обычно брал на практику одного-двух студентов из группы, которой читал лекции. Спросил: «А в чём проблема? Отдел кадров против? Кто этот студент?» Проситель замялся и говорит, что если я откажу этому студенту, то у его лаборатории возникнут трудности в выполнении работ на заводе. Я ещё больше удивился: «Так кто этот студент? Я читал им лекции и всех знаю».
Из-за угла коридора появился Саша. «Ах, вот в чём дело!» И уже обращаясь к Саше: «Мы же договорились не встречаться». Повернулся к ним спиной и ушёл к себе.
Когда я вернулся из очередной командировке и зашёл к одну из комнат лаборатории, чтобы поздороваться с коллегами, то за одним из столов увидел Сашу. Оказалось, что пока меня не было, мой заместитель взял Сашу на преддипломную практику по просьбе коллеги из другой лаборатории, так как не знал о моей с Сашей договорённости никогда не встречаться, а они оба знали, но ничего ему не сказали. Воспользовались «партизаны» моим отсутствием! Я решил промолчать по поводу этого демарша — не хотел ставить Сашу в неудобное положение в глазах сотрудников. А потом, когда я опять был в командировке, уже начальник отдела взял его на постоянную работу, решив, что раз Саша проходил практику в лаборатории, то нет причин не взять его на работу, так как была незаполненная вакансия на молодого специалиста, которую я просил удовлетворить. Но начальник отдела Вениамин Берх не знал о моём отрицательном отношении к приёму Саши на работу в лабораторию! Получилось, что виноват я сам. Коварство Саши — яркого «цветка Востока», — которое подтвердилось и в дальнейшем, я запомнил навсегда, и с тех пор настороженно отношусь к воспитанникам не европейской культуры.






Эмигрантские рассказы

Американец Эдди
Костюм, или первый заработок моей жены в Америке
Обычно раз в году мы с женой просматриваем неносимые вещи для сдачи в Армию Спасения. И тут вспомнили про костюм, который я давно не ношу да и одевал его всего один-два раза. Выбросить? Некоторое время стою в раздумьe и вешаю его обратно. Нахлынули воспоминания.
Ленинградский аэропорт. Встречаю жену. Она возвращается из Америки, куда сопровождала нашу 17-летнюю дочку, поступившую в университет в Балтиморе. Жду долго. Все пассажиры уже вышли из таможни. А ее нет и нет. Наконец появляется Мери с большим чемоданом и растерянно улыбается.
Но что в таком чемодане? Нам как-будто ничего не нужно. И пора не привозить, а увозить.
После поцелуев, успокоительных слов, что всё в порядке, беру чемодан. Он ничего не весит и, похоже, почти пустой. В недоумении смотрю на жену: “ В чем дело? У тебя отобрали вещи? Что ты везла? “Она устало смеется.
Перед Мери таможню проходила красивая молодая женщина с двумя огромными чемоданами. Она приветливо улыбалась таможенникам, стремясь попасть на досмотр багажа к мужчине, но, увы, ее направили к женщине.
Таможенница грубо попросила открыть чемодан, а этого хозяйка багажа явно не хотела делать и устроила долгую возню с ключами. Сначала не могла их найти, потом - открыть чемоданы, но это понять можно, она волновалась, и все, стоящие сзади, ей сочувствовали. Однако, когда из чемоданов начали вынимать десятки женских трусиков и лифчиков всех цветов и размеров, толпа уже не сочувствовала, а хохотала.
— Зачем так много? — спросила таможенница, внимательно рассматривая бельё и, возможно, мысленно примеряя его на себя. — Это коммерческий груз. Будите платить пошлину.
— Но это мои личные вещи. Я …часто меняю бельё.
— И редко стираете, — ехидно заметила таможенница, завидуя и белью, и ухоженности хозяйки товара.
Дама наконец поняла, что надо делать и тихо что-то шепнула грозной приверженнице закона. Та ещё некоторое время трясла белье, а потом, отодвинув часть в сторону, стала помогать укладывать вещи обратно.  Пронесло.
Следующей была моя жена. С ней поизошел другой диалог:
— Магнитофон, электронику везёте?
— Нет.
— Что в чемодане?
— Другой чемодан.
— Шутить изволите? Откройте!
Толпа заинтересованно следит за тем, что будет дальше. Кажется, будет ещё один спектакль. Но в чемодане действительно ничего нет, кроме другого, меньшего чемодана, а в нём немного личных вещей и... мужу подарок.
“Такого издевательства, — рассказывает Мери, — таможенница не выдержала и в сердцах обозвала меня “дурой”. Конечно, в её глазах я дура или шпионка. Все везут, а я — нет. На мне не заработаешь. А вокруг смех — хороший повод для радости.”
Подарком оказался красивый светлосерый с отливом материал для мужского костюма. Я был рад подарку. Сошью себе модный костюм.
— Но где ты взяла деньги? — спросил я.
— Заработала, — с гордостью сказала Мери.

Жена была в Америке во время еврейских новогодних праздников, и семья американского доктора, симпатизирующая нашему сыну-врачу, пригласила её к себе домой после посещения Балтиморской синагоги. Зная заранее об этом приглашении и не представляя, какой подарок принести по такому случаю в американский дом, Мери испекла свой “фирменный” торт. Ее торт славился среди  наших друзей в России, и обычно  до прихода к нам они всегда спрашивали: “Будет ли торт?”
Американцы тоже оценили сладкое изделие.  Искренне или неискренне, но восхищались. Иногда сетовали на холестерин, но ели с удовольствием.
Мери было неловко от такого внимания. Выручила мать хозяина дома, ещё не забывшая русский язык. Чтобы развлечь гостью, она поделилась воспоминаниями молодости. Её семье разрешили выехать из СССР после войны как бывшим польским гражданам, которые принудительно оказались в Советском Союзе при аннексии Западной Украины. От немцев во время оккупации их спасла украинская семья. Несколько лет назад они разыскали и навестили своих спасителей, привезли много подарков, но те побоялись их принять.
Во время беседы слова о подарках, кстати, напомнили Мери о необходимости и мне купить подарок, и она тут же попросила подсказать, где можно найти материал на костюм. Мол, хочет сделать мужу сюрприз. А та в ответ смеётся и говорит, что в Америке все покупают готовые костюмы. Мери же объясняет, что боится покупать готовый костюм, так как не сможет подобрать нужный размер, и вместо подарка будет только одно огорчение. И тут собеседница  сказала: “Надо поговорить с Эдди”. По её мнению, он должен знать, где находятся магазины тканей.
Эдди, кузен хозяйки дома, красивый, импозантный пожилой мужчина, любитель поесть и страстный кулинар, по достоинству оценивший торт моей жены, согласился помочь.
— Какой размер костюма? Какой цвет? Фасон? Приезжайте ко мне в оффис, и я помогу вам купить, — немедленно отозвался Эдди.
Затем Эдди снова похвалил вкусный торт и попросил подробный рецепт.
Через некоторое время мои дети и жена снова были приглашены в этот дом
и увидели на столе знакомый торт, но теперь уже изготовленный Эдди. Гости были в восторге и отдавали дань восхищения эддиному искусству. Ни у кого не было сомнений, что изобретатель кулинарного чуда — Эдди. Кулинар подошёл к Мери и, поблагодарив за рецепт, который так “пришёлся ко двору”, спросил, как он может её отблагодарить.
Естественно, что советская женщина на это ответила: “Что вы? Что вы? Ничего не надо”.
Мне кажется, её ответ звучал, как в известной передаче: “У нас нет секса!” Но тут вмешались переводчики и разъяснили, что в Америке за услуги принято платить, поэтому вопрос Эдди уместен. “Хорошо, пусть скажет, как обещал, где мне купить материал на костюм для мужа. В России найти хороший материал сейчас трудно. Спрашивала детей, а они не знают, где такие магазины,” — улыбаясь по-американски, напомнила Мери.
Перед отъездом Мери в Ленинград пришёл по почте пакет от Эдди. В оффис ехать не пришлось. В пакете был желаный материал и весь необходимый приклад с пуговицами, застёжками, крючками и подкладкой. Кто бы мог подумать? Не забыл.
Разве можно выбросить такой костюм — первый заработок моей жены в Америке?

Химчистка, или мой первый чек в Америке
Как и следовало ожидать, чрез два года после эмиграции детей, мы с женой оказались в Америке, но, естественно, без денег, без работы и без знания языка. Уверенность в том, что язык скоро выучим, имея определённый background, быстро развеялась. Для освоения языка нужны работа и общение, а для работы надо знать язык. Заколдованный круг. Как из него выйти?
Помог случай и…Эдди.
Мой сын видел, как я дурею от беспрерывного изучения языка, не имею общения с американцами и теряю надежду, что Jewish Agencies когда-либо помогут найти работу, стал сам заниматься поиском приложения моего интеллекта. Во время small talk с коллегами, что в моём переводе означает - пустая болтовня, - сын находил повод что-нибудь рассказать обо мне.
Реакции чаще всего не было, но однажды что-то проклюнулось. Коллега сказал ему: “Надо поговорить с Эдди”. Так Эдди второй раз появился в нашей жизни, а я получил возможность с ним познакомиться.
Эдди – капиталист, владелец нескольких химчисток в Балтиморе.
Более того, именно он в Балтиморе основал этот бизнес, и почти все химчистки в городе в разное время принадлежали ему. Происходило это так. Эдди выбирал престижное место для будущего предприятия, приобретал или снимал в аренду помещение, оборудовал его, нанимал и обучал персонал, и начинал работать. Когда бизнес достигал определённой эффективности, он его продавал. Обычно новым хозяином становился кто-то из персонала. И процесс повторялся от одной химчистки до другой.
Сын переговорил с Эдди, а тот, в свою очередь, со своей girl-friend, которая управляла одной их химчисток, где, как позже выяснилось, я и начну работать. Они предложили поучить меня своему бизнесу для моего освоения в американской жизни. Кроме того, Эдди возил меня на работу, пока я не купил машину.
Ну и добряк! Мы с Мери восхищались добротой и благожелательностью американцев.
Всё складывалось прекрасно! Утром белый кадиллак подкатывал к нашему дому, и я, “как большой чиновник” в представлении соседей, отправлялся в “крупную фирму Diamond Cleaners”, а на обывательском жаргоне - в  химчистку.
Эдди – чудесный человек! Он не только беседовал со мной на бытовые темы во время наших коротких путешествий, но и рассказывал про свой бизнес. От него я узнал и усвоил, как важен для бизнеса клиент и как справедлива поговорка “клиент всегда прав”.
Однажды, когда мы подъехали к химчистке, из неё вышла black woman, неся в руках кучу одежды, которая не побывала в чистке.
Эдди выскочил из машины и коротко бросил мне: “Подожди”. Нельзя забывать, что Эдди около 80 лет, а бежал он к клиенту, как юноша. Что-то сказал даме, взял из её рук одежду и исчез в оффисе. Вскоре он вышел и рассказал, что его приёмщица отказала в срочной химчистке: день заканчивался, и ей не хотелось возиться с одним заказом. Они - свои люди: одна афроамериканка отказала другой афроамериканке. Но для Эдди ситуация усугублялась тем, что владелец химчистки белый, а значит, в этой химчистке не идут навстречу чёрным. Пусть логика такая искусственна, но заказчика терять нельзя.
На следующий день, придя на работу, я узнал, что приёмщица уволена из-за вчерашнего инцидента. Причём уволена за те несколько минут, на которые Эдди покинул машину. Я был поражён жестокостью Эдди и впервые увидел, как увольняют в Америке. Потом многократно был свидетелем таких увольнений. Бизнес есть бизнес. Дело прежде всего.
Жалко было терять доброжелательного человека, который совсем недавно, в день первого появления на работе, уделил мне чуточку внимания. А этот первый день был трудным. Нового дела я не знал, хозяйка была на удивление недружелюбна и со мной не разговаривала.
Однако к концу первой недели я уже овладел всеми операциями, кроме чистки трудновыводимых пятен и работы на гладильном прессе. Практически всю работу заканчивали ко второй половине дня. Начал понимать, что предложение обучить меня было небескорыстным – моя помощь позволила высвободить одного работника для другой, новой химчистки, которую открыл Эдди. Коллеги тоже были довольны: на их долю приходилось меньше дел, и под предлогом обучения сбагривали на меня неприятную часть работы. Хозяйка ко мне потеплела и иногда стала здороваться (стерва!), и даже пару раз отвезла пораньше домой, не дожидаясь Эдди.
Прошёл месяц, потом второй. Я стал смелее в разговоре, узнал новые слова, выражения, термины. Полученный неоценимый опыт осознал позже. А сейчас хотелось социальной справедливости (не зря же в России был членом профсоюза): почему мне ничего не платят?
Обратился к детям. Они тоже ещё не вполне освободились от социалистического мировоззрения и согласились поговорить с Эдди. Я не решался на такой разговор, считая, что беседа требует настоящего, а не моего “птичьего” английского.
Дочка рассказывала, что её звонок обескуражил Эдди. Он сказал, что подумает, и действительно перезвонил и пригласил меня с дочкой к себе домой.
Шикарные аппартаменты, консьерж, секъюрити, большой вестибюль. В квартире мало мебели, но она красивая и современная. В таком доме я был в первый раз. Эдди принимал гостей вместе со своей гёрлз, моей работодательницей. Она сидела насупившись и не признесла ни слова в течение всего приёма. Говорил Эдди.
Он понимает, что я образованный человек и, возможно, мог бы сделать карьеру на другой работе, но если хочу освоить его бизнес, то у меня есть перспектива. Например, он мог бы приобрести в течение полугода пресс для обработки мужских рубашек, но только в том случае, если я дам согласие поработать на этом оборудовании не менее трёх месяцев. Согласия сейчас он не просит, но платить зарплату не может.
Дочка переводит его спич и спрашивает меня, как реагировать. Я сказал, что благодарен им, но мне надо содержать семью, а не имея зарплаты, я вынужден искать  другую работу.
Эдди и гёрлз переглянулись. А затем последовало предложение платить мне 75 долларов в неделю наличными - cash. И то - хлеб, лучше, чем ничего. Мы поняли, что такой вариант ими был заранее предусмотрен, если я заупрямлюсь.
Хозяйка перестала смотреть в мою сторону, демонстрируя, что я как работник ей не нужен. Поэтому, отдавая указания, она обращалась не ко мне, а к другим, а они, мол, если захотят, могут мне передать.
Эдди, хорошо зная свою подругу и понимая моё не лучшее настроение, пытался меня развлечь: возил в другие химчистки, рассказывал о возможностях бизнеса, делился семейными делами - дети бросили его, разорив на несколько миллионов и судятся с ним. “Люди гибнут за металл”. Не всё было понятно в его семейных делах, но мне было не до них, хватало своих.
Однажды Эдди сказал, что отвезёт меня на работу в свою новую химчистку. Второй такой химчистки я не видел ни в Балтиморе, ни в любом другом американском городе. Помещение напоминало цех современного предприятия: удобно и рационально расположенное оборудование, прекрасно работающая вентиляция, компьютеры на узле приёмки и выдачи одежды, автоматическая машина для чистки, механизированный склад, бойлер. Только подавай клиентов.
Эдди, несомненно, был великолепным бизнесменом, не чуждым hightech и заглядывающим в будущее своего бизнеса. Теперь стало понятно, почему он взял меня на работу. Это не была благотворительность. У него была задумка делать современные химчистки, и он  хотел заполучить инженера, знающего автоматику, с опытом менеджера без серьёзных затрат, и завлечь его в дело. Но инженеру платят много. А тут надо только научить новому бизнесу грамотного ”русского”. Потом дать кредит на покупку этой химчистки, а дальше посмотреть, что этот русский сумеет сделать. Пока удерживать его на низкой зарплате. Он инвестировал в меня деньги в расчёте на будущий profit.
Работников было четверо, не считая Эдди: Крис, студент колледжа, отвечал за компьютеры, Тереза - за все технологические операции, Джуди, афроамериканка, - за гладильный пресс и я с функциями “принеси - унеси”.
Отношения сложились хорошие, хотя Тереза пыталась выяснить и понять, зачем Эдди привёл меня. Если я не числюсь в штате, то как ко мне относиться? Вероятно, боялась, что со временем я заменю её.
Эдди поручил мне “тонкую” работу с химией, и был удивлён, как я быстро справляюсь. А разгадка была проста: я нашёл таблицу и описание, как использовать тот или иной препарат. Этим и воспользовался. Эдди не знал химии, не понимал терминов, и ему это было не нужно с его огромным опытом.
Прошёл ещё месяц. Я поднаторел в работе, а Эдди приспичило поехать на Карибы с подругой, и он поручил мне на время их отсутствия выполнять тонкую чистку в обоих цехах. Крис возил меня с одной работы на другую.
Вернулись хозяева, но я остался в неведении: удовлетворены ли они моей работой? Неоднократно убеждался, что Эдди не любил благодарить ни за сделанную работу, ни за инициативу. Это сторона бизнеса так и осталась мне непонятной.
Но тут произошли события, которые круто изменили мой путь в капиталисты. Давний знакомый по Ленинграду профессор был одним из основателей фирмы, которая стремилась использовать накопленный в России научный багаж на американском рынке. Из этого ничего не вышло, но компания нашла другую “жилу”: стала принимать группы инженеров из СНГ и организовывать для них посещение предприятий, лекции, обмен опытом.
Профессор предложил мне в течение двух недель поработать с группой специалистов в области управления технологическими процессами (это моя специальность) и завязать, если удастся, полезные контакты. Конечно, я был рад такому предложению и надеялся, что Эдди меня на две недели отпустит, так как он и подруга всё время подчёркивали, что я им не нужен.
Эдди действительно согласился, но всю дорогу до работы молчал. Это было необычно. Что-то обдумывал.
Когда я вернулся из “командировки”, заработав за каждый день столько, сколько в химчистке за неделю, Эдди предложил постоянную работу на чек по самой минимально допустимой тогда в Америке оплате - 4,25 доллара за час.
Приближался долгожданный день получения первого чека. В четверг вечером, накануне этого события, профессор позвонил вновь и предложил работать с новой группой, начиная с субботы, и гарантировал в дальнейшем такую работу несколько раз в год. Предложение было удивительно заманчивым. Во-первых, интересно и как бы по специальности, во-вторых, могу заработать больше, чем у Эдди. Появится также свободное время для поиска более интеллектуальной работы. Но... у меня есть постоянная работа, я не могу бросить её, не предупредив хозяина, ему надо найти мне замену. И перспектива стать капиталистом уплывёт. Эти мысли пронеслись в одно мгновение.
Поделился этим с профессором. В ответ получил жёсткое: “Как хочешь. У тебя время до завтра”. Чёртовы капиталисты! Не буду капиталистом!
Утром сел в машину к Эдди и выложил ему новую проблему. Эдди растерялся. “Но ты должен был меня предупредить заранее. Ты нарушаешь мои планы”, - ворчал Эдди. Мне было стыдно. Обычное дружелюбие Эдди исчезло. Скорее всего, он не верил, что я только накануне получил предложение, а моя выгода тем более не волновала его. “Человек человеку... – друг”.
На работе я сказал коллегам, что с понедельника не работаю, объяснил, куда и почему ухожу, - русская душа нараспашку. Вижу, что все озадачены. Что-то сделал не по-американски.
Эдди на весь день исчез. К вечеру появился. Никаких разговоров. Наверное, советовался со своей подругой, и она убедила его, что это шантаж и что я никуда не уйду - не надо обращать внимания.
Новой подачки не было.
В 5 часов приехала за мной дочка. Эдди вручил мой первый чек на 127 долларов и 50 центов. Никто со мной не прощался. Все смотрели на Эдди. Эдди молчал: “Ничего, вернётся”.
Не вернулся. Несмотря на игру со мной “в кошки - мышки”, я сохранил к Эдди тёплое отношение.

«Слушается дело…»*
Небольшой зал административного суда заполнен почти полностью. Кресла для участников заседания расположены в два ряда в первой шеренге стульев, что позволило истцу и ответчику сидеть в разных рядах рядом со своими адвокатами.
Истец сидит, наклонившись вперёд, с опущенной головой, и не смотрит в сторону судьи, который ведёт торопливый диалог с адвокатами. Позиция истца будто подчёркивает его малую заинтересованность в исходе дела. В противоположность ему, ответчик внимательно слушает аргументы адвоката истца и контраргументы своего адвоката, согласно или отрицательно кивая головой в подобающих случаях.
Дискуссия длится несколько минут, затем судья, бегло просмотрев документы, лежащие у него на столе, объявляет приговор.

Мелкий «ленинградский» назойливый дождь и не думал прекращаться со вчерашнего дня. Матвей шёл на новую, пока предполагаемую, работу под зонтиком. Опоздать на первый очный разговор с хозяином не хотелось, машиной ещё не обзавёлся, каким автобусом надо ехать, не знал, потому и вышел из дому намного раньше, чем требовалось, чтобы преодолеть расстояние в три мили. Дождь был по-ностальгически мил, и часовая прогулка досады не вызывала.
Матвей приехал в Америку, когда, по-разумному, в его возрасте не следовало поддаваться общему стадному чувству «Ехать надо!», а терпеливо досидеть до вожделенного американского пособия по старости. В этом он убедился после многомесячных рассылок резюме, частых пустых хождений в Jewish Vacational Service, где ведущие, жёны еврейских функционеров и благотворителей, так и не сумели найти для него подходящую работу.
Решение уехать к детям в Америку, которые на этом настаивали, пришло в августовское лето 1991 года в псковской рыбацкой деревне на берегу Чудского озера, где он с женой каждый год проводил неделю в блужданиях по сосновым борам, выкраивая для этого 5-7 дней из планового отпуска. Попутно они собирали грибы, которые отваривали, а затем солили здесь же в эмалированных вёдрах для зимнего традиционного угощения во время тёплых посиделок с друзьями в красные дни семейного календаря.
Связи с цивилизацией в деревне почти не было, кроме хлеба, завозимого раз в неделю в местный магазин, и телефона на почте, из которой можно было даже отправить телеграмму.
Как-то утром Кира, жена покойного друга, которая принимала их в своём доме, включила рижскую дефицитную «Спидолу», чтобы узнать точное время (новости не интересовали), и услышала слово «путч». Непривычное для советской подконтрольной жизни слово «путч», которое в подсознании связывалось с чилийским диктатором и его кровавыми делами, а также события последующих дней, о которых узнавали из передач радио «Свобода», внушили опасение, что «форточка», через которую они общались с детьми, живущими в Америке, закроется, и Матвей и его жена Оля долго не услышат и не увидят своих ребят.
Перебирая в памяти картинки прошлой и нынешней жизни, Матвей добрался до офиса Международного агентства по научному обмену специалистами (МНА), о котором практически ничего не знал, кроме факта его существования.
В Ленинграде, незадолго до отъезда в Америку, о котором тогда не помышлял в ближайшей перспективе, его познакомил с президентом этого американского агентства московский профессор Соломон Иткин. Иткин по непонятным тогда для Матвея причинам сопровождал заморского гостя. Встреча проходила на частной квартире знакомого, который со своими коллегами стремился к сотрудничеству с американцами из желания заработать доллары. Это было время, когда начавшаяся Перестройка открыла возможности для частной инициативы.
Президент, в прошлом одесский еврей, но уже американец со стажем, искал нишу для торговли с Советским Союзом, и его интересовал товар, который выгодно закупать на бывшей родине. Президент понравился Матвею и внешностью, и спокойной уважительной формой общения. Таким в воображении и рисовался успешный капиталист-бизнесмен. Теперь вновь предстояло встретиться.
Инициатором сегодняшней встречи был ленинградский друг Иткина, другой профессор, которого Матвей знал много лет, иногда встречался на научных конференциях и семинарах, относился к нему с уважением, с приязнью, но интуитивно, как говорят, шестым чувством, не признавал в нём ни друга, ни приятеля, ни товарища, ни партнёра. Интуиция интуицией, но она подкреплялась и практикой: неуважительным отношением к Юрию Ентину его сотрудников. Одни считали его хорошим организатором, но никак не учёным, другие называли бездельником. Матвей не обращал внимания на эти оценки, так как на деле видел, что Ентин умелый руководитель и разбирающийся в их общем инженерном деле специалист, написавший дельную книгу по специальности.
Ентин на три года раньше Матвея эмигрировал в Америку. В одной из их совместных командировок на какую-то конференцию, задолго до эмиграции, он поделился с Матвеем своим планом покинуть Родину. Доверие Ентина было приятно и свидетельствовало о его симпатии к Матвею. Это льстило: по официальному научно-чиновничьему рангу Матвей занимал позицию более низкую и инженерным долголетием, по естественной возрастной причине, обладал меньшим. Плюсов в их условном приятельстве было больше, чем минусов.
Когда Матвей приехал в Америку и, более того, случайно оказался с Ентиным в одном городе, то Ентин с женой Стеллой оказывали Матвею и Ольге неординарное внимание и помощь в житейских эмигрантских заботах. Недоброжелательные отзывы других новых американцев об этой паре настораживали, но Матвей и Ольга усматривали в этих отзывах только зависть по отношению к удачливым, работающим соплеменникам: Ентин преподавал в местном колледже курс ознакомления с Америкой для новых эмигрантов, а его жена работала переводчиком в еврейском агентстве по трудоустройству.
От Ентина Матвей узнал, что Международное агентство учредили Андрей Белый (нынешний президент), тёзка известного писателя, сам Ентин и Рафаил Мазель, бывший ленинградский сотрудник Ентина, позже к ним как партнёр присоединился Иткин. Замысел у четвёрки был простой: в Америку хлынула волна высокообразованных инженеров-эмигрантов, которые владеют ноу хау, и можно попытаться продавать их знания. Деньги на учреждение МНА дал Андрей, у которого уже была своя страховая компания, а остальные должны были внести свой пай идеями и их воплощением. Из первоначального замысла ничего не получилось, но неожиданно реализовалась другая идея: принимать инженеров из бывшего Союза и знакомить их с американскими достижениями. Иткин нашёл в Москве контакты с институтами повышения квалификации — и дело пошло. К моменту приглашения Матвея на работу компания уже приняла две группы инженеров.
Основой бизнеса было остроумное понимание обстановки на бывшей родине. Перестройка открыла возможность ездить за рубеж. Этим в первую очередь воспользовались руководители предприятий, но по мере их насыщения впечатлениями от заграницы, они стали разрешать такие поездки и сотрудникам. Это соответствовало демократическим веяниям. Но, конечно, оплата поездок происходила за государственный счёт. Этими бесхозными деньгами и предстояло воспользоваться организаторам бизнеса. Предложенный сервис по обмену опытом пришёлся ко времени, и им охотно воспользовались все участники проекта: организаторы сервиса, посредники в лице сотрудников институтов повышения квалификации и сами счастливые русские инженеры, которые на халяву могли посмотреть, как и чем живёт заграница.
Белый встретил Матвея в своём кабинете, расположенном в конце большой комнаты, где находились рабочие столы сотрудников. Они встретились как старые знакомые, поговорили о Союзе, семейных делах, сложности эмигрантских будней и вскользь о предстоящей временной работе. Собственно говоря, о работе и разговора-то не было: «Договоритесь обо всём с Ентиным», — сказал Белый и тепло попрощался с Матвеем.
Вечером Матвей позвонил Ентину, рассказал о встрече с президентом и стал ждать указаний от своего приятеля — нового босса. «Это хорошо, что вы встретились, но мы должны на совете директоров, — официальным тоном, напыщенно сказал Ентин, — обсудить и другие кандидатуры». И сухо заключил: «Завтра созвонимся».
Ответ был неожиданным: накануне Ентин говорил, что Матвей будет, без сомнения, принят на работу в МНА для сопровождения инженерных групп из России и платить ему будут аж по $120 в дни работы с группой, необходима только формальная встреча с президентом компании, а сегодня оказалось, что есть препятствие — конкуренты. В смущении Матвей повесил трубку. Он уже успел отказаться, полагаясь на слово Ентина, от той нехитрой работы, которая у него была.
Весь следующий день Матвей провёл в ожидании звонка от Ентина. Ситуация напоминала эпизод из романа Солженицина «Раковый корпус», в котором начальник отдела кадров вспоминает, что вызывал к себе сотрудников накануне беседы, не сообщая о предмете разговора, чтобы помучились.
Ентин позвонил около 11 вечера и сообщил, что на работу Матвея всё же берут с зарплатой $70 за рабочий день, но гарантировать количество таких дней не будут. Пришлось Матвею согласиться, да и выбора собственно не было. Но переживания были.
«Как мог Юра вести со мой нечестную игру? Он сам предложил работу, о которой я не просил, назвал сумму зарплаты, убедил, что эта новая работа лучше, несмотря на её неустойчивый характер из-за неопределённости приезда групп, по сравнению с жалкой физической работой, которая у меня была. Совершенно ясно было, что я согласился бы на любую работу в фирме Белого, а о фантастическом заработке в $120 не могло быть и речи», — размышлял Матвей. И тут в первый раз Матвей усомнился в дружеском человеческом, а не деловом отношении к себе Юры. Вспомнилось и мнение сотрудников Ентина по ленинградскому НИИ. Матвей искал оправдание событию, но не находил.
Группа из России попалась интересная: руководители и ведущие инженеры нефтяных промыслов и предприятий по транспортировке нефти, которые отвечали за автоматизацию. Общаться с инженерами было увлекательно (сказывался «голод» по профессиональной работе), и они почувствовали в Матвее своего человека, знающего и чувствующего их деловые и бытовые проблемы. Матвей с удовольствием и искренне, не только по долгу службы, помогал находить ответы на их вопросы по нефтяным делам, но и старался организовать покупки в недорогих магазинах, зная по своему прошлому опыту командировок за границу скудость их инженерного кошелька. За две недели общения возникли неформальные, тёплые отношения, которые создали предпосылки для будущих торговых контрактов на поставку оборудования из Америки в Россию. С двумя специалистами даже подписали протокол о намерениях, договорились о дальнейших контактах через Иткина в Москве.
Владельцы МНА были довольны, для этого, наверное, они и пригласили Матвея, чтобы в общении с ним как с инженером в течение командировки россияне почувствовали доверие к агентству и завязали партнёрские отношения. Изменилось и отношение к Матвею в агентстве: Белый предложил Матвею в период между приёмом групп эпизодически выполнять и некоторую канцелярскую работу — просматривать переписку, готовить письма, рекламные описания и выполнять разные спонтанно возникающие дела. Матвей оказался в двойном подчинении — Белого и Ентина, а затем и в тройном — с учётом Рафаила Мазеля.
Особенно радовало хозяев умение Матвея писать деловые письма — находить аргументы в споре, грамотность и хороший русский язык. Рафаил попытался установить с Матвеем приятельские отношения, пригласил домой, обсуждал с ним планы расширения сферы деятельности фирмы. Но из невнятных идей Рафаила Матвей ничего не вынес, но понял, что если сам предложит нечто дельное, то его рвение поощрят.
Беседы с хозяевами неожиданно принесли результаты. После трёх последовательных разговоров «за жизнь и дела» его почасовой офисный заработок каждый раз возрастал на доллар.
Постепенно Матвей разобрался и в меж хозяйских отношениях: Мазель дружил с Ентиным не формально и почитал его организаторские способности, а Ентин ценил в Мазеле, как ему казалось, знание американской жизни и возможность из мыльных пузырей Рафаэля вытащить полезные идеи: даже мартышка, если научить её печатать, когда-нибудь нарисует правильное слово.
Белый не дружил ни с тем, ни с другим, а наблюдал что получится из их сотрудничества и активно занимался организационными делами: охотно представительствовал как президент перед русскими инженерами, вёл переговоры о поставках товаров в Россию, принимал на работу водителей и администраторов для сопровождения групп, звонил и договаривался о посещении группами предприятий, давал интервью журналистам местной прессы — рабочий день проводил в офисе.
Мазель появлялся в офисе эпизодически в вечернее время, когда освобождался от основной своей работы в правительственной инженерной фирме и, так считал Матвей, имитировал своими приходами участие в деятельности МНА. Белый, по наблюдению Матвея, также разделял эту его, Матвея, не высказываемую точку зрения.
Ентин в офисе появлялся чаще, в свободное от работы в колледже время, и его главной заботой было готовить условия для приёма групп: составлять программу пребывания, выискивать предприятия для посещения, темы лекций и вести переписку с Иткиным.
Вскоре Ентин привлёк к работе в офисе Дору, свою сотрудницу по колледжу, которую назначил основным заместителем по всем делам, оставив за собой общее руководство. Так у Матвея появился ещё один полу начальник.
Выяснилось и важное обстоятельство: до появления Матвея, в МНА был заключён контракт на поставку компьютерной техники в Россию, который принёс серьёзную прибыль. Вот тогда из этого успеха (теперь это стало понятно) директора сделали вывод, что надо создавать доверительные отношения между МНА и русскими специалистами, чтобы из этих отношений, к взаимной выгоде всех участников-посредников, рождались новые контракты. Отсюда и появился мотив дать Матвею работу: они резонно предполагали, что его технические знания, общая культура и природная благожелательность в сочетании с организаторскими способностями дадут желаемый результат.
Матвея устраивало всё: он был готов выполнять любую задачу, кроме переговоров по телефону на английском языке — панически боялся своего английского косноязычия и того, что поймёт собеседника неправильно. Поездки с группами были увлекательны, интересны, позволяли познакомиться с новинками техники, с новой страной, её ландшафтом, достопримечательностями, историей, современными порядками и правилами, гостиницами и ресторанами. С администраторами групп и водителями отношения сложились больше, чем хорошие — дружеские. За год Матвей поднаторел во всём, что относилось к организации приёма, и создавал, как и ожидалось, предпосылки для заключения контрактов.
Объём работы нарастал, как снежный ком. Расширились личные связи Матвея, в первую очередь с эмигрантами-инженерами, которые читали лекции русским специалистам, используя приобретённый в Америке «багаж», водителями-администраторами, которые, как правило, были интеллигентными, образованными людьми (преимущественно врачи и инженеры), но не имели постоянной работы и вынуждены были подрабатывать в компании на основе почасовой оплаты. О такой «среде обитания» можно было только мечтать. Кроме того, слушая лекции, посещая американские предприятия и общаясь с инженерами из России, Матвей пополнил и свой профессиональный багаж в различных областях техники. Одна беда: работа не помогала улучшить его английский, а занятость не позволяла углублённо изучать язык на курсах. Плохое знание языка всё прочнее и прочнее привязывало его к компании.
Это периодически беспокоило, когда задумывался о будущем. Не останется ли он в какой-то момент без работы? Страшно было подумать, что такое может случиться до наступления пенсионного возраста. А пока всё складывалось наилучшим образом.
Триумвират директоров охотно передоверил Матвею часть своих обязанностей и в конце концов принял его на постоянную работу. В период, когда групп не было, Матвей работал в офисе, зарабатывая восемь долларов в час, а при работе в группах заработок через год достиг и вожделенных $120 долларов в день.
Перераспределились и обязанности постоянных сотрудников: Дора оставалась формально руководителем подготовки приёма групп, но фактически только обеспечивала договорённости с американскими компаниями и вела финансовые операции под руководством Белого.
У Матвея появилась возможность выполнить самостоятельно небольшой технический проект для российского заказчика, а затем он получил хороший отзыв о проделанной работе. Заказчик проект принял и оплатил. В голове зрели новые технические и организационные замыслы.
Однако налаженную и активную жизнь агентства ждали потрясения. Тихо тлеющая поначалу неприязнь между директорами грозила перейти в конфликт. Как ни странно, причиной конфликта были успехи компании. Поджигателем конфликта оказался главный бездельник. Рафаэл считал и открыто говорил в офисе, что к финансовому успеху Белый отношения не имеет, а откровенно паразитирует на работе его и Ентина, получая при этом самую большую зарплату. Это не было всей правдой, но Рафаил сумел убедить Ентина, что Белый должен взять на себя нагрузку по развитию торгового бизнеса: продавать ширпотреб в Россию, оставив за Ентиным приём групп, а за ним — Рафаилом — технические проекты, как например, поиск новинок в области высоких технологий и разработку проектов для российских заказчиков.
За закрытыми дверями происходили громкие дебаты. На подмогу из Москвы приехал Иткин, старавшийся примирить противников и пытавшийся для всех быть «хорошим парнем». Силы были неравными. Иткина, Ентина и Мазеля связывали между собой одинаковая профессия, образование и прошлые научные и личные связи. Белый со всех сторон был для них чужой — только партнер по бизнесу. Уже было забыто, что компания возникла благодаря Белому и без его спонсорства ничего бы вообще не было.
По решению совета директоров обязанности поделили, как предлагал Рафаил. Белый получил группу из трёх сотрудников, включая Дору, которая, таким образом, покинула своего прежнего патрона Ентина, Ентин получил остальных сотрудников, включая Матвея, а Мазель остался «кошкой, гуляющей сама по себе», которому по мере необходимости мог помогать Матвей.
Согласие директоров оказалось мнимым и грозило перейти в коммунальную склоку. Инициатором первого конфликта, конечно, был Рафаил, возмутившийся тем, что один из сотрудников готовит для Белого переносной компьютер для поездки президента в Россию — в соответствии с его новыми обязанностями — торговать.
«Этому неучу и дураку не нужен notebook. Он пользоваться им всё равно не научится», — в присутствии всех сотрудников сболтнул Рафаил. Об этом немедленно Дора сообщила Белому. Естественно, Белый прекратил общение с Мазелем вне их директорских собраний и потребовал, чтобы Рафаил выехал в Россию разрешать спорные вопросы по поставленным заказчику приборам — за технику теперь отвечал Рафаил. Мазель же ехать не хотел, так как основная работа не позволяла, а отпуск жалко было тратить. Поэтому поехал в Россию Матвей.
Трое директоров выбрали Матвея поверенным в своих претензиях друг к другу, что было неприятно. Он выслушивал жалобщиков, отмалчивался или, если отмолчаться не удавалось, откровенно высказывал свою точку зрения. Тут он пользовался доверительным советом умницы Ентина: «Не знаешь, что сказать — говори правду».
Перед отъездом в Россию Белый позвал Матвея на ленч и откровенно сказал, что хочет уйти из компании. В торговых делах ему не нужны партнёры, а делиться своим безусловным успехом он не будет, приёмом же групп и техническими проектами в его новой компании может руководить Матвей, финансовые вопросы и переговоры с американскими фирмами будет вести Дора. От Матвея требовалось ответить, с кем он останется или с кем уйдёт. Проявив доступный ему дипломатический такт, Матвей уклонился от прямого ответа и предложил Андрею не спешить с уходом из компании до их возвращения из России. Оба уезжали в командировку примерно в одно и то же время.
Поездка в Россию была как нельзя кстати. Ностальгические позывные звучали настойчиво и громко. А тут появилась возможность повидать друзей, родственников, посетить могилы родителей. За пред поездными хлопотами о мелких неприятностях не хотелось думать: Дора то ли из зависти, то ли по вредности характера пожаловалась Белому, что Матвей купил слишком дорогой билет на самолёт, а она может купить — дешевле. Жалоба была тем более неприятной, что билет нельзя было сдать по условиям продажи. Однако Белый оказался на высоте и сказал, что билет, который приобрёл Матвей, оплатит. В русском посольстве взяли штраф за несвоевременную регистрацию российского паспорта, зато американская иммиграционная служба выдала документы для выезда и въезда обратно без проволочек.
С двумя чемоданами посылок и подарков прилетел Матвей в Петербург. За время его отсутствия город поменял имя. Таможня и паспортный контроль, которые немало попортили Матвею кровь перед отъездом в эмиграцию, однако же не изменились: те же неприветливые, суровые лица, тот же мрачный, неудобный, крохотный и семеричный зал для встречающих.
Матвея никто не встретил. Некоторое время он не беспокоился: наверное, друзья просто опаздывают, но через час ожидания ему стало неуютно. Надо бы позвонить, но у Матвея не было монеты для телефона-автомата, в зале нет ни одного газетного или торгового киоска, чтобы разменять деньги. Открыто предлагать носильщикам доллары ему не хотелось: была ночь, а слава у аэропорта — нехорошая.
В зал вошла группа встречающих, среди которых Матвей признал двух сотрудников института, в котором до отъезда работал. Они тоже узнали Матвея, подивились его приезду в командировку и дали «золотую» монету для телефона. Дозвониться не удалось — автомат не работал, до другого не добраться — он в здании основного не международного аэропорта. Но тут, наконец, появились трое близких друзей, которые ещё остались в России.
Дни в Петербурге были сплошным праздником: приёмы в домашней обстановке, встречи в институте, посещения театров и прогулки по любимому городу.
Сотрудники лаборатории, где прежде работал Матвей, встретили его сдержанно, несколько суховато. Матвей осознал это позже, когда в долгом обратном перелёте вспоминал о проведённых в России днях. В чём причина? И сам себе ответил: наверное, велик контраст между его жизнью в Америке и их — в России, который очевидным образом следовал из его рассказа о двух годах эмиграции. Из его рассказа трудности эмиграции ускользали для них, а хорошие стороны — звучали как хвастовство. «Сытый голодного не разумеет». Но кто — сытый, а кто — голодный?
Большую часть времени Матвей провёл на периферии — на предприятии, которому фирма поставляла компьютерную технику: разбирался в претензиях и составлял спецификации для новых заказов. В Москве несколько раз встречался с Иткиным и от него узнал, что за время командировки раскол в компании уже перестал быть секретом и активно обсуждается партнёрами. Естественно, что Соломона интересовало и мнение Матвея, а также с кем он останется, если образуются две компании. Матвей честно ответил, что не знает, как поступить: ему нравится работать с Белым, чей стиль работы — уважительный и справедливый по отношению к сотрудникам — симпатичнее, чем стиль работы двух других директоров — грубый, нечёткий, с недоговорённостями и намёками. Соломон сделал вид, что частично согласен с оценкой Матвея, говорил, что знает о грубости Ентина и невысокого мнения о Мазеле. На Матвея не оказывал давления в принятии решения, хотя сам, конечно, останется с Ентиным.
Встреча в Москве с Андреем Белым в министерстве, к которому относился институт, где раньше работал Матвей, была суматошной, не по делу, однако Белому понравилось, что Матвея узнают чиновники министерства, зовут в кабинеты, расспрашивают об эмиграции и выясняют перспективы сотрудничества с МНА. Капитализм в России набирал силу, и чиновничий аппарат одним из первых держал нос по ветру — деньгами пахнет.
Белый вскользь спросил Матвея, что ему удалось сделать, но было очевидно, что эти дела его уже мало интересуют. Он завязывал контакты с предприятиями металлургической промышленности. Матвей сделал вывод, что в сознании Белого решение о разделе компании окончательно принято, и он организует новую платформу для работы в России.
Матвей возвращался домой в Америку с двойственным чувством: тревожным от неясной перспективы в МНА, а значит и его работы, и с радостным — от того, что покинул российский дискомфорт: угрюмые лица на улицах, нищих в подземных переходах, толкотню в транспорте, грязь и многочасовое сидение в перегруженных аэропортах с постоянными задержками вылетов.
В офисе царила атмосфера войны. Президент, который приехал раньше Матвея, объявил сотрудникам о своём уходе из компании. На вопросы о будущем компании пожимал плечами. В общей комнате, несмотря на присутствие сотрудников, Белый грубо сказал Ентину: «Вы удивительный человек — любое дело, к которому прикоснётесь, приобретает аромат говна». Матвею показалось, что он на кухне старой, густо населённой коммунальной квартиры, в которой жили его родители в послевоенные годы. Надо отдать должное Ентину — он промолчал.
Назавтра, в конце рабочего дня, Белый собрал сотрудников и объявил, что всех увольняет, но предлагает остаться в создаваемой им новой компании Доре, одному из администраторов-водителей и секретарше. Помещение с оборудованием старой компании МНА должно быть освобождено в течение двух недель, после чего будут заменены замки, и доступ в офис получат только сотрудники новой компании.
Матвея удивило, что Белый не предложил ему остаться. Однако вечером Андрей Белый позвонил Матвею и предложил встретиться у него дома конфиденциально, отметив, что есть интересное для Матвея предложение.
Встретились в субботу днём. Хозяин показал дом, несколько минут поговорили с участием жены Андрея на нейтральные темы, а затем прошли в кабинет. Матвей приготовился слушать. Неожиданно хозяин начал расспрашивать Матвея о результатах командировки в Россию, которыми не интересовался при встрече в Москве. Особенно его волновал возможный контракт на поставку партии приборов автоматики промысловому нефтяному предприятию в Тюменской области.
Предложение о таком новом контракте Матвей по своей инициативе сделал заказчику во время поездки в Сибирь, где разбирался с претензиями по прошлой поставке оборудования. После ознакомительной поездки по промыслу у Матвея возникли предложения по модернизации систем автоматики, которые либо устарели, либо были мало эффективны. Появились и идеи новой концепции управления промыслом. Заказчикам предложение Матвея понравилось, и они, в свою очередь, предложили расширить закупку компьютеров.
В новой компании вопрос о контракте не обсуждался, и готовить контракт никто Матвею не предлагал. А теперь оказалось, что этот вопрос остро важен для новой компании Белого. «С какой компанией теперь заказчик будет заключать контракт: с новой или старой?» — задал риторический вопрос Андрей. Матвей ответил, что это не его вопрос, а вопрос директоров, они должны между собой договориться. И тут Матвей получил бизнес-урок.
Андрей разъяснил, что заказчик, если узнает о разделе компании, не будет заключать договор, захочет сначала посмотреть, чем закончится организационная перестройка. Поэтому важно, чтобы заказчик ничего не знал о наличии двух компаний: старой МНА и новой Белого. Конкуренты Белого — его прежние партнёры — в этом также заинтересованы. В силу создавшихся обстоятельств Андрею выгодно, чтобы Матвей остался работать в МНА, готовил контракт и сообщал ему о ходе переговоров. Андрей же, в свою очередь, затянет оформление документов о разделе компании, а когда проект контракта будет готов, Андрей добьётся заключения этого контракта со своей новой компанией, объявив, что для заказчика это лишь смена вывески, а от старой МНА он потребует компенсации. Матвей за содействие этой афере получит 30 тысяч долларов. Неслыханная сумма!
Тем не менее Андрей не предложил Матвею перейти в будущем в свою компанию. Матвей же для себя сделал вывод, что Белый до конца не определился с задачами своей компании, а циничное желание Белого воспользоваться чужой работой плохо пахло. Значит, Матвею не следует «менять лошадей на переправе», не помогать Белому обманывать Ентина, а подождать, как будут развиваться события.
Здесь уместно сделать небольшое, но важное отступление и вернуться к первой встрече Матвея с Андреем Белым и Соломоном Иткиным ещё в Советском Союзе. У этой встречи был деловой итог, хотя никакие сделки не были оформлены. Между Матвеем, с одной стороны, и МНА — с другой, было подписано соглашение и заверено подписями и печатью, что за любые сделки, совершённые МНА с участием Матвея, ему будет выплачено 5% от договорной цены. Соглашение было заключено на пять лет. Получалось, что при контракте на поставку оборудования на 600 тыс. долларов, компания должна выплатить Матвею 30 тысяч долларов, и совершенно не имеет значения, где Матвей в этот момент будет работать. Однако Матвей начисто забыл об этом соглашении и вспомнил о нём только теперь, через три года. И тогда осознал, что комиссионные, предложенные Андреем, на самом деле не являлись подарком, а были оговорённой ранее зарплатой.
Компания разделилась не по-доброму. Споров о разделе имущества не было, так как имуществом были всего четыре компьютера. Поделить же рынок, на котором будут работать новые компании оказалось труднее. Андрей легко согласился, что имя фирмы и её логотип останутся за компанией Ентина, но за освоенный рынок запросил отступные, пообещав, что сам на этом рынке работать не будет. Однако директора новой МНА отказались выплатить запрошенные деньги, не потрудившись даже поторговаться. «Хотите войны? Война будет», — заключил Андрей, расставаясь со своими старыми партнёрами. Война началась, но об этом позже.
Президентом новой МНА стал Ентин. В компании, включая президента, оказалось четыре сотрудника, все из старой компании, поэтому никого не надо было вводить в курс дела. Однако обязанности перераспределились. Матвей стал называться техническим директором, оставаясь наёмным сотрудником — не партнёром.
Некоторое время ушло на обустройство в новом офисе, а потом работа покатилась по накатанной дороге. Ентин занял небольшой кабинет, вход в которую вёл из общей комнаты, где сидели работники. Дверь в кабинет, когда у Ентина не было посетителей, не закрывалась, и президент мог постоянно следить за трудовым рвением сотрудников. На второй день после переезда Ентин неожиданно позвал Матвея и, закрыв дверь, спросил: «Андрей тебе сделал предложение перейти к нему обратно?» Матвей смутился, что скорее всего не скрылось от Ентина, но ответил, что такого предложения не было. Это было правдой, но Матвей предложение от Андрея ждал, что также было правдой.
В очередной раз Матвей подивился способности Ентина интуитивно чувствовать ситуацию и неожиданно для собеседника намекать на свою осведомлённость, провоцируя на откровенность. Блеф нередко заставал собеседника врасплох, и тот попадался на удочку. Матвей понял, что настало время определиться окончательно: с кем остаться, даже если предложение от Андрея всё-таки поступит. Матвёй отдавал себе отчёт, что Ентин ему ближе и как старый знакомый, и как бывший коллега по профессии, и как человек, близкий по интеллекту. Грубость Ентина по отношению к сотрудникам и его откровенная эксплуатация сотрудников-эмигрантов за архи низкую зарплату была неприятна Матвею. Матвей прямо об этом сказал Ентину, но получил резкий отпор: «Не потерплю профсоюза в моей компании и не потерплю тебя как лидера профсоюза». Матвей промолчал, но решил остаться в его компании.
Вечером, когда Андрей Белый позвонил Матвею домой, чтобы прояснить вопрос с контрактом, Матвей твёрдо сказал, что не может давать Андрею никакую информацию, так как остаётся с Ентиным и не имеет права быть нелояльным к нему. Отношения с Белым навсегда оказались испорченными. Они при встречах здоровались, даже разговаривали, но неприязнь Белого ощущалась. Поначалу Матвей чувствовал себя виноватым, так как колебался в выборе хозяина и не был достаточно честен в отношениях с ними. Однако, когда развернулась война, на которую в своё время намекал Андрей, он утвердился в правильности своего выбора.
Вне работы между семьями Ентина и Матвея установились внешне тёплые отношения. Свободные дни проводили вместе, выезжая на машине Юрия на природу. Часто Юрий делился с Матвеем своими планами расширения деятельности компании, внимательно относился к оппонированию и критике. Казалось, что дружба крепла и недалеко то время, когда Матвей станет постоянным партнёром компании.
Однажды Ентин рассказал, что на Иткина поступило письмо в Налоговое управление Москвы о том, что он скрывает доход от участия в работе зарубежной компании. Иткина вызвали в Управление, ознакомили с письмом и попросили написать объяснение. Ентин подозревал, что письмо составили Андрей и Дора. Предположили, что Дора во время какой-то командировки в Москву отдала письмо в налоговую инспекцию. Оставалось догадываться, какими документами доносчики владеют, чтобы подтвердить факт сокрытия Иткиным своих доходов, и переданы ли какие-либо документы об этом в налоговую инспекцию. Логически рассуждая, пришли к выводу, что в инспекцию документы не переданы, а письмо послано, чтобы побудить новых хозяев МНА искать соглашения с Белым по поводу компенсации за раздел компании. Но документы у Белого всё же могли быть, так как он оставлял у себя банковские расписки Иткина за получаемые им от компании деньги, когда сопровождал Иткина в банк. Андрей оказался прозорливым бизнесменом.
Надо было действительно искать компромисс с Белым. Отделаться разговорами в налоговой инспекции, что это деньги на развитие русского филиала компании, было трудно. Расходных документов на полученные Иткиным суммы для развития филиала не было.
А тут пришла и новая беда: американская налоговая инспекция IRS затеяла проверку МНА. Такая проверка обычно заканчивалась штрафом, если обнаруживались ошибки в перечислении налогов или нарушения в ведении бизнеса. Предположить, что у МНА нет никаких нарушений, владельцы не имели оснований: они знали, что были нарушения — все бизнеса стремятся сократить налоги, и МНА не была исключением. Умело ли они скрывали нарушения, должна была показать проверка. Решили для защиты своих интересов нанять компанию посредника — финансового консультанта, который будет работать с IRS.
Наступили тревожные дни. Неизвестно было, чем вызвана проверка: по случайному выбору или на основе доноса. Предположили худшее: был донос и не только в налоговую полицию России, но и в IRS. Напрашивался вывод: надо искать встречи с Белым, чтобы он не предъявил налоговым инстанциям компрометирующие документы, которые, возможно, у него были. У страха глаза велики.
Матвея не касались дела с IRS. Он давно твёрдо сказал Ентину, что никакие финансовые документы подписывать не будет, какие бы они ни были — честные или сомнительные. Фактически это был второй нелояльный шаг по отношению к «другу-президенту» Первый шаг — это профсоюзное заступничество за сотрудников.
Однако Матвей не мог отказать Ентину в подготовке оправдательных документов по запросам IRS. Отказ грозил бы разрывом и немедленным увольнением. Да и не хотел Матвей разорения компании. Более того, он нецензурными словами отозвался о доносе Белого, и задним умом понял, как заблуждался, относясь положительно к бывшему хозяину. Стукачества простить нельзя.
Переговоры с Белым благополучно завершились: Белый обязался отозвать своё письмо из налоговой полиции в Москве и не предъявлять никаких компрометирующих документов, а МНА обязалась выплатить ему компенсацию. Деньги были положены на специальный счёт, а исполнение договорённости контролировалось банком.
Проверка IRS завершилась небольшим штрафом, но финансовые потери МНА были велики (плата финансовому посреднику, компенсация Белому и штраф) и намного превысили первоначальное требование Белого о компенсации. Скупой платит дважды.
Матвей наглядно увидел, как понимают бизнес его хозяева. И тут у него впервые закралось сомнение в правильности выбора работы. Не пойти ли на курсы программистов, которые, как грибы после дождя, стали появляться на рынке труда, и не бросить ли работу с «русскими» американскими капиталистами? Одно дело усомниться, другое — сделать: английский язык слабо улучшился за годы работы в компании с русскоязычным общением, возраст перевалил за шестой десяток, а работа всё-таки была интересной и творческой.
Случайно сдружившись с одним из руководителей нефтяной компании России, Матвей получил от него доверительное предложение быть посредником в заключении договора с МНА на поставку оборудования с выплатой группе руководителей нефтяной компании персональных комиссионных за организацию сделки. За это нефтяники обещали закрыть глаза, если цены за оборудование будут завышены. Предложение было этически сомнительным, но по капиталистическим меркам оплата услуги казалась делом нормальным с включением комиссионных в контракт. В этом же случае комиссионные нельзя было включать в контракт: откровенное воровство государственных денег — нефтяное предприятие не было приватизировано. Матвей рассказал о предложении Ентину, который не только согласился с предложением, но пообещал выплатить премию и сотрудникам МНА, которые будут участвовать в подготовке и выполнении контракта. Премию обещал выплатить, как определённый процент от суммы договора, исподволь побуждая Матвея стремиться к обоснованию более высокой стоимости оборудования.
Дело закипело. Такого контракта по объёму заказа агентство ранее не имело. Состоялись многократные встречи с представителями заказчика, поставщиками оборудования. Матвей руководил технической и организационной сторонами, готовил спецификации, вёл переговоры и переписку, контролировал отправку и поступление оплаты за оборудование. Работа доставляла удовольствие, а впереди маячила желанная премия в треть годового заработка.
Наконец оборудование полностью поступило к заказчику и был подписан документ о завершении контракта. События дальше развивались как в сказке «о Попе и его работнике балде». Ентин не захотел платить комиссионные в договорённом объёме знакомому Матвея, организатору контракта. Организатор возмутился и, естественно, предъявил претензии Матвею, в котором видел гаранта договорённости. Матвей считал непорядочным и недальновидным нарушение договорённости Ентиным, так как нарушение исключало дальнейшее сотрудничество, он сумел убедить директоров, что надо рассчитаться полностью. Президент перевёл организатору комиссионные, но затаил недовольство Матвеем за заступничество. Это был третий нелояльный поступок Матвея по отношению к хозяину.
Ентин вызвал Матвея в кабинет, попросил закрыть дверь и, поблагодарив за хорошо выполненную работу, показал проект приказа о распределении премии между сотрудниками. Сумма премии была втрое ниже договорённой. У Матвея от возмущения перехватило дыхание: «Что это? Он стремится забрать у сотрудников то, что его заставили доплатить по комиссионным, чтобы соблюсти договорённость? Или это просто осознание своей безнаказанности? Чего стоят тогда его заверения в дружбе и будущем партнёрстве? И я хорош: помогал одному вору красть у другого вора. Хороший урок».
Матвей постарался успокоиться. Наверное, хозяин ожидал, что Матвей возмутится и следил за реакцией. Матвей вернул список и сказал, что распределение премии между сотрудниками — прерогатива не его, а президента МНА, поэтому он, Матвей, её комментировать не будет, даже если не согласен. Что же касается суммы премии, то она намного ниже той, которую называл президент при начальном обсуждении сделки. Ентин возразил, указывая, что расходы компании оказались больше предполагаемых, и поэтому ему пришлось снизить сумму. На самом деле это было неправдой: Матвей знал все фактические доходные и расходные статьи контракта. Об этом он твёрдо сказал Ентину. Президент, казалось, смутился и пообещал обсудить ещё раз премию с директорами. На этом расстались.
Матвей ничего не мог сказать сотрудникам, хотя видел в их глазах немой вопрос. Не хотел портить коллегам настроение. Они же не могли не догадываться, о чём шёл разговор за закрытыми дверями.
Назавтра Ентин опять пригласил Матвея и, не попросив закрыть дверь, сказал, что директора согласились с доводами Матвея. Этого Матвею было достаточно — он знал расчётную величину премии и поэтому не задал вопроса о сумме. А в бизнесе нельзя быть деликатным.
Прошло две недели. Сотрудники получили чеки с премией, и Матвей с удивлением и возмущением увидел, что сумма осталась прежней — низкой. Теперь уже Матвей, зайдя в кабинет, закрыл дверь и спросил Ентина: «В чём дело?» На лице президента появилось изумление: «О чём ты говоришь?» Матвей объяснил, что говорит об обещанном пересмотре суммы премии, согласованной Ентиным с директорами. Ентин удивлённо покачал головой: «Этого не было, мы ни о чём таком не говорили». Матвей повернулся и, хлопнув дверью, вышел из кабинета: хозяин, даже если и врёт — барин.
Внешне ничего не изменилось в рабочей комнате. Однако исчезли шутки, реплики, вопросы друг к другу. Произошедшее вероломство хозяев так подействовало на работников, что обычного дружелюбного общения уже не получалось. Матвей осознавал, что он обязан изменить обстановку — иначе нормальной работы не будет, но не мог переломить себя и прокручивал в голове разные варианты выражения протеста, вплоть до ухода из компании. Но куда уйти? И кто его возьмёт на работу с «птичьим» английским в столь солидном пред пенсионном возрасте?
Решил попроситься в отпуск. Без труда уговорил жену попутешествовать по Калифорнии, взять на прокат машину и проехать вдоль побережья от Сан-Франциско до Сан-Диего. Недели им на такое путешествие хватит, и заодно они повидают друзей и знакомых.
Вернувшись из путешествия, Матвей нашёл на автоответчике просьбу позвонить Герману, коллеге из почти «русской» компании в Айове — в ней работали в основном эмигранты. Герман был молодым инженером, который ещё в России показывал Матвею свои разработки по автоматизации технологических процессов. Матвею эти разработки были интересны, потому что выполнялись совместно с известной финской фирмой, с которой институт, где работал Матвей, собирался наладить контакт. В Америке Матвей неоднократно приглашал Германа читать лекции для своих клиентов, так как Герман был одним из разработчиков приборов, которые желали приобрести российские нефтяные предприятия.
Матвей не успел позвонить сам, как Герман опередил его звонок. Поговорили на светские темы, после чего Герман рассказал Матвею о расширении фирмы, где он работает, и что они ищут сотрудников. Удивительно кстати оказался этот разговор, как будто кто-то свыше услышал о проблемах Матвея и предлагает ему работу. Герман предложил обсудить перспективы работы Матвея в своей фирме, в отделе котором он руководит. Зарплата не предполагалась высокой: предстояло работать простым инженером, но по специальности. Герман попросил прислать резюме факсом, и на следующей неделе Матвей был вызван на интервью.
В МНА по возвращению из отпуска Матвея ждало новое известие. В связи с уменьшением объёма работ Ентин переводил его на сокращённую рабочую неделю.
Это как раз не удивило Матвея: в России быстрыми темпами шла приватизация, и новые владельцы предприятий отказывались от социалистических поощрений в виде бесплатных поездок за границу сотрудников для обмена опытом. Теперь деньги принадлежали не государству. Отсюда и число групп, принимаемых МНА становилось всё меньше и меньше. Пришлось сокращать расходы на приём групп, а это сказалось на бытовом комфорте гостей и, как положительная обратная связь, привело к отказу потенциальных клиентов от услуг МНА. Оставалась только торговля с Россией и небольшие местные проекты.
Матвей воспользовался внезапно возникшим свободным днём и уехал на интервью в Айову.
Побеседовав с шестью интервьюерами, один из которых был его хорошим знакомым, Матвей не сомневался, что его возьмут. Плюс ко всему, с ним переговорил на ходу президент фирмы, сказав, что читал его резюме и, если освободится до отъезда Матвея, сам с ним поговорит. «У вас впечатляющее резюме» — заметил президент. Матвей посчитал, что «короля играет свита», и последний интервьюер будет не менее ласков, чем предыдущие. Вывод оказался ошибочным. Интервьюер, начальник подразделения, из бывших советских, принял Матвея недружелюбно: не прекращал звонить и отвечать на звонки по телефону, приглашать для вопросов сотрудников, а между делом беседовал с Матвеем. Как и президент фирмы, он повторил, что резюме впечатляющее, но усомнился в подлинном авторстве перечисленных работ, так как Матвей был руководителем лаборатории, а в России было принято приписывать руководителей в соавторы. Что на это мог возразить Матвей? Объснять, что он не такой руководитель? Глупо. Матвей промолчал, ожидая, что будет дальше. А дальше последовало: «Инженеру с вашими знаниями и опытом я должен уступить своё кресло, а вы претендуете на невысокую позицию. Зачем? Что Вы не найдёте работу достойную вас?» Теперь Матвей понял, что этот Рубикон ему не перейти и поспешил попрощаться. Герман казался расстроенным, попросил секретаря вызвать такси и отвезти Матвея в аэропорт.
На следующий день Ентин сказал Матвею, что увольняет его через две недели, и посоветовал связаться с Германом, может быть, Герман пригласит его на работу в свою фирму, так как она расширяется. («Какая заботливость!») Матвей тут же сказал, что уже был в фирме Германа на интервью, а, задним умом теперь понял, что с интервью всё подстроил Ентин, предполагая, что спихнув Матвея Герману, обелит себя в глазах эмигрантской общины. Нет человека — нет проблемы.
Оставалось произвести расчёт с Матвеем. Но и тут Ентин оказался на «высоте», не уплатив за неиспользованный отпуск.
Начались поиски работы. Пришлось вновь поднять различные варианты резюме, подкорректировать их с учётом серьёзного американского опыта, а потом рассылать, рассылать и рассылать.
Во время разборки старых документов Матвей наткнулся на совсем забытый договор с МНА, заключённый ещё в России во время первого знакомства с Андреем Белым. Срок договора, как оказалось, не истёк, и при внимательном чтении Матвей обнаружил, что вправе потребовать от МНА свою долю прибыли за контракты, полученные с его участием.
Мучительно переживая этическую сторону иска к МНА на основе договора, о котором все забыли, Матвей отложил его в сторону: «Я проработал в МНА несколько лет. О договоре, возможно, Ентин, в отличие от Белого, и не помнит. Ентин ещё не был тогда президентом компании. Как же я подам ему иск на свою долю прибыли?»
Однако другой внутренний голос говорил иное, намекая на то, как с ним поступили в компании: не стеснялись пользоваться его зависимым положением при приёме на работу, обманывали с предложением партнёрства, не выплачивали договорённую премию. А на днях выяснилось, что на его место взяли работника, договорившись с ним заранеее за спиной Матвея, да ещё Ентин отказался скорректировать ошибки в выходном пособии, упрекая Матвея, что просьба о корректировке неэтична с его стороны при бедственном положении МНА. Последнее было той каплей, которая привела Матвея к адвокату. Всё завершилась административным судом.
Слушая приговор судьи, Матвей не испытывал удовлетворения. Неужели действительно при капитализме человек человеку — волк?
*) Возможное сходство лиц и описанных событий с реальными лицами и событиями является случайным
Старики в Америке

«Здравствуй, старость, я рад нашей встрече,
я ведь мог и не встретить тебя» 
И.Губерман

Выгодная сделка

«Ничего нет вечного на свете, и никогда человек не бывает доволен тем, что имеет»
Шолом-Алейхем
«Нет совершенства в существах земных,
 Есть розы, но растут шипы на них.
 На небесах есть ангелы, а что же –
 У них найдутся недостатки тоже»
Гнрих Гейне

Мирра Исааковна, пожилая эмигрантка «третьей волны» сидела в кресле, подаренном детьми. Она ждала доктора, который стрижёт ногти на ногах пациентам, которым тяжело добираться до медицинского офиса. Она любила эти посещения, доктор ей нравился, он охотно с ней беседовал на разные темы.
В до эмигрантской и до пенсионной жизни Мирра Исааковна работала на кафедре марксизма-ленинизма в электротехническом институте в Ленинграде, была членом партии и, вполне вероятно, одобряла генеральную линию партии: «всё для человека и во имя человека».
Как её, еврейку, туда занесло после окончания исторического факультета университета, история умалчивает. Она об этом не рассказывала любимому доктору, полагая, что по молодости доктор не сможет понять тонкие особенности жизни в сталинскую и послесталинскую эпоху.
В перестроечный горбачёвский период кафедра марксизма-ленинизма была ликвидирована,  и Мирра Исааковна тоже перестроилась и вела практические занятия со студентами по вопросам экономики. Экономика была главной темой бесед с доктором.
Доктор с интересом слушал, восполняя недостатки своего американского образования. Мирра Исааковна толково и обстоятельно рассказывала доктору о социализме и капитализме, о  формуле свободного рынка «товар-деньги-товар». Эта тема спонтанно возникала при почти каждой плановой встрече раз в два месяца. Доктору стало ясно, что жизнь его пациентки в Америке не повлияла на её социалистическая взгляды.
Достигнув, как ныне говорят, возраста «дожития» или «золотого возраста» в условиях «американского коммунизма» –  каждому пенсионеру-эмигранту по потребности и даже больше, – Мирру Исааковну стали занимать вопросы здорового образа жизни. Телевидение и беседы с коллегами в «санаториях дневного пребывания» для пожилых людей, которые в просторечии называют «детскими садиками», этому энергично способствовали. В дополнение к этому обсуждались в «садике» и навязчивые объявления в СМИ и письма, приходящие домой, которые призывали Мирру Исааковну и её коллег одновременно с заботой о здоровье обеспокоиться заранее о месте на кладбище. Иными словами, предлагалось заведомо купить участок на кладбище по своему выбору, чтобы в будущем не отягощать детей и родственников дополнительными похоронными заботами.
Поддавшись общему настрою друзей по «садику», Мирра Исааковна несколько раз съездила на еврейское кладбище выбирать участок. Окончательный выбор состоялся, когда ей показали прелестный уголок на склоне небольшого холма. Состоялась сделка «деньги-товар», и Мирра Исааковна стала владельцем территории для захоронения, о чём поведала своему доктору.               
- А вы выбрали себе участок на кладбище? – спросила Мирра Исааковна доктора.
- Что вы, Мирра Исааковна, мне ещё рано об этом думать, – сказал доктор.
- Кто знает! – многозначительно заметила Мирра Исааковна, подсознательно имея ввиду свой жизненный опыт, многострадальный опыт евреев и непредсказуемое развитие современного технического прогресса, политическое и военное противостояния в мире.

При следующей встрече с доктором Мирра Исааковна показалась ему очень расстроенной. Беседа не клеилась, и доктор, естественно, поинтересовался в чём дело. Мирра Исааковна, тяжело вздохнув, рассказала, что была на кладбище  и посетила выбранный ею участок. После обильных дождей участок оказался полностью залитым водой.
И тут что-то случилось с интеллигентной дамой.  Забыв о приличиях, а возможно под влиянием своей профессиональной ненависти к свободному рынку, Мирра Исааковна обратилась к доктору.
- Доктор! Вам обязательно нужен участок на кладбище. От этого вам никуда не деться.
Доктор промолчал, а Мирра Исааковна предложила: «Купите мой участок».
- Мирра Исааковна, вам участок не нравится, а вы мне его предлагаете. Это как-то странно. И, тем более, он мне не нужен. Я вам об этом говорил.  - Несколько раздражённо заметил обескураженный эскулап.
- Милый доктор, вы неправильно меня поняли. Участок мне нравится, и вам понравится. А я куплю другой. На холме. Это нормальная сделка. Мы с вами много раз обсуждали формулу «товар-деньги-товар», – с нескрываемой иронией заметила бывшая коммунистка. –  Вам этот участок обойдётся дешевле, чем мне, а со временем он подорожает. Всё дорожает. Всегда помните: «товар-деньги-товар».
- Мирра Исааковна, но участок мокрый, – начинает сдаваться доктор от напора пациентки, побеждённый её теоретическими познаниями.
- О, дорогой, не беспокойтесь! Участок высохнет к тому времени, когда вы умрете. Выгодная сделка, поверьте.

Что тут скажешь? Житейская выгода вступила в противоречие с элементарной этикой! Что повлияло: образование или партийная закалка – «лес рубят –щепки летят», или и на «старуху бывает проруха» – судить читателю.

Три письма, или один день из жизни пенсионера
«Живу я более чем умеренно, страстей не более чем у мерина»      
  И.Губерман
Илья Михайлович в субботу скучного пасмурного весеннего дня медленно спускался по лестнице с третьего этажа многоквартирного дома в северной части Филадельфии, чтобы вынести на помойку остатки мусора со вчерашнего семейного чаепития в честь его 80-летнего юбилея. Никаких серьёзных мыслей ему не приходило в голову на этом каждодневном пути, но привлекала метафора: спуск по лестнице с мусором символизирует спуск с горы при его в целом удачной жизни с накопленным хламом неудач, но о неудачах следует забыть при подведении итогов юбилейных воспоминаний и поздравлений от друзей и знакомых. Никакой печали возрастной Олимп не вызывал, а, в силу оптимистического взгляда на жизнь и иронического отношения к себе, даже увлекал тестированием друзей на их отношение, включая, искреннею дружбу, невинную лесть и затаённую зависть.
На обратном пути с помойки Илия – так к нему обращались в эмиграции: не панибратски, а официально, что его всегда коробило, если исходило от незнакомых людей – заглянул в свой почтовый ящик. И не удивляясь обилию напиханной в ящик бумажной макулатуры, которую тут же выбросил, обнаружил три письма. Засунул письма в карман, не разглядывая адреса отправителей, и – с неизбежной необходимостью добраться до квартиры по крутой лестнице по причине ремонта лифта –  чертыхнулся.
Трудный подъём вверх ассоциировался с другой очевидной метафорой: восхождение по лестнице эмиграционной карьеры вначале без языка, без связей, без знания местных обычаев, в которой шаг за шагом преодолевал ступеньки, а теперь преодолевает ступеньки реальной  лестницы с усилием от боли в суставах.
Дома Илья, отложив конверты в сторону, занялся хозяйственными делами: мытьём посуды и уборкой. Не любил эту работу, но относился к ней как к необходимой рутине, такой же, как чистка зубов или иная личная гигиена, справедливо считая, что иное отношение сделает жизнь невыносимой. Почту из почтового ящика, в отличие от компьютерной почты, также не любил, не ожидая от писем из бюрократических офисов ничего хорошего. Обычно это были анкеты, сообщения о снижении выплаты по пособию или просьбы о благотворительной помощи. На такие просьбы Илья изредка откликался, особенно если они касались помощи больным детям. По причине этой нелюбви к почте не торопился изучить содержание трёх писем.
Когда Илья добрался до своего письменного стола с дисплеем от старого стационарного компьютера, в окно заглянуло солнце, поборовшее облака, то вспыхивая робкими лучами, то исчезая, но определённо повышая настроение: было радостно, что всё-таки наступила весна, и можно будет возобновить прогулки в парк после холодной и ветреной зимы.
Открыл первый конверт, воспользововшись специальным ножом для вскрытия почты, купленным когда-то на весенней распродаже бытовых вещей, по-американски на yard или garage salе. Илье нравилось аккуратно вскрывать конверты, коробило от скрюченных краёв бумаги при небрежном вскрытии, как ненавистна была  любая неаккуратность: неприбранная постель или грязный кухонный стол, или небрежно брошенная одежда.
Надпись на конверте «Claim Conference» не заинтриговала, так как пару лет назад Илья получил отказ в единовременной денежной компенсации  как жертве Холокоста, отказ был окончательный, не подлежал обжалованию, поэтому и приятных новостей от этой организации он не ожидал. В своё время Илья и не огорчился, получив отказ, так как что-то было сомнительное в этом откупе немцев за их преступления – всегда помнил слова мамы: «Никогда им эту войну не прощу». Мама во время войны была военным врачом в действующей армии и победу в войне считала важнейшим событием в жизни.
Из письма без каких-либо объяснений следовало, что Илье выплачена денежная компенсация, и он может получить её в своём банке. Новость была неожиданной, приятной – внучки от бабушки и дедушки получат подарки. Мысль о том, что это деньги от немцев, царапала, но Илья её отогнал: деньги уже в банке, и нечего интеллигентничать – мог в своё время не заполнять анкету на получение этой компенсации. 
Илье было 5 с половиной лет, когда началась война. Он с бабушкой и братом был эвакуирован из Ленинграда на Урал за несколько дней до объявления блокады города. Институт, где работал отец Ильи, проектировал металлургические заводы на Урале, и организовал эвакуацию семей сотрудников, которые по броне были обязаны работать на уральских объектах, отца Ильи отозвали из пункта сбора ополчения. Поэтому Илья с братом и бабушкой вернулись в Ленинград только в 1944 году по вызову мамы, которая работала в военном госпитале. Отец же был призван в армию в конце войны для вывоза из Германии оборудования металлургических заводов. Всё это было описано в заполненной Ильёй анкете, но организация Claim Conference два года назад не выплачивала компенсации в таких случаях, считая, что вывоз семьи в эвакуацию был плановым. Теперь, видимо, ошибку исправили. Возможно, жертв Холокоста стало значительно меньше, а деньги оставались. «Впрочем, какая разница», – размышлял Илья.
Второй конверт был из Белого дома: Президент поздравлял гражданина страны с юбилеем. Хорошая традиция, хотя крепко пахла добротным бюрократизмом. Письмо вызвало ироническую улыбку. Без юмора нельзя было отнестись к этому поздравлению. Илья не голосовал за этого Президента, его правление не нравилось, к партии Президента Илья не принадлежал и поддерживал разные петиции против его администрации. В определённом смысле Илья действовал против обывательского здравого смысла, так как Президент якобы заботился о той части американского общества, к которой принадлежал Илья. Однако опыт жизни при социализме отвергал в сознании Ильи социалистические посулы.
Третье письмо Илью совсем развеселило. Илье сообщали, что он может со скидкой приобрести место для захоронения на новом филадельфийском кладбище. Авторы письма откровенно намекали, что юбилей юбилеем, но пора готовиться к уходу в иной мир. Илья соглашался с этим намёком: готовиться надо, но торопливость их в этом вопросе поощрить не хотелось.
Прошлое, настоящее и будущее – приятное, весёлое и грустное – лежало перед Ильёй на столе.

Открытая дверь
Любви все возрасты покорны;
Но в возраст поздний и бесплодный,
На повороте наших лет,
Печален страсти мертвой след:
Так бури осени холодной
В болото обращают луг
и обнажают лес вокруг». 
А. Пушкин

Много лет назад, когда я читал роман Сомерсета Моэма «Театр», мне запомнился эпизод, в котором героиня романа встречается со своим многолетним, теперь пожилым, поклонником, ухаживания которого отвергала долгие годы, а сейчас готова сблизиться с ним. Смущённый поклонник сделал вид, что не понял её намёк.
Наверное напрасно — бывает и иначе. Да и с Пушкиным можно поспорить.

Каждый пенсионер СНГ-вского происхождения, живущий в Америке, которого многозначительно здесь зовут Senior Citizen, хотя бы один раз получал приглашение проводить полдня в дневном санатории «Для друзей», называемом в простонародье «детским садиком».
Илья Михайлович после нескольких таких звонков по телефону и письменных предложений поддался на уговоры. Толчком к этому  решению был звонок женщины с приятным мелодичным говорком, с мягким произношением буквы «Р», к которому так привык наш герой, живший до эмиграции в Киеве.
Взвесив все «За» и «Против», Илья понял, что «За» есть, а «Против» нет. И теперь не надо будет готовить завтрак, ходить в магазин, придумывать, что себе приготовить на обед, а перед этим изучать поваренную книгу. Хотя к Илье два раза в неделю приходила помощница, присылаемая социальными службами, она его не освобождала полностью от нелюбимых им бытовых дел.
Илья в прошлом, до эмиграции, был заместителем главного инженера проектного института, специализирующегося на вопросах водоснабжения. Жил, по советским «стандартам», хорошо: имел дачу, машину и даже бывал заграницей, в Болгарии, на Золотых песках. Жена-украинка ушла от него незадолго до его решения покинуть Родину. Собственно, это событие и подтолкнуло к отъезду. Дочери остались с мамой.

Эмигрировал Илья в Америку уже из независимой Украины, оформление отъезда прошло относительно легко: секретности у него не было, квартиру сдал, из драгоценностей было только золотое обручальное кольцо на память. Подспудно была мысль по приезде в Америку выучить язык, найти работу, а может быть, и жениться.
Эти мечты быстро развеялись. Язык, как был поначалу «птичьим», таким и остался. Работа нашлась настолько неквалифицированная, что Илья о ней в письмах к детям и знакомым не писал. Но жил благоустроенно и, пока возрастные болезни не начали одолевать, мысль о «детском садике» отвергал. Дома было любимое занятие – чтение и компьютер.
В «садике» Илья познакомился с соседями по столику, за которым он завтракал и обедал, а они, бывалые «садовники», познакомили его с другими. Часть дня, проводимая в «садике», проходила незаметно.
Так было бы и дальше. Но женщин в «санатории для друзей» было много, и большая часть была одинока – женщины обычно живут дольше мужчин.
Естественно, мысль о том, что нельзя оставить без присмотра одинокого интеллигента, пишущего стихи и владеющего компьютером, наверное, посетила многих из них.
Илья в молодые и зрелые годы ловеласом не был, жене не изменял, но втайне мечтал об этом с красивыми и молодыми женщинами. Время безжалостно, и с ним произошло то, о чём образно написал Губерман в одном из своих гариков.

Наступила в душе моей фаза
Упрощения жизненной драмы:
Я у дамы боюсь не отказа,
А боюсь я согласия дамы.

Итак, женский коллектив «садика» решил, что пора знакомить Илью с дамой. Однако никто не решался назвать себя возможным кандидатом. Стеснялись друг друга. Было ещё одно препятствие – Илья никого из них не выделял и никаких намёков на желание более близких отношений ни с одной из них не делал.

Втайне от подруг Ольга Михайловна решилась. Узнала адрес Ильи и решила его навестить. Сделала в парикмахерской причёску, тщательно подкрасила ресницы и губы, следя затем чтобы макияж не выглядел вульгарно, надела не лучшее платье из своего гардероба, но самое любимое.
По её плану визит должен был быть для Ильи неожиданным, а по его реакции она поймёт, есть ли у неё шансы на успех. Илья ей очень нравился. А там...кто знает, может быть, останется у него в первый же вечер. Бывало так в прошлом.

Илья, услышав стук в дверь, решил, что это почтальон принёс ожидаемую бандероль с заказанной книгой, нащупал в кармане приготовленный для такого случая доллар и открыл дверь.
Увидев Ольгу Михайловны в образе прекрасной дамы, Илья не только растерялся, но и потерял дар речи. Он молчал, но мысленно говорил сам с собой: «Ей-то ещё всё надо! Она хороша! А я? Нет! Нет! Нет!».
Однако пригласил по-джентльменски Ольгу в дом. Вечер провели за беседой. А потом...
Назавтра в «садик» Илья не пошёл. Оля тоже.

Лотерея
«Учусь терпеть, учусь терять
и при любой житейской стуже
учусь, присвистнув, повторять: плевать, не сделалось бы хуже».       
И.Губерман
Зимним, промозглым и ветреным утром Натан, намотав на шею тёплый шерстяной шарф, который получил в подарок в прошлое воскресенье, в день рождения, медленно передвигался в сторону магазина «7-11» (seven-eleven), около которого стояла длинная людская очередь по причине продажи лотерейных билетов на пятничный розыгрыш огромного приза в более чем миллиард долларов.
Лет Натану было, ох, как много. Некоторая бодрость в теле была преимущественно по утрам, поэтому и решился сейчас пойти купить лотерейный билет. Он прекрасно сознавал абсурдность участия в лотерее, но задумал попробовать после вчерашнего посещения медсестры, которая подивилась безошибочности его прогноза содержания сахара в крови и артериального давления и спросила, не участвует ли он в завтрашней лотерее. Натан же не очень удивился результатами своего прогноза – статистика у него была богатая и, более того, фокус с прогнозом он нередко демонстрировал в медицинских офисах. Ошибался, конечно, но результат был всегда близким.
Медсестра Надя была милая, привлекательная молодая женщина. Натан с удовольствием смотрел на неё. Общение с красивыми женщинами всегда доставляло радость. Дорожа её вниманием, Натан рассказал Наде о своих удачах в «лотерейных» играх в молодые годы. Рассказчик он был хороший. Действительно, было несколько эпизодов, которые его самого удивили.
Однажды Натан был приглашён в одну из научных лабораторий как специалист в информационных технологиях. Среди различных приборов на столах и стендах он обратил внимание на монитор, на котором постоянно менялись цифры в пяти регистрах. Его вопрос о назначении прибора вызвал улыбки у сопровождавших его инженеров: «Это наша компьютерная лотерея. Задумал комбинацию из пяти цифр, нажал на кнопку и ждёшь пока генератор случайных чисел выдаст твою «выигрышную» комбинацию. Пока у нас никому не удавалось угадать больше двух-трёх цифр. Игрушка, конечно, но убеждает, что на лотереи деньги тратить не надо! Хотите попробуйте!»
Натан записал свою комбинацию цифр  и нажал кнопку. Результат ошеломил. Раздались аплодисменты. Все цифры совпали. Много лет спустя, побывав в этой лаборатории, он снова увидел этот прибор, но искушать судьбу не стал и промолчал, когда ему рассказали, как легенду, о некоем госте, который остановил генератор на задуманной комбинации. Повторений не было.
Итак, Натан под утро, а у него все серьёзные замыслы возникали в голове только на грани сна и яви, решился пойти купить один билет. Смех смехом, а внутренний голос нашёптывал: «Попробуй».
Отстояв в очереди минут 20, Натан купил билет, заполнил карточку, получил квитанцию, услышал пожелание успеха и отправился восвояси. Смеясь над собой и радуясь своему шутливому бизнесу, Натан значительно бодрее шёл домой. Погода, по мере продвижения солнца от утра ко дню, улучшалась, морозный воздух приятно бодрил, и всё происходящее с ним начинало радовать.
Наступил день розыгрыша. Вспоминая свою вчерашнюю покупку, Натан заинтересовано включил телевизор, выбрал канал с вечерними новостями и стал ждать. Но, как всегда бывает, в важный для него момент зазвонил «бестактный» телефон,  и Натан пропустил объявление выигрышной комбинации цифр. Впрочем, это его не очень огорчило: будто отложил удовольствие.
В постели долго не мог заснуть: «А что будет, если цифры угадал правильно?» Приятно было помечтать как распорядиться с деньгами. И тут возникли страхи. Они были многоплановые. Если передать выигрыш детям, то в лучшую ли сторону деньги изменят их жизнь. Если их оставить себе, то возникнет столько хлопот, что ему с ними не справиться. Дети будут обеспокоены, возможно, и недовольны его решением. У знакомых возникнет зависть. Ему-то на самом деле ничего особенного не надо: быт устоялся, денег ему хватает. Появился и параноидальный страх. Вдруг его вычислили преступники. Магазин, где куплен билет на лотерею, известен, а там есть видеокамера, выявят купивших билет, начнут искать обладателя выигрыша. Уснуть удалось с трудом.
Встав и позавтракав, Натан решил пойти в «7-11» (seven-eleven) узнать результат. Ещё издалека он увидел скопление людей у магазина. «В чём там дело?» И тут его обдало жаром. «Наверное, в этом магазине куплен выигравший билет, а это означает, что его, Натана, шансы возросли. Туда идти не надо из-за опасности, что преступники догадаются о его победе». Натан рассмеялся. Возобладал здравый смысл: ничего же ещё неизвестно.
Однако в магазин не пошёл, а поехал на автобусе в супермаркет, купил газету, открыл нужную страницу и, как это невероятно, убедился, что выиграл. «Что делать?»
Дома долго разглядывал билет. Решил не торопиться с предъявлением выигрыша. Всё следует обдумать. Был бы молод, то радовался бы внезапной удаче...
В телевизионных новостях объявили, что правильная комбинация указана в трёх билетах. Предъявлены два выигрыша. Один выигрыш в его штате не предъявлен, но магазин, где продан билет, в любом случае получит большой денежный приз.
Прошла неделя, и Натан, наконец, понял, как должен поступить...
Через несколько месяцев в средствах массовой информации  объявили, что неизвестный благотворитель передал значительную сумму денег крупному благотворительному фонду для учреждения стипендии за успехи в области информационных технологий.
История умалчивает, какая сумма денег была передана фонду, но очевидно, что большая.

Old bones - Старые кости
«Все люди хотят жить долго, но никто не хочет быть старым».
Дж. Свифт
Иван Петрович, русский эмигрант «третьей волны», с трудом поднялся со стула и, держась за край стола, на котором стоял компьютер — его главный рабочий инструмент и одновременно «окно» во внешний мир, шагнул в сторону прихожей, чтобы добраться до стенного шкафа и взять пальто. Путь поначалу тяжёлый с каждым шагом становился твёрже, потому что по мере движения Иван Петрович выпрямлялся и боль ослабевала. Он давно заметил, что прямая осанка помогала справиться с болью в его не на шутку разболевшейся спине. Это наблюдение навело на мысль, что у монарших особ, наверное, нет проблем с болью в спине, так как с детства приучены к прямой, королевской осанке. Как отклик на эту мысль, резкая боль заставила Ивана Петровича застыть в царской позе. Можно было бы и дольше пофилософствовать о происхождении его недуга, но необходимость одеться, выйти на улицу, сесть в машину и доехать до медицинского офиса заставляла его героически продолжать движение.
Иногда наш герой неожиданно вскрикивал. Издаваемый при этом звук на нотном языке воспроизвести было бы невозможно. Зато следующие за этим звуком слова были из словаря заурядной нецензурной русской лексики.
Сев в машину, Иван Петрович почувствовал себя увереннее: боль, в положении сидя в машине, отпускала. Глубоко и удовлетворённо вздохнув, он нажал на «газ» и благополучно доехал до госпиталя, в котором находился офис его хиропрактора.
Передвижение страдальца, медленное от запаркованной машины в сторону медицинского офиса, продолжалось не менее драматично, чем из дому. Помощи ждать было неоткуда, так как редкие, пробегавшие мимо, водители запаркованных машин, если и замечали медленно идущего человека, то не удивлялись и не порывались помочь, так как находились на территории госпиталя, где странных посетителей можно было встретить нередко. Однако необычные вскрикивания больного, должны были бы обратить на него внимание, но все в нашем гуманном и трудолюбивом обществе, как правило, торопятся и не успевают смотреть по сторонам.
В офисном здании Ивану Петровичу предложили коляску и довезли до приёмной врача. Можно было бы теперь предположить, что необходимая медицинская помощь Ивану Петровичу будет оказана и его обратный путь к креслу у компьютера пройдёт без ругательств и междометий, не ласкающих слух. Но до такого приятного события произошло другое, в котором Иван Петрович приобрёл... Здесь надо было бы сказать, как принято, «сердечного друга», избавившего от боли, но мне было непросто найти синоним «для друга по боли в области поясницы». Можно изощряться на эту тему, насколько хватит фантазии у читателя, испытавшего или ещё не испытавшего муки от больной поясницы.
Итак, Иван Петрович въехал в кабинет доктора, восседая в кресле, как в монаршей карете, так как поза монарха стала для него спасительной.
И тут меня, как автора этого повествования, пронзила догадка, что поясница болит у всех прямосидящих, что противоречило мысли Ивана Петровича об осанке монархов, но должно помочь врачам при постановке диагноза обойтись без изнурительных для пациента анализов и процедур и снизить затраты на лечение. В последнем утверждении читатель определённо почувствует мой гражданский порыв.
Хиропрактор мою догадку, без сомнения, также разделял и одним величественным кивком головы указал на процедурный стол, на который предстояло забраться Ивану Петровичу. Пациент сполз с кресла и встал рядом со столом, взывая всем своим видом о помощи. Улыбчивый доктор ему в этом не отказал - с помощью медсестры водрузил больного на стол и начал манипуляции со спиной, приговаривая ласково по-английски: «Old bones, old bones - Старые кости, старые кости...». А Иван Петрович, в свою очередь, безмолвно отвечал: «У тебя у самого старые кости, костоправ» (опускаю междометия и лечебный русский мат). И накаркал. Хиропрактор вскрикнул, как недавно вскрикивал нечленораздельно сам Иван Петрович, схватился за свою задницу и ясным, но жалобным голосом (трудная гамма для вокалиста), вспомнил про «русскую маму» - сказался опыт общения с русскими пациентами (опускаю междометия и американское fuck you).
О лечении пациента больше речи не было, сердечности между друзьями по несчастью - тоже. Но Иван Петрович, воспитанный на русском фольклоре: «Лучшее утешение — чужое несчастье», почувствовал от ситуации облегчение - «Не одинок!» Самостоятельно слез со стола, кивнул доктору и скрылся за дверью со словами: «Старые кости - fuck you!»
«Бог изощрён, а не злонамерен», - Иван Петрович вспомнил слова, которые когда-то читал, но сейчас понял, что решительно с ними не согласен.


Самаркандский зигзаг
«Счастлив тот, кто Мир оставит раньше, чем Мир оставит его»
(изречение, приписываемое Тамерлану)
Воспоминание о поездке в Самарканд периодически, но навязчиво заставляло
Илью Михайловича задумываться о прожитой жизни и приближающемуся итогу. Он отчётливо сознавал, что неминуемый уход из жизни не за горами. К этим мыслям побуждал и внезапный уход из жизни узбекского диктатора, почти его ровесника, к тому же похороненного в Самарканде.

Поездка в Самарканд специально не планировалась, возникла спонтанно, когда Илья Михайлович был в командировке в Таджикистане, где занимался наладкой систем автоматики на недавно введенном в эксплуатацию металлургическом заводе вблизи Душанбе. Выяснилось, что проектные решения в некоторой части надо менять, а они требуют согласования с организацией-разработчиком в Ташкенте.
Лететь в Ташкент можно было напрямую или через Самарканд. Привлекал второй вариант, так как позволял провести сутки в древнем городе. Смущало лишь формальное нарушение – за счёт командировки удовлетворить своё любопытство. Колебание не было долгим, оно легко разрешилось – его непосредственный начальник, узнав о необходимости командировки Ильи Михайловича в Ташкент, решил присоединиться к нему и поддержал идею о самаркандском зигзаге.
Прилетели в Самарканд вечером, переночевали в заранее заказанной вполне современной гостинице, а утром заказали обзорную экскурсию по городу.

Экскурсия оказалась не только интересной, но и поучительной. Выяснилось, что ни Илья Михайлович, ни его спутник ничего практически не знали про историю города кроме того, что есть в городе красивая площадь Регистан с тремя медресе, здесь в средние века жил и работал узбекский астроном Улугбек, внук знаменитого эмира Тамерлана. И конечно, знали про замечательный восточный базар, который надо обязательно посетить и попробовать чудесные самаркандские фрукты, виноград и лепёшки.
 
Самым удивительным и впечатляющим был рассказ о Тамерлане (умер в 1405 году), воине и правителе страны Маверннахар между Аму-Дарьёй и Сыр -Дарьёй со столицей в Самарканде, который покорил многие страны, дойдя до Индии на Востоке и разгромив Дели,  разбив войска турецкого султана Баязета на Юге, напугав возможностью своего вторжения правителей Западной Европы, приблизился к территориям русских князей на Севере.
Для Ильи Михайловича было интересно узнать, что Тамерлан был сначала  соратником эмира Тохтамыша из Золотой Орды, который через два года после Куликовской битвы осадил и сжёг Москву. Тамерлан также мог захватить Москву, но дойдя до Ельца повернул обратно и вернулся в Самарканд. Отказ Тамерлана взять Москву приписывают чуду - молебна иконе Владимирской Божьей Матери, которую доставили в Москву по велению князя Василия Дмитриевича, готовившего отразить армию Тамерлана.
Интересной оказалась и легенда о могиле Тамерлана, которую по преданию нельзя беспокоить, иначе начнётся страшная война. Будто бы внутри гробницы была надпись: «Всякий, кто нарушит мой покой в этой жизни или в следующей, будет подвергнут страданиям и погибнет». Так и произошло: после вскрытия саркофага Тамерлана в июне 1941 года началась война с Германией.
Как нам рассказала экскурсовод, оператор Каюмов, снимавший вскрытие могилы, добился в октябре 1942 года встречи с генералом Жуковым (ещё не маршалом), рассказал ему о легенде и предложил вернуть прах Тамерлана обратно в усыпальницу. Когда прах вернули, произошёл перелом в Сталинградской битве.
Конечно, ни Илья Михайлович, ни его спутник не приняли всерьёз эти совпадения. Но одно изречение, приписываемое Тамерлану, особенно поразило: «Счастлив тот, кто Мир оставит раньше, чем Мир оставит его».

Остальные достопримечательности Самарканда, после эмоционального рассказа о Тамерлане, как-то поблекли в памяти Ильи Михайловича, но мысль эмира о счастье никогда не забывалась. Каждый уход из жизни родных и близких друзей сопоставлялся  с оценкой Тамерлана.
Становилось всё более очевидным, что изречение – просто красивая сентенция, но её философское содержание имеет смысл только как пост-констатация факта.
Придя к такому заключению, Илья Михайлович с улыбкой встретил наступивший день и, с удовольствием вспоминая самаркандский зигзаг, решил, что пока  счастлив.


Короткие правдивые рассказы
Начальник
Он никогда не опаздывал на работу, а когда заходил в свой кабинет, плотно закрывал дверь. Что он там за дверью делал, было неизвестно. И если никто не заглядывал к нему, например, подписать заявление на отпуск, то дверь в кабинет открывалась только из-за вызова его к руководству. Можно было у него и заявление на отпуск не подписывать, так как у начальника был заместитель, который и решал все дела отдела. Но так было не каждый день.
Отдел был конструкторский. А в таком отделе главной продукцией являются чертежи. Начальник обязан проверять и подписывать чертежи. По заведенному порядку эта процедура исполнялась по графику в конце рабочего дня. Никаких волнений у сотрудников подписание чертежей не вызывало, так как начальник их подписывал, что называется, не глядя. Доверие к своим сослуживцам было полное. И они его не подводили. Отдел был на хорошем счету и носил гордое название «Коллектив коммунистического труда», а сотрудники поочередно получали знаки «Победителя соцсоревнования» или «Ударника коммунистического труда», или «Ударника пятилетки».
Была у отдела одна особенность. Работал он не на «оборонку», а на народное хозяйство, а потому служили в нём преимущественно конструкторы, которых для работы не на народное хозяйство не брали. И многие из них не были членами партии, а потому работали добросовестно и не высовывались. Начальником своим они были довольны, жалобы на него не писали и не подводили его драками, пьянством, приводом в милицию и другими развлекательными мероприятиями типа товарищеских судов. В работе дружин по соблюдению порядка участвовали, в колхоз и на овощную базу ездили. Начальник также был доволен работой своего отдела и старался заботиться о карьерном росте и зарплате сотрудников.
Руководство учреждения тоже было довольно работой отдела и смотрело сквозь пальцы, что начальник отдела эпизодически болел обычной российской болезнью – любил «зелёного змия» и на его призывы откликался.
Но вот наступила в стране «перестройка», и сотрудники отдела сначала робко, а потом активнее устремились в землю обетованную. Руководство стало нервничать, чаще вызывать начальника на ковёр по поводу плохой воспитательной работы, а начальник, в свою очередь, стал чаще «болеть» и являться на вызовы неуверенной походкой, окруженный знакомым ароматом. Терпение у административного и партийного руководства учреждения лопнуло. Вызвал к себе начальника директор и сказал, что переводит его в ведущие конструкторы, так как на людях он будет меньше выпивать и сможет укрепить рабочий коллектив, в котором стало теперь мало опытных конструкторов.
Обескураженный начальник резко возразил против такого предложения: «Что вы! Что вы! С неруководящей работой я не справлюсь!» И действительно, никакой другой работой, кроме руководящей, он не владел, а антигуманные действия директора только могли усугубить его известную болезнь. Директор не осознал, что это – честное и справедливое заявление, и отдал приказ о переводе начальника в ведущие конструкторы.
К счастью, реализовать желание руководства в полной мере не удалось, так как сотрудники, сочувствуя начальнику, с ещё большей активностью стали подавать заявления в ОВИР.
Подобное явление, хотя в нашем случае имело частный характер, приобрело вскоре в стране характер массовый.
Народное хозяйство, естественно, стало хиреть, а за ним и «оборонка», потому что и там оказались люди некоренной национальности, но с правильными фамилиями. Умеющие руководить остались не у дел.
Евреи опять оказались виноваты: «Если в кране нет воды, значит выпили жиды» (А.Галич)

Опустевший муравейник
 В большой светлой комнате на четвёртом этаже здания всесоюзно- и всемирно известного НИИ работали несколько сотрудников-инженеров. Работали много лет вместе и хорошо знали особенности характера друг друга. Не были тайной и семейные отношения, более того, почти все были знакомы с мужьями и жёнами коллег.
Но никогда вслух все вместе не обсуждали коллегу в связи с его личной жизнью. Комната всё-таки была общая. Однако обменивались многозначительными взглядами, случайно услышав телефонный разговор, выдававший с головой отношения собеседников.
Общий обмен новостями обычно происходил утром, когда рассаживались за столы и ещё не втянулись в трудовые заботы. А когда кто-то приходил с незаурядной новостью, то всем коллективом включались в разговор. При хороших новостях вместе радовались, при плохих – сочувствовали.
Так выглядел коллектив для непосвящённых, которые временно, ненадолго присоединялись к работе того или иного инженера, находясь в командировке из другого города или из другого отдела НИИ.
 На самом же деле отношения в «муравейнике» были непростые. Два «старика» были кандидатами наук, а третий «старик», доктор наук, профессор, ранее был их научным руководителем при работе над диссертациями. У каждого «старика» было один или два «младших» сотрудника, которые, как правило, являлись соискателями учёной степени. Диссертационная готовность у «младших» была разная, что зависело от темы диссертации, начала работы над ней, удачи, лени или трудолюбия индивидуума, а также внимания руководителя. Ясно, что о простых отношениях говорить не приходится.
Но не одной работой живёт человек, и человеческие страсти никто не отменял. О том и пойдёт речь.
Профессор, человек незаурядный, энциклопедически образованный, путешественник и прекрасный рассказчик, был душой коллектива. Его любили и не любили. За что любили – понятно. А не любили за изощрённую издёвку над коллегой из-за незнания чего-либо, из-за ошибок и неумения правильно выразить замысел, грамотно написать отчёт или статью. Обычно сотрудники такое отношение терпели, так как замечания, как правило, были справедливы, а зависимость их карьеры от мнения шефа была очевидна: профессор был членом Учёного совета, где защищались будущие кандидаты наук и доктора.
Нелюбовь к доктору была «сиюминутная» и продолжалась в течение непосредственного научного общения, а в другое время компенсировалась любовью за таланты Учителя. Но нелюбовь имела свойство накапливаться и собираться, как пыль в укромном месте.

«Муравейник» - так называли обычно сидящих в комнате коллег - радовался успеху своего блестящего проекта, удачно выполненного для нескольких заводов отрасли. Успех был столь оглушительным, что участники разработки поговаривали между собой о возможном представлении их достижений на Государственную премию.
Кое-кто мысленно оценивал свои шансы попасть в будущие лауреаты, сознавая, конечно, что список счастливцев не будет длинным: первые места займут чиновники из министерства и заводов, руководство института и обязательно Учитель как руководитель проекта.  На оставшиеся места попадут один-два рабочих, чтобы оказать уважение  классовому гегемону. Вполне вероятно, что настоящих авторов замысла и его исполнителей среди лауреатов не будет. Этот неутешительный вывод подкреплялся и сознанием, что все авторы и руководитель – евреи. Понимали, что для политкорректности и одного еврея достаточно. Неутешительный вывод!
Собственно так и произошло. Профессору позвонил главный инженер института. Коллеги по комнате сразу поняли, о чём идёт речь, и даже те, кто был до этого увлечён делом, прислушались.
«От института три участника? –  переспросил доктор. –  Сейчас зайду к вам».
Когда заинтересованным коллегам, двум «старикам», основным авторам проекта, руководитель лаборатории сообщил о предложении дирекции, что от института будут представлены  три сотрудника, а от коллектива разработчиков только профессор, то один из «стариков» предложил отказаться от участия в спектакле. Заведующий лабораторией с ним согласился и сказал, что это мнение сообщит дирекции.
Профессор промолчал, не решился возразить. Молчание – знак согласия. Внешне ничего не изменилось в общении между коллегами, но настороженное ожидание: «Что будет?» – висело в воздухе. Те, кто никак не мог претендовать на премию, переживали за своих «стариков» и внимательно следили за развитием событий.
 «Накопившаяся пыль» проявила себя, и профессор своим научным чутьём это заметил и больше не вёл свободно по телефону разговоров на волнующую тему. Слабая отчуждённость по отношению к нему проявилась сильнее, когда администрация не отказалась от своего решения утвердить на научно-техническом совете предложение о представлении проекта на Государственную премию.
Тем временем один «старик» отбыл в командировку в министерство, а там его попросили подъехать в Комитет по науке и технике: мол, с ним хочет переговорить Советник по науке, курирующий отрасль.
Советник оказался приятным и доброжелательным собеседником, расспросил о проекте и сказал, что хочет посетить один из заводов, познакомиться поближе с разработкой, а также с авторами из института и заводскими участниками.
Встреча профессора с Советником произошла на одном из заводов. Советнику понравилась разработка, и он сказал, что других подобных результатов в стране не видел. Профессор и Советник быстро нашли общий язык. А потом Советник показал профессору положение о новой премии под эгидой Совмина, которая предполагалась как аналог одной из степеней прежней Сталинской премии, исчезнувших при переименовании её в Государственную. Существенным отличием новой премии было расширение числа претендентов до 25.
«Эврика! –  произнесли «старики», узнав об этом. –  Это то, что нам нужно!» Советник согласился со «стариками», намекнув, что сможет поддержать представление работы на новую премии, если сам окажется в числе разработчиков. Но для этого надо написать с ним или для него несколько статей, иначе его как работника Комитета по науке не утвердят в списке претендентов.
Профессор вынужден был согласиться с таким планом действий. Мгновенно, как только  разработчикам в институте и на заводах стало известно о новом варианте премирования, профессора в коллективах опять возлюбили. Работа по подготовке представления на премию пошла полным ходом. Оформировали списки участников, в которые включили руководителей министерства, института и заводов. Остались места и для действительных авторов и основных исполнителей. Одна загвоздка: в списке оказались пять евреев из института и три от заводов. Списки должны были пройти утверждения на научно-технических советах, а также в парткомах, райкомах, горкомах и обкомах КПСС. Для периферийных предприятий утверждения по длинному пути не представляли проблемы, так как местные власти были не избалованы премиями, и потому не следовало ожидать, что кому-то откажут по национальному признаку. Да и всего-то один еврей на завод.
Другое дело, утвердить в списках пять евреев в таком городе как Ленинград, в котором партийные власти евреев не жаловали и оказывали давление в этом вопросе на дирекцию учреждений. Нужно было задействовать специальный сценарий утверждения и личные связи, с которыми не смогут не считаться партийные антисемиты.
Ловкой интригой было утверждение списка в обкоме партии до утверждения в райкоме.  И эту операцию успешно провёл член обкома, директор  завода и сам теперь участник работы. Он был по национальности армянин и как-то на ухо шепнул одному «старику», что прекрасно знает: «Если будут бить евреев, то затем армян обязательно».
Утверждение списка в Комитете по науке обеспечил Советник, теперь уже автор статей в научных журналах по теме разработки.

«Муравейник» с ликованием отметил присуждение премии, а лауреаты распределили денежное вознаграждение между всеми по справедливости. Все оказались на высоте.
Можно было бы здесь поставить точку. Но однажды профессор куда-то уехал на несколько дней, якобы по своим личным делам. А когда вернулся, рассказал конфиденциально «старикам» такую историю.
Есть у него со школьных лет приятель, который теперь директор закрытого НИИ, работающего на оборонку. Однажды они встретились, и этот  директор предложил профессору съездить с ним на секретный завод, так как у него есть для него интересное предложение по работе. Если профессор согласен, то директор обеспечит получение допуска,  и они вместе побывают на этом заводе. Директор НИИ добился согласия профессора.
Летели на завод на самолёте с военного аэродрома. Полёт длился часа три. Место, куда самолёт прилетел, было где-то на юге. Сели в автобус с закрытыми шторками.
Завод оказался по применяемой технологии и по оборудованию близким к тем предприятиям, где внедрял свои разработки профессор, но здесь использовалось другое сырьё, и стало понятно, почему завод засекречен.
После осмотра  профессору было сделано предложение провести на этом заводе работу, аналогичную той, за которую он и коллеги получили премию Совмина.  Предложение было заманчивым. По успешному завершению работы участникам гарантировали Государственную или Ленинскую премию и награды без публикаций в печати. По слухам это обычная практика поощрения закрытых проектов для оборонной промышленности. Естественно, профессор упомянул, что он и его коллеги, которых он должен пригласить к участию в работе и которые являются его соавторами, – евреи. Ему ответили: для серьёзных тем это решаемый вопрос.
Теперь профессор захотел услышать мнение своих самых доверенных коллег. «Нам не стоит в это ввязываться, – сказали оба «старика», – так как, попав на эту работу, мы будем иметь такую форму допуска, которая лишит нас возможности распоряжаться своей судьбой».
Наверное, ответ «стариков» совпал с мнением самого профессора, поэтому больше к этой проблеме не возвращались.
Затем началась Перестройка, более свободная эмиграция для евреев. «Муравейник» быстро опустел.
Бывшие обитатели «муравейника»  живут в разных странах, успешно там поработали до выхода на пенсию и нисколько не жалеют, что отказались от премиальных перспектив, лишь иногда вспоминая об истории с первой премией.

Липовая аллея
«Не всё ли равно, чем и как счастлив человек! Последствия? Да ведь всё  равно они всегда существуют ...»
Иван Бунин. Тёмные аллеи. Речной трактир


Напротив бывшего курзала, получившего в советское время название «Пушкинская галерия», располагался длинный ряд удобных скамеек под липами, которые источали сладчайший аромат в период цветения. В утренние часы на этих скамейках, поглядывая на висевшие на столбе рядом с входом в курзал большие электрические часы, рассаживались в одиночку или группками курортники, которые дожидались своего часа «пития» целебной минеральной воды из Славяновского или Смирновского источников Железноводска, самого маленького курорта кавказских Минеральных вод. В дневное время скамейки пустовали из-за занятости публики медицинскими делами, а в вечернее – снова наполнялись теперь уже театралами перед эстрадными представлениями в галерее. Место примечательное ещё и тем, что в течение дня здесь можно было увидеть практически всех участников курортных каникул.

Диму в школьные, а потом и в первые студенческие годы на курорт привозили родители, покупали для себя и для него курсовки на лечение и питание в надежде запастись здоровьем на следующий хмурый, дождливый ленинградский трудовой сезон.
Мальчику, а потом юноше, нравилась курортная жизнь. Каждый раз появлялись у него и его родителей новые интересные знакомые, встречались старые - с прошлых посещений курорта. Особенно Диме нравилось слушать рассказы взрослых, которых обстановка курорта располагала к откровенности, возможности поделиться знаниями, житейскими историями и похвастаться успехами. Наиболее частым местом встреч и знакомств были скамейки под липами.

В первый приезд на курорт Дима на скамейке под липами познакомился с мальчиками из Тбилиси и Баку, родители которых привозили их в Железноводск, как на дачу, из своих знойных городов. Хотя знакомые ребята были одного с ним возраста, но казались старше и взрослее. Разинув рот, Дима слушал их разглагольствования о девочках и женщинах, узнавая об особенностях общения с противоположным полом с неожиданной для него стороны.
С первой девочкой Галей Х. из Москвы Дима познакомился под липами и встречался с ней в Железноводске два лета подряд, и, по его представлениям, между ними был роман, но они так и ни разу не поцеловались. Хотелось, но Дима не знал, как это сделать, Галя, наверное, тоже. В третий приезд на курорт Дима познакомился с девочкой Леной О. из Ростова, которая в тот год, который Дима не был в Железноводске, подружилась с Галей и знала об их с Димой «романе». Лене был любопытен Дима на основании Галиных рассказов, а Дима не на шутку увлёкся Леной. Оба романа имели продолжение в переписке, но постепенно сошли на нет.
В четвёртый раз Дима с мамой оказался в Железноводске уже студентом, имея некоторый эротический опыт. Однажды даже решился поцеловать девушку, с которой познакомился на танцах летом в Игналине и тёмной августовской ночью провожал домой. Прижав её к себе, Дима робко уткнулся губами в девичью щёку. Девушка рассмеялась: «Ты меня целуешь, как маму». Дима растерялся, а подруга, напротив, крепко поцеловала его в губы долгим поцелуем. Юноша был почти в обморочном состояниии от нового ошеломляющего ощущения. Ему хотелось продолжения, но подруга охладила его: «Остальное будет позже».
Как обычно, после выпитого натощак стакана смирновской минеральной воды Дима сидел на скамейке под липами, наблюдая за публикой, дефилирующей на водопой или обратно. Сидеть полагалось один час до завтрака, а также до обеда и ужина. Откровенно скучал, так как новыми знакомыми ещё не обзавёлся, и эпизодически поглядывал на часы перед галереей.

Около галереи появилась группа экскурсантов. Обычно такие группы приезжали из других курортов Минеральных вод. В первый свой приезд в Железноводск Дима присоединялся к таким группам, насыщаясь сведениями о курорте. Теперь в этом не было никакой необходимости: он старожил. Но в этой появившейся перед его глазами группе было необычное оживление: девушка-экскурсовод рассказывала, наверное, о чём-то смешном, так как туристы смеялись и светились улыбками.

Из любопытства - делать всё равно было нечего - Дима энергично поднялся со скамейки, пересёк быстро водопойную аллею и присоединился к группе. Девушка- экскурсовод метнула на нового слушателя быстрый взгляд и продолжала рассказ о галерее. Дима взгляд заметил. Девушка была стройна, светловолоса, без макияжа. Короткая юбка не скрывала стройные загорелые ноги, но плотно обтягивала небольшую круглую попу, которую мужчина любого возраста не мог не заметить. Блузка была не застегнута на верхнюю пуговку, открывая длинную тоненькую шею, а в небольшом свободном пространстве - привлекательную ложбинку  между несомненно крепкими выпуклыми полукружьями. Именно в таком порядке Дима разглядывал девушку, медленно и скрытно переводя взор на лицо - милое, молодое девичье личико без каких-либо ярких черт.
Дима прислушался. Девушка действительно хорошо рассказывала, сообщая и Диме новые для него или уже забытые сведения. Группа направилась к следующей доспримечательности: Славяновскому горячему источнику. Дима последовал за ней, с досадой увидев, что стрелки часов нацеливаются на время завтрака.
Отвергнув завтрак, а значит и невкусную паровую котлету, юноша продолжал следовать за группой от источника к источнику. Девушка ему нравилась, и желание познакомиться с ней нарастало, подогреваемое пониманием, что экскурсия близится к концу. Подошли к источнику «Красоты», который только условно считался целебным, так как врачи его воду не назначали больным. Однако вода источника, по-видимому, использовалась в Народных ваннах, расположенных поблизости, в которых за небольшую плату можно было поплескаться в минеральной воде, восстанавливая молодость и красоту. Во всяком случае, так говорилось в легенде. Об этом вдохновенно рассказывала девушка. Она давно заметила нового туриста и наблюдала за ним.Театральность выступления, можно предположить, была рассчитана на него.
Как только девушка отпустила своих экскурсантов, объявив, что у них есть два часа свободного времени до электрички на Пятигорск; Дима подошёл к ней. Она тотчас повернулась к нему: «Вам было интересно?». Дима кивнул и вместо ответа спросил, как её зовут.
- Светлана. А вас?
- Дима.
- Вы свободны? У нас два часа. Погуляем?
Дима взял её за руку. Она не сопротивлялась, и они, одновременно засмеявшись, побежали в нижнюю малопосещаемую часть парка. Добежали до холодного «Незлобинского» источника и, ещё не отдышавшись, поцеловались. Это не был поцелуй мамы. «Неужели это любовь с первого взгляда?»
Света осторожно отодвинулась от Димы, мягко рукой надавив на его грудь, чтобы не допустить немедленного продолжения любовного притяжения. Но нижней частью тела они соприкасались друг с другом. Дима крепко прижимал её к себе двумя руками, обхватив девушку за талию. Она чувствовала, не могла не чувствовать, его плотское желание. Молчала, прикрыла глаза, а потом решительно вырвалась из его рук.
«Так нельзя. Это сумасшествие. Кругом люди. Приедешь ко мне завтра? Я с утра буду свободна. Покажу Пятигорск. Тебе ведь нравятся мои экскурсии?» - игриво и несколько вульгарно сказала Света. Дима не обратил внимания на изменение тона: ему нравилась девушка, её податливость, отсутствие какого-либо стеснения от объятий. Предвкушал продолжение. Расстались на вокзале.
 има вернулся в парк, сел на скамейку под липами, откинулся на спинку скамьи, закрыл глаза и наслаждался воспоминанием от встречи со Светой. Воспоминания были не только восхительно приятны, но и наполняли его мужской гордостью от быстроты романа и очевидной его, Димы, привлекательностью для женщин
В воспоминаниях, мечтах и фантазиях Дима пребывал до прихода мамы. Подошли и другие знакомые. Приближалось время предобеденного водопоя. Состояние Димы не осталось незамеченным. Над ним стали подтрунивать, намекая, что не видели его на завтраке и потому предположили, что у него было романтическое свидание. Дима загадочно молчал, не возражая, только снисходительно улыбался: «Что вы понимаете?»
Утром, выглянув в окно, Дима увидел, что «двуглавый Бешту» накрылся тёмным облаком, которое намекало, что возможен дождь. «Не сорвалась бы моя экскурсия!» - заволновался Дима, собираясь наскоро выполнить все курортно-лечебные церемонии и успеть на намеченную электричку на Пятигорск.
День действительно оказался пасмурным, но Машук был хорошо виден из окна электрички. «Экскурсия будет!» - повторял, как мантру, Дима. Волнение нарастало по мере приближения к месту встречи со Светой.
Света стояла на перроне. Дима ещё из окна оставливающейся электрички увидел возлюбленную. Теперь так он мысленно называл Свету. Долго стояли обнявшись, но поцеловались робко.
«Давай сегодня заберёмся на Машук на фуникулёре, а потом пешком спустимся. До обеда управимся, и я покажу тебе, где живу», - сказала Света, когда вышли с территории вокзала. Дима, конечно, не возражал, с радостью готов был подчиниться любому плану подруги. Но больше всего хотелось обнимать и целовать её.
На следующий день Дима решил навестить Свету дома. Для этого встал рано, приехал в Пятигорск, добежал до Светиного дома, обошёл дом вокруг и подобрался к окну её комнаты. Дом приткнулся к склону горы, и поэтому окна второго этажа находились на уровне земли. Дима заглянул в окно, увидел спящую девушку на кровати, тихонько открыл створки окна и легко впрыгнул в комнату.
Света проснулась и как будто не удивилась его появлению, отстранилась от его ласки, выбежала из комнаты. Дима увидел на столике паспорт и железнодорожный билет до Киева. Не удержался и открыл паспорт. На одной из страниц увидел штампы Киевской прописки и регистрации брака. Новость была ошеломляющей. Лицо горела то ли от стыда, что подсмотрел без разрешения паспорт, то ли от того, что рушились все его фантазии в отношении будущих отношений со Светланой.
Света вернулась из душа в халатике на голом теле, обняла Диму за шею и крепко поцеловала долгим поцелуем в губы. У юноши закружилась голова, он осторожно положил её на постель и уплыл в неведомое.
Ничего не сказал девушке, что знает о её замужестве, только спросил, кто уезжает завтра в Киев. « Я уезжаю, но не надолго, – сказала Светлана. - Ты меня проводишь? Поезд остановится в Бештау на три минуты. А ты подъедешь из Железноводска на станцию к приходу поезда».
Бештау - это станция пересадки пассажиров из Железноводска на поезда основной железнодорожной линии, соединяющей курорты Минеральных вод. Дима приехал заблаговременно. Вагон «Кисловодск – Киев» оказался в голове поезда. Когда Дима добежал до вагона, Светлана уже стояла на платформе. Оба не произнесли ни одного слова, обнялись и целовались. Проводница торопила Светлану подняться в вагон. Девушка вскочила на подножку поезда.
После возвращения в Ленинград Дима написал несколько писем на Пятигорский адрес, но не получил ответа.

Прошло 12 лет, и Дима, инженер со стажем, кандидат технических наук, женатый, имеющий двух ребятишек, был приглашён на конференцию в город Орджоникидзе (бывший Владикавказ) и решил украсть один рабочий день для поездки в Пятигорск. Любопытно было бы навестить Светланин дом, а может быть, и её встретить.
Дом Дима нашёл легко. Дорогу не забыл. Во дворе дома девочка лет девяти-десяти прыгала через скакалку. Девочка определённо была похоже на Димину бывшую подругу. Из дома вышла женщина, и Дима сказал ей, что хотел бы узнать про Светлану Репину, которая когда-то  здесь жила. Женщина сказала, что Светлана и сейчас тут живёт, но в это время на работе в телезионном центре. Объяснила, как туда пройти и как вызвать Светлану. Никаких вопросов Диме не задала.
Из проходной телевизионного центра Дима позвонил Светлане, назвал себя ответившей женщине и попросил передать Светлане, что ждёт её в проходной.
«Кто меня спрашивал?» - сказала полная женщина с ярко-красными губами и броским макияжем. Дима молчал. Он определённо не эту женщину искал. Она ничем не напоминала Светлану. Женщина повторила: « Кто спрашивал Светлану Репину?»
Дима был обескуражен. Не такой он хотел увидеть Светлану. Дима подошёл к ней, назвал себя. Женщина с интересом откровенно рассматривала его, выдержала паузу, потом сказала, что его не знает. Дима напомнил, что они встречались много лет назад, когда он отдыхал в Железноводске и познакомился с ней, когда она вела экскурсию.
«А, мы познакомились на экскурсии! Ну, где же ещё? Подождите меня. Освобожусь через 10 минут, и мы вместе пообедаем. Вы не против?» –  Дима согласно кивнул, хотя желания продолжать встречу не было.
В ресторане Дима рассказал Светлане об их прошлом романе. Она делала вид, что слушает. Спросила: «И между нами всё было?»
Теперь уже Дима усомнился: «Был ли роман?»
«За милых женщин, чорт возьми…» 
(слова из известной студенческой песни)
В небольшом городе на северо-востоке Ленинградской области в советское время были две основные достопримечательности: собственно химико-металлургический комбинат, как теперь говорят, градообразующее предприятие, и плавательный бассейн международного класса. Комбинат из своих дымо-пылящих труб орошал город и окрестности белой пылью, а бассейн позволял опылённым гражданам, рабам предприятия, отмывать свои тела и забывать о мерзостях советской феодальной жизни.
Директор предприятия — он же удельный князь, суверен, член всех горкомов и обкомов — не только заботился об отдыхе своих вассалов, но был и гостеприимным хозяином. Важных, нужных, а также просто приятных гостей комбината и города он принимал с угощением и выпивкой в «домах приёма»: специальном номере гостиницы или, что важно для нашего рассказа, в бассейне. Ну, не в самом бассейне буквально, а в специальном зале с деревянными скамьями и столом, нагруженным деликатесами и бутылками, в непосредственной близости от купальни, чтобы гости, выкупавшись, в полотенцах и простынях, а то и нагишом, могли после праведных трудов расслабиться.
На одном их таких приёмов, который даже многие годы спустя памятен участникам, собралась небольшая компания, состоящая из близких сподвижников директора и гостей — научных работников института, внедряющего свои полезные разработки на заводе. Праздновали завершение одной разработки, соавторами которой, естественно, являлись все участники, и которую предполагали представить влиятельной комиссии, а возможно, — и на Государственную премию. Короче, было что обсудить и за что выпить.
После купания участники, завернув тела в белоснежные простыни, как римские патриции, расположились на скамьях вокруг стола, а хозяин — в дальнем конце по отношению к входной двери. Любой входящий мог, таким образом, одним взглядом охватить всю мизансцену.
Не совсем молодой учёный, увлечённый фотограф, решил запечатлеть для истории встречу «соавторов» новшества. Однако хозяин попросил его подождать, хлопнул в ладоши — и в комнату вошли девушки с тарелками, нагруженными чем-то дымящимся и источавшим шашлычный аромат. Гости подняли бокалы и фотограф, готовясь нажать на спусковую кнопку камеры, произнёс слова популярной студенческой песни: «За милых женщин, чорт возьми…», а его коллега в ответ произнёс: «Все встают!»
В едином порыве гости и хозяева встали, простыни сползли с голых тел, фотограф нажал кнопку фотоаппарата, вспышка ослепила участников, бокалы сомкнулись в общем «Ура!», а девушки поставили на стол тарелки и поспешно покинули зал.
Отрезвление от случившегося произошло не сразу, не в этот вечер. Что тут особенного: выпили, посмеялись, пошутили.
Отснятая плёнка попала в заводскую фотолабораторию, её проявили, фотографии отпечатали, но, как оказалось, в бoльшем количестве, чем было участников встречи. За это невозможно винить лаборантов: «Как удержаться?!»
Без помощи средств массовой информации весть о фотографии и сама фотография быстро распространилась по городу, области и добралась до Министра.
Надо ли рассказывать, что было дальше?
Девственная Нея
Первая страна, которую мне разрешили посетить, была Венгрия. Командировка командировкой, работа работой, но погулять по Будапешту группе советских инженеров было совершенно необходимо. А для прогулок остаётся только вечер. И гостиница от центра города далеко. Поделились этой бедой с венгерскими коллегами, а они попросили переводчицу, русскую девушку Катю, провести с нами воскресенье и показать город.
У Кати была машина, и повезла она нас в Буду на гору Геллерт, чтобы полюбоваться её достопримечательностями и видом на Пешт. Был солнечный тёплый день, а воздух напоён сладковато-горьким запахом жареных каштанов. Аромат этого плода навевал и романтическое настроение от знакомства с чем-то неизвестным и известным из литературы. Конечно, в первую очередь в памяти возникало описание Парижа с обязательным упоминанием жареных деликатесов.
Это теперь никого не удивишь жареными каштанами, а в советские времена мы только о них читали или видели в кино сцены улиц с продавцами каштанов. Катя живо откликнулась на наши «каштановые воспоминания» и, загадочно улыбнувшись, пригласила в кафе выпить кофе и полакомиться мороженым.
Уютное кафе с круглыми столиками тоже напоминало парижские кафе из книжных описаний и картин импрессионистов. Публика за столиками соответствовала знакомым образам. Катя сделала заказ, и официантка вместе с чашечками ароматного кофе и мороженым поставила на стол маленькие блюдца с коричневым содержимым. Каштаны! Впервые в жизни попробуем знаменитое лакомство!
Осторожно, предчувствуя встречу с прекрасным, слизываю с чайной ложечки (именно ложечки, а не ложки, столь маленьким было пространство, наполненное каштаном) коричневое пюре. Вкус меня ошеломил! Не вкусно! Больше не хочу! Однако, честно сказать, что не нравится, означало бы обидеть Катю и разрушить романтику жареных каштанов.
Не было ещё термина «политкорректность», но я этим теперь широко применяемым дипломатическим приёмом своеобразно воспользовался и ложку за ложкой с каштанами быстро отправлял в рот. Надеялся таким образом решить вкусовую проблему и не обидеть хозяйку. Катя явно была довольна и нашим восторгом от угощения и моей, хотя и не очень приличной по скорости, дегустацией.
Чтобы уклониться от обсуждения новых вкусовых ощущений, я поделился с собеседниками знанием о происхождении названия «каштаны», кстати, вспомнив греческую легенду, услышанную во время занятий в детском историческом кружке Эрмитажа.
По этой легенде, любвеобильный Зевс преследовал девственницу-нимфу Нею, добиваясь её благосклонности. Нея, не желая подчиниться Зевсу, покончила с собой, а Зевс превратил Нею в дерево с красивыми цветами, резными листьями и вкусными плодами в колючей кожуре.
«Девственница» по-латыни — «сasta», и если сasta соединить с именем Nea, то получится castanea, слово, вошедшее во все европейские языки и знакомое нам как каштаны. Итак, каштаны — «девственная Нея».
Меня с интересом выслушали, а мой друг что-то шепнул Кате. Катя подозвала официантку и… через минуту передо мной стояла внушительная, глубокая тарелка. Читатель, наверное, правильно догадался – каштаны, а я с ужасом смотрел на горку жареных каштанов. Удружила же мне девственная Нея!
Берегитесь девственниц!
Интимные аксессуары
О том, что качество жизни в СССР и странах социалистического лагеря сильно различалось, жители великой страны знали и поэтому, при редких выездах за рубеж, с нетерпением ждали встреч с социалистическим Западом, как чего-то необычного. И, конечно, предвкушали возможность приобрести товары, бывшие дефицитными «дома», в пределах ограничений, которые накладывала малость финансовых возможностей.
Поэтому, приехав в Будапешт с группой туристов, сначала в стайке, а потом и в одиночку, гуляя по городу, я присматривался к витринам. Узнать нас, советских, было легко — голова повёрнута в одну сторону: к витринам. «Берегитесь! Идущие вам навстречу — вас не видят!»
Деньги сначала тратились на очевидный модный и дефицитный товар: джинсы и кроссовки, а потом начинались главные страдания — куда истратить оставшиеся форинты, на которые уже ничего существенного не купишь. На помощь приходит гид-переводчица и ведёт группу в мелкие галантерейные магазинчики.
И тут мне повезло. Поделился с гидом о том, что в моей семье появился мальчик, и я хотел бы привезти что-либо полезное для него. «О! – сказала переводчица, – я знаю, что вам нужно». Действительно, знала. Тогда в 60-х годах о папмперсах мы не слышали и слова такого не знали. В Венгрии, полагаю — тоже, но здесь продавались специальные непромокаемые штанишки, которые частично избавляли мам от гигиенических хлопот по уходу за малышами. Купив одну пару удивительных штанишек (на вторую форинтов уже не хватило), пошёл, удовлетворённый, посмотреть, что ещё лежит на полках.
Наткнулся на ящик с цветными плоскими коробочками, на которых были надписи на венгерском языке. То ли раскраска коробочек, то ли их относительная дешевизна, позволяющая накупить их много, меня заинтересовали. Подозвал гида и спросил, что это такое, так как большинство других предметов в лавке были предназначены для известного мне применения. Дама смутилась, на мгновенье задумалась. Позже понял почему: не разыгрываю ли её? Наверное, мой невинный взгляд подозрений не вызвал: «Это лекарство для мужского здоровья». Настало время мне покраснеть — понял назначение содержимого коробочек.
Но когда дама занялась другими непонятливыми туристами, на меня снизошло, что коробочки — прекрасный сувенир для моих друзей в условиях полного отсутствия продукции всесоюзно-известного завода резиновых изделий. Возобладал декларируемый мной принцип максимального альтруизма: для друзей ничего не жалко. И я накупил коробочек на все оставшиеся деньги …
Выстрел мимо цели
Мурманск. Неяркий летний северный день. Илья ходит взад-вперёд у охраняемого им склада. Что хранится на складе, Илья не знает. Возможно, какое-то военное снаряжение воинской части, в которой ему служить ещё три недели. Ремень от винтовки давит на плечо. Скучно. Ещё полчаса надо ждать смены караула.
Илья попал в эту воинскую часть на военные сборы перед присвоением ему звания лейтенанта. Все врачи — военнообязанные, а Илья студент, почти закончивший медицинский институт, остались госэкзамены.
Изредка Илья посматривал по сторонам, но унылый пейзаж не вызывал положительных эмоций. Чаще всего Илья смотрел на часы, торопя мысленно стрелку достичь желанной цифры — времени окончания дежурства. Отрадой было помечтать, как он проведёт последний перед началом карьеры врача отпуск, о ласках подруг, которые так были приятны, а теперь тоскливы: он здесь, а подруги там, в Ленинграде.
На дороге, проходящей мимо склада, появился человек в камуфляжной форме. Илья наблюдал за ним — хоть какое-то развлечение. В утренние часы ещё ни одна машина не проезжала мимо, а тут, вдали от города и казарм, — человек. Никакого беспокойства.
И вдруг этот человек свернул с дороги и пошёл напрямик к складу, но не в сторону Ильи, а к дальнему углу стены склада перед поворотом её на 90 градусов в невидимую для Ильи сторону. «Возможно, он свернул по естественной нужде», — подумалось Илье, и на короткое время он отвлёкся от наблюдения за движением незнакомца: на дороге появился грузовик с людьми.
А незнакомец тем временем значительно приблизился к складу и было очевидно, что он не намеревается остановиться и вскоре доберётся до охраняемого объекта.
«Стой!» — крикнул Илья, машинально снимая ружьё с плеча. Устав предписывал после окрика выстрелить в воздух, а потом, в случае неподчинения, стрелять на поражение. Ситуация была неожиданная и критическая: нарушитель не обратил внимания на окрик и продолжал идти. В голове крутилось: «Что делать? Не выстрелить — трибунал». «Стреляю», — решил Илья и выстрелил в воздух. Никакого действия на нарушителя выстрел не произвёл. «Ненормальный, но он не преступник, а я обязан стрелять на поражение». Этот разговор с самим собой длился мгновение. Прозвучал второй выстрел. Нарушитель упал на траву.
И тут Илье стало страшно: «Неужели попал?» Нарушитель лежал и не шевелился. По дороге к складу уже мчалась мащина с солдатами..
«Зачем стрелял?» — кричал на бегу, выпрыгнув из машины вместе с солдатами, лейтенант.
Илья показал рукой в сторону нарушителя, который продолжал лежать, но приподнялся на руках. Караульные, убедившись, что нарушитель жив, надели на него наручники и посадили его в машину. В ту же машину сел Илья.
Нарушитель так и не произнёс ни одного слова. Был в шоке или крепко пьян, Илья не успел к нему принюхаться.
В штабе части Илью допросили и разрешили пойти отдыхать. Но студент видел, что его командиры встревожены не на шутку.
«Но какой отдых после такого приключения? — размышлял Илья. — Нарушил устав. В цель не попал. Что ещё будет? Возможно, вместо карьеры врача ждёт трибунал и тюрьма. Что они там думают: промахнулся или намеренно стрелял мимо цели?»
Однако, на следующий день Илье перед строем объявили благодарность и предоставили отпуск на три дня в город.
«Командование счастливо, — ему конфиденциально поведал взводный. — Молодец, что не попал, а то бы долго пришлось расследовать это дело».
Но преподаватели с институтской военной кафедры оценили выстрел Ильи как промах и поставили ему тройку по военной специальности в зачётную ведомость, лишив «красного диплома».
Двойной стандарт: «Казнить нельзя помиловать». Вот и угадай, где поставить запятую.
P.S.: Рассказ основан на реальном событии, но имя героя вымышленное.
Сантехническая хирургия
Был последний день празднования годовщины Революции. Рахиль Семёновна, мама моего друга, хирург травматологического пункта в Петроградском районе Ленинграда, возвращалась домой после трудного дня. На лице возникала, гасла и снова возникала улыбка. Чему улыбаться? Сегодня трудовой народ с энтузиазмом отмечает годовщину революции застольем, пьянством и драками. Раны, ушибы, переломы конечностей и подбитые глаза в такие дни были ординарными травмами. Время скорее грустить, чем радоваться.
Но сегодня днём в её кабинет вошли двое. «По-видимому, муж и жена. Они не похожи на дебоширов. Наверное, что-то серьёзное. Но почему мужчина так странно одет?» – подумала Рахиль Семёновна. Рахиль Семёновна обычно с первого взгляда почти безошибочно предсказывала характер и причину травмы посетителя, а в этом случае не получилось.
Пациенты были без пальто, в праздничной одежде. Однако на голове мужчины красовался высокий головной убор чем-то похожий по форме на чалму индусов-сигхов, хотя физиономия посетителя была типично славянской. Да и материал чалмы напоминал не светлую одноцветную ткань, а знакомое по цвету и рисунку китайское банное полотенце, которое не было дефицитным даже на скудном вещевом рынке города.
Оба смущённо поздоровались, и женщина стала разматывать полотенце на голове мужчины.
Что такое? Рахиль Семёновна с удивлением наблюдала появление нижней части странного головного убора, скрытого полотенцем — нечто, напоминающее  металлическую часть алюминиевой кастрюли с ушками. Действительно, на голове красовалась обычная суповая кастрюля. Трудно было сдержать улыбку от трагичности и комичности ситуации. Рассмеяться врачу не позволяло его официальное положение, а медсестра согнулась в почти истерическом смехе.
Диагноз напрашивался сам собой. Пациенты поссорились, и жена, схватив кастрюлю, нахлобучила её с силой на голову мужа. Наверное, муж попытался снять кастрюлю, но протащить её обратно мешали уши, а ушки кастрюли помочь в этом случае не могли.
«Дорогие мои! Вам нужен сантехник, а не хирург», — сказала Рахиль Семёновна. – У меня среди хирургических принадлежностей нет подходящего режущего инструмента».
В этой удивительной, никем не понимаемой стране должны быть и удивительные хирургические инструменты!
Плата за скромность
Маститый, уважаемый профессор, лауреат Государственной премии, которая раньше, когда его награждали, называлась Сталинской, автор двухтомной фундаментальной монографии уже несколько месяцев занимался подготовкой очередного её издания.   Предстояло не только заново отредактировать и дополнить главы самыми последними достижениями науки, но и обогатить текст диаграммами и рисунками. Нелёгкий труд для пожилого учёного и притом довольно скучный, так как автору материал знаком, начиная от первого абзаца до последней строки. Чтение и редактирование рукописи вызывало у автора зевоту, и сотрудники лаборатории старались разговаривать негромко, чтобы не мешать тихому посапыванию, а иногда и лёгкому, но с внезапными громкими  всхлипываниями храпу в басовом ключе.
Дело двигалось медленно, а срок сдачи рукописи неумолимо приближался, в соответствии с издательским договором. Но учёный был умный, опытный и находчивый в трудных ситуациях, поэтому привлёк к работе над рукописью Колю, молодого младшего научного сотрудника своей лаборатории. Профессор объяснил Коле насколько важна для самого Коли эта работа: прочтёт книгу, станет ведущим специалистом в этой области науки и, конечно, сможет продвинуться по службе. Несомненно, что во время их совместной работы над монографией, появятся у них новые идеи и замыслы. А это — прямой путь к написанию кандидатской диссертации под руководством профессора. У Коли аж дух перехватило! Повезло!
Но… Всегда есть это проклятое «но». Работать над монографией надо в нерабочее время. Плановая работа никуда убежать не может. А Коля молод, не женат, и встречи с милыми сердцу девушками занимали всё свободное время. И отказаться нельзя. Тупик.
Прошло несколько месяцев, и рукопись в почти две тысячи страниц была отправлена в редакцию. Коля за это время действительно серьёзно повысил свою квалификацию, научно возмужал и созрел для проведения экспериментов с целью проверки новых научных гипотез.
Двухтомный труд в пахнущем типографской краской твёрдом переплёте возлежал на левом углу стола шефа. При появлении Коли в поле зрения профессора, автор монографии жестом подозвал его и, придвинув оба тома к себе, сделал на форзаце надпись  «Молодому коллеге Коле С. от автора». И это не всё. За подписанием последовало приглашение домой к профессору на семейный обед.
В назначенное время Коля, умытый, причёсанный и побритый, в белой сорочке при галстуке, появился в квартире профессора. Стол был накрыт. Обедали втроём: хозяин, его жена и Коля. Когда обед подходил к концу, профессор вынул из внутреннего кармана пиджака пять купюр самого крупного по тем временам достоинства, протянул их Коле со словами: «Коля, вы мне очень помогли. Вчера я получил гонорар за книгу и считаю своим долгом поделиться с вами».
Коля смутился. «Что вы, что вы? Я ничего особенного не сделал. И здесь так много…», — сказал Коля, отпрянув от стола.
«Ну что же, если вы так считаете, то мы это скорректируем», — сказал озадаченный реакцией Коли профессор, и, убрав три купюры, протянул остаток скромному Коле.
Урок? Да, урок. Квалифицированный труд должен быть достойно оплачен.
Бой рядом с унитазом      
О коммунальных квартирах советских городов, в первую очередь Ленинграда и Москвы, написано немало, но число удивительных эпизодов, связанных с их жителями, неисчерпаемо. В такой квартире я жил с самого рождения и был свидетелем не только скандалов и драк, но и оговора-доноса, закончившегося трагически: наш сосед, главный инженер крупнейшего в стране завода, был осуждён по этому доносу за анекдот и погиб на каторжных работах в Джезказгане.
Мои родители говорили, что до войны отношения с соседями были по большей части дружескими, но после войны, когда резко изменился социальный статус жильцов,   квартира стала действительно коммунальной в своём нарицательном значении.
Тогда-то и появились на входных дверях таких квартир много почтовых ящиков и кнопок звонков. А внутри квартир — многочисленные электрические счётчики, возникло мелкое воровство, подслушивание разговоров соседей, доносы в общественные организации и милицию, антисемитские оскорбления.
На моего отца соседка пожаловалась в партком института, где он работал, что он с ней не здоровается, а на меня — в милицию, что ворую её электрические пробки. Она приняла даже меры по защите пробок: обвязывала их верёвочкой и пломбировала. А другой сосед регулярно проверял карманы пальто соседей и присваивал их содержимое.
Однако до жестоких разборок с увечьями дело никогда не доходило. И, в силу безысходности, жизнь в коммунальной квартире казалась нормальной. Осознание ужаса такого быта пришло позже, в хрущёвскую оттепель, когда появилась возможность покупать кооперативные квартиры.
Запомнился из будней коммунальной квартиры эпизод, поразивший своей жесткостью и изощрённой соседской пьяной ненавистью.
В травмпункт под утро, к концу ночного дежурства врача, пришёл мужчина, один глаз которого был закрыт ладонью. После осмотра оказалось, что он лишился глаза и поэтому срочно на скорой помощи был отправлен в больницу.
Женщина, которая сопровождала мужчину, рассказала следующее. Два соседа-собутыльника посорились. И первый «приятель» решил отомстить второму - своему обидчику. Для этого он надумал его хорошенько напугать: ночью спрятался неподалёку от дверей уборной и стал ждать, когда обидчик направится в туалет. Не дождался и, сидя на карточках, возможно по тюремной привычке, заснул.
Обидчик действительно в какой-то момент отправился в туалет, но увидел своего «друга», спящего на корточках. Интуиция подсказала ему, что неспроста друг спит у туалета, и он решил, в свою очередь, напугать соседа: с криком «У-у-у», растопырив два пальца рогаткой и делая вращательные движения рукой, как Леонов-уголовник в фильме «Джентельмены удачи», направил пальцы к глазам соседа. Сосед от неожиданности и пьяного пробуждения дёрнулся и одним глазом наткнулся на «рогатку», которую приятель продвинул вперёд.
Результат известен. Можно представить, сколько похожих эпизодов возникало в коммунальных квартирах миллионов советских городов и посёлков.
Мопассан, Рокфеллер и КГБ
В мои детские и юношеские годы, когда ещё не было телевидения, а знания и информацию получали в основном из книг, у нас дома часто читали вслух рассказы, стихи, отдельные избранные места произведений. Помнится, мама прочитала нам рассказ Мопассана о том, как одна дама потеряла одолженные у подруги драгоценности, а потом долго и тяжело работала, чтобы возместить их стоимость. А когда принесла хозяйке деньги, то выяснилось, что драгоценности были фальшивые, и никакого возмещения не требуется.
А вот другой невыдуманный случай.
Мама, военный врач, была начальником физиотерапевтического отделения в Окружном военном госпитале в Ленинграде. В её отделении нередко лечились амбулаторно высокопоставленные офицеры, генералы, а также их жёны; бывали и маршалы. С некоторыми из пациентов у мамы складывались столь доверительные и дружеские отношения, что лечение сопровождалось беседами и разговорами о прочитанных книгах, просмотренных спектаклях, концертах в филармонии и интересных случаях.
Как-то мама нам рассказала, что у неё появились новые пациенты, двое приятных и образованных людей, муж и жена. Он генерал, новый зам. начальника ленинградского КГБ, недавно переведен из Москвы. Особенность встречи с этими пациентами заключалась в том, что мама не испытывала, мягко говоря, симпатии к этому учреждению и его обитателям: два её брата по вине этого учреждения прошли через ГУЛАГ. А тут оказалось, что и в «Конторе» есть приятные люди.
Теперь имя этого генерала хорошо известно, напечатана его книга, а он заочно осуждён   нынешним российским судом за измену Родине, хотя инкриминированное ему преступление является, по-видимому, политическим фарсом. Живёт он в Вашингтоне, я однажды разговорился с ним после его лекции в балтиморском клубе «Интересных встреч» и напомнил ему о лечении в мамином отделении и об эпизоде, о котором расскажу ниже.
Через пару недель после сообщения об интересных пациентах, мама поделилась с нами историей, которую ей рассказал генерал, чем-то похожую на рассказ Мопассана.
В Ленинград инкогнито приехал Рокфеллер с дочерью, и КГБ организовал его охрану, что означало постоянное скрытое сопровождение гостей. Генерал курировал эту операцию. Особое беспокойство у сопровождающих вызывала дочь Рокфеллера, которая с красивым бриллиантовым ожерельем на шее гуляла по улицам города, посещала театры, музеи и  пригороды. Беспокойно было оттого, что ожерелье могло привлечь внимание бандитов, а за этим могло последовать и нападение. Попросить дочь магната не носить ожерелье посчитали неудобным, поэтому неделя пребывания в городе высокопоставленных гостей была для генерала тревожной.
Перед отъездом из города Рокфеллер с дочерью был на закрытом приёме у городского руководства. На приёме генерал был представлен гостю и поделился с ним тем, какие сложности были у службы охраны из-за украшений его дочери. Рокфеллер рассмеялся и объяснил причину смеха — ожерелье было фальшивым.
Однако гостю смеяться не стоило — бандиты, как и генерал, не могли знать об этом.
Красный пропуск
И сейчас, живя в Америке, не люблю прилетать в малознакомый город поздним вечером или ночью. А в 80-е годы прошлого века особенно не любил такие полёты в Красноярск в командировку.
Новый по тем временам аэропорт Емельяново находится далеко от города и у путешественника, прилетевшего поздним вечером или ночью в Красноярск, если его не встречали, было два варианта: либо дожидаться утреннего транспорта в город, коротая ночь в аэропорту, либо найти такси или водителя-частника. Второй вариант был непростой: такси в городе было мало, а частника нанимать опасно — криминальная обстановка в городе была неспокойной.
Самолёт, в котором я летел из Ленинграда, должен был приземлиться в Емельяново около 6 вечера. Чемодана у меня не было, а была только небольшая сумка, поэтому я рассчитывал быстро добраться до стоянки такси. Мне надо было непременно успеть на последний самолёт в Ачинск, вылетающий из старого аэропорта в черте города. Иначе предстояло бы провести ночь на городском вокзале или попытаться добраться до гостиницы Красноярского алюминиевого завода, где могли меня приютить. Об этом позаботился заранее, предвидя возможные фокусы Аэрофлота.
Аэрофлот мои ожидания оправдал — прилетели с двухчасовым опозданием, долго выруливали к зданию вокзала и шансы успеть на ачинский самолёт стремительно убывали. На улице лютый мороз, декабрь. На стоянке такси — очередь, но мне повезло. Оставалось фантастическая надежда, что ачинский самолёт задержится, а таксист быстро довезёт в город. Ехали молча. Наверное водитель, как и я, мечтал скорее добраться до цели.
Чуда не произошло. Когда машина подъехала к старому аэропорту, света в павильоне аэропорта уже не было — аэропорт спал. Надо ехать в гостиницу. Не выходя из машины, я попросил водителя отвезти меня на Красноярский алюминиевый завод.
— Не повезу. Ночью ездить туда опасно.
Найти другую машину около спящего аэропорта ночью безнадёжно. Я понимал, что не должен выходить из машины — замёрзну на улице.
Здесь сделаю маленькое отступление, пусть простит меня читатель. Некоторые ведущие сотрудники, института, где я работал, имели особые пропуска, которые позволяли им посещать министерство и все предприятия отрасли без оформления разовых пропусков. У меня был такой пропуск. Он был оформлен в виде небольшой пухленькой книжицы красного цвета с тиснённым советским гербом. Внешне он, возможно, походил на удостоверение работников грозного учреждения, которого советские люди боялись, исходя из богатого жизненного опыта. Собственно в этом обстоятельстве и смысл моего отступления в рассказе.
Итак, водитель отказывается меня вести. Опережая мысль об отчаянности ситуации, моя рука опускается в карман пиджака, и я достаю красный пропуск, и, поворачивая его к водителю, медленно открываю.
— Теперь поедем? — сухо говорю и возвращаю пропуск на место.
— Это другое дело! Едем… — обречённо говорит шофёр.
Осознание того, что я сделал, пришло позже. Действие было неожиданным и для меня. Сработали какие-то подкорковые защитные механизмы. Не только у меня. Но и у водителя. У меня страх перед возможностью замёрзнуть и оказаться в глухом месте ночью в криминальном районе, а у шофера страх перед вездесущей «конторой».
Только один вопрос задал мне мой спаситель: «Что интересуют органы на КрАЗе?» Ответ же мой был примитивно банальным: «Служебная тайна…»
Ночь я провёл в простеньком номере заводской гостиницы. Но долго не мог заснуть, размышляя о нашем советском житье-бытье.
А был и такой случай. Но уже не со мной, а с моим другом. У него также был красный пропуск.
В годы всеобщего дефицита товаров и услуг найти хорошего портного или, например, парикмахера было нешуточным делом. Хорошие специалисты передавались друзьями «из рук в руки» с обязательной оговоркой сколько надо дать «на лапу». Однако, имелся и малодоступный вариант: получить желаемую услугу в специальных партийных и исполкомовских распределителях или гостиницах для иностранцев. Одной из таких гостиниц была «Прибалтийская» на Васильевском острове в Ленинграде. В ней была приличная парикмахерская с хорошими мастерами и буфет с деликатесными продуктами отменного качества. Одна проблема: как туда попасть?
Грозный швейцар стоял при входе в гостиницу и любезно не открывал двери перед гостем до предъявления пропуска. Но в нашей истории и без пропуска разрешение на проход было легко получено, точнее посетитель не был остановлен, когда перед глазами швейцара мелькнула красная книжица. Даже останавливаться и открывать пропуск не потребовалось. В парикмахерской контроля не было и можно было спокойно устроиться в удобном кресле и через полчаса выйти с аккуратной прической, оставив в кармане мастера хорошие чаевые. Не оставишь — так в следующий раз внимание и дружелюбное обслуживание не получишь. Мастера безошибочно отличали гостя гостиницы от самозванца и, как правило, помнили постоянных клиентов.
Дальше самозванец мог пожелать пойти в буфет, чтобы выпить хороший кофе и съесть пару бутербродов с икрой и копчёной колбаской. Опытные самозванцы знали, что такое не всегда возможно и зависело это исключительно от буфетчицы. На вопрос: «Почему вы меня не можете обслужить? — следовал не менее странный ответ, — буфет на спецобслуживании, — или, — мы обслуживаем только гостей, предъявите пропуск». И в такой ситуации мой друг, как и я ранее в такси, показал буфетчице замечательный красный пропуск.
«Что же вы сразу не показали? Пожалуйста, что вы хотите? — и следом, — это же ваши установили такие правила».
Что тут скажешь!
Значок «НТО-Известия»
В предыдущем рассказе я писал о «красном пропуске» — служебном удостоверении, которое напуганные спецслужбами советские граждане, не задумываясь, принимали за удостоверение сотрудника спецслужб. А вот похожий эпизод, но уже не с красным пропуском.
В одну из суровых сибирских зим в 80-х годах я возвращался из Красноярска в Ленинград. Мне надо было срочно вернуться домой, так как на следующий день у студентов группы, для которой я весь семестр читал лекции по их основной специальности, должен был состояться экзамен. Билет на самолёт у меня был, и я надеялся, что прилечу в Ленинграде вовремя.
И опять: «но…»! Как ненавижу я это «но» из советской жизни! Аэропорт закрыт, так как лимит на керосин исчерпан в этом месяце, и самолёты нечем заправлять. Но через три дня, как мне объяснили, наступит другой лимитный период, и керосин завезут. В аэропорту столпотворение. Мест,чтобы присесть, нет. Кто-то лежит, кто-то сидит на полу. Время бежит. Самолёты не летают. Напряжение толпы нарастает.
Я в отчаянии. Звоню в институт заведующему кафедрой, объясняю ситуацию и прошу прислать мне в аэропорт «до востребования» отчаянную телеграмму, что мне необходимо срочно быть на работе, иначе и т. д. Такую телеграмму хотел иметь на всякий случай, если придётся «биться», чтобы попасть на первый самолёт, который взлетит из Красноярского аэропорта «Емельяново» всё равно куда, но в Европу.
Телеграмму «до востребования» получил на почте аэропорта, но применить её случай пока не представился. Занял очередь к начальнику аэропорта товарищу Евреинову. У него действительно была такая фамилия, но к еврейскому племени её владелец отношения определённо не имел. На еврейскую солидарность рассчитывать было нечего, но вдруг пообещает отправить первым рейсом! Не получилось. Даже ничего не пообещал, но обнадёжил: самолёт с керосином вылетел из Сыктывкара и первый рейс из Емельянова будет на Москву скоро. Попасть бы на него.
На всякий случай стал слоняться рядом со стойкой регистрации на московские рейсы и придумывать аргументы для получения нового билета. Однако у стойки тишина. Пошёл к билетной кассе. Надо попробовать уговорить кассира поменять мне билет на Москву, а там с билетом — в бой.
Девушка в кассе явно скучала. Объяснил ей проблему, но по глазам вижу, что она безучастна к моим жалобам. Я продолжал стоять и не отходил от кассы. И тут распахнулась пола моего незастёгнутого пальто. Что-то изменилось во взгляде девушки, она в упор смотрела на нечто на моём костюме.
Меня осенило: «Она смотрит на мой значок «НТО-Известия» и принимает меня за корреспондента известной газеты». «Давайте сделаем исключение для корреспондента Известий», — мягко говорю девушке, как будто не замечая её взгляда. Не знаю, о чём она подумала, но билет мне обменяла. Вот как велико уважение ко «второй древнейшей профессии». Или это опять закоренелый страх перед властью?
Мне удалось попасть на первый московский рейс.
«Человек рассеянный»
«Жил человек рассеянный на улице Бассейной….» Люди моего поколения безусловно помнят эти замечательные стихи для детей Самуила Маршака. Но рассеянные люди живут не только на этой улице. И есть тому примеры. Да и мне негоже кинуть в кого-нибудь камень. Уже бывало не один раз, как я захлопывал дверь своей машины, оставляя включенным двигатель, так как двери закрывались изнутри. Не было «защиты от дурака».
У меня есть знакомый — изобретательный человек. С ним такие истории случались чаще чем со мной, и он решил с такой рассеянностью побороться. Придумал мой знакомый следующее. К связке ключей, на которой болтался ключ от двигателя машины, привязал тонкий проводной шнур, второй конец которого закрепил на брючном ремне. Замысел очевиден. Когда хозяин машины выйдет из неё, не выключив двигатель, то тут же по натяжению ремня на штанах, немедленно поймёт, что надо вынуть ключ. Очень он меня агитировал последовать его примеру.
И нам представился случай проверить изобретение в действии. Выехали мы на одной машине вместе с жёнами в длительное путешествие на пару недель по северо-восточным штатам Америки. Маршрут выбрали таким, чтобы путешествовать не по скоростным дорогам, а по мелким — хотелось посмотреть настоящую Америку и полюбоваться природой.
Дело было летом. Одеты мы были легко. Ремень на шортах хозяина машины был пристёгнут посредством шнура к ключу зажигания, поэтому необходимые условия зашиты от рассеянности были соблюдены, и ничто не должно было омрачить наше путешествие.
Через несколько дней мы добрались до штата Мейн и направились в самые глухие места этого штата на север. Погода стояла жаркая. На нашем намеченном пути, немного в стороне, было озеро, и мы решили завернуть к нему, чтобы искупаться. План удался. Чудесное озеро. Мы одни. Купайся хоть голышом. Запарковались. Выскочили радостные из машины. И тут произошло то, чего не боялись. Дверь машины захлопнулась, и наша машина оказалась, к сожалению, на слишком длинном поводке у незадачливого водителя.
Двигатель работает, хозяин привязан к машине, дверь на замке, помощи ждать неоткуда, а мобильных телефонов тогда ещё не было, как и не было защиты от таких ситуаций в конструкци машины. Просчёт изобретателя стал понятен: поводок длинный, а должен быть коротким. Отойти от машины её хозяин не может — привязан. Надо либо снять штаны, либо отвязать или перерезать шнур, а нож в багажнике. Спутники, несмотря на серьёзность ситуации, чуть ли не катаются по земле от смеха.
Что делать? Без штанов летом можно обойтись, хотя не слишком прилично выглядит человек в семейных трусах. Но дверь для хозяина даже без штанов всё равно не откроется, двигатель будет работать, перегреваться, бензин расходоваться. Надо искать телефон. Прошли пешком два километра до основной дороги, потом ещё два километра по ней и нашли стойку с телефоном на солнечной батарее. Америка! Вызвали помощь. Хорошо жить в стране с таким сервисом. Через час приехала аварийная машина. Открыли дверь. Выключили двигатель. И бросились купаться.
Полезная вещь — короткий поводок для рассеянного умника.

Потерянное доверие
В студенческие годы попал я как-то в больницу. При поступлении больного в стационар его обычно опрашивают: «Курите, пьёте, чем болели?» Мой лечащий врач, милая и благожелательная старушка, такой она казалась с моих возрастных позиций, записала ответы и напоследок с улыбкой спросила, не болел ли я венерическими болезнями. Прочитав на моём лице смущение от её вопроса, а затем услышав убедительное: «Нет, нет!», — доктор успокоилась.
Действительно, у меня не было серьёзного сексуального опыта, а страх пред случайными связями был сильным сдерживающим началом. Соседи по палате, а их было трое, слышали беседу врача со мной, и когда врач ушла, занялись моим просвещением. Попутно объяснили, что им всем уже сделали реакцию Вассермана, а мне, вследствие моей непорочности, анализ не назначили, но тут же они подсказали, что можно здесь, в больнице, развлечься с сёстрами и приобрести безопасный опыт.
Повод познакомиться с милой девушкой из другого отделения больницы вскоре представился. Режим у меня был не постельный. Лето, тенистый сад… И мы стали часто уединяться в укромных местах. И так случилось, что мой милый доктор увидела меня с подругой в саду. Последствия не были предсказуемы, но назавтра мне сделали реакцию Вассермана. То ли мой доктор знала что-то про мою подругу, то ли во мне усомнилась.
Как много значит репутация!
Незабытое из детства
Лучшим учеником в 5-ом классе был Юра К., блондин, невысокого роста с характерной походкой: как моряк на палубе покачивался из стороны в сторону. Благодаря этой походке я издалека узнал его в аэропорту Шереметьево-2, когда возвращался из командировки домой в Америку .
Мы не виделись несколько лет, а по телефону говорили незадолго до моего отъезда в эмиграцию. Он тогда поддержал моё намерение покинуть страну: антисемитизм и ему представлялся в России неискоренимым. Оказалось тогда, что мы летим одним самолётом до Франкфурта-на-Майне. Он, дипломат, Чрезвычайный и полномочный посланник, летел на сессию ООН на Канарских островах.
За два с лишним часа полёта многое вспомнили и поделились текущими новостями. Но что удивительно, вспомнили из нашего детства одну и ту же историю. Юру и меня преподаватель истории направил в детский исторический кружок в Эрмитаже, занятия в котором и сегодня с благодарностью памятны. Кажется, не было уголка музея, который бы мы не обследовали. Занятия были серьёзные, мы слушали лекции, участвовали в коллоквиумах, делали доклады. Помню свой первый доклад о Шампольоне и его открытии — прочтении египетских иероглифов.
Изучая греческие мифы, мы задумывались о действительном происхождении мира. Однажды решили проверить: есть ли Бог, поставив Бога, как нам казалось, в трудные условия. Дело в том, что мы оба пропустили одно занятие в античных залах музея и не были готовы к коллоквиуму, на котором должны были обсуждаться экспонаты. Нервничали, понимая, что провалимся при опросе. А как избежать позора? По дороге в Эрмитаж придумали: если Бог есть, то нас спросят только о статуе Зевса, потому что о других статуях, обсуждение которых предполагалось, мы, из-за пропуска занятия, ничего не знали. Поверить в то, что нас обоих спросят о Зевсе-громовержце, мы не могли, а значит, Бога нет, и все греческие мифы — выдумка.
С таким выводом мы и явились на коллоквиум, готовые к позору. Но Бог и преподаватель оказались умнее нас. Сначала наша учительница попросила меня рассказать о Зевсе (мы переглянулись), а потом прервала мой воодушевлённый рассказ и попросила Юру продолжить.
Умный педагог не захотела нас ставить у позорного столба. Однако верующими мы не стали.
Как возник сюжет романа А. И. Солженицина в «Круге первом»
С проф. Владимиром Андреевичем Тимофеевым я познакомился перед сдачей экзамена по специальности для « кандидатского минимума».
В.А.Тимофеев был старейшим профессором ЛЭТИ — ленинградского Электротехнического института имени В.И. Ленина (Ульянова) - по кафедре «Автоматика и телемеханика» (см.: В.Б. Яковлев. От автоматики и телемеханики к управлению и информатике. Воспоминания. Санкт-Петербург, 2005. с.4-11). Институт имел такое длинное и помпезное наименования, благодаря тому, что вождь мирового пролетариата якобы прятался от царской полиции в маленькой комнатке, скрытой перемещаемой грифельной доской от большой студенческой аудитории. Об этом студенты первокурсники узнавали в первую очередь, начиная учёбу, о чём знаю из собственного опыта — учился и закончил этот институт.
Любимым учеником профессора был мой будущий научный руководитель и близкий друг Михаил Вениаминович Левин, который в те времена не был ещё доктором наук и профессором, а был моим коллегой — мы работали в одной лаборатории.
Вот, что Миша рассказал о проф. Тимофееве.
Владимир Андреевич был студентом института ещё в дореволюционное время, когда ректором института был российский изобретатель радио Попов, а студенты носили шинель на красной подкладке.
В советское время Тимофеев преподавал в этом же институте, занимался автоматическим электроприводом и являлся разработчиком пантографа для электротранспорта. Когда началась Вторая мировая война, проф. Тимофеев продолжал преподавать и вести научную работу. Он оставался в Ленинграде и в дни блокады.
По чьему-то доносу его арестовали в 1943 году как немецкого шпиона, якобы готовившего взрыв Кировского моста (тогда б. Троицкого, а теперь снова — Троицкого) через Неву. О строительстве и ошибках в проектировании моста профессор написал в одном из своих учебников.
Как рассказывал Владимир Андреевич Левину, абсурдность обвинения была столь очевидна, что он не мог серьёзно отвечать на вопросы молодого малограмотного следователя. Пытался на вымышленных ситуациях показать глупость и некорректность логики следствия. Однако это не послужило ему на пользу. Дурак-следователь фиксировал глупые вымышленные ситуации как реальные, и выдумки Тимофеева ему же инкриминировал. Тимофеева приговорили к расстрелу, однако потом решением Верховного Совета СССР, в порядке помилования, ему заменили смертную казнь десятилетним сроком заключения в лагерях ГУЛАГа.
Находясь в ГУЛАГе, Тимофеев разработал теорию периодограммного анализа, позволяющую исследовать колебательные непериодические процессы. Иными словами вычленять из записи некоего случайного процесса периодические колебания, которые позволят судить о реальных причинах явления. В основу метода была положена гипотеза, что все случайные колебательные процессы представляют собой наложение n-го количества периодических процессов, которые имеют объяснимую причину.
Являясь в определённой мере учениками профессора, мы с Левиным применяли его метод при исследовании технологических процессов в металлургии. Но речь идёт не о нашей работе.
Когда госбезопасность решила использовать научный потенциал арестованных учёных, находящихся в тюрьмах и зонах ГУЛАГа, и создала закрытые научные учреждения, которые получили название «шарашек», профессор Тимофеев попал в одну из шарашек под Москвой. Волей случая в этой же шарашке отбывал наказание и будущий писатель А.И. Солженицын. Мне не известно, чем на самом деле занимались учёные в этой шарашке, но в романе Солженицына «В круге первом» учёные разрабатывали методы шифровки и дешифровки звуковых колебаний, в частном случае и человеческого голоса, и пользовались, как теперь ясно, периодограммным анализом Тимофеева. Солженицын был лаборантом проф. Тимофеева, естественно был знаком с его теорией, и положил её в основу сюжета романа, как научного метода для решения криминальной проблемы. Не буду пересказывать содержание романа, надеясь, что читатель роман помнит.
Хорошие отношения между Тимофеевым и Солженицыным сохранились и после их освобождения и реабилитации, но однажды сыграли негативную роль. Учёный совет электротехнического института на заседании, посвящённом 70-летию проф. Тимофеева, постановил представить его к званию Заслуженного деятеля науки и техники. Мои коллеги и я были в числе приглашённых гостей, поздравивших профессора.
Через какое-то время стало известно, что Владимир Андреевич не утверждён в высоком научном звании. Всевластное КГБ в это время преследовало Солженицына и отслеживало все его связи. А писатель, наверное, не задумываясь о последствиях, поздравил своего профессора с юбилеем и присуждением звания.
Sex и зубы

Был у меня хороший приятель, с которым вместе съели много «икры заморской баклажанной» в бесчисленных командировках на заводы. А тесное общение в командировках нередко перерастает в доверительную дружбу. И бывает поведаешь друг другу такое, что никому другому не расскажешь.  И, конечно, делились мы и своими увлечениями подругами.
Однажды Коля заглянул в мой кабинет и, хотя у меня никого из сотрудников не было, не вошёл, а поманил меня в коридор. Отведя меня к окну в конце коридора – любимому многими месту для неслужебных бесед -  поведал мне Коля свою печальную историю.
В его лаборатории появилась симпатичная новая лаборантка, которую по чьёй-то протекции взяли на работу, так как девочка после окончания школы не попала в институт. Она была довольно высокая, но это не защитило её от колиного обояния, несмотря на его маленький рост. Я давно заметил, что женщины каким-то внутренним чутьём чувствуют мужскую притягательность Коли. Нередко эта пара стала мне встречаться в институтском кафе во время перерывов, но меня со своей подругой Коля не знакомил. Ясно было, что он влюблён и горд вниманием красивой раза в два более молодой по сравнению с ним спутницей.
О своей подруге заговорил Коля со мной у нашего совещательного окна.
- Она мне очень нравится. Великолепная любовница. Я даже подумывал на ней жениться. Но нам придётся расстаться. Она определённо мне изменяет. На днях, извини за подробность, у меня воспалился «мужской инструмент». Такого никогда не было. Ни с кем, кроме неё в последнее время, у меня не было sex–а. Я пошёл в диспансер и мне сделали экспресс-анализ на реакцию Вассермана – так полагается вне зависимости от проблемы перед осмотром врача. Реакция оказалась положительной, хотя меня успокоили, что экспресс-анализ иногда даёт ложный результат. А полный анализ будет не скоро. Что делать?
- А доктор тебя смотрел?
- Посмотрел практикант. Сказал, что надо ждать результата полного анализа. Ничего серьёзного он не видит и предложил простенькое лечение.
- Так чего ты волнуешься? Может быть какая-нибудь банальная инфекция, а ты здоров и подруга  не причём. 
- У тебя мама врач. Поспрашивай её по поводу моих симптомов. Вдруг это серьёзно. С подругой встречаться боюсь, а объяснить ей надо, почему не встречаемся.
- Коля, уезжай на неделю на завод. Вернёшься - будет анализ. И надеюсь всё обойдётся. А с мамой говорить неудобно. Она без анализа и осмотра объяснять мне ничего не будет. 
Растроенный Коля пошёл оформлять командировку.  Я был огорчён за него, но поделиться его проблемой  ни с кем не мог. Встречая в кафе колину подругу, вспоминал о его заботах и ждал приезда друга из командировки.
Дней через пять Коля появился в институте. Я узнал о его возвращении случайно, встретив в коридоре.
- Что у тебя? Всё обошлось раз не зашёл?
Коля радостно заулыбался.
- Пришёл к врачу. Доктор старый, старый. Я спрашиваю его об анализе, а он мне говорит: «Снимайте штаны, молодой человек». Он взял в ладошку мою игрушку и говорит: «Эх, молодость, молодость... Все зубы отпечатались».
И такое бывает! Happy end! Коле повезло больше, чем известному американскому президенту.
Запах Родины
Прошло больше двух десятилетий, как расстались Родина и автор этих воспоминаний. Но последние дни прощания запомнились до мельчайших подробностей настолько, что отдельные эпизоды записаны в памяти, как короткометражные фильмы.
Наверное, каждая покидающая страну семья прошла через одни и те же «круги ада», отличающиеся только жаром бушующего огня недоброжелательности, издевательства и ненависти. По опыту знаю, что эти люди обычно рассказчика не слушают, а погружаются в собственные воспоминания и, перебивая друг друга, делятся своими впечатлениями, которые им кажутся уникальными.
На моём письменном столе стоит небольшой сувенир: белый гриб-боровик, выполненный из папье-маше и искусно раскрашенный. Гриб — сувенир безобидный, но многозначительный! Его мне подарили друзья в Америке, потому что знают, как я люблю собирать грибы, а также помнят, что решение уехать из страны было принято в августе 1991 года, именно во время сбора грибов на Псковщине, когда мы с женой случайно по радио узнали об антигорбачёвском путче.
По приезде в Ленинград мы заполнили анкету для получения разрешения на эмиграцию в США в качестве беженцев. Довольно быстро получили вызов в посольство на интервью.
Тогда вблизи американского посольства ещё были видны следы от действий толпы и властей во время путча. Разбитый троллейбус наводил на тревожные мысли: как дальше будут развиваться события.
Волновались, конечно, перед посещением посольства, так как от результата интервью зависело, увидим ли вскоре сына и дочь, которые уже находились в Америке. Они были обеспокоены событиями в России и настаивали на нашем отъезде. Для переживания были причины, так как я с 1988 года, перестав быть невыездным, много бывал за границей в служебных командировках, в том числе и в Америке, в связи с участием в проектировании завода в Греции. Естественно, мы ждали вопроса в посольстве, почему просим статуса беженца.
Наш интервьюер, молодой американец, неплохо, но с сильным акцентом, говорящий по-русски, подробно расспрашивал, в какой обстановке мы живём, боимся ли чего-нибудь.
Рассказали ему об эпизоде, когда в нашем доме двери двух еврейских квартир — нашей и соседей — залили краской и поверх нарисовали свастику, а на срочный вызов милиция не приехала. На заявление, поданное в отделение милиции, власти не прореагировали. Наш интервьюер заметил, что это могло быть расценено милицией как хулиганство, а не проявление антисемитизма. Смешно?! Но неуместно было вступать в спор и просвещать американца.
И тут последовали главные вопросы, которых ожидали: «Вы выезжали за границу? По каким делам были в США?»
Получив ответы на эти вопросы, американец резюмировал своё мнение, обращаясь к нам: «Вы оба учёные, занимаете хорошие позиции в ваших компаниях, выезжаете за границу, почему просите статус беженца? Куда выезжали в последний раз и когда?»
Я неожиданно для самого себя ответил: «Если бы мы не были евреями, то наши служебные позиции были бы более высокие, а нынешних позиций мы бы не ждали много лет и целые десятилетия не были бы невыездными. Мы и сейчас испытываем ограничения. Могу рассказать подробнее».
На этом интервью закончилось. Переживая и осмысливая содержание интервью, мы бродили по Москве несколько часов, а в конце дня получили разрешение на въезд в Америку.
И мы начали собираться. Решили, что в первую очередь, чтобы не подводить коллег на работе, надо уволиться, не скрывая причину. На самом деле можно было этого не делать, так как шельмование будущих эмигрантов прекратилось, как и репрессии в отношении коллективов, где они работали.
Сообщили коллегам о наших планах. Это известие было принято спокойно. Нас никто не стал сторониться, кроме фашиствующих антисемитов из «Памяти». Были и такие.
Но в тот же день в дирекцию донесли о моём решении. Говорят, что реакция директора была такая: «Не может быть!» Всего несколько лет тому назад он отказывался дать мне должность старшего научного сотрудника, так как считал, что я уеду в Израиль, а потом, когда я стал завлабом, не разрешал принимать евреев на работу, швыряя мне их документы в своём кабинете со словами: «Сколько раз я говорил тебе не принимать евреев». На фоне Перестройки директор, вероятно, поверил, что я не эмигрирую. А я всё-таки его подвёл!
Интересно, как меняется сознание! Теперь директор пригласил меня, попросил рассказать о планах, о причине моего решения и, более того, предложил не увольняться до самого отъезда, хотя понизит в должности de jure, а не de facto. Чудеса!
На этом благоприятные события закончились. Начались «трудовые» будни подготовки к отъезду: ОВИР, продажа квартиры, раздача и продажа вещей, мебели, книг. Тяжелее всего было расставаться с библиотекой. Книги накапливались десятилетиями, и каждая отправляемая к букинисту книга была эпизодом из личной биографии. Часть книг отправлялась почтой на адрес детей. Эти книги, художественные и технические, и сейчас – мои друзья, несмотря на интернет и доступность приобретения или прочтения любого издания.
Квартиру продали с приключениями, точнее, просто отдали, полагаясь на честность покупателя. Он не подвёл. Деньги оказались легально в Америке и ими расплатились за кредит на обучение дочери в университете. Когда мы добрались до Нового Света, денег не осталось.
День отъезда стремительно приближался.
Неожиданно мне позвонил из Ленфильма режиссёр В. Вихтуновский и попросил принять его. Вихтуновский снимал фильм «Сказки «Сайгона» о литераторах, посещавших знаменитое в Ленинграде кафе на углу Невского и Владимирского проспектов.
Фактически его фильм первым начал повествование о «Сайгоне». Кто придумал такое название кафе, мне кажется, неизвестно. О «Сайгоне» и его посетителях можно прочитать в многостраничном томе «Сумерки «Сайгона» (составитель и редактор Юлия Валиева, СПб., 2009. – 832с.,157 ил. +Вклейка 65 с.).
Режиссёр попросил меня рассказать о моём брате Леониде Аронзоне, поэте, посетителе кафе, знакомого со многими ныне широко известными литераторами Ленинграда. О Леониде Аронзоне есть обширная литература и опубликован в 2006 году двухтомник его произведений — «Собрание сочинений». При жизни его не печатали.
После нашей беседы с Вихтуновским, накануне отлёта в Америку, в абсолютно пустую квартиру нагрянула съёмочная бригада, и было записано на киноплёнку интервью со мной. Режиссёр предполагал, что будет снято и прохождение нами таможенного и паспортного контроля. Однако эта съёмка не была разрешена, и в фильм попали лишь два эпизода: интервью и посещение могилы брата. Фильм я увидел уже будучи в эмиграции.
Хотя и не состоялась съёмка в таможне, но об этом стоит рассказать, так как таможенный контроль имеет некоторое отношение к муляжу белого гриба на моём столе, упомянутом в начале повествования.
Таможенник, здоровяк в форме, расхаживал по помещению, в котором производился досмотр багажа. Ему помогали две женщины-таможенники и весовщик. Дамы копались в наших двух чемоданах, без спешки выкладывали на стол вещи, которые до этого были аккуратно сложены. Обидно было за проделанную дома работу.
Здоровяк иногда подходил к столам, выхватывал какую-нибудь вещь, тщательно ощупывал, искоса наблюдая за нами. Гнусный спектакль! Взял заводную игрушку –петушка, потряс её, прислушался. Там что-то бренчало. «Бриллианты?!» Я молчу.
Внезапно лицо «эсэсовца», так нам его характеризовали те, кто проходил таможню до нас, торжественно засияло. Здоровяк держал в руке небольшой матерчатый мешочек и водил своим носом вокруг него, принюхивался. В мешке находилась связка белых грибов, источавшая восхитительный аромат даже через материю.
«Что это? Запах родины хотите увезти?» — спросил экзекутор и, продолжая держать мешочек у носа, выдержал паузу. Мы молчали. Знали, что продукты везти нельзя. Нарушили правило. Но ведь это действительно запах родины, который хотел увезти и который доставил бы удовольствие на чужбине. У родины много запахов, многое плохо пахнет, особенно в поступках.
Наверное, таможенник ещё не встречался с такого сорта контрабандой. Что-то, надеюсь, человеческое шевельнулось в нём, а может быть, впервые устыдился своей работы.
Мешочек вернулся в чемодан.
Кто делал зубы Сталину, или о находке любопытной фотографии

Совсем недавно, работая с личным архивом, я нашёл фотографию моего дяди Михаила Ефимовича Геллера.
Миша сфотографирован вместе с Яковом Ефимовичем Шапиро в августе 1954 года на даче в пос. Клязьма под Москвой. Интрига фотографии в том, что Я.Е. Шапиро был личным стоматологом Сталина и работал в поликлинике Кремля, а М.Е. Геллер – по советским законам «военный преступник» - на второй день после окончания срока заключения появился на даче врача Сталина. Сталина уже не было в живых, «Дело врачей» бесславно закончилось, но ХХ съезда ещё не было.
Я.Е. Шапиро был женат на Эмилии Михайловне, родной сестре моей бабушки, матери Михаила Ефимовича и, естественно, знал о судьбе племянника своей жены. Однако до появления М.Е. на  его даче никогда, нигде и никому, включая вездесущее КГБ, не было известно об этом родстве, конечно, кроме родственников. Все годы, с тех пор как М.Е пропал без вести, а потом оказался в ГУЛАГе, о его судьбе говорили только в узком кругу близких людей и, естественно, не писали о нём в анкетах.
Не говорили открыто, а только с оглядкой и шёпотом, и о том, что Я.Е. Шапиро работает в Кремлёвской поликлинике и лечит зубы Сталину и членам Политбюро. Я об этом узнал только во время Дела врачей, когда естественное беспокойство за судьбу Я.Е. Шапиро вызвало конспиративные разговоры между моей мамой и её братом Исааком, жившим в Москве и тесно общавшимся с нашей семейной знаменитостью. Тётя Миля даже приготовила чемоданчик, ожидая ареста мужа, близко знакомого со многими именитыми арестантами-врачами.
Но беда миновала и появилась некоторая смелость в ожидании перемен. Возможно, поэтому Исаак вместе с Я.Е. решили поселить Мишу на даче во время его нелегального заезда в Москву на пути к месту ссылки. Казалось, что страшнее того, что было уже не будет. Однако остерегались принять его у Исаака, заведующего секретной военной лабораторией, лауреата Сталинской премии. 
В предвоенные годы Я.Е. работал в «кремлёвке», а потом по возрасту ушёл на пенсию и вёл частный приём. Был популярен и известен как прекрасный врач в писательской и артистической среде. Когда я бывал у него дома, тетя с удовольствием давала мне возможность «копаться» в его библиотеке. Листая книги, я одновременно читал автографы на форзацах книг, благоговея перед именами большинства самых известных писателей. Например, Максим Горький длинно писал, обращаясь к Я.Е., как к « великому мастеру и артисту» и замечательному человеку. По молодости я не заботился о том, чтобы вести записи об удивительных встречах, по воле случая выпавших на мою долю. Поэтому и о встречах с Я. Е. остались только обрывки воспоминаний.
Их друзьями были балерина Галина Уланова и семья Игнатьевых. Генерал Игнатьев - бывший царский  военный атташе во Франции, автор книги «50 лет в строю». Когда случилась в России революция, генерал передал новой власти валютные активы, перейдя на её сторону.  В России он стал красным генерал-лейтенантом. Об этом можно прочитать в его книге. Также Шапиро были знакомы с семьёй Бориса Пастернака и вместе с ними переживали нобелевскую трагедию поэта.               
Впервые я познакомился с Я.Е. и тетей Милей во время их приезда в Ленинград осенью 1952 года. Жили они в гостинице Астория, и их номер мне показался невероятно роскошным. А потом они пригласили меня в знаменитое кафе «Норд», которое славилось в Ленинграде самыми вкусными пирожными. Здесь бывали знаменитые писатели и артисты. Тогда, наверное, я обидел Я.Е., резко и грубо отрицательно ответив на вопрос: «Не хочу ли я стать стоматологом?». Не знал тогда, что говорю с зубным врачом  Сталина.
Оба моих родственника были милые и обаятельные люди.
О своей работе в «кремлёвке» Я. Е. никогда не говорил (наверное, это и сохранило ему жизнь), но в семье об этом знали и говорили. Косвенно узнал об этом и я, прочитав « Дети Арбата» Анатолия Рыбакова. В книги рассказывается о двух зубных врачах, лечивших Сталина. Одним из них был Я.Е. Шапиро. По утверждению моей мамы второй врач - вымышленный. Насколько это так и сейчас не знаю. Но мама мне говорила, что Я. Е. жил на даче Сталина в Сочи и протезировал его зубы.
А тут мне стало известно, что мой кузен, врач московской писательской поликлиники, на приеме у которого был автор книги « Дети Арбата», задал вопрос писателю, откуда тот мог узнать о Я. Е. Шапиро. Рыбаков, удивившись вопросу, с улыбкой сказал, что он учился в одном классе с Аней, дочкой Я. Е.
Итак, всё тайное в жизни становится явным.











Публицистика

О двух романах Ромена Гари

«История нашего века доказала с кровавой неопровержимостью – в моей семье из восьми человек погибло шестеро, а из двухсот моих товарищей, лётчиков 1940 года, в живых осталось пятеро, - что националистические принципы всегда утверждаются могильщиками свободы...»
Ромен Гари. Корни неба. 1966
 
После встречи с хорошей  книгой, не могу отделаться от чувства зависти к тем, кто её ещё не читал и может испытать удовольствие от прочитанного. Я это осознал, когда познакомился с книгами Ромена Гари, знаменитого французского писателя, литературного мистификатора, дипломата, военного лётчика и личного друга де Голля.
Ромен Гари застрелился 2 декабря 1980 года, написав в предсмертной записке: «Можно объяснить всё нервной депрессией. Но в таком случае следует иметь в виду, что она длится с тех пор, как я стал взрослым человеком, и что именно она помогла мне достойно заниматься литературным ремеслом» (см. Википедию)

Прошло несколько лет после моего первого знакомства с книгами Роменом Гари. За эти годы удалось прочитать многие переведенные на русский язык его романы, но в свете сегоднешних мировых баталий его два романа мне кажутся пророческими в оценке этнических противоречий в мире.
В романах “Обещание на рассвете” и “Белая собака” мне видны важные философские параллели с сегодняшним днем. Оба романа, по моему мнению, о дрессировке (я не беру в кавычки это слово даже по отношению к первому роману и избегаю слова «воспитание»).
В первом  - мать дрессирует своего сына, и он становится тем, кем хотела видеть его мать-дрессировщик . Во втором - хозяин дрессирует собаку, и она становится его защитником.
Мне возразят, что первая цель благородна, так как мать хочет видеть своего сына выдающимся человеком, а вторая ложна: хозяин воспитывает свою собаку в ненависти к чернокожим, так как их боится и ненавидит.
Но цель всё же одна – защитить себя и своих близких от злой судьбы, которая не добра к людям, и люди должны бороться с ней.
Гари волнует тема воспитания людей и животных, но как разнятся цели воспитания в его романах!
Ещё одна поднимаемая им тема  – предательство. Цена предательства – уход из жизни. Погибает собака, предавшая хозяина, которую он дрессировал для защиты белых от черных; погибает жена Гари, посвятившая свою жизнь защите черных, но это предательство ею белых; погибают иллюзии, что можно вылечить ненависть; погибают утопические мечты, что можно преодолеть этнические противоречия. Какой же выход из положения? Сохранять статус-кво? Ответа нет ни у Гари, ни у человечества,  ни у меня.
Роман затрагивает не только взаимоотношения пары “белые - чёрные”, но мимоходом и отношение пар “белые неевреи – евреи” и “ евреи - чёрные”. Картина безрадостная. Пара “ белые неевреи - евреи” обозначена тускло, но замечание, что Гари не хочет волновать Францию еврейскими корнями  де Голля, говорит само за себя.
Пара “евреи - чёрные” обозначена острее. Евреи хотят защитить чёрных, но кто поверит в их благородство? Им не верят так же, как не верят и привилигированным слоям общества. Не верят их искренности, видят за этим корысть и рекламу. Избранные всегда виновны. Гордиться этим или об этом сожалеть?
Если соотнести роман с сегодняшними политическими событиями, то по-иному будут выглядеть и заигрывание с меньшинствами в нашей Америке, и «мирный процесс» на Ближнем Востоке, в Израиле, и события в Чечне и Дагестане, и беспомощная борьба с исламской экспансией. По Гари – я его так понимаю – только сила и умение смотреть правде в глаза – единственный на сегодня путь в преодолении ненависти. Но, может быть, не всё так печально и есть иные рецепты?
Не верю. Разуверьте меня и прочитайте романы Ромена Гари.
Читатель, прочитавший роман «Белая собака», задумается, как и я задумался, о дикой ненависти арабских фундаменталистов к неверным и, в первую очередь, к евреям, что, несомненно, является итогом воспитания-дрессировки, уходящим корнями в истоки исламизма. Антисемитизм – одно из проявлений дрессировки.


Он писал под диктовку Бога

Памяти брата
Всё, что пишу, - под диктовку Бога.
Придётся записывать за Богом, раз это не делают другие.
Леонид Аронзон. Из записных книжек.

Сейчас  о нём можно прочитать в газетах, журналах, легко найти его имя и стихи на интернете, издано несколько сборников, о его творчестве делают доклады на конференциях, ему посвящают стихи, упоминают в мемуарной литературе, снят  документальный фильм, проводятся памятные вечера.  А при жизни Леонид Аронзон не сумел напечатать ни одного значимого для поэта стихотворения.
Не всякий интересующийся поэзией и сегодня знает его имя, тиражи книг маленькие, а литературоведческие опусы мало кто читает. Разве что заметят это имя в чьих-либо воспоминаниях.  Может быть, невелика потеря? Или не пришло время?
Но как пройти мимо таких слов:
 “Сейчас многим кажется, будто в 60-70 гг. у Иосифа Бродского не было достойных соперников…
 ..лидерство будущего нобелевского лауреата не без успеха оспаривалось...
 ...наиболее радикальной альтернативой “ахматовским сиротам” был Леонид Аронзон. Его считали, бесспорно, гениальным, его боялись, перед ним преклонялись”(Виктор Кривулин. Охота на мамонта. Имена для мёртвых и живых. 2. Леонид Аронзон - соперник Бродского, с 152-153. Блиц. СПб.1998)
Или таких:
“Осень. Червлёное золото клёна
старый расцветило сад.
Господи! Это стихи Аронзона
перилистал листопад.
Господи! Это судьба Петербурга
над поколеньем моим -
Снова расправила крылья недуга
в сизой застойности зим.
Господи, Господи! Как обречённо
манит Михайловский сад,
Перегоревшее золото клёна,
бросив на чашу утрат.
Бросив на чашу утрат неизвестный
путь, что поэт превозмог.
В сизой застойности
дождь повсеместный,
дождь аронзоновских строк!..”
(Михаил Юпп. Молитва за упокой души. Памяти Леонида Аронзона. Из книги “Ваше Величество Санкт-Петербург”, стихотворение также опубликовано в газете «Новое Русское Слово» 8-9 сент., 2001 г.)
Можно и дальше цитировать высказывания и посвящённые памяти поэта строчки, но вопрос, “почему его не печатали?” – всё равно останется открытым. Может быть, стихи его были политизированы? Он лез на рожон, как Бродский? Ответа  нет. У Аронзона нет ни одного стихотворения, направленного явно против режима. Так в чём же дело?  Может быть, стихи его плохи? Нет. Обратимся к ещё одной цитате:
“Аронзон был поэтом – и “ никогда больше чем поэтом. Бродский - смолоду его соперник или, вернее, стиллистический оппонент - рядом с ним кажется очень земным, посторонним, очень социальным, погружённым в язык, в быт. Цветаева писала, что Гёте, конечно, более великий поэт, чем Гельдерлин, но Гельдерлин поэт более высокий. Ему доступны горные вершины, но он всегда на вершине, а великий Гёте обречён спускаться на равнину, к людям... Это можно отнести к Иосифу Бродскому и Леониду Аронзону”. (Валерий Шубинский. Образ бабочки. Вечерний Ленинград, 12 октября 1995 г.)
Согласитесь, что не о многих поэтах, которые сегодня, как теперь говорят, на слуху, можно так сказать.
Есть и ещё один интересный штрих. В России, особенно в Санкт-Петербурге, Аронзона-поэта знают, а в иммигрантской русскоязычной среде – почти* нет. Один известный литературный критик избежал упоминания об Аронзоне из опасения, что редактор русского журнала в США не примет его материал в печать. Я его понял так, что кто-то из ныне живущих в Америке “ахматовских сирот” против. Неужели и сегодня, когда нет в живых ни Аронзона, ни Бродского, тень Аронзона мешает славе Бродского? Трудно в это поверить. Но, как пишет в своей книге воспоминаний  о Бродском Людмила Штерн (Л.Штерн. Бродский: Ося, Иосиф, Joseph.М. Изд-во Независимая газета.с.122), Иосиф не любил упоминаний о процессе над ним, так как не хотел, чтобы его успех ассоциировался с преследованием в России. “Ему была невыносима сама мысль, что травля, суды, психушки, ссылка – именно эти гонения на родине способствовали его взлёту на недосягаемые вершины мировой славы”.
Может быть, и сопоставление Аронзона и Бродского не нужно для вечности? Время должно расставить всё по местам.
Предисловие к приведённой ниже подборке стихотворений получилось длинным, но без него не обойтись, если знакомишь читателей с  новым для них поэтом “Леонидом Аронзоном, вторым, наравне с Бродским, поэтическим гением 60-х, который застрелился в 70-м тридцати лет отроду, так и не напечатав ни одной строчки..” (Михаил Берг, главный редактор журнала ”Вестник новой литературы”. Новая литература и топор. Час пик, №26, 01. 07.1991).
Не могу удержаться, чтобы не привести высказывание, которое, по моему мнению, является единственным критерием ценности поэтического дарования: “Поэт говорит мне о том, что интересно только нам с ним, и тогда он для меня поэт. Сотни поэтов, живущих и сочиняющих или ушедших, как Аронзон, незвестных или успешливых – в орденах и премиях – для меня не существуют, хотя они вполне даже существуют для себя, для других, для прессы” (Виктория Андреева. Сброшенный с неба. Предисловие к книге “Смерть бабочки”, с.16.)**
Автор надеется, что стихи читателю понравятся, и тогда он (читатель) обратится к какой-либо из четырёх книг, изданных через много лет после смерти замечательного поэта**.

* - Журнал “Вестник” (№17, 1993 и №12, 2002) опубликовал подборки стихотворений без комментарий; радио “Звезда Давида” сделало передачу с чтением стихов Аронзона Олей Рубиной; общественная гостиная Якова Гендина посвятила памяти Аронзона мемориальный вечер.
** - Леонид Аронзон. Избранное. Составитель Ирена Орлова. Изд-во “Малер”. Израиль. 1985. 67с.
- Леонид Аронзон. Стихотворения. Составление и подготовка текста Вл. Эрля. Л. 1990. 80с.
- Леонид Аронзон. Избранное. Составление и предисловие Е. Шварц. СПб. “Камера хранения”. 1994. 103с.
 - Леонид Аронзон. Смерть бабочки. С параллельным переводом на английский язык. Переводчик Ричард Маккейн. Изд-во Гнозис Пресс-Даймонд Пресс. 1999. 172с.


Немного биографии: семья, женитьба, друзья, работа, выстрел 

Родился Леонид Аронзон 24 марта 1939 г. в Ленинграде.
В августе 1941 наша мама была призвана в действующую армию и работала в госпиталях Ленинградского и Северо-Западного фронтов как военный врач. Папа с первого дня войны ушёл  на сборный пункт добровольцем, но через три дня был отозван и направлен на Урал для проектирования и строительства алюминиевых и магниевых заводов.
Поэтому дети с бабушкой перед началом блокады были эвакуированы на Урал, по месту работы отца. Осенью 1942 г. приезжает мать, получившая отпуск в связи с болезнью старшего сына, и одновременно направляется в район Березников для формирования эвакогоспиталя. Она остаётся начальником госпиталя до осени 1943 г., когда была отозвана в Ленинград. В краеведческом музее Березников есть (была в 80-х годах) экспозиция, посвященная госпиталю и маме. Семья возвратилась в Ленинград 9 сентября 1944 г.
Лёня говорил, что хорошо помнит это время: двор - колодец, где проводил дни; день Победы, когда ловили листовки на крыше дома; драки со сверстниками; неожиданное признание элитой двора из-за маминой военной формы и планок с наградами. Это воспоминания детства.
Потом школа послевоенных лет с переростками, курением, драками, недовольством учителей поведением, угрозами исключения, началом влюблённостей, первыми стихами.
Поступление в институт. Уход со второго экзамена: “Мне неинтересно, а кругом ребята волнуются. Им надо, а мне - нет.” По настоянию родителей поступает в педагогический институт им. Герцена на биологический факультет. К концу первого семестра институт бросает и убегает из дома. Причина: буду писателем, и надо узнать жизнь на стройках коммунизма. Поголодав и устав от ночёвок на вокзалах, вернулся домой.
Затем Лёня экстерном сдаёт экзамены за первый курс филологического факультета. С этого момента его жизнь и карьера связаны с литературой, борьбой за возможность писать, бесконечными попытками заработать какие-то деньги, напечататься.
На втором курсе Лёня знакомится с Ритой Пуришинской, своей сокурсницей, и 26 ноября 1958 г. она становится его женой.

По взморью Рижскому, по отмелям,
ступал по топкому песку,
у берегов качался с лодками,
пустыми лодками искусств,
а после шёл, сандали прыгали,
на пояс вдетые цепочкой,
когда мы встретились под Ригою
как будто бы на свадьбе очной,
без изумления любовников,
оцепенения при встрече,
сарая ветошная кровля
дождём играла чёт и нечет,
и мы слонялись по сараю,
гадая: знаешь или нет,
а наша жизнь уже вторая
казалась лишнею вдвойне,
а море волны не докатывало,
и был фонарь похож на куст,
и наша жизнь была лишь платою
за эту комнату искусств.

Об этом расскажу подробнее, так как это важно для понимания его творчества и последующих поступков.
Рита, интересная и интеллигентная девушка, с природным тактом и чутьём, была любимицей семьи и друзей, которые оставались ей преданными всю жизнь и хранят память о ней.  К несчастью, Рита больна, у неё комбинированный порок сердца.
Когда Лёня сказал, что собирается жениться, это был удар для родителей. Они прекрасно понимали, что означает её болезнь. Но с первой встречи и до Ритиной смерти, они с любовью относились к ней.
 Женившись, Лёня оставляет дневное отделение, переходит на заочное, считая, что должен зарабатывать на жизнь для своей семьи. В это время он живет в крохотной комнате с Ритиными родителями. Спасала огромная кухня в небольшой коммунальной квартире.
Первая работа - геологоразведочная партия и командировка на Дальний Восток. Провожали Лёню всей семьёй. Шли пешком к Московскому вокзалу, благо, жили на Старом Невском. Было невесело.
Вектор Лёниной жизни повернулся к небытию. Позже он напишет “напротив звёзд, лицом к небытию, обняв себя, я медленно стою”.
Экспедиция работала в тайге, в районе Большого Невера. Уходили в тайгу на всё лето. У Лёни заболела нога. Боль сопровождалась лихорадкой. Через короткое время он потерял возможность передвигаться самостоятельно. Вызвали по рации вертолёт и доставили в фельдшерский пункт ближайшего посёлка, не подозревая о тяжести заболевания, которое требовало немедленной квалифицированной помощи.
Посёлок оторван от цивилизации, без электричества. Лёня понял, что, если не выберется отсюда, то погибнет. Вес катастрофически падал. Уговорил фельдшера переправить его в больницу. Опять вертолёт, и опять отсутствие врача, который мог бы разобраться. Лёня идёт на крайнюю меру - поджигает керосиновой лампой занавес как протест, что его не лечат.
Поступок возымел действие - лучше отправить такого больного подальше. Его сажают на поезд и доставляют в Большой Невер. У поезда ждёт скорая помощь. Лёню отвозят в аэропорт и сажают в самолёт на Москву. Он понимает, что надо добраться домой. Надежда на маму.
В самолёте не кормили, а он не ел давно. С жадностью смотрел на яблоко соседа, который, увидев голодный взгляд, поделился. В Москве на костылях добирается до такси и переезжает в Шереметьево. Ночь. Самолёты на Ленинград полетят только утром. У кассы очередь. Надежды попасть на первый самолёт нет. Костыли выпадают из рук, падает. Уговаривает медицинский персонал аэропорта любым способом срочно отправить его в Ленинград. Сказал, что его ждут и перевезут в больницу. Посадили в почтовый самолёт, и ранним утром он уже был дома.
Выглядел Лёня ужасно. Кожа и кости. Мама уверенно поставила диагноз: остеомиелит - инфекционное заболевание, порожающее кость. У Лёни абсцесс был в области колена. На следующий день в госпитале рентгеновские снимки показали, что диагноз страшнее - саркома и общее заражение крови. Приговор - ампутировать ногу. Прогноз - самый печальный, болезнь запущена.
На маму свалилось принятие решения. Но она верила своему диагнозу. Всё-таки её военный опыт много значил, и он давал надежду. А решение коллег такой надежды не оставляло. Показать снимки опытным рентгенологам? Но было лето, и профессура отдыхала и надо было найти врача, которому поверишь.
Им мог быть профессор Раппопорт. Но личного знакомства с ним не было. Через знакомых узнали его дачный адрес. Мама поехала к нему со снимками. Сказала, что она врач и нуждается в его срочной помощи, рассчитывая, что врач врачу не откажет. Такова врачебная этика. Раппорот посмотрел снимки и сказал: “ Вы правы. Это остеомиелит”.
Мама отказалась от ампутации. Стали готовиться к операции  по поводу остеомиелита. Оперировал профессор Военно-Медицинской академии Вишневский.
Ногу “почистили”, но ещё надо было победить заражение крови. Лихородка не оставляла надежды. Даже мама считала, что финал близок. Приехал Вишневский: “Если проживёт три дня, поправится”. И чудо свершилось. На третий день температура стала падать.
В общей сложности Лёня провёл в госпитале 7 месяцев. Перенёс несколько операций. Получил 2-ю группу инвалидности. Теперь в его семье оба были инвалидами. Но как жить на пенсию двух инвалидов? Надо искать работу.
Вот что пишет Рита в послесловии к первой книге его стихов. “Из своих тридцати одного года двадцать пять лет он писал стихи, двенадцать лет мы прожили в огромной любви и счастье. Он работал учителем русского языка, литературы и истории, а также грузчиком, мыловаром, сценаристом и геологом”.
О работе геологом, и чем это закончилось, я рассказал выше. Осталось поведать о 12 годах “счастья”.
Наверно, это были действительно счастливые годы. Много знакомых, друзей, связанных общими интересами, одинаково неустроенных, но готовых прийти на помощь друг другу.
Была яркая встреча с Ахматовой. Короткий период взаимного увлечения Лёни и Иосифа Бродского, чтение и записывание на магнитофоне стихов, наговариваемых ими по очереди, совместное участие в молодёжном литобъединении Союза писателей – затем разрыв навсегда. Попыток восстановить отношения не было. На суд над Бродским Лёня не ходил, так как в это время проходил другой суд над его другом, талантливым писателем Володей Швейгольцем.

Теперь уже сойдёмся на погосте -
Швейгольц, и вы здесь! Заходите в гости,
сыграем в кости, раз уже сошлись..
О, на погосте осень - крупный лист.
Большая осень. Листья у виска.
И подо всё подстелена тоска.
Я знал, что нас сведет ещё Господь:
не вечно же ему наш сад полоть.

Это событие затрагивало больнее, чем суд и приговор, на котором Иосиф стал героем и мучеником, что в конечном счёте для Бродского оказалось оправданным.
Мне видна связь между этими, казалось бы, разными судами, корни которых одни и теже – неудовлетворённость, неустроенность, безнадёжность.
Володя получил 8 лет и вскоре после выхода из тюрьмы умер, а Иосиф стал Нобелевским лауреатом. Каждому своё.
Среди Лёниных знакомых не только непризнанные писатели и поэты, но и непризнанные художники. Наиболее близкие отношения у него были с Женей Михновым-Войтенко, художником абстракционистом, которому посвящены проникновенные стихи:

Да будет праздником отмечен
Из века в век твой день рожденья,
Мой друг, твоё мгновенье - вечность.
Но что успеешь за мгновенье.

Сегодня многие из Лёниного окружения стали известными писателями, поэтами, художниками, литературными переводчиками, живущими в России, Америке, Канаде, Израиле, Германии и Франции. Временами натыкаешься в их книгах на упоминания о Лёне. “Когда Лёня погиб, он был больше и выше Бродского, хотя Ахматова любила Иосифа больше. Слишком рано ушёл Лёня, чтобы предсказать, что бы из него могло получиться,” - пишет Вадим Бытенский в книге “ Путешествие из Петербурга” (Вадим Бытенский. Путешествие из Петербурга. М.: “Глобус”, 2000 г., с.108) Тема Аронзон и Бродский притягивает к себе их приверженцев и теперь, когда уже нет обоих.
Друзьям посвящались стихи, велись бесконечные разговоры о литературе, о месте поэта в обществе. Самозащитой от непечатанья была доморощенная теория, что общественное признание и не нужно, хорошо, что тебя ценят и понимают друзья. Однако в августе, за месяц до Лениной гибели, мы пошли в лес по грибы, и он мне сказал, что признание всё-таки важно.

Храни в гербариях мишурных,
читая летопись созвездий,
тот сад и лист, тех птиц и сумрак,
о август, месяц мой последний!

А до этого были хождения по редакциям, попытки издать стихи для детей, письма Эренбургу и Симонову. Эренбург ответил, что видит в Лёниных стихах мастера, а не ученика, но не знает, как может ему помочь. Симонов ответил в том же духе, но подчеркнул, что сам отошёл от стихотворного творчества.
Писать удавалось немного. Для кого писать? Писал для любимой жены. К ней обращены лучшие стихотворения.


Красавица, богиня, ангел мой,
исток и устье всех моих раздумий,
ты летом мне ручей, ты мне огонь зимой,
я счастлив оттого, что я не умер
до той весны, когда моим глазам
предстала ты внезапной красотою.
Я знал тебя блудницей и святою,
любя всё то, что я в тебе узнал.
Я б жить хотел не завтра, а вчера,
чтоб время то, что нам с тобой осталось,
жизнь пятилась до нашего начала,
а хватит лет, ещё свернула б раз.
Но раз мы дальше будем жить вперёд,
а будущее - дикая пустыня,
ты - в ней оазис, что меня спасёт,
красавица моя, моя богиня.

Для друга со школьных лет поэта Алика Альтшулера:

Альтшулер мой, зачем ты создан?
Зачем не червь, а человек?..,

 Для близких друзей:

 Нас всех по пальцам перечесть,
но по перстам! Друзья, откуда
мне выпала такая честь
быть среди вас? Но долго ль буду?

На всякий случай, будь здоров
любой из вас! На всякий случай,
из перепавших мне даров,
друзья мои, вы наилучший!

Прощайте, милые. Своя
на всё печаль во мне. Вечерний
сижу один. Не с вами я.
Дай Бог вам длинных виночерпий!

За пределами творческой жизни - тяжёлая, с приключениями, работа “независимым”  фотографом в Гурзуфе. Спрос на фотографии был, и Лёня зарабатывал небольшие деньги. Зимой работа учителем русского языка и литературы в вечерней школе.
Были вызовы в КГБ, долгие беседы о литературе. Допросы изматывали и опустошали. В газетах появились о нём фельетоны. Несогласие с властью наказывалось.
В последние годы жизни у Лёни была полупостоянная работа на киностудии научно-популярных фильмов. По его сценариям снято несколько фильмов, отмеченных дипломами. Работа сценаристом давала хороший единовременный заработок, но мешала любимому делу. “Не могу два дела делать. Если сценарий, то на нём выкладываюсь. Это не моё дело. Уйду,”- говорил мне Лёня в упомянутой выше прогулке в лес.
Депрессия, неудовлетворённость нарастали и привели к трагедии. Рита предчувствовала несчастье, но предовратить его не сумела. С Лёней был Алик Альтшулер в горах под Ташкентом, где они собирались охотиться. Алик и нашёл Лёню, раненого, у стога сена. Спасти не удалось, так как не хватило препаратов крови. Была повреждена селезёнка.
Мы получили телеграмму, что нужны препараты крови. Что с Лёней, не сообщалось. Телеграмму послал Алик. В тот же день я провожал маму в аэропорт. Она понимала, что Лёни уже нет. Назавтра она позвонила и сказала, что летит обратно с Ритой и Аликом. В том же самолёте доставили гроб.
Разве расскажешь о целой жизни на нескольких страницах?  “...Вот жизнь дана, что делать с ней?”
На венке от друзей были написаны Лёнины слова: “Всё менее друзей среди живых, всё более друзей среди ушедших”.
Леонид Аронзон погиб 13 октября 1970 года.
Далеко и близко. О Леониде Аронзоне
События, о которых пишу, по времени далекие – прошло без малого полстолетия, но и близкие одновременно. Отдельные картины вспоминаются до мелочей, и видишь себя и других не со стороны, а участником действия.

Детство - до войны и в войну

Мне около пяти лет. Я стою в столовой неподалёку от дверей в спальню и стараюсь увидеть,что там происходит. Мне видна папина кровать красного дерева с высокой спинкой. Мама у стоит у кровати, а на стуле перед кроватью сидит доктор. Еще один доктор стоит у соседней маминой кровати. Его я не вижу, но слышу голос.
Я знаю, что мой брат Лёня болен. Ему плохо, и поэтому здесь доктора. Мама не обращает на меня внимания. Но я не обижаюсь. Мне жалко Лёню.

Лёня серьёзно и долго болел до двух лет. Нефрит. Наверное, его лечили хорошо, потому что болезнь больше не проявлялась. Вспомнили об этой болезни, когда внезапно случилась почечная колика. Но Лёне уже было далеко за двадцать.

Мы на даче на Всеволожской. Я лежу в гамаке, подвешенном между соснами, а Лёня играет в песочнице, которая ограждена четырьмя здоровенными деревянными брусьями. Они новые и еще не посерели от дождей, солнца и времени. На одном брусе сидит няня, а бабушка стоит у дверей террасы. У Лёни длинные и красивые светлые волосы. Мне с ним неинтересно, но любопытно: что они с няней лепят из песка?

Бабушка держит меня за руку, а Клава – Лёню, на руках. Мы ждём поезда. Из-за поворота виден паровоз, поезд идёт от Мельничного Ручья. На перроне много женщин с детьми. Вчера над Всеволожской летали самолёты и стреляли. Началась война. Я ещё не знаю, что это такое.

Вечер. Бабушка, Лёня и я сидим за столом в нашей столовой. Над столом жёлтый абажур. Мама в военной форме стоит около стола. Она только что её одела.

Мы в поезде. У нас целая комната-купе, но без дверей. Бабушка очень взволнована и удерживает меня на полке. А я хочу вместе с папой искать Лёню. Он куда-то пропал. Папа принёс Лёню и говорит, что нашёл его в соседнем вагоне, сидящим на полу. Лёню не ругают. Бабушка взяла его к себе на колени, а папа опять куда-то ушёл. Наш поезд часто останавливается, в окно вижу людей, многих с вещами. Иногда папа ведёт нас смотреть, как в паровоз наливают воду.

Детский сад. Я и Лёня сидим, обнявшись, в коридоре. Нас уговаривают играть в комнате с детьми. Но мы не хотим, потому что нас ведут играть в разные комнаты.

Во дворе госпиталя вырыли большую яму и в ней сделали деревянную бочку, в которую бросают нарезанную капусту и соль, а два человека в сапогах всё время притоптывают внутри бочки, мнут капусту. Наверху стоит мама и её комиссар. Я с Лёней смотрим, как заготовляют кислую капусту на зиму. Ни я, ни Лёня капусту не любим, она пахнет, и мы зажимаем нос.

Нам очень нравится ездить в санях зимой, а летом - в бричке. Когда мама берёт нас с собой в Березники, мы ходим в театр ТЮЗ. Но спектакли я совершенно не помню.

В теплушке возвращаться в Ленинград было нескучно. Можно подолгу на верхних нарах смотреть в маленькое окошко или стоять у открытых дверей вагона. Бабушка боится, что мы выпадем из вагона на ходу поезда. Когда поезд стоит, мы писаем около колёс, а так - в ведро. Заставили бабушку открыть компот. Сидим на полке, свесив ноги, и счастливы. Очень вкусно.

Едем в трамвае домой. С бабушкой разговаривают люди в трамвае. Кивают головами. Мы не сидим, а стоим по обе стороны от бабушки. Вышли из трамвая и идём к дому. Бабушка нас крепко держит за руки. Парадная дверь с улицы закрыта, и мы идём через двор к чёрному ходу. Двор с фонтаном посередине я помню, но фонтан работающим не помню. Он и сейчас не работает.

Мы на кухне в квартире. Ждём маму. Бабушка разговаривает с женщинами, а мы - с мальчиком Валей. Он живёт в комнате напротив наших дверей. У нас с ним общий коридор – большая квадратная прихожая, примыкающая к парадной двери на улицу, которая всегда закрыта. А что за дверью, Валя не знает. А я знаю: лестница с широкими площадками и перилами, сверху деревянными, а не железными, как на чёрной лестнице. Позже на этих площадках я буду разбирать и собирать свой велосипед, но Лёня мне не захочет помогать.

Мама пришла, и мы - в столовой с жёлтым абажуром. Я тащу Лёню показывать игрушки. Сохранился детский деревянный стол, расписанный под Палех, со стульчиками.

На этом картинки детства закончились. Дальше события, о которых связно помню.

Мы взрослеем

Я пошёл в школу, а Лёня – в детский сад. Детский сад в доме, напротив нашего, если перейти Старо-Невский проспект около Филипповской булочной. В этом доме много позже сделали телефонный переговорный пункт.

Меня начали учить музыке и немецкому языку. Поводом для занятий языком послужило то, что до войны я ходил в немецкую группу, а для занятий музыкой – бездействующее пианино Красный Октябрь, которое для этой цели настроили. Лёня избежал уроков немецкого языка, но музыке захотел учиться вместе со мной. Когда мы делали домашние музыкальные задания, Лёне подкладывали под попу крышку от деревянного стульчика, от которого мы давно отвинтили ножки. Я не любил уроки музыки, и позже с помощью учительницы убедил родителей отказаться от этой затеи. Лёня, думаю тоже не любил эти уроки, но, из духа противоречия, мы всегда норовили готовить их в одно и то же время и на одном и том же инструменте. Драки в связи с этим были нередки. Я был старше и сильнее, поэтому победа чаще доставалась мне. Но однажды Лёня, наверное, сильно обиженный мною, – взрослых не было дома – запустил в меня крышкой стульчика и здорово разбил мне голову. Кровь залила глаза, Лёня бросился звать соседей. Мне перевязали голову. Вернулись родители, и папа прочёл мне нотацию как старшему, и инцидент как-будто забыли. Вот только шрам остался (и сейчас его можно увидеть, когда я брею голову), но мы перестали драться.
В годы нашего детства и отрочества телевизора не было, я его впервые увидел, когда учился в последнем классе, поэтому вечера мы проводили в чтении и играх. Любили чтение вслух и игры “в слова”. Мама читала рассказы, а папа - стихи. Вначале я, а потом и Лёня, когда научился писать, раз в месяц писали письма дяде Мише или приписывали пару слов к маминым или бабушкиным письмам. Мы не совсем точно понимали тогда, где он живёт, но знали, что ему плохо.
Я не помню, чтобы до моего восьмого класса у нас с Лёней были разные друзья. Практически во всех играх мы были вместе. Обычно нашу компанию составляли Боря Марков, мой друг и одноклассник, и его младший, на год, брат Витя. С моим переходом в восьмой класс школы-десятилетки, наши детские пути с братом стали разбегаться.
У Лёни примерно с седьмого класса появились два закадычных друга до самого окончания школы: Феликс (никак не удаётся вспомнить его откровенно еврейскую фамилию) и Гена Корнилов. Компания была не образцового поведения: учились посредственно, курили, хамили учителям. В десятом классе их (или только Лёню) грозили исключить. У Лёни появилась в школе первая подруга Таня, девочка пышных форм. В десятом классе её заменила Карина, кузина моей пассии.
После школы Феликс ушёл в армию и переписывался с Лёней. После его возвращения из армии они уже были далеки друг от друга.
С Геной связь продолжалась дольше. Гена стал художником, дарил Лёне свои рисунки, но я только один раз видел его в квартире на Шпалерной (ул. Воинова). О его даровании и судьбе дальнейшей не знаю. Помню рисунок тушью – заросший паутиной унитаз в интерьере уборной.
Я очень много читал. Возможно, к этому подталкивали частые болезни, учёба в Эрмитаже, прекрасные учителя литературы и в семилетке, и в десятилетке. Дома были великолепные собрания классиков, в том числе стихов Пушкина и Лермонтова. После войны у букинистов можно было найти редчайшие издания. Я много знал стихов наизусть, участвовал в конкурсах чтецов, грезил стихами. Прочёл даже Данте в пятом классе, удивив библиотекаря во Дворце пионеров, когда попросил найти мне эту книгу. Конечно, ничего не понял, и до сих пор боюсь взять Данте в руки. Эти увлечения не могли не повлиять и на Лёню, которому я читал вслух. В старших классах мне попались в руки стихи Есенина, и они на нас обоих произвели сильное впечатление. Потом было увлечение Маяковским, Блоком, Брюсовым. Но, мне кажется, к написанию стихов Лёню подтолкнул Есенин. Мой интерес к литературе не привёл к профессии филолога по многим причинам. Лёня же стал филологом и знал наизусть невероятное количество стихов. Во время поездки на целину он, по рассказам студентов, читал стихи без передышки часами. Помню, что он очень любил «Облако в штанах» Маяковского.

Начало студенчества и семейной жизни

Лёня вначале поступал в Технологический инситут им. Ленсовета. Сдал один или два экзамена, на следующий экзамен не пошёл. Мне сказал, что ему стало скучно наблюдать как абитуриенты волнуются, а ему экзамены безразличны. По настоянию мамы подал документы в Педагогический институт им. Герцена на биолого-почвенный факультет. При поступлении были использованы мамины связи: её друзьми были преподаватели этого факультета Людмила Михайловна (не помню фамилию) и будущий проректор Аникиев. Совершенно изумительные люди по душевной теплоте. Отношения не прерывались до ухода этих людей из жизни.
Лёня проучился до конца семестра, получил декабрьскую стипендию и исчез из дома. Оставил записку, что институт бросает и уезжает с Геной Корниловым на стройку Волжской электростанции – изучать жизнь.
Через несколько дней он вернулся. Что же произошло? Ребята добирались “зайцами” до Москвы на электричках. Через сутки измученные вышли в Москве, и Лёня решил, что они могут передохнуть у дяди Исаака, маминого брата. Но мне кажется, что дискомфорт побудил их переосмыслить поступок. Исаак настоял на возвращении домой и посадил их в поезд.
После долгих домашних дебатов мама с помощью своих друзей смогла перевести Лёню на филфак с условием, что он сдаст все экзамены за первый семестр. К концу зимних каникул Лёня все экзамены сдал с оценкой отлично. Летом уехал на целину. В это же лето (1958) начался любовный роман с Ритой. В день рождения Риты, 26 ноября, они, не поставив нас в известность, зарегистрировались.
После регистрации (или до) к нам пришла Бетти Борисовна – Ритина мама. Я присутствовал при этом разговоре. Более того, она интуитивно чувствовала во мне союзника. Обсуждался вопрос о будущем Лёни и Риты. Договорились, что свадьба будет в Новый год (1959).
Родители мои были очень расстроены из-за этого брака. Во-первых, Рита тяжело больна, у неё комбинированный порок сердца, фактически она инвалид с плохим прогнозом развития болезни, по-видимому никогда не будет иметь детей и не будет трудоспособной; во-вторых, она старше на четыре года; в-третьих, семья Риты – это другой круг общения.
В ноябре 1958 г. я впервые побывал у Риты на Зверинской ул., 33. Квартира на две семьи имела большую кухню с окнами во двор. Так как отношения с соседями были хорошие, то кухня служила и гостиной. Родители Риты занимали одну крохотную комнату. А теперь в ней стал жить и Лёня. Через некоторое время Лёне и Рите в том же доме сняли комнату.
Свадьбу отмечали в новогодние дни в квартире Ритиной двоюродной сестры Бэбы в два приёма: родственники и молодёжь. Я и моя будущая жена Мура (Мери) были на молодёжной части свадьбы. Мы почти никого из гостей – друзей Риты – не знали. Плохо помню, как проходило застолье. Скорее всего, я изрядно выпил.
Естественно, что молодая пара была на иждивении родителей. Мои родители давали какие-то деньги Лёне. Однако такое состояние дел Лёню тяготило, и он перешёл на заочное обучение. Летом мы всей семьёй провожали его на Московском вокзале. Он уезжал с геологической экспедицией на Дальний Восток. Вышли из дома на 2-ой Советской и пешком дошли до вокзала. Были мои родители, Рита и я. Я не суеверен, но, ёрничая, бросил фразу: “Идём как на похороны”, – а она не буквально, но сбылась. Поездка на Восток круто изменила Лёнину жизнь.
Сохранились письма от Лёни и письма к нему родителей и Риты. Но в письмах отсутствует информация о том, что на самом деле произошло после выхода геологической партии в тайгу, куда экспедицию забросили на вертолёте.
А произошло следующее. В какой-то момент Лёня почувствовал боль в правой (может быть, в левой) ноге в области колена. Боль с каждым днём нарастала, поднялась температура. Пришлось доставить его в ближайшую деревню – считали, что подлечится и вернётся в экспедицию. В деревне был только фельдшер, который, кроме поддерживающих препаратов, ничего предложить не мог. Состояние ухудшалось.
Сейчас трудно восстановить весь ход событий, но Лёню на вертолёте перевезли в больницу. Почему сразу не отвезли в Большой Невер – крупную железнодорожную станцию, где, наверное, была большая больница, осталось непонятным. В местной больнице не умели лечить и не лечили. Лёня начал понимать, что с ним что-то серьёзное и надо выбираться в Ленинград, где есть мама, крупный госпиталь с хорошими врачами, где мама работает и многое может. Однако местный эскулап считал, что он с “неизвестно какой болезнью” справится, и не находил нужным перевозить больного в другую больницу. Лёня прибег к крайним мерам: буянил – не помогло, тогда пригрозил поджечь больницу, благо керосиновая лампа всегда под рукой - электричества не было. Эскулап перепугался и, по договорённости с руководством экспедиции, согласился отправить Лёню на поезде в Большой Невер. В Большом Невере его встретили на скорой помощи и по настоянию Лёни отвезли в аэропорт. Ходить без костылей Лёня не мог. Представитель экспедиции передал Лёне зарплату и купил билет до Москвы.
Всё это я узнал из Лёниного рассказа, когда он уже мог с юмором описывать свои приключения. В самолёте – перелёт долгий – кормили, но не сразу. А сосед, как назло, вынул яблоко. Откусив кусок, он взглянул на Лёню и по выражению его лица понял, что надо делиться.
Самолёт сел ночью в Демодедово. Лёня на костылях добрался до такси и, заплатив кучу денег, переехал в Шереметьево (а м.б. Внуково). В кассе билетов не было. Пришлось устроить сцену с бросанием костылей Это подействовало на экипаж самолёта, который перевозил почту, и они предложили взять его с собой. Лёню посадили на мешки с почтой и высадили в Пулково. На такси он доехал до дома на 2-ой Советской. К счастью, мама была дома.
В это время я и Мура жили с моими родителями, Мура была беременна и ждала зимой ребёнка. Мы занимали бывшую спальню, а родители - бывшую столовую, половина которой была превращена в их спальню. Бабушка спала за перегородкой в задней части бывшей спальни, где раньше спали мы с Лёней до обзаведения семьями. В ночь приезда Лёни Мура и я ночевали на даче. Лёню мы увидели вечером, после работы. Узнать его было невозможно. Дистрофик. Внешне – Иисус Христос, но радостный, что дома. Мы с Мурой в тот же день перебрались ночевать на Владимирский в комнату моей тёщи Раисы Соломоновны – мама боялась, что у Лёни может быть инфекционное заболевание и не разрешила с ним никаких контактов из-за Муриной беременности. На следующий день Лёню отвезли в госпиталь.
Началась борьба за его жизнь. Позже мама скажет: “Лучше бы он тогда умер” – таково было потрясение от неожиданного выстрела. Это потом, а сейчас после рентгена поставили диагноз – саркома . Нужна немедленная ампутация. Мама диагнозу не поверила: её диагноз – остеомиэлит. Остеомиэлит – это инфекционное заболевание, вызываемое золотистым стафиллококом, которое можно лечить. Госпитальные хирурги и рентгенологи не отрицали, что мама возможно права, но смерть отсчитывала свои минуты на часах жизни. Ампутация – давала шанс. Затяжка же с операцией ставила жизнь под угрозу. Назначили день операции, а мама поехала на консультацию к известному ленинградскому рентгенологу профессору Раппорту.
Раппорта в городе не было – лето, и профессура - на даче. Это осложняло мамину задачу. Но она его нашла, без предварительной договорённости явилась на дачу и, назвав себя, попросила проконсультировать. Рассчитывала на врачебную этику. Врач не может отказать в помощи коллеге. Раппорт подтвердил, что мама права в определении диагноза – остеомиэлит. Ампутацию заменили чисткой повреждённой части кости. Операцию делал профессор Военно-медицинской академии Вишневский. Нога была спасена. Теперь главной задачей было победить начавшееся заражение крови. Был момент, когда мама мне сказала, что шансов выжить у Лёни нет. Профессор Вишневский, осмотрев больного, сказал: “Если проживёт ещё три дня – выживет”. Я обычно не верю таким прогнозам, но этот подтвердился. Лёня действительно выжил и, перенёс несколько чисток в течение семи месяцев, проведённых в госпитале, однако вернулся домой, но инвалидом.
Жить Лёня с Ритой стали у наших родителей на 2-ой Советской ул. Я с женой и сыном полностью перехали на Владимирский пр. в комнату, где жила Мурина мама. И стали жить по принципу: чтобы тёща уснула, чтобы жена не уснула и чтобы желание не пропало.
Несколько слов о доме, о комнате и о квартире, в которую после семейных обменов переедут Рита и Лёня. Дом по адресу Владимирский проспект 18/20 состоит из двух домов: двухэтажного дома, фасад которого выходит на Владимирский пр. напротив театра им. Ленсовета (прежде Нового театра, а до того во времена НЭПа - Владимирский карточный клуб) , известного как дом Достоевского, и многоэтажного (5 этажей) дома, примыкающего к первому, фасад которого выходит на Графский переулок, в разное время носивший имена Пролетарского пер. и пер. Марии Ульяновой. Мы жили в многоэтажной части дома на втором этаже в коммунальной квартире, в которой, кроме нас, жили ещё три семьи. Обычная ленинградская коммуналка с соседями-антисемитами (явными и не явными), общей кухней, заставленной кухонными столами, ванной с дровяной колонкой и одной уборной. Стену коридора у входа в квартиру украшала батарея электоросчётчиков – важных инструментов для внутриквартирных расчётов за электроэнергию, у других стен помещался семейный хлам. Эта когда-то барская квартира была не худшим вариантом жилья. Наша квадратная комната с двумя большими окнами, выходившими на Графский переулок, имела прихожую со стороны коридора, которая создавала иллюзию квартиры в квартире и в которой удавалось разместить только холодильник и вешалку. Отопление было печное, но к въезду Лёни оно было уже заменено на центральное. Одна из боковых стен комнаты была наружной стеной дома и зимой не прогревалась печным отоплением, поэтому в сильные холода на ней белел иней. Мы всегда говорили, что наш сын редко болел в детстве, потому что грудным ребёнком спал у этой стены и закалился.


Инвалидность, переезды, бродяжничество, безработица

В комнатах родителей Лёня с Ритой заняли наш угол. Теперь они полностью были на попечении мамы, папы, бабушки и их домработницы Дуси. Рита, если была здорова, иногда ходила в институт, Лёня, находясь на инвалидности и заочно учась, читал, печатал на машинке, принимал друзей, играл на нашем огромном обеденном столе в пинг-понг. Родителям в этот перид было очень тяжело в бытовом отношении: непрекращающийся поток молодых людей, не считающихся с тем, что в соседней проходной комнате находятся уставшие после работы люди, которым надо отдохнуть и вовремя лечь спать. Музыка, громкие разговоры, записи на магнитофоне продолжались нередко и ночью. Родители мужественно это переносили. Но напряжение было. Дуся ворчала, что надо убирать и готовить не только для своих, но и постороних: приходившие рябята были не самым лучшим образом устроенные в жизни люди.
Я видел как трудно родителям, меня тоже раздражала богемная обстановка, и я бывал у родителей редко. Папа приезжал к нам по выходным дням и гулял с коляской, мама и по будням металась между 2-ой Советской и Владимирским.
Среди тех кто бывал в те трудные дни у нас дома помню Лёню Ентина, худенького, небольшого роста, плохо одетого паренька; Володю Швейгольца, тоже не камильфо, с которым иногда я обсуждал темы научно-фантастических рассказов, так как имел техническое образование, и однажды поделился с ним идеей рассказа, основанной на логарифмичекой оценке восприятия информации людьми по мере увеличения возраста; Игоря Мельца, его по имени при мне не называли; Юру Шмерлинга и Ларису Хайкину, они мне казались неразлучными и удивили, что не составили семейную пару; Иосифа Бродского, который не показался мне ни приятным, ни симпатичным.
Рита и Лёня очень хвалили стихи Бродского. Лёня мне говорил, а я с иронией слушал, что только он (Лёня) и Ося лучшие сейчас поэты России. Кажется он был прав. С Иосифом у меня была общая знакомая Люда Давидович, с которой познакомился летом 1952 г. в Игналине (Литва).Знакомство в студенческие годы не имело продолжения, кроме случайных встреч. Однако наше знакомство возобновилось благодаря её мужу Виктору Штерну, с которым работал в одной и той же лаборатории в ВАМИ, но не стало близким. Продолжилось оно и в Америке. В 1990 г. я был в Америке в командировке, а Штерны приехали из Бостона в Нью-Йорк, чтобы повидаться с моим другом Вениамином Берхом (В.Б заведовал нашей лабораторией в ВАМИ, когда в ней работал Витя), а заодно и со мной – компания у нас была общая, но, как водится, степень близости друг к другу была разная. Встретились поначалу в гостинице Marriott на Манхеттене, а потом в рестороне «У самовара», хозяином которого был друг Бродского Каплан. Бродский недавно стал нобелевским лауреатом, и Штерны гордились близким с ним знакомством. Надеялись, что «основоположники» (выражение Люды) Иосиф Бродский и Михаил Барышников придут, они были частыми гостями Каплана, но к сожалению этого не произошло. Мне тоже хотелось встретить Бродского, прояснить возможность с его помощью сделать стихи Л.А. более известными. Поделился этим с Людой, но она довольно строго сказала, что с Бродским говорить на эту тему бесполезно. Что-то знала об отношении Бродского к Л.А, возможно негативном. Позже в своей книге о Бродском она назовёт Л.А. среди друзей Бродского, но это не было всей правдой.
Бродский и Л. читали стихи друг другу, записывали своё чтение на магнитофоне «Нота». Встречи у нас дома продолжались несколько месяцев (по моей оценке - 8), но потом после какого-то публичного столкновения в ЛИТО Дома писателей у Грудининой – прекратились.
Часто бывал у нас Юра Сорокин, с которым Л. затевал какие-то торговые дела. Возможно с подачи Юры начался долгий период увлечения коммерческой фотографией. В продаже появился фотоаппарат «Момент», который позволял получать снимки сразу после фотографирования (аналог «Поляроида»). Отсюда и возник замысел поехать в Крым и съёмками на пляже зарабатывть деньги. Попутно для продажи Сорокин и Л. изготовляли пружинные ружья для подводной охоты. Для ружей использовали дверные пружины. Какие-то детали или материал для ружей я доставал (воровал) для них на заводе, где тогда работал (по принципу: ты хозяин, а не гость – уноси последний гвоздь). Труднее было с фотокомплектами для «Момента», их выпускала фабрика на Заставской ул., но с перебоями – они, то появлялись в продаже, то исчезали. Л.и Рита организовывали писание писем на завод от имени трудящихся, которым позарез нужны комплекты для «Момента». Как ни странно, но этот приём оказался действенным. К добыванию комплектов привлекались все друзья и знакомые, а также мама через своих больных, и я через инженерные и слесарные связи (фабрика находилась рядом с заводом, где я тогда работал).
Поездки в Крым продолжались не менее двух летних сезонов. Мои знакомые встречали Лёню-фотографа во время отдыха в Крыму (Гурзуфе и Ялте). Работа была тяжёлая, встречала противодействие местных фотографов, но Л. выручала инвалидность. С больным-инвалидом милиция не хотела связываться. Работать запрещали, но мер никаких не предпринимали. Сохранилась переписка Риты и мамы с Л. в этот период. Л. мне также рассказывал, что он экплуатировал свою инвалидность для безбилетных путешествий на поездах.
Болезнь периодически давала обострение, и Л. также периодически лежал в госпитале. В последние годы жизни болезнь не проявлялась, но хромота, как следствие болезни и операций осталась.
В начале 60-х появились жилищные кооперативы, и наш отец вступил в институтский кооператив, который “построил” пятиэтажный дом на Якорной ул., на Охте (Калининский район). Деньги на кооператив собрали наши семьи: какие-то небольшие суммы дали Ритины родители и моя семья. С перездом родителей на Якорную в оставленных ими комнатах остались прописанными Л. и я. Через суд мы с ним поделили между собой две комнаты. Процедура суда понадобилась, так как комнаты числились смежными. Суд согласился их разделить между братьями, чтобы стал возможен семейный обмен комнаты Л. и матери Муры. В результате такого обмена Л. с Ритой стали жить в доме на Владимирском пр., а моя вся семья вместе с мамой Муры на 2-ой Советской ул. Переезды достались тяжело, безконфликтно, но расставаться с привычными вещами, мебелью, было болезненно и были обиды. Надо было обставить заново три квартиры, что-то из мебели вынужденно оставить на 2-ой Советской из-за больших габаритов, что-то купить заново. Особенно тяжело было родителям, бабушке и матери Муры, они меняли годами привычную обстановку. Однако мы, дети, и их семьи стали жить комфортнее и получили отдельные комнаты. Через некоторое время Л. и Рита в результате еще одного обмена съезжаются с Ритиными родителями и занимают с ними отдельную квартиру на ул. Воинова 2 (б. Шпалерная 2). На этом переезды закончились.
Квартира на Воинова размещалась на первом этаже дома на углу Литейного проспекта и ул.Воинова. Вход в квартиру на Воинова смотрел на боковую сторону Большого дома (КГБ). Окна двух комнат – на Литейный, окно кухни - во двор. К комнатам вела небольшая прихожая, где стояли книжные полки. В квартире не было ванны, которую потом разместили на кухне, но был закуток, где Лёня уединялся со своей печатающей машинкой. Л. с Ритой приобрели антикварное бюро, которое служило письменным столом, и платяной шкаф. Позже в комнате появилось вольтеровское кожаное кресло, доставшееся от родственницы дяди Миши. Спали на диване, который был поводом для каких-то обид при переезде.
Когда бы я не приходил, у рябят были гости. Для них Бетти Борисовна всегда придумывала угощение. Была ли такая жизнь комфортна для Ритиных родителей? Скорее да, чем нет. Они сознавали, что Рита безнадёжна больна и стремились украсить её жизнь. К Лёне относились очень тепло, с любовью. После смерти Л. Бетти сказала у гроба: “Лёнечка, как ты мог это сделать, ты же так любил Риту и маму, а не подумал о них“. Действительно, главное место в его сердце занимала Рита и мама.
У нашего семейного разъезда была и отрицательная сторона. Когда Л. с Ритой или я с Мурой жили у наших родителей, то волей-неволей мы все жили интересами друг друга и у меня не было ощущения, что мы живём разными семьями. После разъезда я и Л. с нашими родителями стали встречаться порозень, а вместе либо случайно, либо по семейным праздникам. Более плотно с нашими родителями соприкасалась моя семья. Лёня по естественной причине был больше погружен в быт семьи родителей Риты. О его перепитиях я больше узнавал от мамы, чем от него. Это не означает, что мы совсем не встречались, но общих интересов не было. Новые Лёнины друзья были мне мало знакомы. Это касается Михнова, Эрля, Белоусова, Юппа, Якубсона и др. На семейных торжествах, где были родственники, эти люди не бывали. Поэтому и сегодня для меня по-родственному близкими от того времени остались Алик Альтшулер, Лариса Хайкина, Ирена Орлова-Ясногородская, Шмерлинги Юра и Элла, Вадик Бытенский и Эдик Сорокин.
Постоянной темой разговоров и беспокойства у наших родителей были болезнь Риты и безработица Лёни. Однажды я был свидетелем Ритиного сердечного припадка – это было ужасно тяжело. Постоянно искались и добывались лекарства, консультировались с врачами, периодически Рита лежала в больнице. Никто тогда не мог подумать, что она переживёт Лёню.
Лёня же постоянно искал работу. Работал даже на мыловаренном заводе, периодически в вечерней школе, ходил в редакции. Финансовые трудности преследовали постоянно. Мама помогала, не афишируя свою помощь. С появлением Феликса и Эллы Якубсонов среди друзей Л. пришла и работа на студии научно-популярных фильмов. Лёня стал писать заявки на сценарии, а потом и сами сценарии. Феликс ему помогал понять специфику этой работы. Л. считал, что он (Лёня) ему очень обязан за помощь. По сценариям стали снимать фильмы. Лёня этой работой увлекался. Мы тоже увлекались отслеживанием перепитий со сценариями и студийными интригами – хотелось наконец увидеть жизнь Л. и Риты респектабельной, успешной и обеспеченной. В поэтическое будущее Л. не верилось. Дни получения аванса и гонораров за сценарии были событиями не только для семьи, но и бесчисленных друзей, которые занимали у Л. деньги. После раздачи займов и выплаты долгов денег опять не было. Л. мне говорил, что, когда он шёл в кассу, его уже поджидали просители в долг. Любопытно, что после его смерти, не все вернули Рите одолженные деньги.
О том, что Л. тяготила работа над сценариями, я узнал случайно, когда Л., я и Феликс собирали грибы на Пороховых – лесной массив вблизи города. Тогда Л. сказал, что писание сценариев не его дело, а его дело – это стихи, но два дела одновременно хорошо делать не может, должно быть либо то, либо это. Поэтому в какой-то момент он бросит творение сценариев. Трудно было такое слушать – казалось бы уходящая неустроенность снова забрезжила в будущем. Я понял, что настроение у Л. плохое, его тяготит работа на студии, зависимость от Феликса (“Я ему многим обязан“), отсутствие возможности напечатать стихи и отсутствие общественного признания за стихи (“…признание имеет значение“). К сожалению, я не понял, что наступает обострение болезни – депрессии, и не поднял тревогу.


Депрессия, отъезд в Ташкент, похороны.

В письме к поэтессе Ларисе Миллер, автору статьи об Л.А., я написал о своём понимании событий связанных с гибелью Л.А. Ниже привожу часть текста этого письма.
“…Что же на самом деле известно? Лёня за год до смерти обратился к нашей маме (она врач), что он понимает, что болен, так как его преследует навязчивая мысль о близкой смерти и попросил проконсультировать его с психиатром. Это и было сделано. Диагноз – депрессия, а депрессия – это болезнь. Психиатр предупредил, что близкие должны следить за его состоянием – возможен срыв. Лёня лечился, престал говорить о смерти, и, мы потеряв бдительность, не отреагировали на ничем не мотивированный отъезд в Ташкент. Первой спохватилась Рита и вылетела следом. Из её письма подруге видно, что Лёня был в плохом состоянии . Он звал Риту с собой в горы, но, к сожалению, она не поехала. Отсюда и первая возможная версия – самоубийство. Эту версию поддержала мама, когда потребовалось снять и другую совсем нелепую версию – убийство. Но есть и другая версия – несчастный случай, которую мне высказал патологоанатом в Ленинграде (нач. патологоанатомического отделения ленинградского Окружного военного госпиталя, в морге которого было тело до похорон). Его версия основана на необычности ранения. Причиной такого ранения могло быть неосторожное обращение с ружьём. Расследования никакого не было, и поэтому в ходу оказались все версии.
Версия случайного самоубийства из-за позёрства и попытки эксперементирования с жизнью, а есть и такая версия, не укладывается в сознание тех, кто хорошо знал Лёню и его любовь к жизни как таковой. Тема смерти в его поэзии – не поиск смерти, а стремление понять противоречивость рождения и предопределённости ухода из жизни. В стихах Лёня исследовал эту тему, а сам, как Вы можете убедиться из послесловия Риты к книжке “Стихотворения” (составитель В.Эрль) “был весёлым, остроумным и обаятельным человеком”.
О несчастьи я узнал 14 октября 1970 г. от соседки по квартире, когда пришёл с работы. Она сказала, что звонила мама и просила передать мне, что улетает в Ташкент из Пулково – что-то случилось с Лёней. Наверное мне мама звонила на работу, но не застала. Я с мамой встретился уже в аэропорту, прочёл телеграмму от Алика Альтшулера из Гызылкента (городок под Ташкентом) о том, что с Лёней несчастный случай и нужны препараты крови. Мама сказала, что скорее всего Лёни уже нет, коль просят препараты крови – это ранение. Никаких предположений мы не делали. Мама не разрешила мне улететь с ней, так как боялась за папу (он перенёс инфаркт) и просила переехать к нему.
На следующий день мама позвонила: “Лени нет”. Сказала, что прилетит завтра. С ней летят Алик и Рита,…и гроб.
Я плохо помню, кто был со мной в аэропорту и встречал маму и Риту, грузил гроб на машину. Гроб отвезли в морг госпиталя, где работала мама. На следующий день кто-то из Ритиных родственников возил меня и папу оформлять похоронные бумаги, заказывать гроб, место на кладбище. Накануне похорон Алик и я в морге с помощью служителя вскрыли цинковый гроб и переложили тело в деревянный. Тогда же тело осмотрел патологоанатом (см. моё письмо к Ларисе Миллер). Гроб мы обили чёрной материей.
На похоронах в морге и на кладбище им. Жертв 9-го января людей было много. Запомнился плачащий Михнов, а я его практически не знал, Вадик Бытенский с венком от друзей с надписью из стихотворения Лёни: “…всё менее друзей среди живых, всё более друзей среди ушедших”. Гроб несли на руках Лёнины друзья. Поминок у нас дома не было. Были ли у Риты не помню. Родственники, приехавшие на похороны из Москвы, размещались в квартирах у мамы, у меня, дяди Миши и др. Заботы о них и проводы на вокзал отвлекали. Исаак (наш дядя) провёл день после похорон у Риты, читал Лёнины стихи. В тот день нашли Лёнино стихотворение “Как хорошо в покинутых местах…”.
Памятник заказали Косте Симуну. До этого смотрели эскизы других скульптуров, но Рите понравился макет, который сделал Костя. Предварительно Костя взял у Риты почитать Лёнины стихи. Маме и мне памятник не понравился, мы были далеки от условностей модерна. Потом к памятнику привыкли, и он стал близким. Изготовить памятник на заводе Карла Маркса помог мой друг Роберт Локшин и его брат Вадим, начальник литейного цеха. За изготовление не платили, а Косте заплатили скромный гонорар, но для нас это были большие деньги, опустошившие сбережения родителей. Под памятником, кроме Лёни, захоронены теперь урны с прахом мамы и папы.


Послесловие

Мои воспоминания не исчерпывают все эпизоды Лёниной жизни, которые остались в моей памяти. Некоторые из них нашли отражение в статьях “Хроника одной жизни” в “В рдительской семье", “Он писал под диктовку Бога”, в переписке с Ильёй Кукуем – основным составителем и комментатором полного собрания произведений Леонида Аронзона и др. Надеюсь, что мои воспоминания будут дополнены воспоминаниями друзей.
Рита после смерти Лёни вышла замуж за Феликса Якубсона. До официального замужества она жила с ним несколько лет и была счастлива. Перед оформлением брака Феликс говорил с моей мамой, прося от себя и Риты разрешение на брак. Благородство Феликса по отношению к Рите, которая несколько лет была парализована и прикована к постели, и по отношению к памяти о Лёне заставляют склонить голову перед ним. Трудно даже вообразить, какой тяжёлой была бы жизнь Риты без него. Феликс и его сын Максим много сделали и делают для сохранения памяти об Л.А. и издания его произведений.
Много тёплых слов надо сказать о Лёниных друзьях и особенно о тех, кто стал публиковать произведния Л.А, писать статьи и воспоминания, посвящать ему свои стихи. Не перечисляю имён, чтобы случайно кого-либо не обидеть. Каждый из нас отдаёт посильную дань памяти.
О том, как рукописи не горят
  или заметки о публикации произведений Леонида Аронзона 
Стихи Леонида Аронзона при его жизни не печатали. Это не означает, что он не пытался печататься. Пытался, но ни одна редакция так и не взяла ни одного его стихотворения. Справедливости ради надо сказать, что всё-таки одно стихотворение было напечатано в газете «Комсомолец Узбекистана», но это было сделано по протекции и стихотворение было откровенно соцреалистическое (что, однако, не помешало ему быть хорошим). Несколько стихотворений для детей были напечатаны в альманахе «Дружба».
Через много лет после гибели ЛА в Израиле и России вышли две небольшие книжки его стихов, благодаря усилиям подруги жены поэта Ирены Орловой-Ясногородской и Владимира Эрля – поэта, писателя, литературоведа, некоторое время дружившего с Леонидом Аронзоном. Книги имели маленький тираж и практически не были замечены читателями, хотя критики откликнулись на выход книг хорошими отзывами. Прошло ещё несколько лет, и в 1998 году Аркадий Ровнер и Виктория Андреева выпустили в свет книгу «Смерть бабочки», содержавшую большую подборку стихов Аронзона с параллельным переводом их на английский язык. Переводы были выполнены английским поэтом-переводчиком Ричардом Маккейном, занимавшимся творчеством Аронзона еще с середины 70-х гг. «Смерть бабочки» быстро разошлась, а имя Аронзона всё чаще стало упоминаться в статьях литературоведов и критиков. Однако задача авторитетной публикации наследия ЛА и компетентного разбора его архива (об этом – ниже) решена не была.
При жизни жены поэта Риты Пуришинской (умерла в 1983 г.) все заботы о публикации произведений ЛА лежали на ней. Но её попытки оказались тщетными. Незадолго до своей смерти она, предполагая эмигрировать, решила переправить рукописи ЛА за границу. В этом ей помогла Ирена Орлова-Ясногородская, которая договорилась с атташе по культуре одного из посольств переправить архив дипломатической почтой. О легальном перевозе нечего было и думать.
Подготовкой архива для отправки вместе с Ритой занимался Владимир Эрль, который с её разрешения сделал копии всех текстов. Таким образом, наследие Аронзона должно было остаться в России в ожидании того времени, когда его можно будет опубликовать.
Дальше рукописи оказались в Париже, за которыми во Францию прилетела сестра Ирены и доставила их в Израиль. Когда Ирена жила в Израиле, архив находился у неё. Она, как я упомянул выше, сумела издать «Избранное» ЛА в издательстве «Малер».
В 1992 г. моя семья эмигрировала в США, и Ирена, которая к этому времени также оказалась в Америке, передала мне архив.
Что представлял собой архив? Груда коричневых папок, в которых в беспорядке лежали машинописи, рукописи, перепечатки, рисунки, фотографии, письма. Здесь же была вёрстка книги, изданной в Израиле.
Просмотр архива показал, что без помощи специалиста мне не справиться с обработкой архива. Передать архив в случайные руки не считал возможным. Ещё будучи в России, у меня была встреча с В.Эрлем и Ф.Якубсоном, которые обсуждали со мной перспективу дальнейших публикаций, но в то время всё упиралось в финансирование. Ни у них, ни у меня денег не было.
Моё глубокое убеждение, что произведения ЛА достойны того, чтобы достичь широкого читателя, подкреплялось статьями в русской периодике, посвящёнными его творчеству. Неожиданным было сообщение от Ф. Якубсона о выходе в свет книги «Смерть бабочки». Мне ничего не было известно о подготовке этой книги и о том, что стихи ЛА перевёл на английский язык Ричард Маккейн. Издатели в основном воспользовались подборками стихов, которые первоначально хранились у нашей мамы, Анны Ефимовны Аронзон. Перед отъездом в эмиграцию несколько копий этой подборки я переплёл в твердую красную обложку с надписью «Леонид Аронзон» и подарил один экземпляр Ф. Якубсону. Однако мне были ясны недостатки дилетантской подборки: стихи не были сверены с рукописями ЛА, неточно датированы и содержали большое количество ошибок. Подборка составлялась по случайному принципу для внутрисемейного пользования. Кроме того, у Ф. Якубсона оставалось большое количество поздних перепечаток, выполненных по просьбе Риты и страдавших теми же огрехами. Необходимость другого, научного и достоверного издания была очевидна. При всём этом «Смерть бабочки» сделала своё дело – о Леониде Аронзоне стали говорить всё громче и громче. Мой собственный архив с копиями и вырезками журнальных и газетных статей об ЛА, а также публикаций в интернете стремительно рос. В нём появились и мои статьи об Л.А., и составленные мною подборки его стихов, однако общей проблемы это не решало.
Случайно прочитав мою статью об ЛА в журнале «Вестник», меня нашёл Александр Бабушкин, инженер, влюблённый в стихи ЛА и выпустивший в составе Антологии современной российской поэзии два аудиодиска с чтением стихов ЛА Викторией Андреевой, издателем «Смерть бабочки», и поэтом Дмитрием Авалиани. Обоих, к несчастью, нет в живых. На дисках также звучат несколько стихотворений в авторском исполнении ЛА – записи сохранились в архиве Ф. Якубсона. У нас завязалась интенсивная переписка, и я решил передать Бабушкину для обработки магнитофонные записи стихов ЛА в авторском исполнении. Так среди магнитофнных записей была, в частности, обнаружена аудиозапись вечера памяти ЛА в 1975 г. в Ленинграде. Машинописная копия выступлений на этом вечере была ранее опубликована в литературном приложении к самиздатовскому журналу «Часы», которое мне подарил В. Эрль.
По воле Провидения однажды жена принесла домой газету «Континент», в которой была опубликована статья о московской международной конференции по проблемам современного поэтического языка. На конференции был прочитан доклад Ильи Кукуя «О "Пустых сонетах" Леонида Аронзона и Анри Волохонского». Меня заинтересовал этот доклад, и я решил, что надо найти докладчика и попросить прислать мне текст.
После ряда телефонных звонков по Америке, России и Германии автор нашёлся, который оказался научным сотрудником кафедры славистики одного из немецких университетов. Илья прислал мне статью, а я в свою очередь переслал ему копию автографа стихотворения ЛА. В завязавшейся переписке выяснилось, что наши интересы совпадают: я рассказал Илье об архиве ЛА., поделился трудностями с его обработкой и получил в ответ предложение переслать ему копию архива с целью последующего издания книги (о долгосрочном приезде Ильи Кукуя в Америку, как и о передаче материалов в европейский архив, речь тогда не шла).
Мы с женой Мери сделали за три месяца электронную копию всего архива и переслали Илье. Он в свою очередь связался с Владимиром Эрлем, о котором упоминалось выше, и Петром Казарновским, автором дипломной работы о творчестве ЛА, с которым вместе учился в Педагогическом институте в Петербурге. Любопытно, что свою дипломную работу Пётр писал под руководством В.Н. Альфонсова, который был также руководителем ЛА, когда тот писал свою дипломную работу о Н.Заболоцком в 1963 году.
Владимир Эрль любезно согласился предоставить для ознакомления имеющиеся у него материалы. Сотрудничество оказалось тем более важным, что архив Эрля содержал большое количество текстов, которых не было в моей части архива. Вероятно, при скитаниях архива с континента на континет и из рук в руки часть материалов была утеряна.
Несколько лет тремя составителями с моим участием велась обработка архива и подготовка книги, которая, наконец, увидела свет. Конечно, я счастлив, что мой долг перед Леонидом выполнен и его наследие дошло до читателя в виде двухтомного научного издания, напечатанного петербургским Издательством Ивана Лимбаха. Сам архив передан мной в дар славящемуся своей коллекцией самиздата Историческому архиву при Бременском университете (Forschungsstelle Osteuropa). Ждут своего часа детские стихи, записные книжки, многочисленные рисунки и наброски ЛА, не вошедшие в настоящее собрание. Но я с надеждой смотрю в будущее в уверенности, что поэзии ЛА уготована долгая жизнь.
42 года без Леонида Аронзона. Краткий обзор событий
«В семидесятые годы ушедший из жизни Леонид Аронзон был самой притягательной и живой фигурой в ленинградской поэзии того времени. Его поэтика и судьба интригуют, завораживают каждого, кто в это время становился свидетелем или участником независимого культурного движения – новой русской контркультуры. Еще бы: невероятная, взрывчатая смесь абсурда и чистого лиризма, насмешки и патетики, грубой, на грани непристойности, витальности и буддистской отрешенности от мира.
В сравнении с утонченным эстетизмом его коротких стихов многословный и обстоятельный Бродский в 70-е гг. казался архаически тяжеловесным, слишком приземленным, рассудочным. Стихи же Аронзона шли «путем слетевшего листа», оставляя на слуху слабый осенний шорох, перерастающий в органное звучание потаенной музыки смыслов, недоступной обыденному сознанию, но открывающейся как психоделическое озарение, как пространство продуктивных повторов и постоянных возвращений к уже сказанному, – чтобы снова и снова обозначать новые уровни метафизического познания того, что на языке современной философии именуется отношением Бытия к Ничто».
Виктор Кривулин. Леонид Аронзон – соперник Бродского/ Охота на мамонта (СПб.,1998)

«Аронзон, в отличие от Бродского, поэт райской памяти, в его стихе есть та гармония, которая с древности почиталась царским путем поэзии. Ни райского, ни детского, ни царственного в стихе и мысли Бродского нет. Это его, Аронзона, позиция - и такова природа его дарования». 
Интервью с О. А. Седаковой в память поэтессы Елены     Шварц (17 мая 1948 - 11 марта 2010)

«Он читал свои стихи так, как будто на острие этого чтения замерла Вселенная. Сказать, что аронзоновское чтение стихов экстатично, еще ничего не сказать. Каждое произнесенное им слово насыщенно и самодостаточно, оно похоже на небесный плод, наполненный мякотью, соками, свежестью, силой. Слову не тесно рядом с другими, паузы между ними гулки и глубоки, в его стихах рождается небывалая мужественная и упругая, радостная и певучая гармония».

Аркадий Ровнер. Из книги «Вспоминая себя» («Золотое сечение», Москва, 2010)


«Аронзон создал для возникающего литературного течения новый идейно-эстетический плацдарм. Социальный эскапизм независимого культурного движения получил иную, позитивную траекторию развития: от чувственной предметности  и экспрессионизма – к созданию своей духовной и культурной миссии».

Борис Иванов. Как хорошо в покинутых местах/Петербургская поэзия в лицах. (НЛО. Москва, 2011)


«Леонид Аронзон умер, когда ему было тридцать один год. Это произошло 13 октября 1970 года под Ташкентом. Мы поехали туда отдохнуть и попутешествовать.
Там в горах, в случайной пастушьей сторожке ему попалось это злосчастное охотничье ружьё, и он ночью вышел из сторожки и выстрелил в себя.
Меня не было с ним рядом, но я слышала, как в этот момент загрохотали горы, померкла луна и заплакали  друзья – его ангелы на небе. И я всё поняла, находясь за сотню километров от него.
Его смерть была основным событием его жизни. Таким же, как поэзия, детство, Россия и еврейство, любовь, друзья и веселье. Родом он был из рая, который находился где-то поблизости от смерти. Хотя прожил он всю жизнь в Ленинграде. Из своих тридцати одного года двадцать пять лет он писал стихи, двенадцать лет мы прожили вместе в огромной любви и счастье. Он работал учителем русского языка, литературы и истории, а также грузчиком, мыловаром, сценаристом и геологом. Стихи его при жизни не печатали никогда. Настроение было плохое».

Рита Аронзон-Пуришинская

«... Но я в жизни не встречала человека более весёлого,  остроумного и обаятельного, чем он».

(Леонид Аронзон. Стихотворения/ Сост. Вл.Эрль -  Лен. Комитет литераторов, 1990)


Прошло 42 года, как не стало Леонида Аронзона (далее ЛА).
Удивительное число «сорок»: в русском написании этого числа содержится слово «рок», и сорок лет водил Моисей еврейское племя по пустыне.  И привёл в Ханаан.
Почти сорок лет имя Леонида Аронзона было мало известно, кружились вокруг его имени статьи, публикации, мемориальные вечера, документальные фильмы, но в свой «Ханаан» он вошёл недавно.
При жизни ЛА произведения его распространялись в рукописях и сам- и тамиздате (см. «Иерусалимский библиофил», альманах  IV, Иерусалим, 2011, с.118. Леонид Аронзон в сам- и тамиздате).
К настоящему времени практически всё, что им создано за короткую жизнь, опубликовано, и, более того, ряд лучших произведений переведён на другие языки. Его творчество получило признание литературного сообщества и читателей: опубликован сборник  научных статей, посвященных его творчеству,  разошлись тиражи его книг.
Сегодня, вспоминая Леонида Аронзона, уместно рассказать о малоизвестных фактах, связанных с трагедией в горах, и подвести итог судьбы его наследия.
По общему мнению, поэтические произведения поэта не только в большой степени посвящены его жене Рите Пуришинской, но и вдохновлены ею, а его взросление как поэта происходило под её влиянием. Можно с этим соглашаться или не соглашаться, но Рита, без сомнения, была его поэтической музой.
Возможно, с годами совместной жизни пыл влюблённости ослаб с обеих сторон, и у супругов появились иные предпочтения. Кроме того, необходимость материально обеспечивать семью (а оба супруга были инвалидами с мизерной пенсией) заставила ЛА работать на студии научно-популярных фильмов как сценариста.
Кризис ли отношений супругов, сложности ли осознания этого кризиса, а также смена работы и невозможность опубликовать свои произведения, привели к надлому психики. Это сознавали сам поэт и его близкое окружение. Темы ухода из жизни, поиска и отторжения жизненных стимулов ясно звучат в его стихах.
С началом работы на киностудии в семье появился некоторый материальный достаток, но  одновременно обострилось противоречие между непреодолимой потребностью выражать себя в стихах и вынужденной работой над сценариями. По словам поэта: «Невозможно эти два дела выполнять хорошо». Ситуация его тяготит, и он решает бросить сценарную работу. Между этим решением и его уходом из жизни всего два месяца.
Так и осталось неизвестным: самостоятельно, по своей воле ушёл из жизни поэт в горах под Ташкентом или случайно выстрелил в себя, неосторожно обращаясь с ружьём. Раненый, понимая, что находится на грани жизни и смерти, поэт просит врача спасти его. Спасти не удалось – не хватило крови для переливания. Неслучайная гримаса советского здравохранения.
За случайность выстрела говорят и характер ранения, и необычно радостный день, предшествовавший трагедии. ЛА был весь день в эйфории оттого, что находится среди прекрасных гор, гуляет, любуется любимыми бабочками, катается верхом на лошади, восхищается грацией своей подруги и ее умелостью в верховой езде.

...и ты, узбечка, столь ты хороша,
что пред тобой и ангел безобразен.

...но нежности твоей благодаря
Я воскресаю.....................................
(последнее стихотворение)

За предположение о неслучайности выстрела говорит беспокойство Риты о состоянии ЛА: она следом за ним вместе с другом поэта Александром Альтшулером (Аликом), предчувствуя трагедию, прилетает из Ленинграда в Ташкент. В подтверждение этого приведу несколько строк из двух ташкентских писем Риты к близкой подруге.
9 октября: «...Лёник молчит, а если говорит, то такое, что лучше бы молчал... Самое логичное уехать домой... Лёник вчера и предлагал уехать. ...И город, и люди, и всё путешествие или кажутся, или на самом деле ужасно нелепые и дурацкие...»
12 октября: «...Лёня и Алик ушли в горы, вчера, в воскресенье, 11окт., в среду должны вернуться...Лёник в последний день немного отошёл, а может, взял себя в руки, как я ему велела. Любезно и настойчиво звал меня в горы, обещая ишака. Но я, имея ввиду его и себя, не согласилась. Хотя боюсь, что в горах с ними что-нибудь случится...»
Очевидно, что ЛА метался между чувством долга и новым романтическим увлечением.
Незадолго до описываемых событий (примерно за два года) постоянным гостем в доме ЛА и Риты стал кинодокументалист Феликс Якубсон (далее ФЯ). После гибели ЛА он несколько лет живёт в гражданском браке с Ритой.
Перед началом совместной жизни ФЯ и Рита встречаются с нашей  мамой (ЛА и я - родные братья)  и просят её согласия на их гражданский союз, подчёркивая тем самым приверженность  памяти ЛА. Мама, естественно, ничем не выдаёт своего огорчения, понимая бытовую подоплёку ситуации, но переживает неверность Риты: какими бы не были причины заключения нового союза.
В 1983 году после тяжёлой и изнурительной болезни умирает Рита.
* * *
Такова общая картина событий до и после трагедии в горах. Теперь посмотрим что произошло с литературным наследием ЛА.
Незадолго до ухода из жизни Рита решает отправить архив ЛА за границу. Перед отправкой архива она приглашает к себе писателя, поэта, литературоведа Владимира Эрля, в прошлом друга ЛА, и просит его сделать копию архива. Ему помогают Александр Альтшулер и Мила Ханкина, подруга Риты. После отправки архива в России остаётся полный комплект копий. Одновременно Рита передаёт уезжающему в эмиграцию Вадиму Бытенскому, близкому в ее окружении другу ЛА, комплект перепечаток архивных материалов. Такой же (предположительно) комплект она передаёт нашей маме. Позже эти перепечатки я размножаю машинописным способом и делаю пять книг, каждая в красном переплёте с тиснением золотом «Леонид Аронзон». Один из экземпляров этой книги я подарил Феликсу после смерти Риты, т.к. она не доверила ему копию архива (дома у них такой копии не оказалось).
При жизни Риты её попытки издать произведения ЛА не увенчались успехом. Благодаря литературным и светским связям Вадима Бытенского, ему удалось опубликовать несколько стихов для детей в газете «Литературная Россия» в 1971 г.
Усилиями друзей ЛА в 1975 году был организован литературный вечер, посвящённый памяти ЛА. На вечере присутствовала Рита, наша мама и я.
Имеются аудиозаписи выступлений на вечере и подробный отчёт в приложении к самиздатовскому журналу «Часы». Том с этими материалами Владимир Эрль подарил мне незадолго до моего отъезда в эмиграцию в 1992 году.
Литературные вечера были также организованы Якубсоном  в Петербурге в 1995 г. и в 1999  г., в Иерусалиме (Израиль), а мною - в 2000 г. и 2007 г. в Балтиморе и в 2009 г. в Филадельфии (США).
Владимир Вихтуновский в 1992 г. создаёт документально-игровой фильм «Сказки Сайгона», в котором одна новелла посвящена ЛА. В фильме имеются эпизоды с моим участием. Этот фильм показан на одном их упомянутых вечеров в Петербурге.
Максим Якубсон (сын ФЯ от первого брака) заканчивает ВГИК и в 1998 г. представляет дипломную работу – фильм «Имена», частично посвящённый Леониду и Рите. Фильм демонстрируется в одном из кинотеатров Петербурга и на телевидении.
Татьяна и Гарри Меламуды (США, Балтимор) создают фильм о ЛА «Путь слетевшего листа», в который включены многие его стихотворения, часть которых читает автор. Фильм демонстрируется на частных просмотрах в Америке, Израиле, Германии и России, а также на вечерах памяти ЛА в Балтиморе и Филадельфии.
Архив ЛА, переправленный в дипломатической почте во Францию, получает сестра Ирэны Ясногородской, близкой подруги Риты, и перевозит его в Израиль. Ирэна готовит к печати и издаёт в издательстве «Малев» в 1985 г. первую книгу произведений ЛА «Избранное» с подборкой стихов, составленной Еленой Шварц.
В России Владимир Эрль в 1990 г. издаёт «Стихотворения» – вторую книгу стихов ЛА с послесловием Риты Пуришинской (см. ее высказывание, помещённое в предисловии к данной статье).  Тираж этой книги издательство передаёт Якубсону как наследнику авторского права ЛА. Он унаследовал это право в качестве мужа умершей правонаследницы произведений ЛА. Абсурдный юридический казус: при жизни самого близкого родственника ЛА, его брата (т.е. меня), авторским правом владеет другой человек. Феликс Якубсон отказался передать авторские права мне, несмотря на желание всех живущих родственников и друзей ЛА.
Феликс Якубсон знакомится с издателями Аркадием Ровнером и Викторией Андреевой и передаёт им подборку стихов ЛА, а они издают в 1997 г. книгу «Смерть бабочки» с параллельным переводом стихов Аронзона на английский язык, выполненным английским поэтом-переводчиком Ричардом Маккейном. Это первое наиболее полное издание произведений ЛА на русском и английском языках. Однако оно изобилует неточностями и ошибками как в текстах, так и в датировках. Феликс узнаёт от Ровнера об издании книги и сообщает об этом в письме, направленном мне в США, куда я эмигрировал в 1992 году.
Ирэна Ясногородская выходит замуж за музыковеда Генриха Орлова и переезжает в Америку. Архив ЛА она передаёт мне, так как считает меня, родного брата поэта, единственным, естественным наследником авторского права. Других ближайших родственников уже не было в живых. С этого момента возникает моя ответственность за судьбу наследия ЛА.
Передо мной встала задача найти специалиста, который мог бы разобрать архив и позаботиться о публикации произведений ЛА. Помог случай: я познакомился с филологом-исследователем Ильёй Кукуем, сотрудником мюнхенского университета в Германии, который был знаком с произведениями ЛА и заинтересовался архивом. Илья Кукуй привлёк к работе над архивом Владимира Эрля, имеющего копию архива, и Петра Казарновского, автора дипломной работы о творчестве Аронзона. В 2006 году книга «Собрание произведений Леонида Аронзона» (далее «Собрание») в двух томах с комментариями составителей выходит в свет. Это было первое издание, опирающееся на оригинальные рукописи автора.

В Петербурге и Москве прошли презентации «Собрания», которое было признано в России лучшим поэтическим сборником 2006 года.
Ричард Маккейн в 2012 году издаёт произведения ЛА на английском языке, положив в его основу «Собрание» - «Life of a Butterfly: Collected Poems». Показательно изменение названия его переводов. Теперь – это «Жизнь бабочки».
Гизела Шультке и Марина Бордне, немецкие переводчики, нашли меня через интернет и сообщили, что они уже несколько лет занимаются переводом стихотворений Аронзона на немецкий язык, но имеют ограниченное число его произведений. Я подарил им «Собрание», и они в издательстве «Эрата» (Германия, Лейпциг) в 2008 году издают сборник «Innenfl;che der Hand»    переводов стихов ЛА на немецкий язык с параллельным русским текстом .
В 2008 году выходит в свет «Венский альманах» № 62 (Германия, Мюнхен; редакторы – Илья Кукуй и  Johanna Renate D;ring) со статьями исследователей разных стран (России, Германии, США, Италии), посвященных творчеству ЛА, с переводами его стихов на несколько иностранных языков (английский, немецкий, сербский, польский, итальянский) и впервые опубликованными «Записными книжками» ЛА. Как отмечали литературные критики в статьях, опубликованных в газетах Германии, Швейцарии и Италии, выход «Альманаха» стал значительным литературным событием европейского масштаба.
В 2002-2009 годах выходят три аудио диска «Антологии современной русской поэзии» (издатель дисков - Александр Бабушкин, Пермь), где свои стихи читает сам ЛА, а также Виктория Андреева и Дмитрий Авалиани.
И наконец, в этом году вышел из печати сборник стихов ЛА для детей «Кому что снится и другие интересные случаи» с моим предисловием. Составители сборника – известные авторитетные публикаторы произведений ЛА Владимир Эрль, Илья Кукуй и Пётр Казарновский.
* * *
Таковы краткое описание событий и перечень публикаций за годы, прошедшие со дня трагической смерти Леонида Аронзона (не включены публикации в периодике США, России, Израиля и Германии).
 Леонид Аронзон в сам- и тамиздате
Прошло сорок лет, как не стало Леонида Аронзона, моего младшего брата. Удивительное число «сорок»: в русском его написании содержится слово «рок», и сорок лет водил Моисей еврейское племя по пустыне. И привёл в Ханаан.
Почти сорок лет имя Леонида Аронзона было малоизвестно: кружились вокруг его имени статьи, публикации, мемориальные вечера, документальные фильмы, но в свой литературный Ханаан он вошёл сравнительно недавно. Надеюсь, читатели простят мне это мистическое красочное сравнение – ведь и сам поэт не отвергал нематериальную сторону бытия.
Практически всё, что было им создано за короткую жизнь, теперь опубликовано, значительное число произведений переведено на другие языки. Его творчество получило признание литературного сообщества и читателей: несколько лет назад в Санкт-Петербурге вышло двухтомное собрание его сочинений, а в Мюнхене опубликован посвященный Аронзону сборник научных статей . Подробная библиография произведений Леонида Аронзона за период с 1962 по 2006 гг. составлена Владимиром Эрлем , поэтому в нижеследующей заметке подробные библиографические описания упоминаемых сам- и тамиздатских изданий не приводятся.
До выхода в свет в Израиле, в издании иерусалимского книжного магазина «Малер», книги «Избранное» в 1985 г. произведения Леонида Аронзона в доперестроечные годы были доступны читателю почти исключительно в самиздате. Единственной публикацией его стихотворений в России до 1989 г. (если не считать нескольких детских стихотворений и написанного на заказ стихотворения «Кран») была подборка из трех стихотворений в журнале «Студенческий меридиан». За рубежом следует отметить публикации в Израиле (кроме упомянутой книги, в журнале «Время и мы»), Франции («Апполонъ-77» М. Шемякина), США (антологии «Гнозис» и «У голубой лагуны») и др. Наконец в Ленинграде, в 1990 г., вышел небольшой сборник поэта, подготовленный В. Эрлем. С этого времени наследие Аронзона постепенно находит своего читателя, и этот процесс получает свое завершение в выходе петербургского двухтомника.
Надо отметить, что при жизни Леонида Аронзона периодика самиздата еще не была столь широко распространена, как в 1970-е гг. Рукописные и машинописные тексты неиздаваемых авторов передавались из рук в руки. Это относится и к стихам Аронзона, курсировавшим по Ленинграду в разрозненных машинописных копиях, часто без указания автора, и к его рисункам. И сейчас в частных архивах нет-нет и всплывают странички стихов Аронзона, напечатанные на машинке с характерным мелким шрифтом, – как, например, стихотворения из собрания одноклассника Аронзона Геннадия Корнилова, ставшие доступными уже после выхода двухтомника. Показательна судьба странички со стихотворением «Лебедь» с дарственной надписью – «Виталию Аронзону от брата его в день написания» - в разных частных собраниях сохранились копии стихотворения (уже без этой надписи). Подобное распространение текстов возникало стихийно: Аронзон печатал несколько экземпляров стихотворения на машинке и дарил их друзьям и приятелям, оказавшихся рядом с ним в этот момент. Примечания к двухтомному Собранию произведений поэта прослеживают судьбу каждого текста по таким спискам (как правило, машинописным).
Есть также примеры прижизненных публикаций стихотворений Аронзона в самиздате – в журнале «Сирена» (1962) и альманахе «Fioretti» (1965). Стихи Аронзона, включенные без ведома автора во второй номер «Сирены» (редактор-составитель Михаил Каплан, 1943 – 1988), были взяты из собрания Ю. Галанскова, собиравшегося, по-видимому, издать их в своем самиздатском журнале «Феникс». Несмотря на то, что непосредственных контактов с кругом Гинзбурга – Галанскова у Аронзона, по моим сведениям, в действительности не было, в 1967 г., после вторичного ареста обоих, поэта вызывали на допрос в КГБ. Сам журнал, напечатанный количеством в пять экземпляров, копировался и распространялся по стране. Экземпляры «Сирены» хранятся в архиве Бременского института Восточной Европы (Германия). В этот же архив мной в 2006 г. были переданы оригиналы рукописей и авторских машинописей Леонида Аронзона.
Вторая самиздатская подборка в альманахе поэтов Малой Садовой  «Fioretti» (редактор-составитель А. Чурилин) значительнее по объему, а сам сборник стал известен более широкому кругу (условно, конечно) читателей самиздата. Однако КГБ и это издание не оставил без своего внимания, что затруднило его републикацию во франкфуртском журнале «Грани».
Начиная с середины 70-х годов, подборки стихов и прозы Аронзона появляются в самиздатских антологиях «Лепта» (1975) и «Лепрозорий-23» (1975 г.), журнале «Часы» (1977. № 7) и приложениях к нему (1979 и 1982 гг.), «Тридцать семь» (1977. № 12), «Транспонанс» (1984. № 21) и др. Эти подборки Аронзона в большинстве случаях могут считаться первоизданиями наиболее значительных произведений поэта.
Своеобразным синтезом сам- и тамиздата можно считать публикацию двух подборок стихов Аронзона, составленных другом поэта А. Альтшулером и автором этих строк, в издаваемом Рафаэлем Левчиным в Чикаго журнале «Reflect» (2004. № 17). Стихи в подборках снабжены параллельным переводом на английский язык Ричарда Маккейна, который специально для этого журнала переработал ряд своих прежних переводов; тексты были сверены с рукописями И. Кукуем, П. Казарновским и Вл. Эрлем, составителями двухтомного Собрания произведений поэта. Этот номер журнала полностью посвящён творчеству Леонида Аронзона и, кроме указанных подборок, содержит прозу поэта, статьи и биографические материалы о нём. На обложке журнала помещена цветная фотокопия автопортрета Аронзона (масло, холст), отдельные страницы иллюстрированы авторскими рисунками, а на задней стороне обложки помещена цветная фотокопия портрета друга поэта Игоря Мельца, выполненного на деревянной доске. Можно сказать, что сам- и тамиздат в данном случае – уже в эпоху интернета и компьютерных технологий распространения текстов  – опять явился платформой для публикации произведений Аронзона.
Есть ещё одна группа самиздатских произведений Леонида Аронзона. Наверное, правильно было бы их назвать произведениями «Аронзониздата», так как эта группа включает две рукописные книги автора («AVE» и «Размышления от десятой ночи сентября») и неоконченную пьесу «Эготомия». Сам поэт еще при жизни делал попытки размножать их фотоспособом. Особенность первых двух произведений в том, что они выполнены автором в виде несшитых книг, сопровождены титульными листами, но не имеют пагинации. Скорее всего, это был сознательный прием: читатель мог тасовать листы как карты, добавляя в авторский замысел элемент случайности. Это обстоятельство отмечают составители Собрания произведений, что заставило их при публикации установить последовательность страниц предположительно. В настоящее время факсимиле опубликована только книга «AVE» (в Собрании произведений). Там приведены титульные листы «AVE» , «Эготомии» и «Размышлений от десятой ночи сентября».
Несмотря на то, что в частных собраниях имеются копии этих книг, к самиздату их можно отнести, конечно, условно – из-за ограниченности распространения; термин «Аронзониздат», пожалуй, ближе к действительности.
Кроме этих книг, стоит отметить и единственный экземпляр книги «Фантазии на тему тоски» под псевдонимом Мартин Рудонег, которую юный Леонид Аронзон изготовил для своей любимой девушки в 1956 году и подарил ей на память об их встречах. Несмотря на юношеский и незрелый характер стихотворений, «сборник заслуживает внимания. Это первая известная нам репрезентативная подборка стихотворений Аронзона, составленная самим автором», – отмечает исследователь творчества поэта Илья Кукуй . Интересна история обнаружения этой книги. Карина Пулавская (в девичестве Варман), которой Аронзон подарил книгу, ничего не знала о его судьбе после их расставания, однако хранила книгу и взяла её с собой в эмиграцию. Случайно обнаружив в интернете в 2005 году статьи об Аронзоне и подборки его стихов, она разыскала меня и передала ксерокопию книги. На титульном листе значится: «Самоиздат, 1956 г.». Уже в те годы семнадцатилетний поэт понимал, какое издательство будет ответственно за выпуск его сочинений…
Набросок  выступления Виталия Аронона на Литературном вечере в Филадельфии 10 апреля 2011 года

Можно считать сегодняшнюю встречу традиционой. В пятый раз в Америке проводится вечер, посвящённый творчеству Леонида Аронзона. Главным будет знакомство с фильмом-поэмой о Леониде Аронзоне, созданным  Меламудами, Таней  и Гарри, известными своими фильмами и чудесными деревянными скульптурами.
Я в своём коротком выступлении не хочу затрагивать содержание фильма, чтобы не предварять удовольствие, которое Вы, надеюсь, получите. Остановлюсь на одной из граней творчества Леонида Аронзона, которая только вскользь затрагивается исследователями  и почти не известна аудитории, которая имеется у поэта и не нашла отражения в фильме. Попутно замечу, что это третий фильм, посвящённый творчеству ЛА. Предыдущие сделаны на Ленфильме.
Итак, дело в том, что Аронзон оставил большое количество рисунков, точнее карикатур, и несколько живописных работ. Леонид никогда не учился ни рисованию, ни живописи. Первая его работа - это написанный маслом на холсте автопортрет, относится к началу 60-х годов, был сделан на даче в Зеленогорске в моём присутствии, и я сфотографировал автора и его портрет так, чтобы было заметно сходство. В дальнейшем Леонид много рисовал тушью и готовил сборнички своих рисунков, размещаемых на примитивных паспарту.  Несомнено, влияние на его склонность к рисованию оказал его близкий друг, художник – абстракционист, Евгений Михнов-Войтенко, первая персональная выставка работ которого состоялась в Ленинграде уже после гибели Аронзона, а осенью этого года в Музее современного искусства в Петербурге. В рамках этого вернисажа проходили и Аронзоновские чтения. Но рассказ об этом художнике Михнове-Войтенко  - отдельная тема, и у меня нет возможности её развить сейчас. Вернёмся к Аронзону, которого, наверное, Михнов научил рисовать сразу несколькими перьями. Аронзон рисовал тушью. Испытывая постоянное безденежье, оба художника, из баловства, изрисовывали быстро десятки листов тушью и акварелью и продавали прохожим. Но серьёзного бизнеса из этих упражнений не получилось.

Я бы не стал столь подробно останавливаться на работах Аронзона как художника, если бы они были только увлечением поэта, а не принципиальным элементом его творчества в последние годы жизни. И это отмечают многие исследователи, сетуя, что такой период творчества остался незавершённым. Новаторство Аронзона в том, что он сделал рисунок не приложением, т.е. не иллюстрацией к стихотворениям и прозе, а составной частью текста, создав новый вид творчества в славистике. Я назвал этот вид творчества – рисованные тексты. С небольшой выставкой нескольких фотокопий рисунков вы можете познакомиться. Здесь только рисунки и нет рисованных текстов. Последние не успел подготовить для демонстрации. Итересна была бы выставка оригиналов рисунков и рисованных текстов, но для её организации нужны спонсоры, иначе говоря, деньги.

Теперь раскажу, как удаётся публиковать произведения Аронзона. Хорошо, когда издательства берут расходы на себя. Такое случается, но редко, хотя всё, что издано, сделано за деньги издателей. Например, выпуск аудиодисков, с чтением стихов Аронзона выполнен на средства, собранные от добровольных взносов или от продажи ранее выпущенных дисков. Уже издано три диска. Продаётся по подписке номер журнала Reflect, редактором которого я являюсь. На обложке живописный автопортрет, который я упомянул ранее.
Поделюсь ещё несколькими событиями, которые произошли в этом году. Случилось так, что, не напечатав при жизни ни одной из своих работ, Аронзона начали печатать не только по инициативе его друзей и родственников, но и по предложению составителей сборников и издателей. Это действительно переломный момент.
И есть ещё одно обстоятельстве иллюстрирующее интерес к творчеству Аронзона: появились люди, которые называют себя друзьями Аронзона, хотя я, зная почти всех из круга брата, их не знал.
Другие два события связаны с открытием ранее неизвестных произведений. Так, работая над Собранием произведений, которое вышло из печати в 2006 году, удалось обнаружить у жены друга Аронзона, эмигрировавшего в Канаду, живописный портрет поэта Игоря Швеца, выполненый Аронзоном в абстрактной манере на куске картона от почтовой посылки. У неё же на стене висел портрет самого Аронзона работы неизвестного художника-профессионала. Кто автор, предстоит ещё разобраться.

И последнее, о чём хочу рассказать. Летом 2006 года, просматривая электронную почту, я обнаружил странное, адресованное мне, интригующее послание такого содержания: «Талик ( это моё домашнее имя – nick name), если ты помнишь о лете 1955 года в Усть-Нарве, то сообщи свой телефон. Карина.» Я, конечно, помнил очаровательную девушку, в которую был влюблён мой брат в его 17 лет. У меня, как выяснилось, и у Карины, сохранилась фотография обоих влюблённых, которую я сделал на берегу реки Нарва. Все прошедшие 50 лет я ничего не знал о Карине. И теперь стало ясно, что и она ничего не знала ни о жизни, ни о писательской судьбе Лёни Аронзона с того момента,  как они расстались. Карина была серьёзным увлечением Лёни, и он бурно переживал их разрыв, который был предопределён. Карина была старше, стремилась вырваться в самостоятельную жизнь, и роман с мальчиком, читавшим ей стихи и посвящавшим ей неумелые стихи, не мог её устроить. Получилось по Есенину, которым Лёня увлекался: «Когда исполнилось 16 лет, девочка в белой накидке сказала мне ласково: «Нет!». Тем не менее Карина, уезжая в эмиграцию, взяла с собой хранившиеся у неё письма, стихи и прозу Аронзона. И более того, поместила известную фотографию на книжную полку. Её сын, эмигрировавший влед за мамой спустя два года, с удивлением увидел неизвестную ему фотографию и задал очевидный вопрос: «Кто это?» Карина рассказала о своём детском увлечении, а её сын заметил, что встречал имя Леонида Аронзона в интернете. Он перепечатал для Карины подборку стихов и познакомил маму с моими комментариями к стихам и воспоминаниями. Так Карина узнала о судьбе Лёни. Из моих публикаций в Вестнике они поняли, что я в Америке, и нашли меня.

В результате, наследие Аронзона пополнилось его ранними произведениями, которые оказались интересными для исследователей творчества поэта и были опубликованы в журнале Библиограф во Франции. Сам Леонид Аронзон уничтожил свои ранние стихи, поэтому в сохранившемся архиве поэта их не было.

      
По городу пойду веселым гидом
и одарю цыганку за цветок,
последний снег, капелями изрытый,
уже не снег, а завтрашний поток.
Развесь, весна, над улицами ливни,
где тихая шевелится река,
где, отражаясь в сломанные льдины,
под облаками мчатся облака.
Лепи, весна, душа моя, планеты,
пока сады твои еще мертвы,
гони меня, как прожитые беды,
по желтому асфальту мостовых.
Храни мои нелепые потери
и, когда мысль последняя умрет,
остановись, душа, роняя перья,
но вдруг опомнись и начни полет.
Войди в других, под ребра, как под своды,
и кто-то, проходя по мостовым,
вдруг осенясь весеннею погодой,
чуть слышно вскрикнет голосом моим.
______________
*) См. также: журнал «7 искусств», № 12(37) — декабрь 2012. «42 года без Леонида Аронзона». Краткий обзор событий и публикаций.



    Уличная культура и кафе Сайгон
«Человек – орган, а не балалайка, ему нужно дать возможность    увидеть себя, реализовать себя»
Евгений Михнов-Войтенко

Недавно радиостанция «Радио Свобода» сделала передачу «Расцвет и закат "Сайгона". Радиостанция напомнила слушателям о полувековом юбилее знаменитого ленинградского кафе, которое в народе получило название «Сайгон». Нет смысла пересказывать эту передачу – каждый может её прослушать на сайте радиостанции http://www.svoboda.org/content/article/26570248.html
Память об этом кафе связана с эпизодами литературной жизни Ленинграда, к которой мне повезло соприкоснуться.
И не только. В то время (и с самого рождения) я жил в доме на Невском проспекте. Прогулки по Невскому проспекту - туда и обратно, от площади Восстания до Литейного проспекта, - в школьные и студенческие годы были ежедневным ритуалом, которые позже стали не столь частыми, но любимыми. Этот участок проспекта в народе называли «Бродвей». Угол проспектов Невского, Владимирского и Литейного вместе с окружающими его дворцами, кинотеатрами, ресторанами, кафе и учреждениями был, таким образом, памятным местом с юных лет. Можно сказать, что это место было главным оживлённым перекрёстком центра города.
А поблизости – Театр комедии, Александринка, театр Комиссаржевской, театр драмы на Литейном, Публичная библиотека, Дворец пионеров, Лавка писателей, Фонтанный дом, места Достоевского и т.п. Одно перечисление доставляет удовольствие. Тут было много памятных и удивительных встреч – случайных и договорённых. Я на этом перекрёстке встречал знакомых и узнавал известных людей.

Памятна встреча с народным артистом Виталием Павловичем Полицеймако, актёром БДТ, с которым я был знаком и который мне покровительствовал в увлечении театром. А то, что я встречал многих посетителей кафе «Сайгон», и говорить не приходится.
Я написал письмо о передаче на «Радио Свобода» и заметке о «Сайгоне» в филадельфийской газете « Еврейская жизнь\ община» Юлии Валиевой – составителю замечательной книги «Сумерки Сайгона», в которой собраны воспоминания посетителей этого кафе. «Сайгонцы» рассказали, какую роль сыграл кафе-клуб в судьбе литературного андерграунда города. Замечу, что книгу «Сумерки Сайгона» я получил от Юлии в подарок.
Она также подарила книгу и другому филадельфийцу, поэту Михаилу Юппу, постоянному посетителю «Сайгона». Этим Юлия отметила причастность и нас к «сайгонцам».
А вот её ответ на моё письмо: «...Все-таки хорошо, что на другом конце света тоже помнят о "Сайгоне"...»
И я, также, как и автор статьи в филадельфийской газете, действительно помню о «Сайгоне». А ведь до «Сайгона» тоже были «попытки» найти пристанище для общения литераторов – официальные и неофициальные. Кажется первым – было открытое под эгидой комсомольских чиновников «Кафе поэтов» на Полтавской улице. Помню выступление Леонида Аронзона с его необыкновенными стихами («Когда безденежный и пеший бреду по улице один...»), молодого Михаила Юппа, бывшего корабельного кока, с его замечательными кулинарными стихами, которые надо читать под ритмы джаза («...Пирожки во фритюре, товарищи, это вам не эскимо на палочке...»), Владимира Эрля («Навстречу мне, – хороший, дружелюбный – из подворотни смотрит человек»), Алика Альтшулера («Мне не уйти от вашего незнанья, от глухоты и неуспехов, от маяты иносказаний и от игрушечных доспехов...») и др. Возможно, что цитируемые нарезки стихов не соответствуют именно тем, что слышал тогда, – память конкретику чтения не удержала, читалось много, но эти строчки возникли в памяти при упоминании имён авторов.
Комсомольским чиновникам ни стихи поэтов, ни публика, участвующая в литературных вечерах, не нравились. Появился клеветнический фельетон в газете «Смена» о Леониде Аронзоне и Владимире Эрле, якобы торгующими записями своих стихов. Кафе «Сайгон» перестало со времнем быть популярным и потом «накрылось» по выражению Кости Кузьминского.

Вот что пишет Константин Кузьминский, автор знаменитой девятитомной антологии «У голубой лагуны», собравший в ней биографии и произведения авторов литературного андерграунда – неподцензурной и, как её назвал поэт Пётр Брандт, «уличной культуры». «Сначала в кафе можно было читать, просто заявившись или по просьбе публики, потом уже – по списку участников, джей-сейшены же устраивались уже неофициально, стихийно – просто кто-нибудь вылезал и начинал читать. Читали там много кто, от «знаменитостей» и до «малоизвестных».
Но, наверное, кафе сыграло некую роль в том, что посетители – поэты и их поклонники – стали собираться и в другом кафе на улице Малая Садовая, но уже без цензуры комсомола. Об истории этого кафе можно прочитать у Владимира Эрля, Станислава Савицкого и в книге Андрея Гайворонского «Сладкая музыка вечных стихов». Не буду пересказывать содержание этих книг, так как тема заметок всё-таки больше о «Сайгоне».
В чью умную голову пришла мысль открыть кафе на примечательном углу трёх проспектов, не знаю. Однако определённо это был хороший маркентинговый менеджер, который увидел коммерческие преимущества этого места для торговли. И народ потянулся пить кофе в новое удобно расположенное заведение. А главное, в кафе собиралась очень интересная публика. Это были не признанные официальной властью, в основном безденежные литераторы, поэты, художники, безработные, а также девушки и молодые люди, ищущие приключений и свободы взаимоотношений. И все уживались. Читали стихи, слушали стихи, показывали рисунки, обменивались новостями, обсуждали события в городе, стране. Ели, пили кофе и более крепкие напитки из-под полы.

Дадим слово завсегдатаю «Сайгона» Виктору Кривулину, поэту и переводчику:
«Сайгон» открылся году в шестьдесят четвёртом – это было событие. ...Он сразу стал пользоваться популярностью во многом благодаря удачному расположению... В «Сайгон» приходили люди и стояли, попивая кофе, минут сорок, час... Некоторые, например Евгений Вензель, приходили туда, как на работу, – с утра до вечера».
Это была отдушина для людей, которые хотели свободы для своего творчества. Они со временем получили искомую свободу, но потери творческие и человеческие были.
Некоторые покинули страну по доброй воле, некоторые – вынужденно. Имена Бродского, Кузьминского, Довлатова, Шемякина, Юппа, Альтшулера получили известность за рубежом и в России.

Но были и такие, кто ушёл из жизни. Среди них Леонид Аронзон, мой брат, которого читатели и критика признают как одного из лучших и значительных поэтов второй половины прошлого столетия. О нём много написано. Недавно (май 2014) Ильёй Кукуем, одним из публикаторов «Собрания произведений» Леонида Аронзона в двух томах, было опубликовано на сайте COLTA http://www.colta.ru/articles/literature/3348
два интервью об Аронзоне – со мной и Ирэной Орловой.
Именно благодаря Леониду Аронзону я был в курсе сайгоновских встреч и событий. Леня жил на Владимирском проспекте в доме, где когда-то жил Достоевский, в том же квартале, что и кафе «Сайгон». Применяю неофициальное название «Сайгон», но раньше были и другие неофициальные, например, «Петушки», так как на настенном кафеле было панно, выполненное художником-абстракционистом Евгением Михновым-Войтенко, близким другом Леонида Аронзона; на панно были изображены пародийно-народные петушки.

Лёня не часто сам бывал в «Сайгоне», так как болела нога после операций, но посетители «Сайгона» столь часто навещали его в коммунальной квартире, что соседи роптали и жаловались, зато гостеприимный хозяин был в курсе сайгоновских баталий.
«В «Сайгоне» можно было встретить, – пишет в «Сумерках Сайгона» Тамара Буковская, – перекочевавших сюда с Малой Садовой Михаила Юппа, Владимира Эрля, Александра Миронова, Евгения Вензеля, Тамару Буковскую, Николая Аксельрода; сюда захаживал Виктор Соснора..., здесь видели Сергея Довлатова, здесь подрастали будущие митьки».
Моя близость с братом, которого молва причисляет к сайгонцам, явилась причиной эпизода, который произошёл буквально накануне моего отъезда в эмиграцию. Мне позвонил режиссёр Ленфильма Владимир Витухновский и рассказал, что снимает фильм о «Сайгоне» и что хотел бы со мной встретиться, чтобы обменяться мнениями, рассказами о «Сайгоне», сайгонцах, Леониде Аронзоне. Мы встретились, а за день до отлёта в Америку в совершенно пустую квартиру ввалилась съёмочная бригада Ленфильма. В квартире уже не было ни стола, ни стульев, а только две одолженные у соседей раскладушки, чтобы мы с женой могли спать не на полу последние две ночи в любимом городе.
Софиты было легко расставить в пустой комнате, а вот сидеть, по решению режиссёра, мне пришлось на подоконнике. После интервью была киносъёмка на кладбище, на могиле брата, у надгробного памятника работы Кости Симуна, автора мемориала «Разорванное кольцо» на берегу Ладоги. Эти эпизоды можно увидеть в фильме «Сказки Сайгона», посвящённом сайгонцам, http://obtaz.com/film_about_Saigon.htm .

Не откажите себе в удовольствии посмотреть фильм и прочитать книгу «Сумерки Сайгона», прослушать на дисках авторское чтение Леонида Аронзона, Глеба Горбовского, Константина Кузьминского, Александра Морева, Николая Рубцова, Бориса Тайгина – в приложении к книге «Лица петербургской поэзии, 1959-1990-е».
Признаю скудность представленного материала о круге «Сайгона», но это моя скромная дань памяти людям и месту, сыгравшим незаурядную роль в истории ленинградского культурного андерграунда. Мне посчастливилось знать некоторых сайгонцев, но теперь, к сожалению, лишь с немногими из них продолжаю общение в сети.

Для того, чтобы познакомиться с приведенными в тексте ссылками на сетевые материалы, надо внести их в адрес-бар вашего компьютера.

Иван Фадеев. Такая жизнь, такая судьба

Предисловие. Я познакомился с Иваном Фадеевым в Америке в 2007 году, когда наши семьи вселялись в дом в северо-восточной части Филадельфии (Nord-East), где проживало большое число эмигрантов из бывшего СССР – не Брайтон Бич, но русских бизнесов здесь было много, что  для жителей плохо владеющих английским языком создавало определённые удобства. В доме жили четыре семьи эмигрантов, не склонных к тесному общению, а мы, волей случая, познакомившись в день заезда в дом, начали общаться, помогая друг другу в освоении нового для нас района города.

Мы знали друг о друге очень мало: Фадеевы приехали в Америку ещё из Советской Латвии с двумя сыновьями в 1990 году, старший из которых вскоре умер, а младший через несколько лет вернулся в независимую Латвию. Расспрашивать не хотелось. Ясно было, что ситуация у семьи сложная. Через четыре года после нашего знакомства умерла Таисия, жена Ивана. Он остался один. Мы с женой ему очень сочувствовали. И однажды Иван, прочитав мой рассказ «Хроника одной жизни» , решил рассказать нам и свою историю, а потом по моему предложению её записал.

Ниже в моём пересказе и литературной обработке изложено содержание записок Ивана Фадеева, дополненное подробностями, которые всплыли во время наших бесед. Это наш совместный проект. Рассказ интересен не только необычной биографией Ивана Фадеева и трансформацией его общественного и политического сознания во время жизненных перипетий, но и общественно-политическим фоном в Латвии, включая особенности быта и событий в буржуазной республике до и после узурпации власти Ульманисом, а также советскую оккупацию республики, создание советской республики, немецкую оккупацию, вновь создание советской республики и, наконец, создание независимой страны – Латвийская республика.

 «Иваново детство»

В юго-западной части Даугавпилса, второго по величине города независимой ныне республиканской Латвии, расположен микрорайон Нидеркуны, который, как написано в Векипедии, не изменился за 150 лет и  до сих пор остаётся деревенским пригородом.
В 1925 году, Латвия была тогда независимой буржуазной республикой,  в семье строительного рабочего родился мальчик Ваня Фадеев.  Он был предпоследним ребёнком. Детей было пятеро. Семья жила небогато в собственном небольшом доме на окраине посёлка, вблизи железнодорожной ветки и шоссейной дороги, уходящих в сторону Литвы.

В их местечко, так назвал Нидеркуны Иван в своём рассказе, по воскресеньям приезжали крестьяне из окрестных хуторов продавать свой товар. Мать Ивана покупала у них продукты, и однажды один хуторянин, заметив её шустрого семилетнего сына, спросил не порекомендует ли она какого-нибудь мальчика в помощь ему на хуторе в летние месяцы. Мол он ему даст возможность подработать, а мальчик поможет родителям с деньгами. Мама спросила Ваню, не хочет ли он поехать в деревню и за небольшую плату пасти трёх коров и пару овечек. Ваня быстро согласился, понимал, что родители нуждаются в деньгах и им надо помогать, хотя расставаться с друзьями и любимой рыбалкой не хотелось. На следующей встрече с крестьянином мать предложила ему взять Ваню с собой.
Крестьянин отвёз Ваню на хутор. Дом и хозяйственные постройки были старыми, в некоторых комнатах был глиняный пол. Хозяин отвел Ваню в комнату и бросил в угол старый  полушубок, сказав, что здесь он будет спать.
После первого выгона скота в поле Ване показалось, что с работой он справится. Но на второй день он так как устал от непривычного раннего выгона скота в поле, что вздремнул, когда  хозяйка доила коров. В течение двух месяцев жизнь и работа проходили спокойно, но однажды в особенно  жаркий день коровы стали разбегаться и убежали домой в хлев. Ваня также вернулся, а хозяин объяснил ему, что в жару насекомые очень злые и сильно жалят коров, поэтому коровы бегут домой. Ваня тоже захотел вернуться к себе домой и сбежал. На другой день за ним приехал его новый хозяин и отвёз обратно на хутор. Однако Ваня понял, что свобода лучше неволи.

Лето закончилось, и Ваня пошёл в школу, в подготовительный класс. Родителям помогал, подрабатывал у местного зажиточного еврея в садах, собирая урожай яблок и груш. Уля Векслер, так звали еврея, ласково называл его Примус, наверное потому, что маленький мальчик напоминал горелку примуса, когда сидел на верхушке дерева, сбивая плоды.

На мой вопрос о евреях в их местечке Иван ответил, что он знал три еврейских семьи. Население в Нидеркуны было преимущественно русское, но были и латыши, и поляки. Потом во время войны он, работая в городе, видел евреев с жёлтыми звёздами, которые шли по мостовой, так как им было запрещено ходить по тротуару. Он слышал, что евреев расстреливали в районе Погулянки. Сам он с евреями не сталкивался, кроме упомянутого Ули Векслера, который имел небольшой магазин и продавал продукты, позволяя делать покупки в кредит. Дом Ули находился рядом с домом русского священника, и они часто сидели вместе на лавочке перед магазином Векслера. Никакого антагонизма в отношении евреев Иван в посёлке не замечал. Почему их убивали немцы – тогда не понимал. О том, что коммунистов расстреливали знал – они были врагами немцев.

На следующее лето Ваня пошёл с тремя мальчиками из школы работать на торфяном болоте. Там взрослые мужчины специальной лопатой вырезали куски торфа кубической формы, а ребята складывали их в пирамиду для просушки. За работу получали неплохие деньги. Позже на другой работе Ваня понял, что это была лёгкая работа – настоящий трудовой отдых.

Работать не хотелось. Ваня любил кататься на велосипеде, засовывая одну ногу под раму, так как ноги с седла не доставали до педалей. Своего велосипеда не было, но родители платили соседу за пользование его велосипедом. Обидно было, что другие дети, дети зажиточных родителей, могли не работать. Особенно тяжёлой была работа детей на Кирпичном заводе. Надо было загружать в вагонетки раскалённый кирпич прямо из печи.

В третий класс Ваня пошёл в школу имени Райниса, занятия велись на латышском языке. На русский язык отводился один урок в неделю.

В буржуазной Латвии было много политических партий, но в семье Ивана мало интересовались политикой. В 1934 г в Латвии произошёл переворот, в руках премьер-министра доктора Карлиса Улманиса сосредоточилась абсолютная власть в стране, а в 1936 г. он объявил себя диктатором по истечение полномочий президента Квиесиса. Все политические партии были им расформированы. Коммунисты бежали из страны или перешли в подполье. В местечке Нидеркуны с населением всего в триста человек появилась подпольная ячейка коммунистической партии.

События в стране повлияли и на отношения в семье. У родителей Ивана были большие семьи. В семье отца, кроме него, было три  сына и одна дочь. Все родственники по отцу проживали в Нидеркунах. Один  из них был учителем начальный школы, а двое других занимались строительством,  имели добротные дома и жили довольно  хорошо. Отец отличался от братьев, был человеком замкнутым, склонным к одиночеству, редко ходил в гости, со всей семьёй встречался только по праздникам: на пасху, рождество. Был   строгим к детям, и Иван никогда не чувствовал ни малейшей ласки. Ему, как самому крепкому в семье отца, доставалось больше всех. Старший брат Женя был инвалид, жил с одним лёгким. Все заготовки к зиме: дрова, зерно на  мельницу – возил Иван. Отец Ивана был простым рабочим и к политическим событиям относился безразлично – работа есть, а это главное. Но два его брата были коммунистами и не приняли перемены в стране.

Семья матери была более зажиточная. В Нидеркуны она переехала из Вязьмы, когда в начале века в России были гонения на староверов. Таких семей в местечке было много.
У матери Ивана были три сестры и четыре брата. Отец был строительным подрядчиком, имел три дома, все его сыновья и отец Ивана работали у него. Политикой он не интересовался, но один из его сыновей был коммунистом.
 
При диктатуре ввели строгий языковый режим в школах, в учреждениях и ведомствах: разговоры велись только по-латышки. Возникало много неприятных проблем. К примеру, в Латгалии, а особенно в её главном городе Даугавпилсе население было наполовину русское. Латышский язык среди русского населения мало кто знал, даже ученики  начальных классов имели трудности. Пожилые люди не знали ни одного латышского слова, а тут появились разные новые законы, распоряжения и правила. Кирпичному заводу, где работали дети бедняков, запретили принимать на работу несовершеннолетних.

В 1939 г. в конце учебного года в школах установили строгую дисциплину. Запретили бегать по лестнице, подниматься и спускаться разрешали только шагом. Семьям, где было больше двух учеников, детям бесплатно выдавали форму. Однажды в Ванин класс вошла учительница с мужчиной, который рассказал детям про сельскую жизнь и предложил детям в летний период поработать в деревне в районе Смилтене. Ваня и его мальчик-сосед Миша дали согласие. Мальчикам пришлось работать на разных хуторах, расположенных близко друг от друга. Однако условия работы были разные.

Ванин хозяин был богат, имел большой кирпичный дом и хорошие помещения для скота. В подвале было много мясных изделий, в основном, копчёных. Ване разрешали спускаться в подвал и есть всё, что понравится. Хозяин его друга Миши был середняком. Миша плохо питался, но и мало работал. Каждое воскресение Миша был свободен, часто приходил к Ване, но всегда голодный. Ваня его подкармливал и давал что-нибудь с собой.
Жил Ваня в старой бане вместе со старшим братом хозяина Утисом, по-русски – Вошь, который с братом-хозяином никаких контактов не имел.

Однажды, это было в тёплый летний день, жена хозяина показывала Ване, как отличать сорняки от овощей, и рассказывала о своей  жизни  с мужем, который над ней издевался. Не успела хозяйка уйти в дом, как раздались выстрелы из автоматов и ружей. Оказалось, Красная армия оккупирует Латвию, а латышская армия оказывает сопротивление.

Закончилось Ванино детство.


Юные годы

Советская оккупация началась 17 июня 1939 г. Ване было 14 лет. Ему было трудно понять её причины и осознать, как такое могло произойти. Президент страны Ульманис  выступил с обращением: «Оставайтесь на своих местах, а я остаюсь на своём». Он начал сотрудничать с новым просоветским правительством.

Через три дня после вступления советских войск хозяин хутора в Смилтене предложил Ване покинуть его дом раньше срока истечения договора. Он рассчитался с Ваней и отвёз его в город. Однако, чтобы покинуть район Смилтене требовалось получить разрешение от оккупационных властей, так как появился закон о фильтрации для покидающих город граждан. Город Смилтене был небольшой, и Ивану не составило труда найти учреждение по фильтрации. В одной из комнат к своему удивлению он увидел родную тетю, сестру матери. Её муж оказался подпольщиком, членом компартии и теперь сотрудничал с оккупационной властью. Жену он также привлёк к общественной работе. Ваня с помощью тёти получил нужную справку и уехал домой в Даугавпилс, в Нидеркуны.

Через Нидеркуны проходила железнодорожная ветка, которая уходила в сторону Литвы, а дальше в Германию. За железнодорожной веткой из дома Ивана была видна дорога в гору, которая также шла в Литву в г.Зарасай. Мимо дома Иван часто проходили колонны красноармейцев, они шли вдоль железнодорожных путей в направлении на Зарасай в Литву. Там также устанавливалась Советская власть. Солдаты выглядели сильно уставшими, оружие держалось не на ремнях, а на веревках, даже на проволоке. Можно было определить, что они прошли большой «боевой» путь.

Оккупационная советская власть установила свои порядки. Велась обширная пропаганда за присоединение к СССР. На военных машинах была установлена передвижная киноаппаратура и на площадях бесплатно показывали фильмы о жизни в СССР. Для жителей города и хуторян это был новинкой. Посещать кинотеатры не каждый мог, а здесь рассказывали и бесплатно показывали кино на понятном для многих русском языке. В 1940 году Латвия стала Советской республикой.
В низине у железной дороги стоял небольшой белый дом, который сделали Домом культуры. Здесь ребята могли участвовать в кружках самодеятельности: хоровом, драматическом, музыкальном и других. Это привлекало. Детям повезло с талантливым и умелым руководителем, собравшим хороший коллектив.

Иван любил петь в хоре и играть на губных гармошках.  Любовь к песням у него проявилась с младенчества. В то время, когда он пас коров, он пел коровам и считал, что им его пение нравится. Желание петь было огромное. Во время выступления Ивана в клубе слушатели ему дружно аплодировали. Руководители клуба собирались даже отправить Ивана в Москву для совершенствования голоса, но этому не суждено было случиться.

Участие в самодеятельности не было единственным занятием Ивана. Во время каникул 1940 и 1941 годов приходилось работать в городе с отцом, он был строителем-штукатуром. Иван всегда первым выходил из дома, пассажирского транспорта не было, добирался до работы пешком. Утром 26 июля 1941 г. Иван, как обычно, вышел на работу рано и к своему удивлению  увидел с уклона дороги идущие из Литвы танки с немецкими крестами. Иван быстро вернулся в дом и сказал, что увидел. Не успели дома обсудить увиденное Иваном, как у забора их огорода остановился танк и военный грузовик. Вся семья была в ужасе: что с ними будет?

Прошло несколько минут и в дверь постучались, вошёл немец с автоматом и сказал на ломанном русском языке: «Матка, яйка, масло есть?» Мать Ивана отказать побоялась и дала ему, что он просил. Немец поблагодарил и взамен дал упаковку сыра.

Поляна, на который обычно дети играли в футбол и баскетбол была заставлена военной техникой немцев. Это были первые дни войны на территории Латвии и началом её трехлетней немецкой оккупации.

Немецкая оккупация

Снова появились новые законы и порядки, была введена карточная система. В большинстве русское население боялось немцев. В семьях многих были родственниками, которые жили в России и служили в советских учреждениях и армии. Один Ванин дядя в начале войны погиб под Москвой, другие переехали в Ригу, и семья Ивана потеряла с ними связь .

Трудоспособное население обязано было работать. Знакомый сосед подсказал Ивану, что можно устроиться работать на Паровозо-Ремонтном Заводе (ПРЗ). Ивана взяли учеником слесаря для устранения неисправностей в ходовых частях паровозов. Надо было работать в специальных ямах под паровозом. С паровоза текли горячее масло, вода, сыпался горячий уголь. Работа была сменной, и в ночную смену приходилось часто выезжать аварийным поездом в направлении Полоцка, восстанавливать движение подорванных партизанами поездов. Иван продержался на этой работе три месяца, больше выдержать не смог. Он настолько был пропитан машинным маслом, что мать Ивана была не в силах ежедневно отмывать его от грязи.

Потеряв работу, Иван почти каждый день ходил рыбачить удочкой на реку и приходил всегда с хорошем уловом. Как-то в одном из магазинов города он встретил приятеля Яшу, который  жил в центре города и работал в немецком гараже по ремонту машин. Яша предложил Ивану поработать в гараже учеником автослесаря, поскольку Ивана интересовали автомобили. Иван с радостью согласился и на следующий день пришёл на работу в гараж.

Мастерские принадлежали немецкой фирме ВЕРМАХТ-ЛЮФТВАФЕ. Начинать Ивану пришлось с мойки машин, поступающих в ремонт. Через месяц ему доверили замену деталей. А это был уже успех, и он стал больше зарабатывать. Работая в гараже, Иван понемногу освоил немецкий язык, что потом помогло ему в его скитаниях.

В гараже ремонтировались автомобили, принадлежащие немецким учреждениям.
После ремонта машина подвергалась тщательной проверке и при малейшей неисправности возвращалась в ремонт. Особой проверке подвергались тормоза.

Вокруг места, где за зданием мастерских под навесом находились автомобили, была дорожка для испытания машин после ремонта. Яша, Ванин друг, хороший водитель, показал ему, как можно быстро на дороге развернуть машину на180 градусов. У него это всегда хорошо получалось, хотя и было довольно рискованным делом. Иван водительских прав не имел, но управлял машиной уверенно. Однажды, в обеденный перерыв, он попробовал сделать такой разворот на мерседесе, принадлежавшим полицейскому управлению ЗИХЕР ПОЛИЦАЕ. Разворот получился, но он задел и повредил две отремонтированные машины. Никто, однако, этого не видел. Иван испугался, вернулся в мастерскую, приступил к работе, но дрожал от страха, думая, что когда обнаружат повреждённые машины, его расстреляют.

После обеда в мастерскую вбежал немец, который управлял мастерскими, его обычно называли «капитан», и приказал всем построиться. Рабочие построились, появился капитан, переводчик и офицер полиции, который должен был забрать отремонтированные машины. Прозвучал строгий вопрос, кто разбил две машины. Все молчали. Иван решил не признаваться: никто не видел и всех не расстреляют. Прозвучал повторно тот же вопрос, опять все промолчали.  Иван от страха держался на ногах из последних сил. Немцы между собой о чём-то переговорили и дали команду разойтись. На удивление все удачно закончилось. Разбитые машины обратно загнали в мастерские для восстановления.

Первое время Ивану приходилось ходить на работу пешком, это занимало много времени, и он купил старенький велосипед, отремонтировал его и стал на нём ездить. Однажды при возвращении домой Иван познакомился с девушкой.  Звали её Зина. Они понравилась друг другу и стали встречаться. Дружба  продолжалась несколько лет и имела серьёзные последствия.
.

На фронте

В 1944 году стали просачиваться сведения, что немецкие войска отступают по всему фронту. В какой-то день рабочим в гараже сообщили, что через два дня мастерские переведут в Германию, в Кёнигсберг. Стало ясно, что немцы бегут. Всем рабочим предложили  уехать с немцами. Кто-то согласился, кто-то промолчал, все получили зарплату и ушли. Был назначен день отъезда. Днём раньше до даты отъезда, выходя из магазина, Иван наткнулся на немца-«капитана» из автомастерских. Немец напомнил, что отъезд назначен на завтра в семь утра, опаздывать нельзя.

Придя домой, Иван рассказал родителям об обстановке: немцы не только хотели вывезти своих работников, но и старались, как можно больше молодёжи увезти в Германию. К счастью, к ним в этот день из деревни приехал знакомый хуторянин Потис. Мать Ивана была хорошей портнихой, обшивала деревенских, семью Потиса, а они взамен обеспечивали продуктами: молоком, сметаной и т. д. Потис предложил скрыться у него в деревне. Семья быстро собралась, взяли вещи первой необходимости и уехали в деревню с Потисом.

Беглецов поместили в сарае, где хранилось большое количество соломы. А они на всякий случай сами соорудили из соломы место для укрытия. На третий день жизни в сарае беглецы услышали немецкую речь, немцы были где-то возле них. Двое вооружённых немцев вошли в сарай, посмотрели вокруг, спросили хозяина есть ли молодые люди и ушли. Последние воинские части оставляли район без единого выстрела.

Через два дня на хуторе появились советские солдаты, офицер задал родителям Ивана несколько вопросов и сообщил, что они смело могут возвращаться домой. В доме было всё впорядке.

Опять сменялась власть, сменялось местное начальство. Производились аресты сотрудничавших с немцами. Коммунистов, вышедших из подполья, назначали на разные советские должности. В окрестных лесах много было людей, которые скрывались от  возмездия. Они совершали нападения на крестьян, опустошали сельские магазины и многое другое. Для борьбы с ними местная власть и милиция организовывали в местечке Нидеркуны отряд для уничтожения партизан с названием «Ястребки».

Иван некоторое время подрабатывал слесарем по ремонту автотранспорта и посещал вечернею школу, седьмой класс. Он также сумел сам изучить правила движения, и вскоре получил права  шофера третьего класса. Часто встречался с Зиной, приходилось бывать с ней на праздниках. Это была первая любовь. Иван был в любви не опытен, захвачен чувством к девушке, многого в её поведении не замечал, не понимал и не знал, как реагировать на её выходки. Но постепенно он разобрался в отношении Зины к нему. Она была «боевая» девчонка, у неё было много знакомых, которых Иван не знал. Зина любила садиться за руль автомобиля или мотоцикла. Поведением походила  больше на мальчишку. Летом 1944 го их встречи прекратились.

Иван и его брат получили  призывные  повестки в армию, но брата освободили от призыва, так как он имел инвалидность. Призвали примерно пятьдесят человек из местечка. Многие родители провожали колонну призывников. Иван знал сухость отца по отношению к нему и думал, что отец не придёт его проводить, но, оглянувшись, заметил отца. Они обнялись, и отец прошёл с колонной новобранцев несколько километров. Это была их последняя встреча. После войны мать рассказала Ивану, как погиб отец – его сбил грузовик на перекрёстке. Мать не стала судить водителя грузовика, помня, что и её сын шофер.

Колонне предстояло пройти около ста километров. В местечке Сецэ было два привала. Один привал пришёлся на ночь возле самого леса. Молодые ребята наломали хвойных веток и отдыхали на них как матрасах. Ивану этот поход достался очень тяжело: на подошвах появились мозоли.

Новым красноармейцам по прибытии в запасной стрелковый полк дали немного отдышаться, а после провели инструктаж по обращению с оружием. Когда с учением  было закончено, солдат распределили по взводам. Сосед Ивана по дому попал в связисты, а он – в разведчики.

Командир взвода разведчиков провёл инструктаж, и взвод сразу отправился в разведку за линию фронта. Иван  получил первое боевое крещение. Взвод в полночь взял в плен немецкого языка. Возвращаясь назад, все бойцы благополучно добрались до нейтральной полосы. А когда взвод пересекал нейтральную зону, то немцы внезапно их осветили ракетой. Последовал шквальный огонь. Иван был ранен в кисть правой руки и потерял сознание. В какое-то мгновение он осознал, что его куда-то тащат. Оказалось тащили немцы. Свои его бросили или были уничтожены. Захватившие Ивана немцы передали пленного другому немцу-солдату на мотоцикле с коляской, а он повелел Ивану бежать впереди мотоцикла и кричал всё время: «Шнеллер, шнеллер, шнеллер».

Солдат привёл Ивана в бункер, где один из сидящих офицеров  стал задавать ему вопросы на русском языке. Иван объяснил, что его сразу забрали в разведку после формирования воинской части из мобилизованных ребят и что ему нечего рассказать. Офицер спросил, где и когда его призвали, а после допроса Ивана под конвоем отвели в дом. Конвоиры вошли вместе с ним в комнату и доложили офицеру о доставке пленного. Ивана всё время не покидала мысль о расстреле. Теперь уже другой офицер допрашивал Ивана, но на латышском языке, который Иван хорошо знал. Когда закончился допрос, офицер к удивлению Ивана достал из под стола бутылку водки и два стаканчика. Налил водки себе и пленному и предложил выпить за случайную встречу с соотечественником. Он выпил, и Иван не отказался. К чему бы это? Затем Ивана отвели в сарай, куда его втолкнул конвоир. Там уже был один мальчуган. При разговоре он всё время плакал, Ивану пришлось его долго уговаривать, что никто пленных не убивает, но, если совершишь побег, то могут применить оружие, а так без причины расстреливать не станут.

Иван стал военнопленным. Начались перегоны советских военнопленных из одного места в другое . Немецкие войска отступали и вынуждены были переселять пленных. Была маленькая надежда выжить. Группу пленных, в которой был Иван, отправили в большой лагерь военнопленных на окраине Риги. Как долго Иван находился в лагере, он не помнит и ему вспоминать об этом тяжело.

Был летний день, когда прозвучала команда построиться по четыре человека. Куда будут переселять пленных никто не знал. Колонна была длинной. Места по пути следования колонны  Ивану были знакомы. Он понял, что путь лежит в Лиепаю, и не ошибся. Этап был трудным, тяжёлым и гибельном для пленных. Вторую половину пути двигались очень медленно с большими потерями. Колонну вели по проселочным дорогам и пленные - голодные, обессиленные – выскакивали из колонны на огороды за овощами. При случайном отставании от колонны  немцы применяли оружие на поражение, как за побег. Кто убирал трупы вслед за колонной, Иван не видел. С перевязанной рукой, с болью в ногах Иван двигался с большим трудом, а, видя гибель товарищей, забывал о своих болях. Надо было продолжать идти. Привалы были заранее выбраны  немцами и охранялись. Около недели пленных держали на территории печально известного концентрационного лагеря в Саласпилсе. Не убежишь. Кругом были болота. Одному соседу по колонне Иван рассказал о своей проблеме с ногами, а тот дал совет: во время привала поднимать ноги повыше. Так Иван и делал на каждом привале, немного помогло. Сколько дней длился поход не мог вспомнить, да и тогда дни не считал, но выжившие одолели более 200 км.

 
Из Википедии. Саласпилс.

Большой лагерь для военнопленных был построен на пустыре, напротив кладбища. В настоящее время это Лаувмский жилой район Лиепаи. За этим лагерем было только Балтийское море. Что у пленных было впереди – останутся живыми до дня освобождения или умрут в лагере?



Плен, побег, свобода

Недалеко от лагеря находился торговый порт. Руководство лагеря набирало более молодых пленных для работы в порту. Ивана забрали в такую группу. По пути в порт он внимательно изучал дорогу, по который вели пленных. Ворота в порт находились напротив железнодорожного переезда, где стояли товарные вагоны. Иван старательно  осматривал подходы к вагонам. Надеялся спасти жизнь, убежав из лагеря.

Однажды латыш-конвоир спросил Ивана говорит ли он по-немецки. Он ответил, что говорит немного. Когда пленные возвратились с работы в лагерь, этот конвоир предложил Ивану работу в лагерной кухне. Отказать Иван побоялся, посчитав, что за отказ будет наказан.

На следующий день он пришёл на кухню и начал помогать поварам. На кухне был сильный запах порченной конины, привыкнуть к этому запаху было невозможно. Через три дня работы на этой кухне к Ивану близко подошёл тот же охранник и сказал ему, что тут очень плохо пахнет, и он может перевести его в другую кухню, которая обслуживала охрану и офицеров. Иван понял, как важно владеть нужным языком, кроме родного. В этом видел причину хорошего отношения к нему охранника. А как-только он узнал, где находится офицерская кухня, то сразу начал думать о побеге. Условия для побега были очень сложные и опасные.

Барак Ивана находился в первым ряду бараков, в метрах тридцати от новой кухни, где он начал работать. Отсюда у него был хороший обзора местности. Кухня располагалась посреди двух рядов проволочного ограждения. Для того, чтобы пройти к кухне надо было пройти через ворота основного внутреннего проволочного заграждения, а там в пяти метрах от ворот находился обыкновенный деревянный туалет. За туалетом у самого края проходящей мимо лагеря дороги был простой проволочной забор второго внешнего ограждения.

Иван приходил на кухню с утра пораньше. Часто жарил картошку с яйцами и, как обычно, готовил завтрак с кофе, хлебом и сыром. Через окно на кухне определил место, где легко можно проползти под проволокой. Обдумал, как легче ползти: на спине или на животе. Принял окончательное решение – только на спине. На спине Иван мог руками приподнять проволоку, чтобы не зацепиться одеждой.

Иван старался задерживаться на кухне подольше, чтобы наблюдать за движением солдат охраны, которые обходили лагерь между ограждениями днем и ночью. Риск быть замеченным при побеге был большой, смертельно опасный, но других вариантов выбраться из лагеря не было - только побег. День и время для побега Иван не мог окончательно определить. Ждал какого-то случая.

Однажды после ужина, когда было уже совсем темно, и все ушли из кухни, Иван решил бежать. Он задержался на кухне для уборки помещения, сознательно работая медленно. Наблюдал через окно за охраной. Две группы охранников, обходящих территорию лагеря навстречу друг другу, обычно встречались возле туалета и расходились каждый в свою сторону. Выбрав подходящий момент вне поля зрения охраны, Иван выскочил из кухни и быстро вбежал в туалет, а там замер в ожидании подходящего момента, чтобы добежать до внешнего ограждения. Дрожал от страха, молил бога, чтобы охранники при встрече не зашли в туалет - самый непредсказуемый случай в плане побега.

Две группы охранников при встрече у туалета остановились. Иван подумал, что пропал, но они разошлись. Беглец подполз на животе к ограждению, перевернулся на спину, приподнял руками проволоку и оказался позади забора на дороге напротив кладбища.
Иван не был верующим, но и не был атеистом, он считал, что, возможно, благодаря Богу преодолел опасности, находясь между жизнью и смертью. Иван был молод, только начал становиться на ноги во взрослой жизни, а тут пришлось выбирать: бороться за жизнь или сдаться. К счастью, он считал, что независимо от возраста человек должен искать и находить выход в любой ситуации, иногда и с большим риском.

Выбравшись на дорогу, Иван немного успокоился. Была ночь, вокруг тишина. Иван решил идти как можно быстрее и осторожнее в сторону от лагеря, уйти как можно дальше, пока неизвестно о его побеге. Подошёл к железнодорожному переезду. С левый стороны от переезда стоял одинокий товарный вагон. Вокруг полнейшая тишина. Иван решил посмотреть, какие имеются устройства под вагоном. Конструкция устраивала: можно спрятаться. Забрался под вагон. Сумел закрепиться под вагоном в лежачем положении. Не оставляла мысль: правильно ли он поступил, так как не знал сколько времени вагон будет стоять, когда его прицепят к паровозу или железнодорожному составу. Утешал себя, что вагон не будет стоять долго, но боялся, что вагон могут завезти в порт, А тогда ему –  «крышка».

Рассвело.Темнота рассеялась и восстановилось городское движение, но вагон был неподвижен. Долго ли он будет ещё стоять? Что делать, если он не тронется? На Иване была одежда, в которой появляться на улице было опасно. И все же вагон вздрогнул и двинулся с места, постепенно увеличивая скорость. Иван предполагал, что далеко вагон не увезут и решил оставить вагон при первый остановке. Тем более, что находиться долго под вагоном в неудобном положении сложно. Поезд начал снижать скорость и остановился.

Иван опустился на землю. Незаметно вылез и увидел надпись «Рава». Это был небольшой полустанок. Поезд начал движение и ушёл. Иван заметил мужчину и женщину, сидящих на скамейке возле вокзальной будки. Что делать, как поступить? На вид определил, что они русские. Подошёл к ним поближе и убедился,  что действительно русские, услышав их разговор. Выход был только один: подойти и сказать кто он и попросить помочь.

Они выслушали его и сказали, что недалеко отсюда есть хутор, где нужен помощник, и если он хочет, то они отведут его к хозяину. Иван, конечно, согласился. Его представили хозяину хутора, который был стар, болен, нуждался в помощи по хозяйству. На хуторе жили трое: он, жена и дочь. В Лиепае жил сын хозяина.

Иван поблагодарил своих спасителей за помощь, и они ушли. С хуторянами Иван быстро сдружился, он был им полезен, выполнял все основные работы на хуторе. Но для смелого проживания здесь Ивану нужны были документы, удостоверяющие личность. Для этого надо был пойти в сельсовет и придумать о себе легенду, чтобы походила на правду, почему он без документов. Придумал рассказ, что шёл к родным, документы потерял – война.

Как-только Иван открыл дверь в сельсовете, то сразу попал в объятия соученика по школе, друга и соседа по дому. В Нидеркуны было много ребят, с многими из которых у Ивана были хорошие отношения. А это был Витиньш из немецкой семьи. По призыву немецких властей немцы, живущие в Латвии, могли уехать на постоянное жительство в Германию. Родители Витиньша уехали в самом начале войны, а его временно оставили. Иван не стал задавать вопрос, почему Витиньш остался. После разговоров-воспоминаний Иван сумел объяснить, что ему надо для спокойствия изменить русскую фамилию на латышскую, а потому ему  нужна помощь Витиньша. Все формальности были сделаны на высшем уровне, и Иван стал Янис Лецкий. Это была фамилия мужа его старшей сестры.

Теперь Иван спокойно жил и работал на хуторе,  домой не решался вернуться. Жили на хуторе довольно голодно, без мяса. А тут хозяин соседнего хутора предложил купить у него конину. Поначалу хозяин Ивана отказался, но Иван сумел уговорить его купить мясо. Иван приготовил котлеты, добавив специи, но во время жарки на сковородке появлялась неприятная пена. По вкусу  невозможно было определить из какого мяса сделаны котлеты. Конина ли это была?

Прошло какое-то время  и к хутору подъехал легковой мерседес. Вышли четыре немецких офицера, один из них поговорил с хозяином. После этого разговора шофер-солдат внёс в дом чемоданы. Немцы вселялись в их дом. Ивана переместили вместе с кроватью на кухню, а дочь осталась с родителями в одной комнате. Шофер вернулся к машине, поставив ее вплотную к сараю.

Немцы жили свой жизнью, никаких разговоров с обитателями хутора не вели. Иван мог  не волноваться, немцы были фронтовиками и к оккупационным властям никакого отношения не имели. Но без неприятностей не обошлось: Иван серьёзно заболел, температура была 39 градусов. Что делать? Хозяин попросил одного из офицеров оказать Ивану помощь, так как немец был военврач. Иван пожаловался на боль в горле, чтобы избежать осмотра со снятием одежды: на нём была лагерная одежда, прикрытая немецкой рабочей робой. Врач подошёл к кровати Ивана, посмотрел горло и дал таблетки. Через три дня Иван пришёл в норму. К немцам иногда приезжала легковушка и что-то привозила.

Однажды, когда хозяйка чем-то занималась на кухне и велела Ивану сходить на другой хутор к соседу за молоком, он вышел к дороге, ведущей в хутор,  и увидел группу пленных. Зима 1945 года было очень снежной, а хутор находился недалеко от перекрестка двух дорог. Пленные чистили дорогу от снега. Пройти рядом около них он не решался. Вернулся в дом хромая: мол на крылечке подскользнулся и неудачно упал, дойти не смог, извинился. Крыльцо действительно было скользким.

Офицеры-постояльцы часто уезжали, но всегда возвращались. Так они прожили всю зиму на хуторе. В конце февраля за немцами пришла машина. Офицеры быстро уселись в машину, сказав спасибо и до свидания, и уехали навсегда.

Курземское окружения немцев, сжималось плотнее с каждым днем, отступать им было некуда. Пути отступления, кроме Лиепайского порта, были перекрыты. Иван и хозяева поняли, что немцы спешили в порт для отплытия в Германию.

Вскоре после их отъезда, во двор зашли несколько красноармейцев. Иван с хозяйкой вышел во двор для встречи с ними. Один из них подошёл к хозяйке и сорвал с её пальца обручальное кольцо. Иван возмутился, но солдат наставил на него автомат со словами: «Надоело жить?»

Внезапно появился офицер, и спросив, в чем дело, что-то сказал солдату, подошёл к хозяйке и вернул кольцо, извинился. В мае в Германии был подписан договор о капитуляции, а в Курземском кольце продолжалось сопротивление немецких войск. В лесах - и не только в Курземском районе, но и по всей Латвии, - скрывались немецкие военные части, полиция и чиновники, которые боялись возмездия.

До хутора дошёл слух, что из Лиепальского порта отошёл корабль с советскими военнопленными и затонул. Как это произошло Ивану и сейчас не известно. Однако он понял, что если бы не убежал лагеря, то ему была бы уготована та же учесть.

Машину-мерседес, оставленную немцами возле сарая, Иван на всякий случай накрыл соломой от посторонних глаз. Понемногу начал готовиться отъезду домой в Даугавпилс. Постарался осторожно поставить в известность хозяина. Ранее хозяин предлагал ему жениться на его дочери и остаться здесь навсегда. Конкретного ответа Иван не дал, не желая обидеть. Когда в районе была восстановлена Советская власть, Ивану пришлось придумать причину своего желания съездить домой, а потом якобы вернуться.

В сельском магазине приобрёл необходимую одежду и уехал в Лиепаю на вокзал. Но купить билет до Даугавпился не удалось, требовалась справка, кто он, как оказался в этом Курземском котле и тому подобное. И снова ему повезло. В отделе фильтрации  его допрашивал майор. Иван ничего не сказал про мобилизацию, плен, побег, последующую жизнь на хуторе и смену фамилия. Назвался своим настоящим именем. Сказал, что скрылся из дома, боясь угона в Германию, и с тех пор скитался по стране до прихода советских войск. Когда майор узнал, что он из Даугавпилса, то вопросы изменились. Главной темой разговора была беседа о знакомых девушках, которых в свое время Иван также знал. Майор спрашивал не знает ли Иван, где они жили, но, возможно, это был проверочный вопрос. Иван действительно их знал. Майор велел выдать Ивану нужную справку и передал привет двум девушкам. Иван поблагодарил и вернулся на вокзал. Получил совершено бесплатно билеты от Лиепаи до Риги и Даугавпилса.

Встреча в родном доме была необыкновенно радостной. У родителей было извещение, что их сын пропал без вести. Никто не ожидал его возвращения, но отца уже не было, он погиб в зиму 1944-1945 годов, его на перекрестке сбила грузовая машина сразу насмерть.


Тюрьма

В конце 1946 года Иван устроился шофером в гараж железнодорожного управления. Потрёпанные в военный период машины были переданы в разные организации для дальнейшей эксплуатации. Шоферам приходилось больше их ремонтировать, чем на них ездить. Как-то встретил старого знакомого. При разговоре приятель упомянул,  что местный лесхоз, где он работает, скоро получит новые «форды» и будут нужны шофера для работы по вывозке из леса стройматериалов на станцию, заработок будет хорошим. Ивана это заинтересовало. Когда приятель сообщил, что автомашины прибывают, Иван пошёл к начальнику железнодорожного управления с заявлением об увольнении по собственному желанию. Начальник, не долго думая, изорвал заявление Ивана и отказался его уволить. Ивана, конечно, огорчил отказ. Однако, ему подсказали, что в случае отказа в увольнении,  работник должен отработать две недели после подачи заявления, а затем считать себя уволенным. Так Иван и сделал. После двух недель работы Иван ушёл из управления и оформился шофером лесхоза, получил новенький форд и сразу включился в работу.

В его обязанность входило вывозить из леса заготовленные материалы на вокзал для погрузки в вагоны. Машина была хорошая, на ней было приятно работать. Но радоваться пришлось не долго. При очередной доставке груза на вокзал к нему подошли два милиционера и арестовали и отвели в участок железнодорожной милиции.

При первым допросе Ивану объявили причину ареста: нарушение закона по статье
59 уголовного кодекса СССР - дезертирство - со сроком наказания до 5 лет. Суд организовали как показательный за самовольное оставление рабочего места. Иван получил наказание в виде двух лет лишения свободы. Фактически это было наказание за незнание, что железнодорожное управление находилось на военном положении.

Иван вновь оказался в условиях похожих на бывший плен. После суда его определили в местную тюрьму. Заключённых в камере было человек двадцать. Сидели по разным мелким причинам. Впоследствии он осознал, что эту школу прошёл, возможно, каждый третий человек в стране. Тюрьма не была каким-то особым местом, она была привычным местом для многих.

Из местной тюрьмы несколько человек, включая Ивана, посадили в специальной вагон с решётками и отправили в Ригу. А там распределили по лагерям, учитывая специальность заключённого. Ивана направили в район г. Елгава, в посёлок Ливберзи. Там был организован довольно большой тюремный лагерь, в котором были мужские и женские бараки, а также барак медицинской помощи.

Ивана определили в бригаду ремонтников сельской техники, особенно много повреждённых тракторов. Мастерская была в15 минутах ходьбы от лагеря для заключённых. Рядом с мастерскими был дом, в котором жил полковник - начальник лагеря - с женой, детей Иван не видел. Прошёл год без каких-либо изменений: рано утром подъём, завтрак, работа. Так повелось изо дня в день.

По своей натуре Иван всегда работал добросовестно и в плену у немцев, и в советском лагере. Это в лагере заметили и однажды его вызвали к начальнику лагеря. Полковник попросил, а не приказал, отвезти его в город Елгаву. Иван был удивлен этой просьбе, так как видел, что начальник всегда сам управлял машиной, шофера он не имел.

Иван довёз полковника до назначенного места, а тот выйдя из машины, попросил его подождать. Ожидая начальника в машине, Иван не находил объяснения, почему ему разрешили одному остаться в машине, но доверие давало надежду на досрочное освобождение.

После возвращения из Елгавы полковник велел Ивану зайти в его дом. Жена начальника была очень любезной и добрый, так ему показалось. Она расспросила, каким образом он попал за решётку. Предложила  поесть и не прекращала расспрашивать. Иван был доволен проведённым днем. Остался приятный осадок от встречи с хорошими людьми, понимающими тех, кто попал в беду.

Вскоре его расконвоировали, а это означало, что он имеет право ходить без охраны. Поездки полковника с Иваном в роли шофера теперь происходили довольно часто. В лагерь к Ивану стала часто приезжать средняя родная сестра. Её посещения всегда приносили радость, и Иван получал гостинцы.

Во время одной из встреч с женой начальника, она сообщила Ивану, что поданы документы для его досрочного освобождения за хороший и добросовестный труд и поведение. Через месяц Ивана освободили, оформили все бумаги и отвезли в Елгаву для дальнейшего следования к месту жительства.

Дома после тюрьмы

По возвращению домой Иван начал жизнь заново, с первый страницы, с надеждой на успех. Пришлось работать во многих мелких и бесперспективных предприятиях: в Даугавпилсском районном потребобществе и даже в драматическом театре. Это был прекраснейший театр с тремя балконами и вращающейся сценой. Сначала Ивану казалось странным работать в большом коллективе, но ещё в юности у него проявилась тяга к исполнительскому искусству. Ему нравилось выступать, он имел хороший голос, и любил пение. Зрители всегда его хорошо принимали. Тогда пели в живую, без усилителей и даже без аккомпанемента. Работали в театре талантливые актеры, но посетителей было слишком мало, чтобы содержать театр. Аншлаг был только на премьеру, зарплату выдавали с большими перерывами, многие работники были вынуждены увольняться.

Иван перешёл на работу в авто-транспортную контору, которая объединяла пассажирский и грузовой автопарк. Работу он начал с такси, появились новые знакомые, но и старых он не забыл. Как в прошлом начал встречаться с Зиной, но теперь спокойно, по-взрослому. Посещал танцевальный зал, появились и новые знакомые девушки.

Стоянка такси была рядом с автобусной станцией. Как-то к такси подошла девушка и попросила отвезти ее в посёлок Свента к бабушке. Иван немного знал её и раньше. Звали девушку Таисия.

Шёл к концу 1949 год.  Иван начал заниматься в школе для повышения квалификации шоферов и при её окончании получил права водителя второго класса с правом управлять автобусом. Его перевели на автобус для обслуживания загородных маршрутов. Работал недолго на линиях Полоцк, Рига, Резекне. Потом ему предложили должность дежурного механика.

Как обычно Иван выполнял все работы, которые входили в его обязанность, добросовестно. Однажды,  под вечер, в гараже появился начальник конторы Григоренко. Он искал Ивана и нашёл его под автобусом, который Иван ремонтировал. Пожурил Ивана, что он делает не свою работу: таким ремонтом должны заниматься слесари. Иван объяснил, что много работы и без его помощи автобус к рейсу не подготовить, а технически грамотных работников в конторе мало. В стране сказывался послевоенный дефицит специалистов. В результате Григоренко отправил Ивана в Ригу для очередного повышения квалификации.

В Риге

Иван знал, что его старая знакомая Зина учится в кооперативном техникуме в Риге. Это радовало. Унего был и её адрес. Зина жила на улице Леона Паегля. В Риге также жили и многие родственники Ивана. У них можно было остановиться, но Ивану не хотелось никого стеснять. Можно было жить и в общежитии, но он снял угол за низкую плату у пожилой женщины. Близко от её квартиры находился техникум, где Ивану предстояло  учились. В классе было пятнадцать учащихся из разных городов Латвии. Иван после занятий иногда встречался с Зиной. Она его познакомила с хозяйкой своей квартиры, которую также снимала. Зина представила Ивана хозяйке, как своего друга.

Они действительно были друзья, кроме поцелуев ничего себе не позволяли. Комната,  которую занимала хозяйка,  была заставлена полками с книгами. Когда Зина знакомила Ивана с хозяйкой, то последняя лежала на кровати. Возле кровати стояла тумбочка, а на ней лежала пачка папирос. Их первый разговор коснулся вреда от курения. Хозяйка указала на пачку папирос и сказала, что тренирует волю:берёт папиросу, подержит в руке и кладёт на место. Она рассказала, что её муж был капитаном, офицером Латвийской армии. В компаниях её мужа жёны офицеров в большинстве курили, и она стала им подражать. Отсюда и её привычка курить. Ивану нравилось беседовать с ней и при других посещениях. Он понял, что хозяйке тоже нравилось говорить с ним. После одной из бесед она предложила Ивану временно пожить у неё. Обстановка была прекрасная: диван, на котором спала Зина, и раскладушка для Ивана, а в комнате был даже письменный стол. Но Иван отказался, он не мог себе позволить жить в одной комнате с Зиной.

Был выходной день, когда сокурсники Зины, устроили на квартире одной её соученицы вечер по поводу завершения учёбы. Зина пригласила Ивана, а он не захотел пойти, так как плохо себя чувствовал: начиналась ангина, была высокая температура. По настоянию Зины он всё таки пошёл  на вечеринку.
В комнате было примерно десять студентов. Ивану на вечеринке становилось все хуже и хуже. Зина это заметила и поняла, что он действительно серьёзно болен. Они вышли во двор, распрощались с поцелуем, и Иван ушел. Хозяйка Ивана сразу заметила, что у него жар и вызвала врача. Это была частая для Ивана болезнь - ангина. Тмпература прошла, болезнь отступила, и Иван снова вернулся к учёбе. Зина к этому времени, закончив техникум, уехала в Даугавписе.
Иван вспомнил, что освободилась Зинина комната, а её хозяйка предлагала пожить у неё. Иван решил временно пожить до завершения учёбы в Зининой комнате. Хозяйка дала согласие. Для Ивана это был отличный вариант. Ему никто не мешал изучать учебный материал и готовиться к сдаче экзамена. Иван сдал зачёты на «хорошо» и «отлично» и  возвратился домой.

Работа

Иван ввернулся к работе в автопарке. Его назначили старшим механиком с небольшим окладом, хотя работы было очень много. Иван руководил ремонтом машин для всего автопарка, но больше всего его внимания требовал пассажирский транспорт. Приходило много жалоб от пассажиров из-за аварийного состояния машин. В конечном итоге министерство транспорта  решило разделить автопарк на пассажирский и грузовой.

Иван начал встречаться с Таисией, которую ещё до отъезда в Ригу подвозил на такси в Свенте. Родители Таисии ещё в её детстве разошлись, и она жила у бабушки в Свенте. Позже Таисия поступила в училище для медсестер и успешно закончила. Иван и Таисия полюбили друг друга. В августе 1953 года в городском загсе Иван и Таисия оформили регистрацию брака.

Регистрация прозошла поспешно без заранее назначенной даты записи – так им захотелось. Но Иван давно обещал инженеру автопарка и двум коллега-ремонтникам
отвезти их ловить раков ночью с фонариком. Иван был с детства большим любителем такой ловли и любой рыбалки и не мог решиться отказаться от такого удовольствия даже ради свадьбных торжеств идрузей не хотел подвести. Назначенный ранее день отъезда на ловлю раков пришёлся, к сожалению, на второй день его супружества. Таисия была недовольна. Иван её не послушался, получил путевой лист на своё имя и, поскольку раков нужно ловить ночью, ранним вечером уехал с друзьями в направлении на Зарасай, в Литве.

На шоссе он обогнал мотоцикл с коляской с двумя пассажирами. Мотоциклом управляла Зина. На место ловли приехали, когда было ещё светло, приготовили снасти и стали ждать темноты.

Лов оказался удачным. Ребята выпили по сто грамм, а Иван воздержался, так как надо было вести машин обратно. Немного подремали у костра и тронулись в обратный путь к дому. Проехали примерно полпути, когда увидели, что навстречу их машине едет тот же мотоцикл с коляской, которым опять управляла Зина. Когда машина и коляска сблизилась, то Зина резко вывернула руль влево, мотоцикл с коляской занесло. Иван сумел вывернуть руль вправо, но избежать столкновения не удалось. Мотоцикл ударился в левую сторону машины. От сильного удара Зину выбросило на дорогу. Сильный удар рулём при падении пришёлся в нижнею часть её живота. Она была в крови, но оказать ей нужную помощь участники аварии не могли. Я был в шоке, стоял на коленях, моля бога спасти её жизнь.

Примерно через десять минут появилась попутная машина. Зину уложили на сиденье на подосланную Иваном шубу и отправили в больницу. Прибытия дорожной инспекции не пришлось долго ждать, составили план аварии. Машина Ивана была прижата мотоциклом к обочине дороги.

У родных Зины были друзья из отдела милиции, которые пытались опротестовать схему аварии, чтобы посадить Ивана за решётку. Ивана до сих пор тревожат воспоминания об этом случае. Зина перенесла тяжелейшие операции и потеряла возможность материнства.

Иван обдумывал разные варианты, чтобы понять, почему она резко вывернула руль мотоцикла влево, сознательно совершив столкновение. Что заставило её это сделать? Иван решил, что возможно она это сделала из мести, что он женился на другой девушке, но эта версия для негобыстро отпала. Она не могла знать, что он будет управлять встречной машиной. Возможно, она хотела объехать какой-то предмет, лежащий на дороге. Прошло уже более шестидесяти лет с этого случая, но Иван так и не знает почему произошёл инцидент. Милиция не признала в Иване виновника аварии.

Через год после аварии главный инженер автопарка Долде переехал в Ригу, и Иван стал исполнять обязанности главного инженера. Автопарк строил восьми квартирный дом для сотрудников, и Иван был в очереди на получение квартиры. Хотя председатель месткома Ивану отказал в получении квартиры, он квартиру получил, благодаря настоянию и помощи начальника предприятия.

Об отказе в выделении квартиры Ивана предупредил друг его семьи, которому профсоюз хотел отдать квартиру. Начальник Ивана срочно отправил его в Ригу, в министерство. В министерстве Иван представился секретарю, и она доложила министру о его визите по квартирному вопросу. Министр объяснил Ивану, что профсоюз не имеет права отказать номенклатурному работнику. Ранее министр утверждал назначение Ивана на должность главного инженера, и его фамилия была ему знакома. Министр поинтересовался образованием Ивана и его партийностью. Иван был беспартийный и не имел высшего образования. Однко министр подтвердил его назначение, и Иван получил соответствующий документ и возвратился домой. К сожалению, другу семьи квартиру не дали, а отдали её Ивану.  В июне 1954 года  у Ивана и Таисии родился первый сын.

К несчастью, младенец дифтерией и, несмотря на лечение, не мог ходить. Обратились к врачу Белицкой, она поставила диагноз - миопатия. Мальчик с трудом передвигался на цыпочках. Когда сын достиг определённого возраста ему в Риге сделали операцию по удлинению сухожилий на обеих ногах. После операции мальчик начал учиться ходить с помощью родителей.

Начальник предприятия, уходя в отпуск, оставил Иваная управлять всем хозяйством. Ему было непривычно, что стали называть по имени и отчеству. Руководство было чуждым для него делом. Однажды секретарша сообщила, что к нему на приём просится женщина. Женщина пришла с просьбой оформить её внука учеником электрика по ремонту машин и добавила, что об этом просит и Зина. Иван решил, что просьбе Зины нельзя отказать и просьбу выполнил. Эта бабушка была первым его посетителем, с тех пор как он стал работать в должности начальника.

Когда живешь в маленьком городке или местечке, то тебя все знают и, конечно, перебирают косточки. Ивану расхотелось быть и начальником и главным инженером. Водители получали зарплату на много большую, чем он, а его семье остро нужны были деньги. Начальник предприятия его понял и попросил в министерстве прислать замену Ивану. Иван для себя отметил – нельзя пытаться перейти «из грязи в князи». Предприятие получило новые грузовые такси, и он перешёл на работу на эти машины. Покинул престижную должность и стал шофером с большим заработком. Иван навсегда остался благодарен своему руководителю за доверие и оказанную помощь.

Семейная жизнь

На грузовом такси работать было интересно, а главное, отсутствовал график выхода на работу. В зимний и весенний период  таксисты обслуживали районные перевозки пассажиров. А в период созревания овощей и фруктов местных крестьян. Приходилось отвозить их на рынок даже в Ленинград. Жена Таисия работала в местной поликлинике медсестрой.

Через год мы приобрели автомобиль Москвич, который списали за границей по правилу возврата машин, отработавших в европейских странах определённый для срок. Такие машины обычно имели большой пробег и приходилось иногда полностью заменять некоторые агрегаты, но эта была решаемая проблема.

В сентябре 1959 года Иван находился в Ленинграде, а при возвращении узнал, что жена родила второго сына, которого назвала Андрюшей. Шли годы, росли дети, но Ивана и Таисию не покидала мысль, как помочь старшему сыну, инвалиду первый группы. За прожитые годы у него было мало хорошего. Младшего Андрюшу интересовала музыка, вокал. Он также, как и Иван, любил петь. Таисия помогла старшему сыну Жене заработать дополнительные деньги к инвалидной пенсии, они взялись вязать хозяйственные сеточки для химкомбината.

В 1973 году семья обменяла квартиру и переехала в город Пярну в Эстонию. Ивана взяли на работу шофером первого класса для вождение всех типов автомашин. Позже появилась языковая проблема. Он не задумался об этом при переезде. Эстонского языка нион, ни Таисия не знали. Постепенно это стало их большой проблемой. Оставаться жить на всё время в Эстонии они не собирались, но было уже поздно изменять произошедшее. Старший сын понемногу начал самостоятельно ходить и устроился лифтером на заводе, рядом с которым они жили.

Андрюша ходил в школу и усиленно изучал эстонский язык. Ивану по работе приходилось часто обращаться с эстонцами. Когда он с ним говорил по-русски, они отвечали, что не знают русского языка, а когда я переходил на латышский, то потом оказывалось, что они понимают по-русски. Сказывалосьнедоверие ко всем выходцам из России, к жителям Прибалтики отношение было другое. У них была общая память и судьба. Обстановка действовала на нервы, и семья решила возвратиться в Латвию и   переехать в город Лиепая. Обмен квартир оказалсяудачным, и Иван с семьёй переехал в квартиру в южном районе Лиепаи. Процедура обмена заняла всего одну неделю. Ивана приняли водителем в автобусный парк на городские маршруты. Жену приняли в стоматологическую поликлинику. Женя устроился в фотоателье ретушёром.
Андрюша завершил среднее образование. Он также участвовал в представлениях музыкальной группы. Пробовал поступить на заочное отделение в институт, но требовался хорошей латышский язык, которого у него не было. Андрюша поступил в кулинарное училище, а по окончании получил квалификацию повара. Однако продолжал выступления в музыкальной группе и на конкурсе по вокалу занял первое место. Вскоре ему пришла повестка для призыва на военную службу. Андрюшу взяли для службы на морской флот и направилив Севастополь. Четыре года Андрей служил корабельным коком и пел в морском самодеятельном ансамбле. Участвовал в морских учебных походах по разным морям. Отслужил и возвратился домой. Андрей не сумел адаптироваться к гражданской жизни и решил поступить в рыболовецкий  флот. Пройдя все проверки для заграничного плавания, Андрей получил разрешение на работу и через пару недель улетел с командой моряков в заграничный порт для замены отслужившей команды.

Иван и Таисия решили подыскать заброшенный хутор для покупки. Долго искать не пришлось, удалось найти заброшенный хутор, в котором раньше жил отец председателя соседнего колхоза. Хутор находился в пятнадцати км от города. Оформили документы и начали приводить хутор в порядок, пришлось много потратить сил и средств для восстановления хутора. Летом стали там жить на хуторе и обрабатывали землю для посадок. Дом обустроили для жилья.

Таисия и Иванработали в огороде, когда во двор въехал легковой автомобиль, из машины вышли два человека, сотрудники КГБ. Они в грубом тоне заявили, что ихсын во время выхода в город с группой моряков отстал от них и попросил в полиции политического убежища в Испании. Родителей особисты посадили в свою машину и отвезли в город, домой. Провели обыск. Что искали было непонятно. После часто вызовали на допросы. Требовали, чтобы родители уговорили Андрея вернуться. Вёл дело капитан госбезопасности. Он всегда вел допрос грубо, на повышенном тоне. Однажды по дороге на Палангу машина, в которой ехал этот капитан, разбилась, и он погиб. Испания предоставила сыну временное убежище, а позже он получил убежище в США. Родителей Андрея остановили в покое. Дело происходило в 1984 году.
Эмиграция
Шли годы, переписка с Андреем проходила сравнительно регулярно. Первые месяцы его жизни за границей были тяжёлые, приходилось искать работу, но появились знакомства и жизнь становилось лучше и лучше. Другой сын Женя часто слушал «Голос Америки». Особенно его интересовали медицинские темы, такие сообщения он всегда внимательно слушал и верил  в достижения науки, верил в науку Америки и полагал, что в Америке ему помогут встать на ноги. У родителей появилось желание посетить младшего сына, приехать к нему на  короткое время в гости в Америку. Казалось, что с Перестройкой им не составит труда получить разрешение на гостевую ****ку. Но трудности оказались большими. Оформили заявление в иммиграционный отдел. В назначенный день приехали в Ригу: Иван, Таисия, Женя и собака (овчарка), но начальник ОВИРа отказал им в гостевой визе на выезд. Вернулись домой, но решили, что должны добиться разрешения.

Придумали выйти на улицу с лозунгом «Отпустите нас в гости в Америку к сыну». Иван вначале был против, так как об этом обязательно узнают на работе, а этого мне не хотелось. Сын Женя заявил, что если родители  не поедут, то он поедет один. Женя не имел надежду, что его в Америке вылечат. Женя купил большие листы бумаги и написал три лозунга «ОТПУСТИТЕ НАС В ГОСТИ В АМЕРИКУ К СЫНУ».

Семья отправились снова в Ригу, чтобы сделать вторую попытку получить разрешение в ОВИРе. Машину оставили возле здания ОВИРа и вышли на улицу с лозунгами в руках. Мимо них проходили люди, останавливались, вступали в разговоры. Долго  стоять с лозунгами не пришлось, из ОВИРа вышел офицер в звании полковника и приказал срочно убрать плакаты, а затем пригласил демонстрантов пройти с ним в здание. Сын остался на улице, а Иван с Таисией пошли с полковником. Начальник ОВИРа объяснил, что у него нет права дать им разрешение. Ответ протестующих не устроил, и они продолжили стоять на улице с лозунгами. Через несколько минут приехала милиция, посадили всех в машину, отвезли в отделение, продержали  в милиции три часа. Задержанные протестовали, заявляли, что их сын инвалид первый группы, и милиция не имеет права их задерживать. Они ничего не нарушали. Капитан, который писал протокол о нарушении общественного порядка был довольно доброжелательным и вскоре их отпустил.

Разговор с полковником не заставил семью отказаться от борьбы за выезд. Сын изготовил новые плакаты, и они решили снова, в третий раз, посетить ОВИР. Все сделали, как и в предыдущую поездку, только теперь взяли на поводке собаку-овчарку. В Риге власти вызвали  студентов из ближайшего техникума, примерно двадцать человек, которые должны были выступить против демонстрантов. Студенты их окружили, размахивали руками, но тронуть  их боялись из-за овчарки, они только выкрикивали оскорбительные слова в их адрес. В ОВИРе семья снова получила отказ и уехала домой. Обдумывали, что дальше делать, как выступать с протестом дальше.

Через месяц услышали звонок в дверь, вошёл почтальон и вручил письмо, это было в марте 1988 года. Семью приглашали в управление иммиграции. В назначенный день они прибыли в Ригу. А там произошло то, что они представить не могли. У них отняли паспорта и другие документы, лишили гражданства Советской Латвии и вручили визы на выезд в Израиль. Покинуть страну они были обязаны в течение месяца.

Никому из семьи не приходило в голову, почему их выселяют в Израиль. Потом, сидя в самолёте, решили, что когда прибудут в Израиль обратятся в посольство США, расскажут о своей ситуации и попросят разрешения на въезд в Америку.

Началось предотъездное тяжёлое время. Машину, дачу, много хороших вещей пришлось бросить. Что-то продали по дешовке, мебель подарили родственникам. Было известно, что деньги в рублях брать с собой нельзя, а таможенный закон разрешал взять мизерную сумму в валюте. Но, как говорится в пословице, не стоит плакать о разбитом горшке и прокисшем молоке.

В визе значилось, что Иван - глава семьи и с ним два человека: виза МИ 694025 выдана 30 марта1988 года. Требовалось покинуть страну до 25 июля1988 года. Пункт назначения - Израиль.

Из Риги эмигранты приехали в Москву, а 6 апреля 1988 года вылетели из Москвы в Вену. В Вене получили временное жильё в местечке Габлице. Из Вены эмигрантов из СССР направляли на постоянное жительство в другие страны. Здесь Ивану с ссемьёй пришлось пройти новые испытания, чтобы получить помощь на время оформления документов. В Риге в ОВИРе знали, что их Израиль не примет. Израиль принимал в страну только евреев. А Иван, не будучи связан с еврейскими организациями в Латвии, не имел представления о порядках  при выезде на ПМЖ в Израиль и переоформлении в Вене на эмиграцию в другую страну.

Сначала Иван пишёл на прием в ХИАС, простоял в очереди всего несколько минут и узнал, что принимают только евреев. Что-то надо было срочно решать. Пошёл в СОХНУТ, но и там также получил отказ. Эмигранты, узнававшие о его положении посоветовали обратиться в Толстовский Фонд, который, казалось, мог бы принять русского с семьёй, но и там отказали за неимением средств. Следующим был отдел помощи политическим беженцам, но и там был отказ.

Иван позвонил сыну в США. Андрей связался по поводу эмиграции родителей с католиками. А Иван посетил в Вене баптистов, которые согласились мне помочь, если откажет католическая церковь.

Иван попросил политическое убежище в США. Другого выхода не было. В ОВИРе, конечно, знали, что предстоит пройти семье Ивана в Вене, им отомстили за протест в Риге.

И вот последняя попытка: Иван обратился в посольство США. В посольстве пришли втроем, рассказали обо всём, что происходило с ними. Интервьюир спросил: не избивали ли ихс в Риге студенты техникума. Иван ответил, что не избивали, так как боялись овчарки. Если бы Иван подтвердил, что их избивали, то вопросов бы больше не было, и они бы получили  визу.

Посольство направило Женю, инвалида первый группы, в больницу для подтверждения диагноза и, естественно, диагноз подтвердился. От католического прихода был получен положительный ответ, и семье назначали дату и время вылета в США. Самолет с опозданием прибыл в Филадельфию. На выходе для Жени была подана коляска. Встречали эмигрантоа Андрей и его американские друзья. Встреча была радостной.

В течение первой недели в Филадельфии  Семья Ивана получила государственную помощь: деньги и продуктовые талоны. Затем начались поиски жилья. Теперь у них появилась возможность снять дешёвый апартамент. Больной сын стал посещать врачей, но никто не обещал выздоровления. Медики предложили поставить ему пейсмекер, и Женя он дал согласие. Но через месяц ему стало плохо, и он в больнице умер. Это была первая потеря в семье.
Шли годы, жизнь улучшилась, но с возрастом появились болезни. Заболела Таисия, поставили смертельный диагноз - рак. В течение месяца после установления диагноза Таисия ушла из жизни. Это случилось 2 января 2010 года.

На этом завершился рассказ Ивана. Такая жизнь, такая судьба.
Путевые заметки
Десять дней на Аляске
«Пришёл, увидел, победил»
  Юлий Цезарь

Читатель, который прочитает очерк, надеюсь, пополнит свои знания о самом большом, 49-ом штате Америке. В основу очерка положены личные впечатления автора о десятидневном путешествии, о встречах с людьми с удивительной природой национальных парков и городами в центральной и южной частях Большой Земли - Grand Land, как её называют индейцы.

Сидя в самолёте, который рано утром вылетел из Балтимора, я задал себе уже в который раз мучивший меня вопрос: ”Зачем я завлёк своих друзей в путешествие по северному углу страны, где им будет не так комфортно, как в поездках на Карибские острова, в Западные штаты или в Европу”. Есть же у меня опыт многолетних командировок в Сибирь, на Дальний Восток и на Север России. Какой уж был там комфорт? И тут же себе отвечаю: ”Правильно сделал. Пусть сами оценят незабываемую, строгую и часто суровую красоту Севера”.
Из разговоров северян и по своим впечатлениям знаю, как притягивает, манит красота северных снежных гор, бескрайность лесов и тундры, туманы над болотами летом и безмолвие снежных полей зимой. Часто в погоне за льготами и большими деньгами мои знакомые и коллеги по работе и учёбе уезжали из ленинградских и московских насиженных мест на Север и оставались там на долгие годы.
Посмотрю, что скажут мои друзья, когда мы приземлимся через десять дней в ставшем нам родным Балтиморе.
***
Сделав две промежуточные посадки и трижды меняя самолёт, больший на меньший, через 14 часов после вылета из Балтимора мы вышли из самолёта в Fairbanks. Был по местному времени вечер, но солнце стояло высоко, упоительно нежно грело, и не было жаль, что мы утром покинули по-августовски душный родной город. В уютном современном аэропорту нас встретили представители компании Princess Tour, и через несколько минут, после короткой поездки на автобусе, мы расселились в комфортабельной гостинице в глубине сосновой рощи на берегу реки Chena.

***
По привычке, выработанной годами, не ложиться спать по приезде на новое незнакомое место, а идти смотреть ближайшие окрестности, зову друзей гулять. А нам завтра вставать в 6 утра и начинать плановый тур! Однако никаких возражений - все согласны. Солнце по-прежнему ярко светит, и нет никакого намёка, что календарный день на исходе. Простая мысль, что мы у Полярного круга на 65с.ш. и сопутствует нам полярный день, на удивление, приходит не сразу. Учили ли мы георафию в школе? И тут же за этой мыслью вспомнились рассказы Джека Лондона, клондайкская лихорадка, как русские продали Аляску Америке, что русская Чукотка совсем близко, а её губернатор - олигарх Абрамович, а также вспомнились путешествия Беринга и что пролив Беринга – бывшая перемычка между Американским континентом и Азией, через которую, возможно, произошло заселение Американского континента азиатскими племенами…
Все эти сведения наперебой пересказывали друг другу, любуясь на спокойное течение широкой реки. Из-за изгиба речного русла показался колёсный пароход. Наверное, всё же не пароход, а судно с дизельным двигателем. Но кто знает: может быть, здесь, на краю континента, с золотоискательских времён сохранился пароход-динозавр. Позже прочитали, что туристические компании предлагают туры по Аляскинским рекам Chena и Tanana на таком настоящем пароходе. Вполне современно. Не ищем больше золото, а ищем туристов!
Свернули по грунтовой дороге в ближайший лес, но быстро его покинули
Комары! Возвращаемся к реке.

В тайге звенит знакомый гул мошки,
на глаз накинулись войска лихих волнушек,
по тихой глади северной реки скользит кайяк…
и ухо ворожит лесной мотив от кваканья лягушек.

И действительно, вода тёплая, волнушки, как желто-розовые цветы, рассыпались по поляне, а по реке, перегоняя друг друга, пронеслись кайяки, которые мы бы хотели назвать байдарками. Однако кайяк отличается от байдарки. Это эскимоское каноэ (обычно для одного гребца), сделанное из шкуры тюленя, которая натянута на деревянный или костяной каркас. Палуба полностью закрыта, за исключением небольшого люка (дыры), в которую залезает “наездник”.
Много лягушек, которые трудолюбиво квакают и, наверное, будут мешать спать. Усталость даёт о себе знать, да и неразумно было бы проспать завтрашнее путешествие в национальный парк Denali.

***
Утро ничем не отличалось от вечера. Солнце по-прежнему ярко сияло, но только с противоположной стороны. Спали при неплотно задёрнутых шторах. Мы с женой петербуржцы и привыкли к белым ночам, больше того, скучаем летом без них. А южане, приезжавшие в июне-июле в Ленинград, говорили, что в белые ночи плохо спится. Нам спалось хорошо.
7 часов утра. Выходим из гостиницы и видим длинную вереницу автобусов, стоящих в два ряда, чтобы отвезти туристов на железнодорожный вокзал. Предстоит четырёхчасовая поездка от Fairbanks до национального парка Denali. Организация тура не предполагает путешествие в специально организованных группах, поэтому у нас не было постоянных коллег-туристов. Каждый из нас получал при прибытии на новое место конверт, в котором содержалась программа пребывания и номера автобусов, которые либо возят на экскурсии по выбору, или перевозят из одного пункта следования в другой. Удобно. Всё ясно и никому с волнением не надо задавать вопросы: ”Где? Куда? Когда?” Поэтому без вопросов мы садимся в свой автобус.
Точно в 7:15 отправляемся, и водитель-экскурсовод начинает свой рассказ о
Fairbanks. Это уместно, так как город, из-за позднего прилёта, мы посмотреть и исследовать не успели. Узнаём, что Fairbanks - изначально бывшая торговая точка (по памяти: в русских книгах такие торговые точки называли факториями), основан всего 102 года назад именно в этом месте капитаном E.T.Barnette, потому что река Chena выше по течению мелководна и мало пригодна для торгового судоходства. Но годом позже (1902 г.) в окрестностях фактории нашли золото, и город захлестнула волна золотоискателей. Вторая страница в истории фактории была связана с прокладкой Аляскинского хайвея, который был нужен для связи Аляски с метрополией и военным строительством в этом штате в годы Холодной войны. И наконец третья – в шестидесятые годы (1968 г.) -- в связи с открытием нефтяных месторождений на берегу Арктического Океана (или Северного Ледовитого, как было написано на советских картах) в заливе Prudhoe Bay. Но об Аляскинском нефтепроводе расскажу позже, когда мы до него доберёмся.
 А откуда взялось название Fairbanks? Ещё в самолёте я пытался решить эту лингвистическую загадку. Fairbanks состоит из двух английских слов Fair и Banks. Ярмарка и Банки? Или иначе: честные, законные берега? Откуда это сочетание? И должно ли оно что-то означать? Оказалось, что никакого исследования проводить не нужно – это имя сенатора Charles Warren Fairbanks от штата Индиана, позже вице-президента в администрации президента США Теодора Рузвельта.
Напряжённо слушаем водителя (в разных штатах есть свои особенности в произношении), а за окном привычная одноэтажная Америка. Есть и уютные дома-коттеджи, торговые молы и банки с примелькавшимися названиями, прекрасная асфальтированная дорога со светофорами. Где мы? На Аляске или в Оклахоме, жители которой сидят рядом с нами в автобусе и два дня будут путешествовать с нами по одному и тому же маршруту? Проезжаем Downtown. На площади перед Convention Center памятник аборигенам “Unknown First Family (Неизвестная Первая Семья)”- звучит как аналог памятника Неизвестному Солдату. Ещё пара кварталов и вокзал.
Автобус подъезжает не к зданию вокзала, а прямо к двухэтажному вагону - нашему пристанищу на следующие несколько часов. Но не просто к вагону, а дверь-в дверь. Пассажиру надо сделать только пару шагов, чтобы войти в вагон. Какая забота! Но она оправдана: продуманная, спокойная и безопасная схема. С этим ёще не раз мы будем сталкиваться и удивляться. Но к хорошему привыкаешь быстро.
Железная дорога, по северной части которой нам предстоит ехать в течение нескольких часов, единственная на Аляске. Она соединяет незамерзающий порт Seward на берегу залива Воскресение (Resurrection Bay), фиорда, глубоко врезанного в берег морского Аляскинского залива (Gulf of Alaska), -- и Fairbanks, город на цетральном плато, в котором мы находимся и который де-факто является географическим центром Большой земли (Grand Land).
Устраиваемся в вагоне у зеркальных окон на втором этаже. Завтракаем. Напитки, чай, кофе, еда к вашим услугам, но за ваши деньги. Питание туристов не включено в наземную часть тура. А цены? Они сумасшедшие: стакан чая $1.75. Но что прикажете делать? Ответ простой - слушать объяснения экскурсовода по радио, что не просто, если свободно не владеешь английским языком, или читать информационные брошюры, или... смотреть в окно.
За окном почти сразу исчезает город, и фотографы пристраиваются к окнам, чтобы запечатлеть аляскинский пленэр. Не могу охарактеризовать открывающуюся картину: тайга или тундра? На горизонте цепь аляскинских гор (Alaska Range), вблизи живописные болота и рощи полярных елей, переходящие в большие массивы леса. Полярная ель напоминает стройную, грациозную девушку, а когда их много - незабываемый по красоте танцевальный ансамбль или парад войск, где превалирует порядок и стройность.

Пару часов картина не меняется, и, пользуясь “перерывом”, читаю брошюру об аляскинской железной дороге. Толчком для строительства дороги послужило, конечно, золото, открытое на реке Юкон в 1898 году, а затем и открытие месторождений угля и меди. Назначение дороги - соединить богатый промысловый район с портом.
В строительстве дороги были драматические моменты: дороговизна и трудности строительства в условиях севера сделали необходимой национализацию железнодорожной компании Alaska Northern Railway Company и передачу её в ведение правительства Соединённых Штатов. Строительство “Government Road” началось в 1915 году. Однако Конгресс то утверждал финансирование дороги, то отказывал.
В 1923 году президент Хардинг присутствовал на церемонии завершения строительства. Хардинг надеялся, что путешествие на Аляску поднимет его популярность и престиж. Дело в том, что его президенство с первого до последнего дня было связано со скандалами, в которых было замешано его окружение. В поездке он заболел и позже в Сан-Франциско умер. Историки до сих пор спорят о причине смерти: была ли вызвана болезнь нервным расстройством или гриппом, или инфарктом, или отравлением?
Железная дорога способствовала развитию региона, а в годы Второй мировой войны была достроена окончательно и обеспечила снабжение военных объектов. В послевоенные годы она была реконструирована, а после сильнейшего землетресения восстановлена. Большую роль дорога сыграла при сооружении нефтепровода.
В январе 1985 года, после трёх лет переговоров, федеральная администрация возвратила дорогу компании Alaska Railroad Corporation. В дальнейшем предполагается развитие приватизированной дороги, чтобы соединить Аляску с Канадой.
Пока читал газеты и брошюры, горы плотнее придвинулись к поезду, и вот мы уже ползём над крутым ущельем, где бьётся и кипит золотоносная река Nenana River. В одном месте она сливается с Tanana River.
Город Nenana, первый на нашем пути, лежит на берегу этих двух рек и происходит, как и река “Nenana”, от индийского слова Nenashna, которое означает: лагерь между двух рек. Стараюсь всё время обращать внимание на происхождение названий, от понимания имён возникает сопричастность к истории и романтике освоения неизведанного. Волей-неволей приходится применять английское написание географических имён - под рукой нет русской карты.
На небольшом островке видны корпуса горного завода. “Промывают золотоносную породу”, – соображаем коллективным разумом. Мы едем в предпоследнем вагоне и на поворотах из окна можем видеть "голову" поезда.Наш поезд напоминает издалека вагоны детской железной дороги. Романтика!
Поезд вползает в гору, преградившую путь, и выныривает из неё на несколько минут, чтобы снова погрузиться в другую. Мы не страдаем клаустрофобией, но туннели скучны и…опасны? Не так уж давно мы читали о катастрофе в альпийском туннеле. Слава Богу, наши туннели короткие. Если с самолёта смотреть, то, наверное, можно увидеть и голову и хвост змеи-поезда, пронзающего гору. Но мы не на самолёте, а на высокой горе, и внизу показывется городок, где проведём сегоднешний день и ночь.

***

Городок - это ворота Denali National Park and Preserve, парка и заповедника, простирающегося по огромной территории в 24281 кв.км. В Denali находится и самый высокий горный пик Америки МакКинли (McKinley) 6195м, а также горы в 5000м (Foraker), 4000м (Silverthrone) и 3500м (Russel). Наиболее известна гора МакКинли, которую индейцы племени Athabascan называют Denali, или Великая гора, или Самая высокая гора. Гора имеет два пика: Южный – более высокий и Северный -- в 3,5км от Южного. Большая часть этих пиков покрыта льдом и снегом весь год. Облака закрывают вершины летом в течениие 75% времени. Но нам повезло, и мы увидели пики во всей их красе. Но в этом пояснении я забежал вперёд.
Нас привезли в туристический центр. Здесь гостиницы, рестораны и станции отправки автобусов, вертолётов и лодок по выбранным маршрутам. Только плати и все прелести национального парка перед тобой.
Мы же отказываемся от оплаченной экскурсии по парку (входит в программу тура), а выбираем дорогую 10-ти часовую поедку по тундре, по которой проложена единственная в парке 91-мильная грунтовая дорога. По ней мы проедем от въезда в парк до точки, из которой открывется вид на замечательную панораму Аляскинских гор (Alaska Range) и гору МакКинли.

А мы пошли звериною тропою
туда, где плачут летом ледники,
чтоб любоваться снежною горою
МакКинли, по индейски Denali.

Устали очень, но не пожалели. Наш водитель, экскурсовод-биолог, ежегодно приезжает в Denali. Он возит экскурсии и, кроме того, выполняет научную работу по изучению популяции медведей-гризли, которых мало осталось на земле. Мы думали, что гризли - это чёрные медведи. Ошибались! Они коричневые.
И вот первая встреча с гризли. Медведица с детёнышем идёт по дороге навстречу нашему небольшому автобусу. Водитель тормозит, останавливаемся, и примолкшие, затаив дыхание, как заправские охотники, но... с фотоаппаратами и биноклями, ждём приближения медведей. Их наше присутствие не смущает. Они медленно огибают автобус (мы им не интересны!) и спускаются с придорожного пригорка в кустарник. Там ягоды, трава и корни – основная пища медведей. За один день медведь может съесть до 2 тысяч ягод. Не пренебрегают медведи и мясом: охотятся на лосей и оленей. В Denali популяция медведей составляет 300-350 особей. Поэтому встреча с ними на огромной территории парка -- редкость.
Вспомнилась другая встреча с медведем в лесу на Псковщине, когда мы с женой собирали грибы, которая, к счастью, кончилась благополучно. Медведь, услышав крик жены, бросился наутёк. Я успел увидеть только его спину.
На Аляске туристская судьба многократно дарила нам встречи с обитателями парка: дорогу пересекла пушистая рыжая лиса, постоянно по одиночке попадались в поле зрения олени и лоси, а кое-кто через бинокль видел на вершинах холмов белоснежных горных козлов. Волков не видели, но экскурсовод рассказывал о конкуренции между волками и гризли в охоте на животных. В брошюре, подаренной нам биологом, есть фотография схватки волка и гризли за обладание останками оленя.
Постоянно меняющийся рисунок горных гряжей, долин с разноцветной растительностью, рек, то бурных, то спокойных, рощ полярных елей, скал удивительного цвета, от чёрного до ярко-жёлтого, -- держал в напряжении в течение всей прогулки. Пиком прогулки, конечно, был другой пик – МакКинли. Но об нём я уже поторопился рассказать выше.
По дороге разговорились с участниками экскурсии. Среди них оказалась и русскоязычная пара из Канады. Обменялись впечатлениями от увиденного и сошлись во мнении, что природа Аляски восторгает так же, как и природа Британской Колумбии и Альберты – провинций Канады, которые мы посетили в прошлом году. Тогда нам казалось, что концентрация красоты в этих провинциях невероятна. Но есть ли вообще критерий красоты?

***

Второй “рабочий” день начался ранним утром. Из программы путешествия было известно, что этот день трудный. Предстояло провести его в пути, с остановками каждые два-три часа. Было тепло, и мы с радостью увидели, что нас ждёт комфортабельный автобус с кондиционером. Вчерашний автобус по Denali не был комфортным – обычный школьный автобус.
Водитель, красивый и стройный великан, с окладистой белой бородой, уроженец Миссури, также, как наш экскурсовод по Denali, приезжает летом каждый год на Аляску для заработка, но он не учёный, а пенсионер.
От Denali на юг в Анкоридж (Anchorage) ведёт George Park Highway, но скоро наш автобус круто сворачивает с него на восток.. Дорога Denali Highway грунтовая, но не пылящая, проходит по совершенно безлюдной долине. Только дважды нам встретились крохотные деревни из нескольких домов как места для промежуточных остановок охотников и путешественников на автомобилях и в машинах-домах, а также таких, как мы, участников туров. В этих деревнях можно приобрести еду, купить сувениры и размять затёкшие от долгого сидения ноги.
Деревни автономны. Имеют собственные источники энергии и системы связи. Дома отапливаются дровами. Мы смогли здесь поесть мороженое и прикупить сувениров, а также наблюдать колку дров механическим топором - ХХI век!

Сувениры подчас необычны. Изделия сделаны из бивней моржей, которые пролежали в земле тысячи лет и, по сути дела, являются ископаемыми. Материал сувенира пористый, небычайно лёгкий и удивительного серо-голубого цвета. Изделия дорогие, но соблазн приобрести велик. Этим промыслом занимаются эскимосы.
Покупки послужили поводом поговорить с экскурсоводом о народах, населяющих Аляску.
Во-первых, это индейцы, которые в основном живут на островах и вдоль юго-восточного побережья. Многие занимаются промыслом рыбы и охотой.
Другой крупной популяцией являются эскимосы. Они пришли на Аляску из Азии около двух тысяч лет назад и расселились по берегу Арктического океана и Берингова моря. Они невысокого роста с бронзово-коричневой кожей. Некоторые их них думают, что они индейцы. Эскимосы хорошо адаптированы для жизни в условиях Севера. В школьных учебниках моей юности были фотографии их жилищ из льда и кожи животных. Но теперь такие жилища, как и прежний образ жизни эскимосов и индейцев, - достояние истории, по крайней мере, на современной американской Аляске. Слово Eskimo означает “едок сырого мяса”, но смысл этого слова сегодня также потерял своё значение. Охота и рыболовство, как и у индейцов, древний промысел этого народа.

А что-же вокруг по дороге? Справедливости ради, надо отметить однообразие пейзажа. Сделали много снимков. Однако долина с реками и озёрами и окружающими её горами великолепна, но и от красоты устаёшь.

В зените дня свернули круто к югу.
Пейзаж всё тот же: горы, реки, лес.
Жилья не видно. Взгляд скользит по кругу
и тщетно ищет северных чудес.

Путь наш теперь по Richardson Highway, который соединяет знакомый нам Fairbanks с Valdez, городом на берегу залива Prince William Sound. Здесь впервые мы увидели трубу аляскинского нефтепровода. Блестящая на солнце лента, которая тянется вдоль шоссе, будет сопровождать нас на всём пути до Valdez.

С этим трубопроводом связано моё первое посещение Аляски несколько лет тому назад. Тогда с группой инженеров-нефтяников из России, по приглашению компании Alyeska (древнее индейское название страны), я знакомился с этим уникальным сооружением, которое называли “стройкой века”. Назначение трубопровода - перекачивать нефть с месторождения, открытого в 1968 году на берегу Арктического океана в заливе Prudhoe Bay, в незамерзающий глубоководный (глубина - около 270 м) порт Valdez, из которого танкеры доставляют нефть в порты Соединенных Штатов.
Почему эту “трубу” назвали стройкой века, зачем её построили, когда есть арабская нефть и известно, что Америка не стремится к разработке своих природных источников сырья, сохраняя богатство страны для будущих поколений и оберегая природу?
Во время ближневосточной войны 1973 года арабские страны-экспортёры нефти наложили эмбарго на поставку нефти Америке и Голландии в отместку за поддержку Израиля. Цены на нефть возросли в четыре раза, и стало очевидным, что нефть будет сильным средством давления на страны-покупатели.
В 1974 году американский Конгресс принимает решение о строительстве нефтепровода, которое началось в апреле 1974 года и закончилось в июне 1977 года. Первый танкер с нефтью отправился из Valdez в августе. К этому времени эмбарго уже не существовало, и тогда казалось, что Америка заложила фундамент своей нефтяной независимости от арабского мира.
По политическому давлению Америки на Израиль, который в одиночку противостоит арабскому окружению и ненависти, мы видим насколько эфимерна эта “независимость”.
Строительство ($8 млрд) потребовало от проектировщиков поиска оригинальных решений. Ещё нигде не прокладывался нефтяной трубопровод по такому сложному горному рельефу в условиях арктического климата (через три горных кряжа и 800 рек), в сейсмической зоне, по территории, на 75% с вечной мерзлотой. Надо было не только позаботиться о перекачке нефти, но и об охране уникальной окружающей среды: обеспечить сохранность нефтепровода при землетрясениях (исключить утечку нефти), предоотвратить оттаивание вечной мерзлоты (тепло от трубы не должно привести к оседанию почвы и изменению климата) и не препятствовать миграции животных. Все эти условия были выполнены.
Конструкции нефтепровода поражают простотой и изящностью решений: высокие опоры от 1,5 до 5 метров обеспесчивают проход по ними крупным животным; специальные теплоотводящие стержни защищают вечную мерзлоту от оттаивания; зигзагообразные участки трубы предохраняют трубопровод от землетресений и резких колебаний температуры, изменяющих его линейные размеры. Диаметр трубы 1205 мм. Длина 800 миль.
Автоматическая система управления прогнозирует величину потока нефти в любом сечении трубы и сравнивает её с фактическим потоком, позволяя тем самым мгновенно узнавать об утечке нефти. За многие годы эксплуатации нефтепровода таких случаев не было, но если бы были, система клапанов мгновенно перекрыла бы повреждённый участок.
На станциях перекачки нефти (их 11) принят вахтовый метод обслуживания. Персонал находится на станции две недели. Быт коммунистический. От каждого по способностям – каждому по потребности. На станциях, кроме трёх систем аварийной связи, включая спутниковую, имеются вертолёт, пожарные машины и машины скорой помощи. В бытовых помещениях исключительная чистота и порядок. Питание великолепное. Это утверждаю по собственному впечатлению.
Месторождением на Prudhoe Bay владеют несколько нефтяных гигантов, и все пользуются этой одной трубой. Поэтому на отгрузочном терминале в Valdez сконструирована уникальная по точности установка по учёту нефти, загружаемой в танкер, чтобы “не обидеть” производителей при их расчётах друг с другом.
Туристам, конечно, все секреты трубы не показывают и не рассказывают, но дают возможность в одном месте на трассе подойти к конструкции и сделать фотографии на память.

Я увлёкся рассказом об уникальной трубе, а нам надо продолжать путешествие. День закончился прибытием в гостиницу на берегу реки Copper River в пределах ещё одного национального парка Wrangell – Saintelias National Park and Reserve.
Wrangell – Saintelias National Park – самый большой национальный парк Америки. Он больше, чем штаты Массачусетс, Род Айленд и Коннектикут, вместе взятые; 9 из 16 самых высоких горных вершин страны находятся на территории парка. Площадь парка – 13 миллионов акров. Парк лежит между двумя горными кряжами Chugach Mountains и Wrangell Mountains. Экскурсионное путешествие по парку занимает 13 часов. Таким резервом времени мы не обладали и вынужденно отложили изучение парка до следующего года. Наше знакомство с ним ограничилось любованием снежными вершинами горных пиков. На закате дня и на рассвете “сахарные головы” трёх вершин Mount Drum (4 км), Mount Wrangell (4,5 км) и Mount Stanford (свыше 5 км), освещённые солнцем, ностальгически напомнили Кавказ и двухглавый Эльбрус.

***

Третий день застал на пути к Valdes. По мере приближения к перевалу Thompson Pass через Chugach Mountains туман, сопровождавший нас большую часть пути, стал настолько густым, что исчезло представление о движении по дороге, казалось, плывём в сюрреалистическом пространстве. Погодой в этих местах командует древний ледник.
Солнце поднялось выше, туман рассеялся, и мы вскоре увидели гигантский бело-голубой язык ледника, парящий и ползущий в созданное им же озеро.

Ледники бело-голубого цвета с длинным языком, достигающим океанской воды, покрывают более чем 75 тысяч квадратных миль территории США, и большинство из них находится на Аляске. Ледники рождаются за счёт снега, выпадающего зимой, который затем летом несколько успевает растаять. Так как ледник получает снежную пищу год за годом, то нижние слои снега прессуются и, не выдерживая давления новых порций, начинают движение по склону.
Осталось разобраться почему снег голубой? Ледниковый лёд абсорбирует все цвета светового спектра, кроме голубого, который отражается и делает ледник в глазах наблюдателя бело-голубым.

Эта наша первая встреча с ледником задержала экскурсию. Только внезапно начавшийся дождь позволил загнать туристов в автобус к полному удовольствию водителя, который торопился, чтобы вовремя доставить нас в порт для пересадки на корабль-катамаран.
Спускаясь с гор, проехали по глубокому каньону Keystone Canyon, который вполне оправдывает своё название. По дну каньона течёт быстрый “кипящий” поток. Великолепное зрелище - мрачное и грандиозное. И, наконец, Valdes.
Осмотра Valdes не было, но я был здесь раньше и имел об этом городе представление и поделился о нём с друзьями.

Valdes называют Швейцарией Аляски. Он был основан в 1898 году как самый северный незамерзающий порт для переброски товаров золотоискателям, хотя для доставки товаров надо было преодолеть труднопроходимый ледник. Сейчас Valdes известен, в первую очередь, своим терминалом для отгрузки нефти. В его танках хранится около 9,18 миллионов баррелей сырой нефти. Время загрузки танкера, включая его швартовку, откачку балласта, загрузку нефтью и отплытие составляет 18 часов. Это рекордная цифра. Танкеры экскортируются специальными судами для предотвращения катастроф в пределах залива.
Всемирную известность город приобрёл в марте 1989 года, во время катастрофы танкера Exxon Valdes, наскочившего на риф и получившего пробоину. Тогда в залив вылилось 11 миллионов галлонов нефти. Тысячи волонтёров со всего мира приняли участие в устранении последствий крупнейшей экологической катастрофы.
***

Прошли перевал и спустились к заливу.
Закончился долгий наземный маршрут.
Теперь - Океан, он не грозный по виду,
так Тихий с Великим по-братски живут.

Корабль-катамаран – небольшой паром, который перевозит жителей двух прибрежных городов через залив. На палубе холодно, и общаться с природой уютнее через стекло, поэтому туристы прильнули к окнам в закрытых салонах.

Первым залив Prince William Sound посетил знаменитый капитан Кук в 1778 году. Он назвал залив в честь английского принца. Исследовал же залив и его берега George Wancouver, именем которого назван канадский город-порт и остров. Площадь залива 10 тысяч квадратных.миль, включая фиорды, протоки и острова, а также 100 000 ледников. Самый большой и известный Columbia Glacier имеет в ширину 4 мили и свыше 200 футов (около 70 м) высоты по переднему фронту.
Плывём среди ледяной шуги, попадаютя крупные хрустально-белые и грязно-чёрные льдины, оторвавшиеся от ледников. Нельзя забывать, что мы видим только одну десятую поверхности льдины над водой, и наш капитан это тоже помнит. Корабль ловко “увёртывается от небольших айсбергов“. Через бинокль можно наблюдать на берегу стада морских львов, а в воде -- головы тюленей. Много островов. В протоках видны рыбацкие суда. Путина. Лов лосося (в Америке мы привыкли его называть salmon).
По радио объявили, что с капитанского мостика виден кит, но мы его своими фотоаппаратами засечь не успели.
Через 2,5 часа причалили в порту Whittier, маленьком рыбаловецком городе. Под мелким, но плотным дождём пересели в автобусы и сквозь гору по узкому туннелю перебрались на шоссе, ведущее в города Анкоридж и Seward. Это был довольно скучный отрезок путешествия. Некоторое развлечение доставил зоопарк, где в открытых вольерах паслись бизоны, олени, лоси и медведи, нуждающиеся в помощи людей. После встреч с этими животными на просторах национальных парков зоопарк вызывал неприятие несмотря на его гуманное назначение.

Не по душе мне этот зоопарк,
в краю лесов и заповедных парков,
где те же звери бродят без дорог
и не приемлют от людей подарков.

Несвобода имеет свой горький вкус.

***

Океанский лайнер Sun Princess принял нас на исходе дня. На корабль прошли без задержки, благодаря тому, что все формальности исполнили на пароме. Каюты оказались небольшими, но со всеми удобства для современного путешественника.
Sun Princess, большой круизный корабль длиной почти в треть километра с 15 палубами, вмещает около трёх тысяч пассажиров и членов экипажа. Есть два ресторана, два буфета а ля шведский стол, несколько баров, кафетериев, два кино-концертных зала, аукционные залы, где продаются картины, размещённые на стенах салонов, игровых комнат и в коридорах, а также два бассейна, прогулочная палуба и прекрасно оснащённые спортивные залы для сохранения формы после искушений корабельной кухни.

Поздно вечером корабль отчалил. Ночь и день проведём в плавании. Будем знакомиться с красотами залива Glacier Bay -- ледниками, которые рушатся и сползают в воду. Залива достигли утром, обогнув остров Chichagof Island, через пролив Icy Strait (я перевёл название как ледяная щель). Первым этот узкий пролив прошёл капитан George Wancouver в 1794 году, но в то время Glacier Bay был маленьким “зубом во рту ледяных кряжей” St.Elias и Fairweather Британской Колумбии, провинций Канады. Почти через 100 лет, другой моряк-исследователь Joun Muer заново открыл Glacier Bay и нашёл, что залив на 40 миль отодвинулся от пролива Icy Strait. Сегодня это расстояние выросло до 60 миль.
В самом северном углу кармана Glacier Bay мы достигли ледника Margerie Glacier, который выползает с этих гор. Margerie Glacier туристы посещают с 1880 года.
Белоснежный Margerie Glacier ледяной стеной, как будто иссеченной рубцами, обращён к воде. Вид захватывающий. А когда глыбы льда отрываются от материнского тела, подточенные водой и летним солнцем, и плюхаются в океан, раздаётся не только гром от всплеска воды в виде фейерверка белесо-голубых струй, но и восторженный крик наблюдателей удивительного зрелища.

Дрейфуем, ждём, когда обвалится ледник,
который миллионы лет к воде сползает
и ластится к любимой, телом к ней приник,
она ж в ответ его целует и ласкает.

Корабль долго дрейфует вдоль ледника, давая возможность фотографам поймать отрыв льда от ледниковой крепости. Ждать этого момента иногда приходится долго, а иногда несколько взрывов раздаются в течение одной минуты.


***

Поздно вечером вышли из залива, и Sun Princess взял курс на порт Skagway – воротам к золотым полям Аляски для тысяч старателей, которые хлынули на Аляску и в провинцию Юкон (Канада) в надежде на быстрое обогащение. А всё началось с августа 1896 года, когда George Washington Carmack и его два индейских компаньона Skookum Jim и Tagish Charlie нашли золото в притоке Klondike River на канадской северной территории Юкон (Yukon).
Skagway открывал кратчайший путь на Клондайк, но не самый лёгкий. Около 100 лет назад маршрут по короткой, но трудной тропе через Белый перевал (White Pass) был основным для бессчётного числа золотоискателей. Многие из них погибли на этой коварной тропе. За первый год золотой лихорадки через город прошли 30 000 старателей. Среди них был и Джек Лондон.
Для Skagway золотая лихорадка была благом, и в 1898 году он был самым большим городом Аляски с населением в 20 000 человек.. В городе построили много отелей, салунов, танцевальных залов и игорных домов. Но когда через два года золотая лихорадка пошла на убыль, Skagway быстро потерял своё значение. Сейчас осталось 1000 постоянных жителей. Город живёт за счёт туристов и бережно хранит реликвии прошлого: постройки времён золотой лихорадки и паровоз исторической железной дороги, ведущей на White Pass.
Нам не удалось насладиться городом удачи, так как шёл дождь, но мы всё же прошли по его главной улице Brodway и сделали снимки на память.

***

Корабль по-прежнему лавирует между островами в узких проливах, но неуклонно движется к югу. В открытый океан не выходим. Маршрут вдоль западного побережья Аляски среди фиордов носит название Inside Passage (Внутренний проход). Следующая однодневная стоянка в Juneau – столице Аляски.
В 1880 году два геолога Joe Juneau и Richard Harris с помощью индейских проводников мучительно долго искали золото в этих местах: взбирались на горы, пересекали стремительные ручьи и преодолевали неисчислимые трудности. Однако в ущелье Серебряный лук (Silver Bow Basin) они всё же нашли золото.
На месте их открытия возникла третья в мире по богатству “золотая шахта”. К концу второй мировой войны в ней добыли золота более чем на 150 миллионов долларов. Шахта истощилась, и её закрыли. Однако город, основанный Joe Juneau, стал столицей штата. В нём живет 30 000 человек. Курьёз, но по площади территории, которая относится к городу, он один из самых больших городов мира - 3 248 квадратных.мили. Только аляскинские города (новый курьёз!) Keruna, Sweden и Sitka превышают площадь Juneau.
Два любопытных факта сопутствуют рассказу об истории города. Его первоначальное название -- Harrisburg, по имени одного их первооткрывателей прииска. Richard Harris был единственным, кто мог писать и составить заявку об открытии. Однако, имя Harrisburg не привилось. Во время одной большой забастовки на прииске толпа из 300 бастующих создала палаточный лагерь и назвала его Rockwell. Это было вторым именем города. Но и оно продержалось недолго. Вскоре его стали называть Juneau по имени второго открывшего золото геолога, и это название сохранилось до нашего времени. Второй факт связан с тем, что Joe Juneau и Richard Harris не стали богатыми людьми благодаря своему открытию. Joe Juneau разорился и умер в канадском Юконе. Денег хватило только, чтобы отправить тело и похоронить его в городе, который он основал.
Juneau не показался нам привлекательным: типичный небольшой столичный город со всеми атрибутами губернаторской власти. Туристы могут посетить музей и историческое здание Сената.

После отплытия из Juneau в проливе Stephens Passage на корабле произошло чрезвычайное событие. Заболела одна из пассажирок, и потребовалась её срочная эвакуация. По радио объявили о случившимся и сказали, что вызван вертолёт из Juneau, который заберёт больную для операции. Пассажиров просили не посещать верхнюю кормовую палубу, на которой служба безопасности корабля будет готовиться к приёму вертолёта.
Через полчаса прилетел вертолёт. Естественно, что толпа пассажиров с настроенными фотоаппаратами и камерами ждала его появления. Сенсация!
Некоторое время вертолёт завис над палубой, потом из его чрева появилась люлька, которую спустили на тросе. Больную погрузили в люльку и через минуту подняли в вертолёт. Вертолёт улетел, а позже радио оповестило о благополучно сделанной операции и что жизнь больной вне опасности. Любопытно, что при отправке больной вблизи борта корабля стояли четыре аквалангиста, готовых вмешаться в ситуацию, если бы люлька сорвалась в воду.

В течение всей процедуры ожидания вертолёта и эвакуациии больной корабль не останавливал движения. Среди островов, мимо которых проходило судно, был и остров Баронова, на котором в 1804 году Александр Баранов, торговец пушниной, основал поселение на месте древней индейской деревни Tingit, назвав её Новый Архангел. Поселение уже насчитывало 3000 жителей, в то время когда Сан-Франциско был всего лишь миссионерской деревней. Теперь поселение носит название Ситка, и в нём бережно сохраняется место Castle Hill (Замок на холме), где размещалась контора Баранова и где произошла в 1867 году церемония передачи владения Аляской от России Соединённым Штатам.


***

А на рассвете в дымке появляется Ketchigan. Этот порт -- центр рыбной промышленности Аляски. Здесь находится большинство предприятий по консервирванию лосося. И это хорошо чувствуется: запах рыбы стойко присутствует в воздухе. Гавань наполнена рыболовецкими судами. Сотни рыбаков и рабочих приезжают в эти места на время путины из разных мест Америки и Канады для ловли лосося и работы на фабриках.
Много и рыбаков-любителей. С одним из них мы летели в самолёте, и он рассказал, что каждый год прилетает сюда рыбачить. А на вопрос, что он делает с пойманной рыбой, получили ответ, что есть сервис, который принимает от рыбаков рыбу и отправляет её по указанному адресу в замороженном, охлаждённом, разделанном или оригинальном виде. Никаких проблем. Только лови!
Индейцы племени Tingit в этих местах с древних времён ловят рыбу. В реках и протоках в разное время года мечут икру пять видов лосося. Индейцы называют нерест Kitchsk-hin, что означает “метание икры”. Отсюда и название города. Как и многим начинаниям на Аляске, толчок к развитию оказало открытие золотых и медных приисков. Позже в окрестностях возникли и предприятия по обработке древесины и выработке целлюлозы. В годы Второй мировой войны Ketchigan был базой военно-морского флота. Сейчас в городе 8500 жителей. Много индейцев, и имеется небольшая еврейская община, около 300 семей (подтверждения этой цифры в справочной литературе автор не нашёл).
Теперь о том что мы увидели в городе. В первую очередь, это тотемы, многометровые столбы с вырезанным и раскрашеннным орнаментом, повествующим о племени, которому принадлежит столб. Такой столб, своеобразная летопись о жизни племени или семьи, возник во времена, когда индейцы не имели письменности. Но традиция рассказа о племени с помощью тотема сохранилась до наших дней. Значение тотема не ограничивается, однако, функцией носителя истории. Тотемы создавались и как талисманы для защиты от грозных сил природы или врагов.
Второй достопримечательностью был ход лосося на нерест. Рыба заполнила протоки настолько, что слова ”как сельди в бочке” будут наиболее точным определением того, что мы увидели.Большие рыбины, головы которых были направлены только в одну сторону, сторону противоположную течению, стояли в воде, готовясь к прыжку через двухметровый порожистый перекат. И вдруг, этот момент невозможно предугадать, большая серебристая рыба взлетает и перепрыгивает бурный стремительный водосток. За ним, на другой стороне водостока, она уже без сил и стоит в воде без движения. Но отдохнуть надо – впереди новый водосток, и так до места нереста – колыбели своего рождения. Можно часами наблюдать этот удивительный инстинкт. Но борьба за потомство не проходит для рыб без потерь, многие из них гибнут.

Гуляя по городу, в котором много сувенирных и ювелирных магазинов, разговорились с хозяином одной лавки. Узнали, что его семья приехала на Аляску их Хельсинки ещё в позапрошлом веке, в период золотой лихорадки. Бизнес у него потомственный. В Хельсинки он никогда не был, поэтому мне доставило удовольствие похвалить город его предков, где я бывал. Хозяин же в ответ захотел тоже что-то сделать приятное и спросил, не будет ли нам интересно узнать, что сейчас в Ketchigan гостит Роман Абрамович – губернатор Чукотки, а его чёрная яхта стоит неподалёку от нашего корабля. Нам, естественно, это было интересно, и мы в подарок получили газету со статьёй об Абрамовиче.
Чёрная яхта действительно стояла близко, и удалось разглядеть на её борту вертолёт. Владелец яхты в поле зрения бинокля не попал. Мелькнула мысль, что ему в критической ситуации не долго плыть до Америки.
Можно ещё многое рассказать о Ketchigan, но настало время подвести итог стоянке.

***
Последняя ночь нашего путешествия порадовала фантастической красотой вечернего заката. Смена красок, невероятные оттенки, резко обозначенные очертания облаков и призрачные, скрывающиеся в вечерней дымке берега и острова были чудным подарком - эпилогом путешествия.

Закаты и восходы. Тишина.
Лишь метроном от дизеля считает:
какая миля пройдена.
Плывём. И суета куда-то уползает.

Утро встретило ещё одним подарком: панорамой канадского Ванкувера в лучах восходящего солнца.

Рассвет. Ванкувер. Не нужны слова,
чтоб видеть, как красив канадский город.
Мы здесь проездом и, ступив едва
на берег ласковый, …прощаемся надолго.









Стихи

Погодные репризы, иль такое у бога кино

***
Я люблю это место: кустарник и плёс,
там головки кувшинок в зелёном венце,
хоровод из цветов, росу - дождик из слёз
и озёрное зеркало в этом кольце.

И когда поутру жду рождения теней,
а русалочный всплеск нежно рвёт тишину,
я слежу за волной, что разбужена с ней,
и ныряю за ней в глубину.

14 августа 2010

***
Неяркий свет, но яркие цветы.
Туман белесый. Пряный запах гнили.
И настроение не хочет мелкоты
забот пустых, что мир заполонили.

Настигнутый осенней красотой
от клёна старого, раскрашенного цветом,
я прячусь в ней, разумной и пустой,
к зиме пристёгнутой, простившуюся с летом.

21 октября 2010 г.

***
На подиуме осень. Дефиле в разгаре.
Краски выпоняют па-де-де.
В партере восхищаться не устали.
К финалу стало больше неглиже.

Пустеет зал. Оркестр зачехляет
свои фанфары. Убывает свет.
И мода изменяться начинает -
в одежде стал заметен белый цвет.

Фойе нарядными одеждами блистает,
кругами движется с программками толпа:
сезон премьерой театр открывает.
Мне грустно, наступают холода.

29 октября 2010 г.

***
Что мне напомнил запах терпкой хвои
в предновогодние расцвеченные дни?

Мороз и солнце на открытом поле,
кустарник пред стеною из сосны.

Ажурное из блёсток покрывало,
вздымаемое легким ветерком.

Моё дыхание, высвеченное паром,
тропу, ведущую к зимовке с огоньком.

Холодные, замёрзшие оконца пустых сеней
и дверь в нагретый русской печью дом.

Щи, чугунок с горячею картошкой
и ласковые руки с рушником.

И аромат от сложенных дровишек,
и чай, пропахший смоляным дымком.

Лежанку, разогретую телами,
и утро с неуютным холодком.

Под свежим снегом скрытые ступени,
прощальный взгляд и дева нагишом.
.......................................................
Окатыши оленьего помёта
и пятнышки от заячьих следов.

Платформу, электрички и сторожку
и рельсы уходящих поездов.

19 ноября 2010 г.
***
Беседа с Осенью
Когда ты вновь со мной заговорила,
я был смущён, печален и угрюм
но чары злые ты отворотила,
освободила от тревожных дум.

И одарила цветовою гаммой
осеннего разлива лиственной реки,
и поманила ласковой прохладой,
и ветер приласкала у щеки.

А следом заразила вдохновением
наполнить холст горением костра
с огнём не настоящим, а волнением
абстрактным как источником тепла.

Мы вечно заворожены Природой
и прихотью её, озвученной погодой.

27 ноября 2010 г.

***
Декабрь. Хвост года. Кругом непогода:
весь в дырках шатёр на годичном кольце,
капризна погода, как женская мода,
с гримасой паяца на властном лице.

Закутаны в тряпки людские фигуры,
от глаз укрывается девичья стать,
художник мольберт не берёт на этюды,
студент и старик хотят дольше поспать.

Зашторены окна, иначе бесстыдно
от света домашнего ты навиду.
А ветер бездомный свистит непрерывно.
Сегодня на улицу я не пойду.

1 декабря 2010 г.

***
Одеяло в лоскутных заплатах -
белый пух-конфетти на земле,
горьковатый черёмухи запах
нёс борей петербургской весне.

Там и холод – примета такая –
за цветеньем наступит вослед,
но весну завершит, украшая,
всё зелёный до осени цвет.

В Филадельфии ветер похожий,
с ним есть белый и розовый пух,
но черёмушный запах, несхожий
с пенсильванским, мне вспомнился вдруг.

16 апреля 2011 г.

***
Припорошена трава лепестками
от весеннего всплеска цветов,
майский дождь их смывает ручьями,
а вода не хранитель следов.

Так и молодость время сжигает,
но у памяти сейфы крепки,
их замки нам надежду вселяют,
что не сношены все башмаки.

Погуляем на летних полянах,
на осенних подышим листвой,
на засыпанных снегом просторах
поразмыслим про вечный покой.

И вернёмся на прежние тропы.
....................................................

28 апреля 2011 г.
***

Удивителен запах травы и воды
на поляне, промытой дождями,
поутру, когда тени резки и длинны,
а эфир поёт птиц голосами.

Поднимается солнце,
а с ним и туман расползается
паром на озерном блюдце,
а случайные блики на спящей воде,
будто будят её и смеются.

Всё теплей и теплей, наплывает жара,
день в зените устало нацелен к фиесте...

Так забавно похожа природы игра
на признание в чувствах невесте.

1 июня 2011 г.

***
Вода заливает подвалы в низинах,
Трамвайные рельсы закрыты водой,
И мокрые люди с котомкой на спинах
Стремятся попасть поскорее домой.

Их каждая косточка чувствует ветер,
Зимний и взрывчатый, как динамит.
Собаки не лают, мой рыженький сеттер
В ковчеге домашнем лежит и скулит.

Любопытство и страх в нас вселяют стихии.
Как красочен лес, покорённый огнём!
Цунами, вулкан, дождь, песчаные бури
Манят, завлекают, но в страхе живём.

Пародокс, как обычно, - сигнал для тревоги,
Он - способ убрать поврежденья с дороги.

2 января 2012 г.

***
Элегия
Мороз щекочет нос, но это не беда.
В истерике погода - у больного бред:
По звёздам намечается весна,
А тут зима застряла, хотя снега нет.

Мне радостно. И солнце целый день.
Природный бунт нисколько не тревожит.
Не надо прятаться, искать, как летом, тень.
А сноп лучей краснеть «в смущении» поможет.

Бельё не сушится – леднеет. Аромат
От полотна замершего по комнате гуляет.
Как хорошо накинуть тёплый плед
И ждать, когда эрос* с тобою заиграет.

*мистическое влечение к фантастическому

5 марта 2012 г.
***
На озере ряску из пыли и пуха
Неласковый ветер сгоняет в затон,
Деревья скрипят, как зудящая муха,
Танцуют, кренятся, но держат фасон.

Сгущаются тучи – предвестники бури.
Темнеет. И капли, как слуги дождя,
Укрыться торопят. Холодные струи
Ещё не летят – ждут приказа вождя.

Внезапно свой посох поднял Громовержец
И высек из недр золотую искру,
Озоном запахло. Волшебная свежесть
Спустилась с Олимпа. Бог начал игру.

Бывает он ласков, суров и опасен,
Однако во всех проявленьях не ясен.

26 июня 2012 г.
***
Ожидал ли кто, что рано
август станет сентябрём,
но внезапно - ночь прохладна,
день то ясен, то с дождём.

Воздух глубоко прозрачен,
виден в глубь, как в зеркалах
лик один, но ловко схвачен,
зеркала держа в руках.

Есть приметы и другие:
в колледж тянется толпа,
в ней студенты молодые
и седые иногда.

А поля почти пустые
с очевидностью грустят,
как и люди пожилые
до весны дожить хотят.

29 августа 2012 г.

***
А.Л. - фотографу-художнику

С осенним холодом приходит красота:
Не только красок лиственных журчанье,
Но и полей пустых очарованье
И леса, облысевшего, тоска.

А также грусть, тревога и волненье -
Триада чувств, будящих нетерпенье
Картину осени суметь нарисовать.

Иль в серии смущённых фотографий
от ненароком высмотренных nue*,
Поймать балет немыслимых фантазий
И шалостей природных кутерьму.

А вечером, в объятиях подруги,
Ждать похвалы
За творчества потуги.

Или корить себя: не плагиат ли это -
Украсть сюжет у грустного Поэта.

*nue (фр) - ню (обнажённая натура)

 21 октября 2012 г.

***
Тёмное небо. Ползущие тучи.
И дождь моросящий, как сломанный душ.
На сточных канавах помойные кучи,
И листья на блюдцах асфальтовых луж.

Под стать настроенье. И руки корявы:
Не могут на завтрак сварить два яйца.
Крепкий чай не бодрит, в нём лимон для приправы,
Как излишняя соль для тарелки борща.

От таких неудач в виршах рифму не свяжешь -
На экране компьютера целомудренный лист.
Вдохновение ждешь, а ему не прикажешь.
За окном непогода. Ветер - жалобный свист.

Неприятны погодные всплески ненастья,
Как любая простуда, как случайность несчастья.

14 ноября 2012 г.
***
Зима крадётся мелкими шагами.
Местами тучами поранен небосвод.
Пустеют улицы. Мороз не за горами.
Заметен дым из труб. На мелких лужах лёд.

Река – ручей, воркующий бывало, -
Рычит, как зверь, бегущей с гор водой.
Озёра и пруды, каких вокруг немало,
Гусей и уток взяли на постой.

Деревья в нетерпеньи, как девицы,
смущенные своею ноготой,
ждут бурь ночных, и некуда им скрыться -
Снег стыд укроет белою фатой.

Волнует нас любое ожиданье,
Разгадка не всегда очарованье.

21 ноября 2012 г.
***
Пролетают по небу кометы
И тревожат загадкой народ:
Справедливы ли наши приметы,
Что не добр у них огненный хвост;

Ураганы, тайфуны и штормы
Плюс цунами, торнадо, пурга –
Не случайны ли космоса волны
Иль то вызовы злого врага;

Или просто причуды природы,
Что познать нам пока не дано, -
Не раскрыты погодные коды;
Иль такое у бога кино.

Размышляю об этом от скуки,
А ответы приму от науки.

27 декабря 2012 г.

***
Я не люблю февраль. Он месяц - недоросток.
Обычно истеричен, а временами злой.
Ему и невдомёк: он только промежуток
Между весенней свежестью и снежною зимой.

А год, в нём «чёрта дюжина», 2013-ый
Сюрпризом неподарочным землянам пригрозил:
Семьёю астероидов от пояса отстёгнутый
Болид взорвался в воздухе и стёкла перебил.

Затем, как ведьма с хвостиком, комета «волосатая»
Заставила со страхом глядеть на небосвод.
Но вовремя замечена, землянам не опасная,
С подругами по космосу вступила в хоровод.

19 февраля 2013 г.
***
И вновь, как год назад, в плену я ожиданья
Тепла и зыбкой свежести весенних холодов,
Вуали зеленеющих деревьев и венчанья
Прилётных певчих птиц и щебета птенцов.

А с ними зова чувств не зимнего разлива,
Когда под плёнкой льда скрывается порыв:
Обнять, прижать к себе, любить без перерыва,
Забыть, что тусклой осенью созрел обид нарыв.

Я, как охотник, жду безгласно, терпеливо
Момент, когда есть шанс прощение принять
И положить любимую, отнюдь не шаловливо,
На поле из подснежников, как в белую кровать.

18 марта 2013 г.
***
Дождливый снег, как сопли марта,
Налип на стёкла - пелена.
И там, устав от бурь азарта,
Стал ждать, когда придёт весна.

И заблестели без потуги
От ласки солнечного дня
Замёрзшие осколки вьюги,
Как грани льдинок-хрусталя.

С карнизов крупные сосули,
Как сталактиты, в день глядя,
Бомбят, стреляют словно пули,
Внезапный шум производя.

Мы в ожидании апреля
Капель клянём, не сожалея.

25 марта 2012 г.

***
Майский первый выход на природу.
Снег в низинах, вкруг стволов вода.
Холодно, но солнечно. Погоду
Верно предсказал TV вчера.

Медленно охватывает пламя
Небольшой шатёр из веток, мелких дров.
Дуновенье ветра развевает знамя
Дыма, отгоняя мошкоров.

Кругом установлены палатки.
В середине схода жар дарит очаг.
Дети не играют даже в прятки,
Ждут родительских рассказов и молчат.

Так мы собирались год от года.
Внуки ныне выросли, а я храню обряд.
У экрана, не в стране исхода,
Получаю бодрости заряд.

3 апреля 2013 г.
***
В октябре в зените осень.
У художников аврал:
Мазок кисти быстр и точен,
Если цвета миг поймал.

Сказка! С чувством принимаю
Вспышку яркую цветов,
Их как дар воспринимаю,
А не ложь для грустных снов.

Клён лохматый и олива
Окружают наш балкон.
Красок жёлтых ждём отлива –
Таков времени закон.

3 октября 2013 г.
***
Тринадцатая осень 2013 г.

Две сотни лет прошло от пушкинских стихов.
Об осени с тех пор писали много.
Немало найдено чудесных рифм и слов.
Как свежие найти? А осень у порога.

Тринадцатая осень средь безумных лет.
Отмечены бесовские замашки.
Похолодало рано. Завернуться б в плед,
Глаза закрыть и спать. А снятся пусть ромашки.

В природе катастрофы: снег, туманы, дождь.
Стихия истерически хохочет.
В политике обман, интриги , ложь.
А прорицатели и худшее пророчат.

Метафора для осени одна –
Тринадцатая бесова жена.

16 октября 2013 г.
***
Вечер в Филадельфии
Невысокое зимнее солнце
На исходе прокисшего дня
Перед тем, как за тучами скрыться,
Подмигнуло лучом из огня.

А в ответ заблестели оконца,
Отражая подаренный свет,
В них проникший до самого донца,
И принявших небесный привет.

Глаз умелый, как ловкий фотограф,
Сохранил этот редкий посыл,
А художник его для потомков
На холсте записал и... забыл.

17 ноября 2013 г.

***
Декабрьский сонет
Родившись в северной столице,
привык к дождям и холодам,
там небо пасмурное злится
и нет светила по утрам.

Но здесь, вблизи другой столицы,
обычно сухо и светло,
а календарные страницы
декабрь вызвали назло.

Хотят взбодрить воспоминанье
погодных дрязг и неудач
и ностальгию в наказанье,
что ясных дней не стал я ждать.

Ничто - погодные капризы.
Не испрошу обратно визы.

7 декабря 2013 г.

***
Экологический сонет

На озере дышит-качается плот.
Приманка-червяк рыбе просится в рот,
Рыбак всполошился, на воду глядя,
Надеясь поймать своего карася.

Но рыба сорвалась, червя унося,
Хвостом помахала, как будто шутя,
Рыбак огорчился и плюнул вослед –
Не будет ухи для него на обед.

Карась оскорбился плевком рыбака,
Теперь не клюёт его корм ни фига,
Все рыбы врагу объявили бойкот.
Печальный сидит на плоту обормот.

Мораль всем известна: в колодец плюёшь –
Воды из него никогда не попьёшь.

11 декабря 2013 г.

***
Зимняя элегия

Вечерние тени и яркие фары,
И окна глазами, смотрящие в ночь,
Зовут на беду, будто беса фанфары,
В них страх и тревога, гонимые прочь, -

Особенность мёрзлых декабрьских улиц
С их быстрым пробегом тоскливого дня
И ветром внезапным, как с горечью перец,
И хворью небесной из снега-дождя.

Есть в этом ненастье зерно ожиданья,
Уверенность в бренности зимних невзгод,
Томленье от знанья с весною свиданья -
Вот только шагнёт за порог Новый год.

18 декабря 2013 г.
***
Весна 2014 года

Весна с приходом запоздала,
Зиме отдала грязный март
И лишь в апреле показала,
Что есть в её крови азарт.

В её поп-артовских сюрпризах
Есть рассыпающийся ритм:
То жар пустынь в её репризах,
То холод северный за ним.

И тем простительней капризы
Девиц при выборе одежд,
В них шалость лёгкого стриптиза
Ещё не названных невест.

Ворчать не надо на погоду,
Она творит, рождает моду.

16 апреля 2014 г.

***
Осенняя элегия

Со статью дамы нежно-грустной,
Красивой, властной и в шелках
Приходишь к нам - уходишь грустной
И дышишь будто впопыхах.

В твоём дыханьи слышу ветер
И холод - будто не к добру.
Так злой погодный мастер метит
Унять осеннюю игру.

18 октября 2014 г.

***
Белесо-серый неба свет.
Он без оттенков и пристрастий
И при депрессии опасней,
Чем самоистязаний бред.

Но часто такова природа
Ненастных зимних тёмных дней.
В них бесы бродят без теней,
Поймать нас в сеть – для них охота.

Попал и замер, будто заяц
В пятне от света ярких фар.
Их сноп лучей справляет танец –
Над адским чаном вьётся пар.

А в голове густой туман,
Есть в нём реальность и обман.

12 января 2015 г.
***
В стране мне стало непогодно -
Темно, морозно, небо злобно.
На окнах иней некрасивый,
На мостовой каток немилый.

Печальна и толпа детей,
Им в школу надо побыстрей.

А в полдень небо посветлело,
Лицом улыбка завладела.
Я застеснялся – мне неловко:
Не оттепель, а лишь уловка.

Правитель знает: мы должны
Плясать под дудку сатаны.

Левиафановы капризы.
Какие ждать ещё сюрпризы?

22 января 2015 г.
***
Весенние репризы
На талый снег мороз
Навёл алмазный глянец.
Оркестр играет блюз.
Кто исполняет танец?

Бегущий человек
Скользит стопой по льду
И тормозит свой бег
на ледяном полу.

Спешит коварный март
С издёвкою весенней,
Хитрит – не виноват
Во множестве падений.

Чтоб избежать суда,
На небо солнце шлёт:
Лёд тает без труда –
Улика уплывёт.

Случайны или нет
Погодные репризы,
Они источник бед,
Как глупость и капризы.

2 марта 2015 г.
***
Упал с ветки лист, пожелтевший от жажды,
А куст продолжал свою лямку тянуть,
Страдая от солнца, ненужной бравады,
Что небо поможет дождь с неба хлебнуть.

Как природные беды похожи на наши,
Как убога фантазия, вера в творца:
Щи в тарелку нальёт, даст всем гречневой каши...
И морщины печали исчезнут с лица.

8 марта 2015 г.
***
 Фонтан одинокий в безвкусном обличье.
Сквер безлюдный - скамьи и пусты, и пыльны.
Мой двойник. Им любуюсь Не вижу отличья:
Здесь живой с неживым фигурально равны.

И вода в нём стекает то с яростным стуком,
то молча и медленно – просто течёт.
Как похоже: и жизнь, то отмечена звуком,
То, как палка в реке, по теченью плывёт.

Я представил: художник раскрыл свой этюдник
И наметил сюжет, кисть держа на весу -
Пик веселья в саду, чей-то солнечный праздник.
Мне по вкусу картина. Я её унесу.

У поэта – метафора, у художника – краска.
Приёмы различны, мастерство – близнецы.
Но в истоках - талант, как у теста закваска,
А работники цеха искусства – творцы.

30 августа 2015 г.
***
Аллегория
Внезапно осень наступила.
Враз изменила свет эфира,
на клёне золотом блеснула
так, будто шлюха подмигнула.

Сентябрь - с осенью помолвка.
В нём бабье лето - лишь уловка
Словить для бабы мужика.

А там "осенняя тоска"
Заманит в сад, от страсти млея,
туда, где «тёмная аллея».

До свадьбы "зимняя тоска"
Привяжет к бабе мужика.
Весной созреет в чреве детка.

А летом - роды. Крепок круг,
пока не сломит вдруг недуг.

6 сентября 2015 г.


Ушедшей эпохи словесный портрет



Наш союз как кибуц

Друзьям - коллегам

Тридцать лет я работал, не меняя пристрастья
к инженерному делу, ему честно служил,
а оплатой за труд было высшее счастье:
рядом были коллеги, с ними крепко дружил.

Наш союз как кибуц - обитаемый остров.
Сонм еврейских голов плюс смекалка и ум
укрепили фундамент - на нём высится остов
всеми признанной славы еврейских коммун.

На работе, на отдыхе, на семейной гулянке
были мы неразлучны и дружбе верны,
как в разведке бойцы, как команда в ненастье,
как оркестр и хор, где слова не нужны.

А вокруг находилось в застое болото,
по привычке зовём это место страной,
в ней коррупция, злость и убийство за злато
мимо нас поневоле не прошли стороной.

И в заботе о будущем, в страхе пред настоящим,
вслед друзьям-смельчикам мы решились уйти,
чтобы детям и внукам и нам, уходящим,
без советских пройдох жизнь свою провести.

3 сентября – 8 ноября 2011 г.

***
Пенсионные будни. Стариковская память
Зацепилась за год, а потом - и за день.
Имена не забыты, и от этого радость.
Но не все на виду, кто-то спрятался в тень.

И возникло желание рисовать на бумаге
Ушедшей эпохи словесный портрет.
Без пригляда историка - в обывательской раме,
Как доказанный факт и свидельства след.

Но свершилось. И труд, не завещанный Богом,
Послужил для продления жизни прологом.

1 января 2012

***
Читая Экклизиаста
Из состоявшихся деяний
Мы вяжем жизни полотно,
Не умалим своих стараний,
И вслед украсим заодно
Пейзажами и лицедейством.

Любой с рождения - актёр.
По-честному, без фарисейства
Изобразим извечный спор:
Как жить по правде, без злодейства.

Но тут порвался гобелен,
А это значит, нитки сгнили.
Пророк был прав: всё в мире - тлен.

10 января 2012 г.

***
Его сжигало пламя страсти
Совсем не той, как зов любви.
Он раб игры – картёжной масти,
Рулетки цвета и пари.

Банкнот шуршанье, звон монетный
Порой милей, чем девы стон
В объятьях пылких, властных, нежных,
И поцелуев перезвон.

Как Германн Пиковою дамой,
Он заколдован Сатаной.
Бормочет: «Туз, семёрка с тройкой», -
А на столе расклад другой.

Не осужденье – сожаленье
Владеют им на склоне лет.
А праздник был! В том нет сомненья:
Лицо в морщинах - грусти след.

28 января 2012

***
Песня участников митинга на Болотной площади
Растресканный асфальт щетинится горбами:
Под ним живые корни тянутся на свет,
Вот так и мы, молчавшие годами,
На произвол властей готовы дать ответ.

Припев:
«Болотный фильтр» избавит нас от грязи,
За стенами его чистейшая вода,
И в ней не будет тех, кто всплыл из «грязи в князи»,
И им не избежать народного суда.

Покорные властям сбегут с горы «Поклонной»,
От рабской их стабильности останется рубец,
Но Честные взойдут на пик горы «Достойной».
«Воров и жуликов» бесславный ждёт конец.

Припев:
«Болотный фильтр» избавит нас от грязи,
За стенами его чистейшая вода,
И в ней не будет тех, кто всплыл из «грязи в князи»,
И им не избежать гаагского суда.
20 февраля 2012 г.

***
Я рано встаю, но сегодня усталость
Заставила долго в постели лежать.
А дел не убавилось. Может быть, старость
Мешает быстрее покинуть кровать?

«О, нет! Не согласен!» - внушаю беззвучно.
Считаю потом, как обычно, до трёх...
И тут же встаю, но кряхтя ненарочно, -
от глупого тела нежданный подвох.

Оно, как цветы, - созревает и вянет.
Внезапно и подло готовит удар.
Кто справится с ним, тот взбодрится и вспрянет,
А тот, кто не держит, – действительно стар.

По-честному, глядя в глаза переменам,
Готовим себя к новым жизненным схемам.

22 февраля 2012 г.

***
Твой звонок прозвучал неожиданно громко
Не звучаньем сигнала, а как прошлого звук,
Ты сказала: «Я - здесь. К сожаленью, обратно
Улетаю домой». Заколдованный круг.
Что тебе помешало позвонить мне пораньше,
Повидаться со мной пред отъездом домой?
Объяснение есть. Видно, помнишь, как раньше
Мы гуляли с тобой, любовались Невой.

Хоть полвека прошло, я понять не сумею,
Почему мы расстались. Кто нам вдруг помешал?
Ты другим увлеклась? И сейчас я не верю.
Или я виноват, что тебя не украл.

Был потом поцелуй, внятный, жаркий и долгий,
Но, увы, запоздалый – наше время ушло.
Тут возможно другое: быт тяжёлый, негладкий
Отозвался в тебе иль затменье нашло.

Но сомнения нет, встречи больше не будет,
Нам пора уходить навсегда в никуда.
А пока интернет службу добрую служит,
Письма могут летать и туда и сюда.
3 марта 2012 г.
***
О двух притчах
В мои студенческие годы, -
Когда наукой утомлён,
Писал я юным девам оды
Словами хроник тех времён, -
Открыл себе на книжных хорах
Не только графоманский хлам,
Но и умнейшие творенья.

Мне Лессинг в притче объяснил,
Ответ вложив в уста Натана*,
Как Бог разумно поступил,
И, правда, в этом нет обмана,
Что людям не полезно знать,
С какой религией кто дружит,
А потому, какой служить,
пусть всяк в неведении будет.

И выдал людям три кольца,
Сокрыв, какое изначально -
носитель истины Творца.
Раздача кончилась печально.
Надеялся наивный Бог,
Что род людской, им сочинённый,
Легко решит, кто верный друг,
Неважно кем и где рождённый.

Но те, кто взяли по кольцу,
Не понимая их природу,
Не знают: лишь одно кольцо
Есть то, что так угодно Богу.

Царь Соломон** мне подсказал,
Что всё проходит неизбежно,
И этим мудро указал:
Узнать кто прав, не бесполезно.

*Готхольд-Эфраим Лессинг. Поэма «Натан Мудрый». Притча о трёх кольцах.
** Притчи царя Соломона. Притча «Кольцо Соломона»
12 марта 2012 г.
***
Звезда пронзила тёмный задник сцены
Ночного неба. След её исчез,
Но загадать успел: пусть будут перемены
В делах моих – их путал подлый бес.

Не суеверен я, но тонкие приметы
Народных наблюдений без сомнений чту:
И про черту-порог, про звёзды, цвет кометы
И про иную сказок чепуху.

Традиции нас связывают крепко,
А потому так памятен Исход,
И в Рош Хашана пьём вино, что пряно-терпко,
А яблоки макаем в чистый, сладкий мёд.

И этим праздникам почти шесть тысяч лет.
В них связь времён и стойкости секрет.

6 апреля 2012
***
Мадригал
     Моей Муре
Однообразие и серость неласковых погодных дней,
Как полемическая глупость телевизионных новостей,
Сулят не скуку и безделье - eсть у меня такой порок:
Усесться в кресло с чашкой чая, а взгляд нацелить в потолок
И окунуться в мир фантазий, забыв о пакостях земных,
И размечтаться о свиданьях, о путешествиях, деяньях,
Чтоб в миг счастливый воплотить их в стихотворные сказанья,
А после, если повезёт, одеть в нехитрый переплёт.

Так в день один, каких немало филадельфийскою весной,
Когда холодный ветер шумный насильно гонит нас домой,
И я, смущаясь и коря, себя в безволье обвиня, что сибаритствую,
Оставив назавтра кучу важных дел, за стол присел
И начертал тебе сей скромный мадригал.

10 мая 2012 г.

***
Не мудрено - тоска и гнев венчаются,
Когда читаешь новости газетные:
В России с демократией бодаются.
В Америке событья несусветные:

Оплот капитализма размягчается
От болтовни обамовской немерено,
Социализм Европе слишком нравится,
Америка принять его намерена.

В ней гнусные протестные движения
Рукой умелой лживой управляются,
И стадо без ума и без сомнения
Вождям безумия безгласно покоряется.

Весь мир насторожился в ожидании,
В какой стране теперь ислам поселится.
Имамы источают предсказания,
Что вера их по всей земле расселится.

Я не люблю писать стихи тревожные,
Особенно на тему о политике,
Но времена настали очень сложные
И власти тонут в море жёсткой критики.

16 Мая 2012 г.
***
Не возместить потерянное время,
Но то, что мне осталось, берегу.
И дней текущих тяготы - не бремя,
Я их не замечаю на бегу.

Так любопытно, что за поворотом,
Дня промелькнувшего и будущего дня.
Чем кончится неделя? По субботам
Кто позвонит? Кто навестит меня?

Бег ускоряется. Мелькают вещи, лица.
Дорога не прямая – серпантин.
Простор сужается. Хотел бы насладиться,
Как многолюден кросс, в толпе я не один.

Да и не кросс – ленивая прогулка
Иль бег трусцой по длинному пути,
Маршрут хранит волшебная шкатулка,
Но ключ, по-счастью, мне к ней не найти.

2 июня 2012 г.
***
Как прожить жизнь, избегая несчастий,
Аварий, болезней, тюрьмы и сумы?
Возможно ль такое в судьбе настоящей?
Мне трудно поверить в весну без зимы.

Печальный итог размышлений закатных
Дал опыт российских неправедных лет.
Но ветер «волны» в парусах эмигрантских
Собрал те вопросы и выдал ответ.

В свободной стране вслух озвучено право
На личное мненье и бой за него,
И если не трус, и борьба не забава,
Бояться не надо тогда ничего.

10 июня 2012 г.
 ***
Мы бродили с тобой у холодного синего моря,
Наблюдая как ветер задорно играет волной,
В ней плясал и дразнил нас комок янтаря, жёлтоглазя,
С муравьём-великаном, случайно залитым смолой.

А на белом песке, у промытой водою коряги,
Мы его подобрали и взяли на память домой.
И теперь он со мной, окажись я в любой передряге,
Я ласкаю его, вспоминая осенний прибой.

Я не тем опечален, что ты убежала к другому,
А коварностью быта, который разрушил союз.
Вот полвека прошло, забываю тебя понемногу,
И объятья твои вспоминать я уже не боюсь.

Амулет-талисман, как языческий ангел-хранитель,
Для разбитых сердец - исповедник и добрый целитель.

23 июня 2012 г.
***
В бору прибалтийском сосновые мачты,
С копною волос из смоляных ветвей
И крепкой и гладкой корою - солдаты -
Мечтают стоять посреди кораблей.

Пусть вы улыбнётесь – тут что-то из сказок,
Раз парус давно заменён на мотор,
Но нет вдохновенья в отсутствии красок
Из мира метафор - здесь нужен простор.

Хочу оживить неживые предметы,
Вести с ними вслух разговор-диалог,
Послушать их мненье, познать их секреты,
Найти для фантазий реальный предлог.

Итог очевиден: миг творчества сладок,
Но полон вопросов из бездны загадок.

26 июня 2012 г.
***
Замуж вышла. Боялась невинной остаться?
А теперь и измена, считаешь, не грех.
Неужели случилось? Перестала стесняться
Не тайком целоваться, а открыто при всех.

Победили не тёмные плоти желания,
А нахлынула чувств настоящих волна.
Как теперь совместить и любовь, и сознание,
Что для юных ошибок существует цена.

Тривиален сюжет у любовных интрижек.
Повезёт - у романа счастливый конец.
Если время ушло, то не будет «коврижек»,
Как не будет и новых свадебных колец.

Но во все времяна существуют вериги,
О которых стихи сочиняют и книги.

1 июля 2012 г.
***
Кольцо надевают на палец без имени,
Как знак состоявшихся брачных утех,
Его замкнутый круг символ долга и бремени,
Уз семейных защита от впадания в грех.

Так задумано, но... дев голодных отпугивать,
Как назойливых мух липкой лентой, нельзя,
Можно бабу винить, даже лживо поругивать,
Но мила и приятна с ней в постеле возня.

Ханжа может хитрить и кричать: «Безобразие!»,
Отменить он не силах жаркой плоти порыв,
Удержать же союз нужен ум и согласие,
И уверенность в том, что мужик не болтлив.

А библийский указ – это только совет,
Он ничем не похож на строжайший запрет.

4 июля, 2012 г.
***
Пессимистические строчки не пишу,
Оптимистических – посильно избегаю,
В стихах шлифую мысль и в ней ответ ищу,
Вопросов тьма – и их не отвергаю.

Пишу для тех, с кем на одной волне
Телепатической беззвучно пребываю,
И если отклик есть, то мы в одной среде:
Ответил друг – ценю, не забываю.

А критику беззлобную приму:
Бездумных виршей я не сочиняю,
Они, как дети, рождены – свой труд ценю
И этим правом не пренебрегаю,
Коль скромность не почетна, не в цене.

Не обольщайтесь – я в своём уме.

10 июля 2012 г.
***
Ужасен мир и как прелестен –
Печаль и радость на весах.
Паденьем взлёт уравновешен.
От счастья – up, а down – крах.

Не удержаться в равновесье
И не сорваться вверх иль вниз:
Жить, не входя в противоречья
С окученных стеной границ.

Стал круче угол коромысла –
Сильнее страсть и чувств накал.
Иначе я не вижу смысла,
Зачем я в этот мир попал.

12 июня 2012 г.
***
Моему соплеменнику

Есть два человека, кому ты обязан
Подарком рожденья, как творчеству – песнь.
Наследуя им, с их кровинушкой связан,
Как стих и мелодия – музыки тень.

Исчезнут тела во вселенском пространстве,
И время ослабит ментальную связь,
Но зёрна возможностей в их генофонде
Никто у потомков не сможет отнять.

Сей тезис не нов. Подтверждение слову -
Похожесть портретов всех предков твоих,
В глазах груз веков, он сродни их норову -
Бороться и выстоять в дебрях людских.

Хранит наш народ Авраамово семя,
Оно победит и стихии, и время.
26 июля 2012 г.
***
Пародокс, как обычно, - сигнал для тревоги,
Он - способ убрать поврежденья с дороги.

Открытый протест в неожиданном месте –
Умнейший и смелый, и правильный ход,
Он правилен тем, что сигнал для тревоги:
В России де-факто не стало свобод.

А власти и церковь в едином порыве,
Нарушив законы для светской страны,
Преступно обвенчаны: средневековье –
Мечи инквизиции стали нужны.

И вспомнили «ведьм», тех, которых сжигали
За якобы ересь. «И этих сожжём!»
Полгода в тюрьме трёх девиц продержали,
Протесты не слышат – и в праве своём.

Неправедный суд обернется провалом,
И мир нерабов встрепенётся от сна,
Примеров в истории было немало,
А глупость бессильна пред мощью ума.

10 августа 2012 г.

***
Американская глубинка.
Штат Мейн. Леса. Озёрный край.
А на глаза ползёт картинка:
Вуокса. Плёс. Гнилой сарай.

В нём дети спят. Мы ждём погоды.
Дождь хлещет – этих мест обряд.
А отпуск короток. Невзгоды
От духов злых три дня подряд.

В реальности совсем иначе:
Избушка – домик для двоих.
По-русски мы живём на даче,
Соображая на троих.

И этот ритуал привычный
Нас греет... И коньяк отличный!

14 августа 2012 г.
***
Ошибочно считать, что возраст – время.
Мне удалось открыть иную ипостась.
Он – скорость, измеряет ухождение
К другим мирам без разворота вспять.

Чем цифра больше, тем метаморфоза
двух переменных t и v ясней,
их превращение – alarm, потерь угроза,
чтоб торможение начать и поскорей.

На гравитацию-лекарства безнадёжно
Нам уповать как поиск панацей,
Есть путь один: бежать, хотя и сложно.
А вот куда? Нет у меня идей.

Любое расставание печально,
Но знать о нём полезно изначально.

21 августа 2012 г.
***
Не скучно в близком окруженьи,
В нём зависть, глупость взяли власть.
Их безудержное влиянье
проклятьем надо бы назвать.

Хотелось бы, чтоб энтропию
людских пороков и страстей,
их неуместную стихию
в границы запереть скорей.

Как ни изменчиво пространство,
в котором вертится Земля,
констант великих постоянство –
гарант, надежда бытия.

24 августа 2012 г.
***
                Алику Л.

Мой добрый старый друг отметил День рожденья.
Звонки по телефону, бесплатный интернет
Приветствуют его и славят утвержденье,
Что жить мой друг обязан ещё десятки лет.

Конечно в здравии! И в честном поединке
С коварством новодельных бесплёночных обскур
Показывать слайд-show шедевров по-старинке,
Используя успехи комп-теле процедур.

Конечно в здравии! И чтобы перекличка живых
Звонков не сокращалась впредь, что «жив курилка»,
А его «курилка» испытывала радости от творческих утех.

Конечно в здравии! И чтобы - так привычно! -
Ты правил синтаксис неграмотных ослов
И в нетерпении исправить, как обычно,
Ждал утренних сполохов и криков петухов.

Конечно в здравии! До новой переклички!

23 ноября 2012 г.

 ***
Какие могут быть обиды,
Когда поступком огорчён,
Я вам пишу: слова не грубы,
В них лишь мой крик, что удручён.

Не совпадают взгляды наши.
Причина есть – изменчив мир,
Не масло портит вкус у каши,
А повар, кто готовил пир.

Возможно, лицемер похвалит,
Лениво отвергая спор,
Но сам не съест, а в trash отправит,
Он руки мыть бывает скор.

Tак равнодушие украло
Красу и радость карнавала.

29 ноября 2012 г.

***
Мой труд тогда не «вещь в себе»,
Когда востребован друзьями.
Птенцам не усидеть в гнезде:
Полёт их – это радость маме.

Возможно, не критичен взгляд
Тех, кто знаком со мной и дружит,
Но пооощрением богат
И этим честно дружбе служит.

И если незнакомых мне
Среди читателей немало,
Мы вместе в правой стороне -
Их мнение с моим совпало.

А вот оспаривать глупца
Мне не пристало изначально:
Рубить он смел «легко с плеча»,
Хотя и выглядит брутально.

10 декабря 2012 г.

***
От жизни я устал не потому что стар,
Раз чувствую себя вполне здоровым,
Задор во мне исчез - с небес упал Икар,
И день любой не кажется мне новым.

В нём монотонный ритм обычной суеты
Не возбуждает ум, а нагоняет скуку.
Куда бежать от вялой маяты?
Кто мне подаст спасительную руку?

Фантазии полёт, бумага и перо
Способны погубить однообразья муку.
Молчанье - золото, но слово – серебро.
За хвост держу отловленную щуку.

Рецепт нашёл как в мир стихов попасть.
Вошёл. Храню «таинственную страсть».

13 января 2013 г.

***
Эпиграмма

Когда солидный муж валяет дурака,
А дамы ловко обнажают ляжки,
То радость зрителей настолько велика,
Что рейтинг у TV взлетает без натяжки.

Борьба кАнальная становится острей,
Но способ вырваться вперёд остался старый -
Обезодежить больше дев частей
И музыкой отделать пляс корявый.

14 января 2013 г.



***
Мадригал

Наигранную бодрость не люблю.
С естественной - на пляс не отбываю,
Но благость, снизошедшую, ценю,
Как и друзей привет не забываю.

13 января 2013 г.

***
Никогда не думал, что так трудно
Надеть носки и завязать шнурки,
В иголку нитку протянуть бездумно,
Ширинку застегнуть и расстегнуть портки.

Теряю skill и памятью хромаю,
Однако же обиды не терплю,
А юных дев атак не забываю,
Но старых дам участье похвалю.

Все праздники, конечно, отмечаю,
Регалий юбилейных - пруд пруди,
Подарки, почести ценю и принимаю,
Но что-то грустное шевелится в груди.

Приснилось - я бессонницей страдаю.
А был ли вещим сон? Никак не разгадаю.

9 марта 2013 г.
***
Незадолго до отъезда в Штаты
Посетил я город на Днепре*,
Мои предки жили здесь когда-то,
До событий в Красном Октябре.

Там нашёл еврейское кладбище,
Имена на иврите читал,
Пять часов провёл на пепелище,
Но родных я всё же отыскал.

Подобрал осколок монумента -
Связь времён, увёз за океан.
В зёрнышке, теплом земли согретом, -
Та же память, только для семян.

* Могилёв

31 марта 2013 г.

***
В общении я очень осторожен.
Явился страх обидеть визави.
Вдруг он уйдёт: обижен и встревожен.
А я кляну себя: «Обратно позови».

Чем старше становлюсь, тем лучше понимаю
Свою вину - казнись иль не казнись -
Пред теми, кто ушёл навек. Не забываю,
Что силы не нашёл пойти на компромисс.

Возможно, случаев таких совсем не много,
Но совесть - беспощадный прокурор,
Он судит беспристрастно, жёстко, строго.
Я с ним согласен - не даю отпор.

Не пойманный виновник - не судим,
Он сам себе судья и господин.

3 апреля 2013 г.


***
Неугодно ли вам пообщаться со мною:
Философствовать, умничать, даже рыдать,
Что наш мир непригляден и мерзок порою,
Но другого, приличного нам не создать.

Пошутил. Мне такое общенье не нужно.
Но эфир переполнен пустой болтовнёй.
И газеты вторят, извергая натужно,
Что обычно по-русски зовётся хернёй.

Тогда что остаётся: turn off телевизор,
А бумажную грязь направляю in trash,
Не читать детектив, позабыть слово «пидор»,
Водку в лавке купить на оставшийся cash.

Вот такой диалог на минуту представил.
И, возможно, его произнёс не дурак,
А потом он решился - и вскоре оставил,
Укатив за границу, российский бардак.

20 апреля 2013 г.
***
Шутка о «НЕ» и «ДА»

Я не люблю частицу «НЕ» -
Мне утверждения нравятся.
И в алгебре она как «НЕ»
Давно не применяется.

С глаголами она не друг.
Они не обручаются,
А с прилагательными - друг
И иногда венчаются.

А всё так просто изменить
И с этой «НЕ» расстаться:
Черту над словом применить
Так - будто в «НЕ» признаться.

И математика тогда
К грамматике причастна.
Нет больше «НЕ», есть только «ДА»
С чертой, и «НЕ» - безгласна.

25 мая 2013 г.

***
Человек родился

Я воздух пробую на вкус...
А следом крик - мелодия для маминого уха.
Звук странен мне, но как велик искус
Узнать о тайне плоти и истоках духа.

Родился я от сладкого греха.
Случайно? Иль от доброго согласия?
Инстинкт иль воля, радость иль тоска
Лежат в основе моего зачатия?

Мне любопытно: знать желанно или нет
Моё вхождение в поиск приключений.
Посыл счастливый может дать ответ,
Избавив от вопросов и сомнений.

О смысле жизни думать не грешно,
Но часто бесполезно и смешно.

23 июня 2013 г.

***
В таинственных, по-бунински, аллеях
Два пятнышка на простыне алели,
А губы от укусов пунцевели -
Я заблудился и увидел страх.

А мэтр убеждал меня в обратном,
Что надо думать только о приятном.
Своим примером он водил по кругу,
Любовницу ценя, любя подругу.

Слова запутаны, сложнее лабиринт,
На выходе - завалы из бумаги.
Витки спирали скручены, как бинт,
В них новое старо, как муки бедолаги.

От камня на воде расходится волна –
Бывает ласкова, но иногда страшна.

13 июля 2013 г.

***
В Йом-Кипур

Сумерки в комнате, как и на улице.
Быстро темнеет, растёт тишина.
Она - злая змея: не кусает, а прячется.
Из молчания долгого вырастает стена.

Она будто экран для закрытых показов,
Когда веки опущены, но картины видны.
Зритель - сам демонстратор и участник рассказов,
А просмотр возник из-за чувства вины.

Не проходят бесследно поступки былые.
Совесть - верный хранитель любых передряг.
Если раны болят так же, как и чужие,
Значит, ты совершил очищенья обряд.

14 сентября 2013 г.
***
Участникам встречи 17 октября 2013 года

Друзья мои, я вас благодарю
За чуткость и признанье обстоятельств,
Которыми, простите, не рулю,
Но берегу от чуждых глаз, вмешательств.

Особенно ценю не напоказ
Желание отметить День рождения,
Мой праздник, вместе с вами, в первый раз,
Но в 78-ой – от года появленья.

Есть просьба к вам: считайте – молод я,
Как юноша не опытный и робкий,
Не знающий, какая ждёт стезя,
И будет ли дорога длинной иль короткой.

Поэтому не нужно лестных слов,
И критики не надо – нелюбимой,
поговорим о том, что мы имеем кров,
достойный нас и нами сотворимый.

17 октября 2013 года

***
Отголоски редкого общения -
Пропускаю дни важнейших дат.
Следом посылаю извинения:
«Виноват, простите, виноват».

«В записную книгу запишите, -
Мне совет на каждый божий день, -
Памяти уснувшей помогите».
Вот такая нынче дребедень.

Но привычке старой подчиняясь,
Календарных не пишу замет,
При ошибках чаще чертыхаюсь -
Мой ответ на дружеский совет.

С каждым годом чертыхаюсь реже.
Почему? Давно не мой секрет.
Знаю, что друзья остались те же.
Повода виниться больше нет.

16 ноября 2013 г.
***
            Хотя грустно, тоскливо внутри
Одиночество спрячем в улыбке,
На то мы, мужики-старики,
С жизнелюбием мудрым в избытке.

Мудрым служит пронзительный взгляд:
Лесть, неискренность тайной не будут,
Как и лживый церковный обряд,
Но ханжа меня тут же осудит.

Интуиция всё же важней -
С нею чувствуешь радость и муку:
Кто-то просит тебя - пожалей,
Кто-то скажет - пожми мою руку.

Жизнезнание - сильная власть,
Позволяет стоять, не упасть.

25 декабря 2013 г.
***
Нам мир иной нисколечко не нужен,
нам нынешний – хорош, хотя и плох:
скандален, вороват, для жизни труден
и радостей бывает в нём на грош.

Ваш мир не наш, участники джихада,
вас девственницы ждут, которых целый рой,
спешите к ним, а плаха будет рада,
и плата есть – оплата головой.

А жопа вверх, покуда не убрались,
лишь ждёт пинка хорошего ногой,
хотим, чтоб вы в свой мир скорей убрались,
чем меньше вас, тем слаще нам покой.

Не ксенофобия таким словам причина,
А мусульманских догм убийственных личина.

21 января 2014 г.

***
Мадригал
                Меримуре

У сиамских сердец всегда общая кровь,
Как у нас неделимых, познавших любовь.
А поэма о ней - это тысячи строф,
От Адама до нас, недосказанны слов.

Я не жду от тебя ни бездумной любви
И ни плотских утех...Уплыли корабли...
И оставили нас на пустом берегу...
Я тебя, дорогая, от невзгод берегу.

8 февраля 2014 г.

***
Теплом твоим, подруга, дорожу,
Однако ласк твоих уже не домогаюсь.
А бурной юности восторги берегу,
И смелостью твоею восторгаюсь:

Мы были вместе два у моря дня,
Тебе казалось - навсегда, навеки.
Наивность эту позже оценя,
Инстинкт к соитию увидел в человеке.

Мораль людская с ханжеством слилась,
И преградила к милому дорогу,
И первую любовь назвала словом «связь»
С чужим по крови, неугодным богу.

Среди людей нет видовой борьбы,
Но ненависти ген присутствует, увы!

15 апреля 2014 г.




***
Замедлить время не могу:
Закон физический мешает,
А потому и берегу
То, что мне радость доставляет.

Искать, найти и описать
Поток поступков и сомнений,
Понять их ток и рассказать -
Родник для творческих волнений.

С любимым другом разговор
Для новых дум - всегда источник.
А если возникает спор -
Не совпадает дум подстрочник.

26 июня 2014 г.

***
Пятьдесят пять

На праздничный день выбираем одежду:
Приличный для бала красивый наряд.
И долгие годы лелеем надежду,
Что вечна традиция – этот обряд.

Но годы идут, возникают сомненья,
А надо ли чтить нам все даты подряд?
И рады ль теперь принимать поздравленья,
Как будто года повернули назад.

Есть дата одна, и она исключенье,
Мы чтим эту дату всегда и сейчас.
Она для восторга, источник волненья,
И повод напомнить про свадебный пляс.

А также про нежность – она не пропала,
О детях и внуках, далёких от нас.
Как важно понять нас, как мы их бывало,
Входящих во взрослый, родительский класс.

27 июня 2014 г.

***
Эпитафия

Упал, поднялся и опять упал.
И не считал ни взлётов ни падений.
За тишиною следовал аврал.
Всё было там: от слёз до награждений.

Настал конец земного бытия,
И плотское исчезло воплощенье.
Он говорил с печалью, уходя:
«Мне любопытно жизни продолженье».

16 июля 2014 г.

***
Голос моря

Морской вечерний бриз
И ласковое море,
Гурзуф и твой каприз
Купаться до зари
Из памяти извлёк,
Услышав голос моря
И слабенький намёк:
Попробуй повтори.
Нашёл тебя и рад.
А тёплое касанье
Твоих горячих губ,
Хранимое во мне,
Надеюсь, что продлит
Тех лет воспоминанье,
Которое не меркнет,
Пока я на земле.

31 июля 2014 г.

***
Эпиграмма

Встречаясь утром, с другом шутим
И непременно над собой.
А у виска мы пальцем крутим,
Смеясь над глупостью - чужой.

И иногда не безобидно:
Дурак, увы, и есть дурак,
Хотя на лбу сие не видно, -
В уме его всегда бардак.

1 августа 2014 г.

***
На смерть поэта

Хоронили поэта в осенний день.
Гроб несли на плечах друзья.
Пасмурное небо. На лицах тень.
Слёзы горя остановить нельзя.

Земная ноша была тяжела.
В рай хотел попасть не мешкая.
Любимая уберечь не смогла.
Кровля упала ветхая.

Стрекозы, бабочки, кони чуткие,
Трава сладкая, горы гордые –
Все родные ему и близкие,
Все от слёз до нутра мокрые.



• Памяти Леонида Аронзона посвящается

***
Эйнштейн был прав

Эйнштейн был прав:
Лишь глупость бесконечна.
Непобедим её в веках упрямый нрав.
Она и громогласна, и беспечна
И беды приносила много раз.

Дурак с рожденья ею обладает
И подлость принимает за закон,
Подачку он заботой называет,
Не ведает, что ждёт его потом.

Примеров глупости не счесть и, очевидно,
Ученье не всегда явлеят свет.
Был СССР. Глупцу ох! как обидно:
Мала империя. Кого бы быстро съесть?

И день настал. На Украине смута.
Кипит её восточный, южный край.
Крым покорён. И брат пошёл на брата.
Случилось это будто невзначай.

31 марта 2014 г.

***
Бессонница

Бессонница не с вечера,
Не сразу. Внезапно ночью.
Не честна игра.
К рассвету засыпаю.
Вот зараза!
Осознаю: уже вставать пора.

18 октября 2014 г.

***
Печально, если я не слышу
Слов одобрительных твоих,
Как будто дом теряет крышу
И хладный дождь в него проник.

Не знаю, в чём лежит причина,
Не вижу здесь вины своей,
Чья та недобрая личина,
Как демон вышла из теней?

Я жду, когда подует ветер,
Он осенью силён и свеж.
Где разум твой и твой характер?
Пробьём неласковости брешь.

26 октября 2014 г.

***
Не удивленье - любопытство владело мной в последний раз,
Когда узнал, что ты внезапно рвёшь нашу дружбу из-за фраз,
Которые посмел сказать я о приязни:
К тебе и всем твоим делам,
А друг Отелло, по несчастью, узрел, что в виршах я не прям.

Я поражён, что глупость эту ты возвела на пьедестал
И приняла за ту монету, что чистой я бы не назвал.

О, как смешны людские страсти,
Но благотворно не всегда в стихах предсказанное счастье...

У нас не лучшие года.

31 октября 2014 г.

***
Обманывать себя нельзя.
Стою на деке корабля,
Во время бури из-под ног
Он вверх уходит, тут же вбок.

Девятый вал накрыл корабль.
Я, кормчий, курс не удержал.
Плывём. Вот новая волна.
Жизнь корабля обречена.

Не устаю себе твердить:
Хочу и надо долго жить,
А силы тают, дни бегут.
Чу, берег ближе, берег крут.

За кряжем - гавань. Стикс-река
Уходит в глубь материка.

13 ноября 2014 г.


***
Пасьянс не сходится в компьютерной игре.
Не предсказанье ль это жизни предстоящей?
В ней немощь старости гуляет во дворе -
Вот-вот попросится гулять здесь, в настоящей.

Сон в кресле стал спокойней, без тревог
И криков от неясных сновидений,
А бодрость убежала за порог,
Но ждёшь её случайных возвращений.

Тогда есть радость взяться за перо,
Оно в keyboard сегодня превратилось,
На небе пасмурно, но стало мне светло,
И слово на бумаге проявилось.

А отклик, хоть для разума и льстив,
Воспринимается как якобы правдивый.
Приму его, смятенье пропустив,
Глотну вина - здоровый и счастливый.

3 декабря 2014 г.

***
Шалом. Мадригал
Твой портрет над столом
В незатейливой рамке
Говорит мне «шалом».
Моя память в порядке.
И словам повинуясь,
Беру в руку перо
И пишу, не стеснясь,
О том, что пришло
К нам полвека назад,
Как случайная рифма,
Как нетронутый клад,
Как еврейская мицва.

9 декабря 2014 г.
***
Я помню запах фейхуа
Среди редчайших ароматов
Я помню запах фейхуа.

Плод был подарком от абхаза,
Он делал к нам набег сюда
На ленинградские базары,
Свозя на них свои товары.

А я, мальчишка босоногий,
Мечтал забраться в южный сад
Сорвать, отведать фрукт мне новый
И угостить весь Ленинград.

С тех пор храню воспоминанье,
Каким увидел этот край -
Гор снежно-чёрных очертанья
И мандаринов урожай.

Морскую гладь, её дыханье,
Скалистый берег, тихий пляж
И безудержное желанье
Съесть фейхуа или лаваш.

Но опечален, что недавно
В Абхазии была война
И что, совсем уж стало странно,
Она с Россиею дружна.

21 декабря 2015 г.
***
В стране мне стало непогодно -
Темно, морозно, небо злобно.
На окнах иней некрасивый,
На мостовой каток немилый.

Печальна и толпа детей,
Им в школу надо побыстрей.

А в полдень небо посветлело,
Лицом улыбка завладела.
Я застеснялся – мне неловко:
Не оттепель, а лишь уловка.

Правитель знает: мы должны
Плясать под дудку сатаны.

Левиафановы капризы.
Какие ждать ещё сюрпризы?

22 января 2015 г.
***
Письмо другу
Мой верный друг! Мой друг бесценный!
Я вставил Пушкина в строку,
Чтоб подчеркнуть, что день отменный -
Такой, что только раз в году.
А что кавычки не поставил, поймёшь:
Они бы исказили смысл,
А так всё ясно - я поздравил,
Себя, что я с тобой дружил.
Дружу. Уже прошло полвека,
А в цифрах - 30 тысяч дней,
Почти, но это не помеха,
Чтоб твой отметить юбилей.
Слова. Но что словами скажешь?
Давай, дружище, помолчим.
Оно, молчанье, больше скажет,
Чем многословный тост. Молчим.

25 января 2015 г.
***
Везде округлости манят
Ушли с причала корабли,
Но из-за круглости земли
Мне стали скоро не видны.
Причину эту с детства знал
И сильно очень горевал.
И фантазировал убого.
Таких фантазий было много.
Тогда я понял, кривизна
Глобально людям не нужна.
Её придумала Природа –
Так увлекла Вселенной мода
Весь Мир нашпиговать шарами.
На небеса взгляните сами.
Куда ни кинешь беглый взгляд,
Везде округлости манят:
Мужчин – изгибы женских чресел,
А женщин? Я давно заметил –
У них свой гендерный подход –
В делах любви идти в обход
Препятствий к браку и венцу,
Отдавшись сразу молодцу.
Примеры всякой кривизны
Столь очевидны – нет нужды
Вступать в дискуссию и спор.
Я сей затеял разговор,
Чтоб вас развлечь наверняка.
Ну как вам эта чепуха?

24 января 2015 г.
***
Эпиграмма на ханжу
Ханжу, как гнуса, не терплю,
Он морщится от слова «жопа»
И порицает позы ню,
А самому шалить охота...
Но с целомудренным лицом
Он рассуждает о морали,
Он галстук носит и кольцо.
Надеюсь, вы его узнали?

26 января 2015 г.
***
Охотник усталый по лесу бродил,
Искал свою жертву - не находил,
И так замотался, что снял свой рюкзак
И выпил из кружки зельё натощак.

Прибавила бодрости кружка зелья,
Но меткость пропала в стрельбе из ружья,
Олень пред глазами мелькнул, как синица,
Которая в небе. Мне всё это снится.

13 января 2015 г.
***
Meri - Муре  - жене и другу
Когда цепочка слов уложена в строку,
А вслед за ней цепляется другая,
В том есть надежда, что их соберу
В стих иль поэму для тебя, родная.

Я стихотворный выбираю сказ,
Он искренний и всех речей короче,
Не для парада он, не напоказ,
Он как объятье в светлой лунной ночи.

Ты, принимая мой стихов посыл,
Не огорчай слезой при грустной ноте.
Горячий стих, пока он не остыл,
Он и причастие и радость нашей плоти.

Не самоцель - сложение стихов,
Они случайны, как дельфинов стая,
А запись их, не тратя лишних слов,
Дарю тебе, а в них любовь живая.

14 января 2015 г.
***
Литературная пародия, или сюжет с длинной бородой
Дома мне сидеть – угроза,
Если с неба мокрый снег
Прёт безумно без мороза.
Надо выпить – водки нет.

Вирши требуют настроя,
Озаренья, так сказать,
В них несчастного героя
Надо людям показать.

Проза – тяжкий труд, не скрою,
День за днём писать, писать.
Устаю от слов порою,
С точкой мне не совладать.

Завалюсь я спать в удобный,
Но продавленный диван,
Вдруг приснится детективный
Не написанный роман.

Или стих с нескучной рифмой
Для девицы молодой...
................................................

Есть консенсус сна и лени –
Сюжет с «длинной бородой».

6 марта 2015 г.
Оптимистическое
Болезнь и здоровье – всегда антиподы,
Но вместе по жизни ведут хороводы.
Хвори коварны, удары внезапны,
Особенно те, что для жизни опасны.

Я с этим столкнулся. А многие годы
Не думал, не знал той болезни невзгоды,
Как тело сдаётся, врагу угождая.
Но эта история будет другая.

В ней разум и воля в союзе с врачами,
Как крепкая кровля, меня защищали.
Стихия – безумна, война с ней – не сладка,
Но в случае нашем закончилась гладко.

20 апреля 2015 г.
Госпиталь в Doylestown
***
Свобода мнимой не бывает,
С самоцензурой или без,
Когда мы в ней, она ласкает,
А нет её – источник бед.

Когда козёл ночует в хате,
То вонь его - всё та же вонь,
Она, как пот в родном халате,
Своя, а потому не тронь.

И только выпустив на волю
Козла и постирав халат,
Поймешь, что лучше в чистом поле
Ночь провести, не чуя смрад.

Пример житейский - как совет:
Кому-то дар, кому-то нет.

11 мая 2015 г.
***
О чём задумался, мой друг?
Алику Лапидусу

О чём задумался, мой друг?
О том, что время на исходе,
О том, что разум не угас,
А оболочка свяла, вроде?

Или о том, что опыт, знанья -
Всегда твои, и век их долог,
Но справедливо указанье,
Что время - худший косметолог.

Но в сочетании таком,
Друзья, морщины - не помеха,
А только повод за столом
Для шуток, как источник смеха.

Не предсказуем жизни бег,
И пусть он будет без помех.

20 сентября, 2015 г.
***
         Фонтан одинокий в безвкусном обличье
Фонтан одинокий в безвкусном обличье.
Сквер безлюдный - скамьи и пусты, и пыльны.
Мой двойник. Им любуюсь Не вижу отличья:
Здесь живой с неживым фигурально равны.

И вода в нём стекает то с яростным стуком,
то молча и медленно – просто течёт.
Как похоже: и жизнь, то отмечена звуком,
То, как палка в реке, по теченью плывёт.

Я представил: художник раскрыл свой этюдник
И наметил сюжет, кисть держа на весу -
Пик веселья в саду,чей-то солнечный праздник.
Мне по вкусу картина. Я её унесу.

У поэта – метафора, у художника – краска.
Приёмы различны, мастерство – близнецы.
Но в истоках - талант, как у теста закваска,
А работники цеха искусства – творцы.

30 августа 2015 г.
         
***
Триптих

Нет на лицах улыбок-ухмылок.
У художника множество тайн.
Натюрморт на столе из бутылок,
Непохожих на винный дизайн.

На другом полотне дед, старуха.
Без растений, скучнейший пленэр.
Там остатки строений. Разруха.
В ней амбиций угасших пример.

В завершение, люди у моря,
В явствах, винах обеденный стол.
Здесь поминки – забвение горя.
Кисть скорбит, и художник ушёл.

25 января 2015 г.
***
Забудь болячки и невзгоды
сегодня, но и всякий раз,
когда отсчитываешь годы
от дня, когда прищурив глаз,
на мир взглянул, перевернулся
вниз головой и чертыхнулся.

Прошло, «как в сказке»,
взял в кавычки, не мало лет.
А где же спички?....
Зажжённых свечек яркий свет
Мир осветил, я чертыхнулся,
Но мир, как встарь, не повернулся.

А ты с поднятой головой
меня утешил: «Чорт с тобой!
Смотри вперёд, а не назад.
Невзгодам дай коленкой в зад».

Такой ответ мне в самый раз,
Пойдём, мой друг, вновь в первый класс.
Начнём годам иной отcчет,
А прошлые для нас не в счёт.

23 ноября 2015 г
***
Устал. Берёт своё усталость
От новостей, посев их - просто зло,
От сборищ болтунов и хулиганов,
От комментаторов и лживого ***ло.

Я прекратил оплату за показы
Каналам на российском «телеви»,
Чтоб мозг не повредили метастазы
Реальности российской сель ави (C'est la vie).

В Америке есть тоже метастазы
Коммунистических и пакостных затей,
Социализм заразнее проказы
И разрушает память у людей.

Не знаю, как разумное начало
Найдёт ответ на вызовы глупцов,
Но пусть сначала уберёт из зала
убийц и всех исламских наглецов.

6 января 2016 г.


Содержание

«Почему я так делаю?»
Пробудим воспоминания,
или в родительской семье (1935- 1959)

Папины похороны и его тайны
Коротко о семье до и после войны
Мама
Война
Школьные годы
Поступление в институт и годы учёбы

Моя инженерия

Выбор профессии
Заводские истории
Будни молодого специалиста
Директор
Зориков
Шилов и Тыщук

Путь в науку
Обмен
Нелепые истории и их виновник
Кориолисово ускорение
Патентное право
Город-завод. Пикалёво
Город-завод (продолжение истории). Ачинск – Сибирский гигант
Афины – древние и современные, или афинские приключения
Не может быть!
Афины! Греция!
Презентация, конфуз, конфликт
Трудовые будни
Прощай Греция!
Галопом по Европе и Америке

Из копилки воспоминаний
Хроника одной жизни
Звонок из прошлого
От автора
Михаил Козлов. Житейский лабиринт
Большие надежды
Встреча с Виталием Полицеймако
Радость студенчества
Ветер третей волны
Из Америки в ГУЛАГ
Blow up      
«Африка, Африка!» и «цветок Востока»
             Конфетные фантики, граммофонные пластинки, книги и живопись

Эмигрантские рассказы
Американец Эдди
Костюм, или первый заработок моей жены в Америке
Химчистка, или мой первый чек в Аменике
Слушается дело
Старики в Америке
Выгодная сделка
Три письма, или один день из жизни пенсионера
Открытая дверь
Лотерея
Old Bones-Старые кости
Самаркандский зигзаг

Рассказы
Начальник
Опустевший муравейник
Липовая аллея
Интимные аксесуары
Девственная Нея
За милых женщин
Выстрел мимо цели
Сантехническая хирургия
Плата за скромность
Бой рядом с унитазом
Мопассан, Рокфеллер и КГБ
Красный пропуск
Значок «НТО-Известия»
Человек рассеянный
Потерянное доверие
     Незабытое из детства
 Sex и зубы
Запах Родины
Как возник сюжет романа А.И. Солженицына «В круге первом»
Кто делал зубы Сталину, или о находке любопытной фотографии


Публицистика
 Он писал под диктовку Бога
 Далеко и близко
 О том, как рукописи не горят
  42 года без Леонида Аронзона. Краткий обзор событий и
 публикаций.
Леонид Аронзон в сам - и тамиздате
Набросок  выступления Виталия Аронзона на Литературном вечере  в Филадельфии 10 апреля 2011 года
О двух романах Ромена Гари
Уличная культура и кафе Сайгон
 
Иван Фадеев. Такая жизнь, такая судьба

Путевые заметки
Десять дней на Аляске

Стихи
Погодные репризы, иль такое у Бога кино
Ушедшей эпохи словесный портрет