Ночь в молодом Петербурге

Ночь в молодом Петербурге


Светцы* старались вовсю, но сумрак сгущался. Лучины горели и медленно гибли. Серый прах тонких спиц-головешек с шипением тонул в дождевой воде. Чёрная сажа стыла в низких кадушках, покрываясь холодной пепельной плёнкой. Девка носила ушаты во двор - подставляла под сильные струи, смывая погибшие «солнца».

В закутке – в стороне от святого угла - сгущалась и висла объёмная тень. Словно дьявол к кутнику* лапы свиные тянул. Тяжкий могилистый дух воцарялся в избе.

«Грудь сдавило. Никак не отпустит», - в страхе крестился полнолицый степенный военный; хватался за ворот - хотел облегчить хриплое частое дыхание. Одышка никак не сдавалась - продолжала душить. 

«Стопа государева сердце гнетёт, - казалось, сановник был на грани обморока. - Да и царь ли он православный? Может, чёрт в человечьем обличии? Ох, тяжка государева поступь!»

Пётр Апраксин, приставший на ночь в убогом деревянном домишке, сляпанном неподалёку от одноэтажного мазанкового Адмиралтейства, дрожал мелкой дрожью. В немилость попасть – страшней не бывает! Подлая память не к месту рождала картинки рутинных расправ. Обезображенные, изломанные тела моливших о смерти негодных «царёвых холопов» - недавних ближайших и верных друзей – сплетались в кричащий от муки узор. Введённое Петром, строго регламентированное Воинским Уставом колесование* ужасало его. Сочленения мялись и рвались, руки и ноги ломались, но пытка на том не кончалась: привязанные к шестам сильные и недавно ещё здоровые люди порой проживали по несколько суток. Зависело от того, насколько жестоко их кости крушились. Колесо могло нанести один-два иль с десяток ударов. 

Апраксин имел все причины страшиться. Проступок сенатору вменялся серьёзный. Способствование бегству отступника-сына - царевича Алексея! Не оправдается, не разъяснит - пощады не будет!

Григорий Юсупов - преданный страж хозяина русских пределов, прямой и правдивый, – расследовав дело, греха не нашёл, но совет дал толковый:

- Езжай к венценосцу, винись в окаянствах!

- Да было бы в чём! До царевича дела вовек не имел!

- Мне ведомо то, – круглое ногайское лицо со странно прямым европеоидным носом оставалось бесстрастным, - считал бы иначе, не здесь бы беседы вели! Покаешься в малом, царь побьёт и забудет. Ведь пользовал дружбой! И службу твою памятует!

Юсупов уехал. Покрытое испариной лицо Апраксина исказилось гримасой: «Памятует!» Памятовал и сенатор: немало соратников гнило в землице болотной!

Привезённая из Лондона пружинная сноровистая коляска увозила Юсупова прочь. К каретам «для старцев и баб» бригадир* относился брезгливо, но мода – престрогая дама. Ни с ней, ни с царём не поспоришь!

Обивка внутри не спасала - влажные щупальца питерского ненастья настойчиво лезли в повозку, ласкаясь к лицу и одежде. Непогода и ветер – мокроносье простудной петровской столицы - бередили старые раны. Отзвук сражения под славной Лесной отдавался ревматической болью. Увечные руки и ноги татарского князя – надёжный хранитель событий. Припомнилась странность триумфальной победы. Лучшие русские рати – вымуштрованные и опытные – едва-едва справлялись с разношёрстным, плохо обученным сбродом. Малочисленные шведский драгунский и лифляндский полки вкупе с крохотным дворянским эскадроном* были единственными по-настоящему боеспособными подразделениями противника. Всё же настойчивый Пётр добился желанной виктории. После долгой, почти безнадёжной баталии Левенгаупт*, потеряв весь обоз, уводил от пленения войско. Почуявшее вольницу, наспех собранное Карлом чухонское и ижорское ополчение откупорило бочки с вином и напилось. Не преуспевший в сохранении дисциплины, потерявший семь тысяч гружённых запасом повозок, Левенгаупт оставил короля без провианта и потерял убеждённость в успехе. Последовавшая годом позже позорная и непоправимая капитуляция* лучшей армии Европы – битой под громкой Полтавой - была следствием конфузии в лесах Беларуси*.

Коляска катила вдоль утруженных за день, притихших за тёмным усыпчивым часом верфей. Серые воды сердитой Невы скрежетали зубами по брёвнам - вгрызались в строения дока. Тяжёлый плеск давил неуютом. Холод ознобными крючьями лез под кафтан. Противоположный берег выглядел страшно и дико. Издали было заметно, как ветер рвал хищные лапы деревьев. Сосны, стеная от боли, клонились к земле. «То стонет не лес, а несчастная Русь», - пришла в голову крамольная мысль. Он отмахнулся.

Экипаж, кружа и петляя, направлялся к единственному живому пятну - освещённой факелами пристани.

Юсупов, пройдя по мосткам, ловко запрыгнул в крошечный ялик. Загребной обмакнул подсохшее весло - судёнышко резво пошло. Солдатам-гребцам подфартило: переправа - не самая трудная служба.

Лодку качало на мелкой и рваной волне. Григорий решил поразмыслить. Пётр был прост в обращении. Но добром ли была простота самодержца?

«Этикет представляет преграду, - думал Юсупов, - но и служит надёжной защитой от вычурных шуток и диких царёвых причуд. У нас о порядках таких вовек не слыхали! На Руси этикет – то господская прихоть! Самодурство от предков моих происходит, из древней, жестокой Орды. Пётр в Европу стремится со рвением, но внутри у него – азиатское сердце. Трави – не трави, а раба и тирана из норова вряд ли изгонишь! Мрачная память тяжёлой неволи и сладкая дикая одурь – явления схожие. Властелин и холоп – близнецы-побратимы! Различия в них я не вижу. Два лика недобрых Востока».
Мятежные мысли прятались в скрытых для мира глубинах сознания. Юсупов усердно и часто глушил и себя, и сомнения крепким напитком – топил понадёжней заразные мысли. И тем угождал властелину.

Усадьба светлейшего князя роскошным дворцом выходила на тщательно прибранный берег. Просторная пристань у нескромных чертогов светилась кругами костров. Бригадира узнали. Караульные встали во фронт. Любили его и страшились.

Пётр, гостивший в «Посольской избе»*, инспектировал кухню: чаду в «доме» скопилось в избытке. Пройдя в Буфетную, Юсупов спустился в подклет. «Чёрная» лестница выводила в обширную нижнюю залу – помещение под кухни. Расположенная на первом этаже, поварня была удобна для загрузки дров и воды. Для выноса обильных помоев, удобрявших пышный княжеский сад, челядь приспособила узенький оконный проём: люд кабальный во дворце фаворита не знал утруждений.    

Вытянутая, резко очерченная в блеске огненных жерл тень вдруг нависла в проёме.
«Государь», - прошептал поражённый Григорий: нездоровая тонкокостная стать каждый раз поражала уродством.

«Ох и страшен! - выдохнул стольник*. - Будто дьявол из ада явился!»

Узкоплечая фигура монарха контрастно и вычурно оттенялась красным сполохом плит; пламя горящих печей придавало венценосным чертам мрачную, тёмную силу.
Пётр дышал раздражением и явной досадой:

- Вонь и дым все покои залили. Спать противно – будто в печке вонючей сидишь!

Вынув трубку османскую, запыхтел «басурманской заразой»* -  злоуханной турецко-немецкой махоркой:

- У голландцев такого не помню! Они тягу блюдут. Да и печь растопить понимают. Повара на каменья ни масло, ни мясо не бросят – экономят припасы.
Успокоившись, Пётр перешёл на будничный тон. 

- У светлейшего князя добра сверх достатка! Прислуга разожралась в безделье. Государь их живёт победнее. Алексашку пусть кликнут!

Помолчал и добавил:

- В кухнях чтоб вытяжные отверстия! И чтоб в дымовую трубу выводили! Над плитой чтоб железный колпак! И чтоб к трубе был прилажен. Как в Голландии всё обустроить! И – живо!

Наверху обернулся строжайшим судьёй:

- Что с Апраксиным? Вор? Иль невинен?

- За сенатором измены не вижу. Вероломство ему неизвестно.

- Будь по-твоему! – не от избытка сердца принимал государь результаты дознаний – выгоду видел во всём! - Для острастки отправим в Москву. А потом призовём и согреем. Человек он пренужный. Пусть и дале послужит Отчизне!

Полуночный пасмурный город, насупившись чёрной кручиной, пророчил невзгоду. Низкое мглистое небо, туманом усевшись на берег, вгоняло в печали. Выходить под хлёсткие струи дождя из тёплых покоев совсем не хотелось. Но выбора не было.

«С делами царёвыми мешкать – себя не любить!» - думал мудрый Юсупов.

С середины протоки солдаты дружней заработали вёслами – уж слишком судёнышко натужно шло! Финский залив шквалистым западным ветром, нагнетая волну в мелководное невское устье, грозил наводнением. На фоне бурливой, непрозрачной реки монарший оплот смотрелся огненосным вулканом. Унылая серая хмарь не скрывала плетения ярчайших расцветок. Меншиков, слывя тароватым хозяином, на царя не скупился - во дворах жгли большие костры. В палатах кандел* не жалели. Освещённые окна горели весёлой оранжевой лентой.

Постепенно, гребок за гребком, мистический огненный замок растаял. Прикрытые пеленой плотных струй разноцветные кружевные гирлянды погасли. Юсупов перевёл взгляд на воду - окунулся в треклятую зябкость. Стремнина могучей Невы устрашала - казалась бездонным провалом.

«Недоброе место для новой столицы, - давнее пророчество Лопухиной* годами бередило душу. – Да Пётр от природы упорен. Задумал - и город построит!»

Юсупов вдруг вздрогнул – осенняя сырость напомнила о припрятанном в шкапе графинчике со зверевской* водкой. На месте ли добрый напиток?! Петровская водка обычно мгновенно пьянила, по-банному жаря промёрзшее тело.

Порывы балтийского ветра рвали плащ и пугали простудой, но маленький Ангел Хранитель где-то в самых глубинах души тихо-тихо, на ушко нашёптывал слова утешения.

«Решено! Погружусь в сладко-греющий морок!» - утомлённый Юсупов не имел сил противиться искусу «ангельских» слов.

Уже в экипаже, вновь направляясь к Апраксину и глядя на мелькавшие мимо строения верфей, припомнил, как весело в прошлом гулялось в остерии*. Хмель лился обильной рекой, а Пётр был счастлив и горд: закладка на невской земле Адмиралтейского дома льстила его мечте о городе-порте.

«А ведь добрых тринадцать годков миновало!»

Длинная ночь уходила - спешила смениться зарёй. Затерянный мокрый приют, где скрывался опальный вельможа, глядел неприветливым оком. Единственное полуслепое оконце мерцало недобрым огнём.

«Тьфу, - сплюнул Юсупов, - похоже на ведьминский дом! Карга там колдует носатая - постылых прохожих прочь гонит. Мол, нет здесь ночлега и крова - ступайте себе стороной!

Выйдя под дождь, продолжил браниться:

«…или на череп циклопа: погиб в лютых битвах и смотрит на мир мёртвым глазом».

В доме – почти как снаружи – царила противная мозглость. Печь прогорела. Хижа*, змеюкой кружась по неструганым доскам, вползала сквозь щели. Как тать, пробиралась по полу к осиновым лавкам.

Апраксин, прогнав с глаз долой надоевшую девку, геройски боролся с пожиравшей старевшую душу смертельной тоской - сидел перед штофом с «Ивашкой Хмельницким».

Покряхтывая-прихлёбывая из серебряной чарки, хрустел «разлюбезной» закуской Петра – мочёными в сквашенной укропной водице пупырчатыми, ядрёными огурчиками – и горестно плакал. Толстые пальцы, как слизни, лезли в широкую кадку за хрупкими жертвами - плескались в рассоле. Мутные струи дождя настойчиво липли к окошку, плетя паутину жутчайших разводов. Ярость гневливой стихии печалила сердце вельможи. Покорствуя известной на Руси поговорке «Спасибо тому зелёному кувшину, что развёл доброму молодцу кручину!», частил со спасительной рюмкой.

Тяжёлая влага душила. Сгущалась росой и скоплялась на стенах - играла огнями лучины. Свисая фестоном с гнилых потолочин, иззяблой капелью рушилась вниз. Упавшие жирные капли пиратской галерой неслись по столу, рифмуя матросские песни. Апраксин, как греческий бог, пел хвалебные гимны, плывя в диких шхерах с командами вёсельной стражи. Грозился отмстить и винился в проступках. Над Финским заливом звучал древнерусский покаянный молебен.

Юсупов раскрыл нараспашку скрипучую дверь.

«Вот это получится к месту!» - Издрогнувший дух обрусевшего напрочь ногайца возрадовался при виде добротной, с порога пьянящей картины. Нетрезвый герой и заветная ёмкость объёмом в десятую часть ведра в момент вдохновили на бражный, задиристый подвиг!

Прошло с полчаса пития-литургии*. С надеждой внимая словам бригадира, сенатор поспешно спускался с бесплотных разбойных судов - беседа пошла, как по маслу.

Под утро, покинув хмельного вельможу, спасённого милостью доброй фортуны, Григорий зевал и подрёмывал в стылой карете. Согретый и пьяный, он был предоволен: приветили славно, и доброе дело свершилось! Апраксин назавтра поедет в Москву. Юсупов – к царю с докладом о справно исполненном долге.

Грядущие сутки сулили приятность.

В ту пору над чёрной рекой, простирая над городом крылья тумана, вставала огромная тусклая тень. Ещё не погибший наследник* прощался с петровской столицей. 


• Хрестоматийный символ крестьянского быта: приспособление для укрепления горящей лучины.
• Лавка в избе, устроенная от двери до угла против печи.
• Получив законодательное утверждение, колесование стало регулярно применяться именно при Петре I.
• С 1711 года – бригадир; с 1719 года – генерал-майор; с 1725 – генерал-поручик; с 1730 – генерал-аншеф.
• Шведский драгунский полк (800 чел.), Лифляндский вербованный драгунский полк фон Шлиппенбаха (600 чел.), Лифляндский дворянский эскадрон (200 чел.).
• Граф Адам Людвиг Левенгаупт – шведский генерал, умер в плену в Москве.
• При Переволочне на капитуляцию сдался костяк шведской армии (16 тысяч человек, в их числе три генерала и 983 офицера).
• Битва при Лесной произошла на территории Беларуси.
• Царь Пётр называл дворец Александра Меншикова Посольским домом.
• Князь Юсупов ещё в колыбели был пожалован в стольники царём Фёдором Алексеевичем.
• «Чёртов ладан»; при Михаиле Фёдоровиче – деде Петра - курение было запрещено под страхом смертной казни; в 1697 году Пётр Первый издал указ, разрешающий людям разных чинов употребление и продажу табака.
• Кандела – свеча.
• Царица Евдокия Лопухина - первая супруга Петра I и мать царевича Алексея – перед насильной отправкой её в монастырь изрекла: «Месту сему быть пусту!»
• Стряпчий Прокофий Зверев - изготовитель крепчайшей водки для нужд великого государя.
• При Петре I - питейный дом для иноземцев и русской знати.
• Хижа – мокрая осенняя слякоть.
• Служение, общее дело (греч.).
• Царевич Алексей умер в Петропавловской крепости 26 июня 1718 года.