Последний скит

               

       Подкаменная Тунгуска в том году освободилась ото льда раньше обычного. Караван судов зашел в ее устье к концу мая. Воды хватало, семь футов под килем были не только традиционным напутствием. Речники этому радовались. Настроение царило приподнятое. Однако к радости примешивалась и тревога. Дело в том, что вода была слишком большой. Река неслась по фиолетовому коридору меж таежных гор столь бурно и стремительно, что на волнах подпрыгивали и кружились клочья пены, точно на боках пришпоренной лошади. Подниматься по такой воде, да еще с грузом «под завязку» – дело непростое. Плесы на Тунгуске редки. Штурманы называют их перекурами. Куда чаще под форштевнем перекаты и шиверы, улова и пороги. Уже сами названия коварных участков – Щеки, Горлышко, Семиверстный порог – как бы таят в себе предупреждения об опасности.
       Мы с лоцманом  Щукиным, сманившим меня в это дальнее плавание, шли на теплоходе «Саратов». Капитан Юрий Кобылинский, худощавый поляк в неизменном черном берете, сам достаточно знал Енисей и притоки, был искушенным судоводителем и к помощи лоцмана прибегал в редких случаях. Но Щукин (а с ним и я) все равно целыми днями торчал в рубке, наблюдая за дикой рекой, любуясь тайгой и горами и травя бесконечные истории о прежних походах по Тунгуске, о быте и нравах здешних селений, о приключениях речников. Приключений этих было столько, что, видно, на нашу долю уже не осталось. Мы поднимались по реке сравнительно благополучно, несмотря на то, что портовики явно перегрузили трюмы, набив их разными стройматериалами – от цемента до бетонных блоков.
      Поэтому, несколько утомленные однообразным путешествием, мы рады были каждому причалу, вносившему оживление. Ну, а сообщение капитана о том, что у Щёголевской заимки будет долгая стоянка, все восприняли с ликованием. Бывалые речники надеялись выйти на берег, чтобы встретиться со старыми знакомыми Щёголевыми, дедом Евстихием и его сыновьями, известными не только своим отшельническим бытом, но и гостеприимством. Новички же вроде меня предвкушали экзотическое знакомство с этим «староверским гнездом», отголоском далекой исторической драмы, обломком великого раскола русского православия. О Щёголевых ходили легенды чуть ли не как о жителях необитаемого острова, ведущих натуральное хозяйство на манер Робинзона Крузо и фанатично соблюдающих суровые законы аскетического старообрядчества. А уж что избушка, что домашняя утварь, что речь хозяина с хозяйкой, что божественные книги и черные доски на стенах – «чистый семнадцатый век…»
      И вот пестрым деньком с холодным ветром, с краткими солнечными просветами меж бегучих туч, то и дело сеявших мокрым снежком, причалили мы к Щёголевской заимке. Никакой пристани здесь, естественно не было, и лишь благодаря горбатой крутизне берега нам удалось подойти довольно близко к нему, так что трап, брошенный с носа теплохода, уткнулся в песчаную кромку. Не было видно и никакой заимки. Лесистый взлобок берега был пуст. На его откосе не валялись даже ржавые бочки из-под горючего – обычные в этих местах свидетели редких прибрежных селений или охотничьих стойбищ.
      Кобылинский распорядился о вахте на корабле, передал командование старпому, и мы, небольшая группа людей во главе с капитаном и лоцманом, спустились по шаткому трапу на берег. На взгорке между деревьями обнаружилась неторная тропинка, и наша команда гуськом вслед за Кобылинским направилась по ней. Мы прошли через лес, через сухую закраину болота, поднялись по откосу распадка, прежде чем на открытой поляне показался низкий, но довольно длинный дом с плоской крышей, два или три надворных строения, примыкавших к нему. Залаяли и бросились нам навстречу собаки. Они были удивительно похожи одна на другую, небольшие, поджарые, востроухие, и различались только мастью – серой, палевой и черной.
  –  Ого, трех мастей со всех волостей, – заметил по этому поводу лоцман
 Щукин.
   Однако нотка страха, мелькнувшая в его бодром голосе, оказалась
 напрасной. Собаки, немного побрехав для приличия, сменили гнев на милость, даже стали ластиться к нам, доверительно покачивая головами и скребя по тропе передними лапами, точно расшаркиваясь. Было похоже, что пришельцы здесь не такая уж редкость.
      Впрочем, кроме собак никто навстречу нам не вышел, что меня несколько обескуражило и заставило вспомнить известное присловье о незваном госте. Но топавшие впереди капитан и лоцман были невозмутимы и уверенны, словно шли к себе домой или, по крайней мере, к закадычному другу, неся радость долгожданного свидания, и это меня успокаивало. Кроме того – преодолеть некоторую неловкость нашего вторжения помогало любопытство, которое прямо-таки распирало меня и давлело над всеми другими моими чувствами и ощущениями. Ведь я не просто шел к старикам-отшельникам, поселившимся на необитаемом берегу таежной речки, а шествовал прямиком в далекую историю, погружался в «преданья старины глубокой…»
      Прирубленные к избе сенцы оказались открытыми, и наш вожак-капитан, не раздумывая, с ходу шагнул в дверной проем. Однако лоцман, только  что дышавший ему в затылок, не рискнул следовать за ним. Он как-то уж слишком панибратски бросил вдогонку командиру корабля: «Дуй в разведку!», – а сам остановился возле крылечка и стал закуривать.
      Мы тоже подтянулись к крылечку, состоявшему всего из трех плах, и вслед за лоцманом хотели было закурить, чтобы скоротать время в ожидании разведчика, но не успели и вынуть папирос, как из сеней вынырнул смуглый паренек лет семнадцати, с длинными черными волосами, в модной синтетической куртке с сияющими бляхами и заклепками, и с транзистором в руке.
  – Проходите, дед зовет, – сказал он без особого радушия.
  И сказав это, зачем-то включил транзистор так громко, что на звуки
разухабистой музыки в тихих лесах и распадках окрест гулко отозвалось разноголосое эхо. Мы ждали чего угодно, но только  не этого. Появление гривастого меломана здесь, в таежной глуши, в «старообрядческом гнезде», почти что в ските, привело нас в замешательство, и мы, несмотря на полученное приглашение, продолжали топтаться возле крылечка, пока не вышел наш капитан и не спросил сердито:
  – Вы что, особого приглашения ждете?
  В избе было довольно сумеречно. Нас встретила ветхая старушка, повязанная черным платком, в темной кофте и длинной юбке с передником, и пригласила присесть на скамью. Мы молча прошли и сели. Я огляделся. Изба была самой обычной, типично сибирской, с большой русской печью, с полатями, лавками вдоль выбеленных стен, с иконой Божьей Матери в переднем углу. В другом же, смежном,  стоял невысокий шкаф или некое подобие комода. На нем лежала стопка книг в старинных переплетах. Двухстворчатая дверь в горницу была приоткрыта, и в проеме виднелись огромные настенные часы. Коричневая деревянная дверца их была украшена налепной резьбой. Сквозь стекло бронзовел луноподобный маятник, который покачивался совершенно беззвучно и медленно, словно во сне.
  – Что скажете, корабельщики? – раздался вдруг  хрипловатый голос от
порога.
     И только сейчас я заметил колоритного старика, в светлой просторной рубахе, низко, почти по чреслам схваченной пояском, лобастого, крючконосого, с рыжеватыми усами и сквозной бородой. Он, должно быть, незаметно вышел из закутка, прикрытого занавеской, и теперь сидел на железной кровати, свесив ноги в шерстяных носках. По красноватым глазам и как бы застывшей улыбке под обвислыми усами было видно, что старик не совсем трезв.
  – Это дед Евстихий, – с опозданием представил нам хозяина лоцман
Щукин, тепло обнял его и, пожимая ему руку, продекламировал:
  – Корабельщики в ответ: «Мы объехали весь свет, одолели все стихии и
 явились к Евстихию».
  По той свободе и бодрости, с которыми лоцман произносил это, мы
поняли, что имеем дело не с сиюминутной импровизацией и хозяин ее слышит не впервые, но он все же с удовлетворением покачал головой, неожиданно задорно и молодо ударил ладонью по коленке и рассмеялся:
  – Спасибо, не забываете деда Евстихия. Ну, садитесь поближе к столу.
Достань нам, бабка, закусить, чем Бог послал. Правда, особых разнолосов не ждите, вы уж не первые сёдни у меня, да и пооскудели к весне наши запасы.
  – Ничего, ничего, не беспокойтесь, –  привстал наш судовой артельщик
Вадя, скромно помалкивавший до сей поры, и широким жестом богатого гостя расстегнул кожаный баул, который нес всю дорогу сам, никому не доверяя. – Мы кой-чего прихватили у кока.
  И вот на столе появились  хлеб, малосольные хариусы, консервы, чай,
сахар… И водка. Бабка, молча  исполняя задание хозяина, поставила соленые грибы, толченую картошку, отварную сохатину. Дед еще раз пригласил всех к столу и сам подсел на краешек скамьи.
  – Меня уж простите, я уж оскоромился. Заходили перед вами капитаны
Михаил да Василий, тоже не обходят нас, каждую вёсну с караваном бывают…
       Наши корабельщики по команде лоцмана Щукина, который, сняв штормовку и зюйдвестку, восседал в черном кителе с золотыми нашивками и вполне годился на роль тамады, выпили по рюмке, стали закусывать. Разговор пошел о нынешней навигации, о старых друзьях и знакомых. Бабка молча стояла у печки и слушала.  Большой радости на ее лице не отражалось. Однако не было и неприязни.  Видимо, она уже привыкла к этим весенним нашествиям речников, к угощениям и разговорам, и принимала их с равнодушной покорностью, как дождь, как снег, как ветер. Дед же Евстихий, хоть и не приложился к рюмочке, но сидел веселый и довольный, беседовал охотно. Все больше вспоминал старинку, когда судов по Тунгуске ходило меньше, но речник был вроде крупней, значительней и постоянней. Из года в год он видел одних и тех же капитанов, лоцманов, механиков и знал их наперечет.
      Тут Кобылинский, задетый нелестным сравнением поколений, решил, чтобы придать весу нашей компании, представить деду Евстихию корреспондента краевой газеты, который непременно напишет про весь тунгусский рейс и, конечно же, про Щёголеву заимку. Он стал трепать меня по плечу, гладить по шее, как тот цыган, продававший надутую лошадь.
  – Коррыспондей? – вскинул в ответ кустистые брови дед Евстихий и
хитро посмотрел на меня острыми медвежьими глазками. – Да этих коррыспондеев здесь перебывала уйма. А что они там пишут, мы не читаем. Газеты до нас не доходят. У меня покрупней писаря гащивали. Поеты! – дед значительно поднял вверх указательный палец. – Вон в рамках висят Казимир, Игнатий… Забавные были мужики.
      Мы обернулись на стену и действительно узнали на фотографиях, 
вставленных в большую общую раму, «певцов Енисея» Казимира  Лисовского,  Игнатия Рождественского и еще нескольких сибирских писателей помельче рангом.
 – Призвал их Господь, говорят, Царство им Небесное. Любили наши 
места, все с речниками по Енисею, по Тунгуске мотались.
 – Нынче поэт больше на асфальте держится, в такую глушь его не
заманишь, – поддержал разговор лоцман.
 – Да какая теперь глушь, если вон под горой спутники падают, –
 отмахнулся дед Евстихий.
  Сначала мне подумалось, что хозяин насчет спутников выразился лишь 
фигурально, так сказать метафорически, но в эту минуту в избу зашел бородатый мужик лет сорока пяти, в шапке, в брезентовой ветровке поверх фуфайки и, пожелав мира честной компании, тотчас подхватил нить разговора:
 – В аккурат вчера еще ступень упала! Вот здесь, за Оленьей речкой. 
Может, к вечеру сходим туда с племяшом, больно уж ценный металл, ловкий в хозяйстве.
      Оказалось, что это приплыл на моторке сын Евстихия Иван, живший отсюда километрах в двадцати, в таежном поселке Бурном. Он тоже был знаком нашим корабельщикам. Они шумно поднялись с мест ему навстречу, стали здороваться с ним, обниматься и приглашать его к «нашему шалашу».  Иван разделся, помыл руки под умывальником в закутке, за занавеской, и присел к столу на табуретку. Его тотчас угостили горькой «с дорожки». Он, не куражась, выпил со всеми  и закусил солониной. Мне хотелось вернуть его к разговору о таинственных падающих спутниках, и я уже заготовил вопрос, но Иван опередил меня:
  – Сперва мы случайно натокались, думали метеорит какой…
  – Тунгусский! – вставил артельщик.
  – Да. Кусок белого металла, плосковатый, изогнутый и вроде как
пригоревший, оплавленный. Мы его – в лодку и притащили домой. В  сараюшке с полгода лежал. А потом тут один ученый мужик объявился, он взял у меня этот кусок и увез в Красноярск, на анализ. Через некоторое время получаю от него письмо: должен, говорит, разочаровать вас, это осколок не небесного тела, а вполне земного – от  спутника, верней – от ступени ракетоносителя. Во, ёх-калагай! Разочарование, называется. Час от часу не легче. А мы вправду видели, как однажды сверкнуло что-то на небе и в лес упало. После стали замечать: как объявят по радио, что запущен очередной спутник, так, глядишь, кто-нибудь да наткнется на обломок ракеты у Оленьей горы или в распадке. Вот и вчера опять сообщало радио, что полетел новый спутник. Сегодня к вечеру собираемся с племяшом сходить «на охоту»  за белым металлом.
  – А зачем он вам, металл-то? – спросил я удивленно. – 
Коллекционируете, что ли?
  – Как это зачем? – Иван посмотрел на меня, словно на инопланетянина. –
Это ж тебе не бочка из-под керосина, не железная жестянка. Тому металлу цены нет. Сколько ученых голову ломали, чтоб его создать. Он же и легкий, и тугоплавкий, и  прочный, и нержавеющий… Мы, например, приспособились из него винты к лодочным моторам  вытачивать – и не нахвалятся мужики. Никакие мели не страшны. Обычный заводской винт чуть скарчегнет об камень – и лопасть долой. А этим хоть в скалу подводную врезайся – только звон стоит. Я и сейчас вот пришел на таком винту и даже запаски не взял, потому что знаю – выдюжит. При любой воде, при любом дне. Вечный!
      Рассказ Ивана подействовал на нас ошеломляюще. Мы все притихли в раздумии над очевидным  невероятным. Даже всезнающий лоцман Щукин молчал, обескураженный. Видно было, что и он впервые слышит эту отдающую байкой историю об умельцах с Тунгуски, которые делают винты из спутников земли. Втайне я ждал, что Иван сейчас расхохочется и  признается, что он решил просто разыграть корабельщиков, объехавших весь свет. Но Иван, кажется, даже не заметил впечатления, произведенного на гостей. Закончив рассказ, он снова деловито обратился к картошке и солонине, стал мирно и буднично жевать, словно бы ничего особенного не произошло, так, житейский случай…
      А дед Евстихий, слушавший его рассказ с рассеянной улыбкой, добавил:
  – Тут в поселке один мужик пилу-циркулярку выточил из того сплаву,
дак, говорит, справно пилит, хоть кости клади, и затачивать не надо, почти не тупится.
  Этим сообщением дед, похоже, доконал притихших гостей.
   –  Ладно, пойдемьте покурим, – сказал наш бывалый капитан, который   
столько потерял судовых винтов по сибирским порожистым рекам, что и со счету сбился, но до космических, до вечных ему было далеко.
      Мы вышли во двор, точнее – на простор, ибо двора с обычным для здешних селений дощатым заплотом не было. Невдалеке от избы стояли только банька да сараюшка с хлевком, обнесенные кривыми пряслицами на похилившихся кольях, а за ними, докуда хватал глаз, простирался лес, вблизи довольно редкий, смешанный, а далее – плотный, сплошь хвойный, молчаливо-угрюмый, который и зовется сибирской тайгой. Продолжая обсуждать байку Ивана о небесном металле, мы закурили. К нам подошел чернявый паренек, дотоле одиноко бродивший по поляне со своим гремучим транзистором. Несмотря на холодный, промозглый ветер, шапки на нем по-прежнему не было, модная куртка была небрежно расстегнута, и на груди ярко, как у петуха, горел красно-синий шарф.
  – Закури, – преложил ему артельщик Вадя.
  – Не, я же старовер, мы табаку не признаем, – ответил парень с 
лукавинкой в голосе.
  – А эту чертову шарманку? – показал лоцман на транзистор.
  – Это можно. Это придумано людьми по Божьему внушению. Правда,  в
избе я не включаю, бабка с дедом не любят лишнего шума. Они привыкли к тишине, к молитве…
  – И к искусственным спутникам, падающим на крышу! – хохотнул
 капитан, а потом спросил не слишком деликатно: – Кстати, почему ты не в школе? Кажется, учебный год еще не кончился. Или ты не учишься вообще? Не признаешь науки?
  – Почему же? – смиренно вздохнул юноша. – Ученье – свет, как 
говорится,  но в наших палестинах это дело непростое. Я закончил девять в Байките – вон за какие версты от дома! По интернатам мыкался. А потом решил помочь деду с бабкой, они уж старенькие стали, тяжело им одним. Взял здесь охотничий участок. Промышлял зимой белку, соболя, лося. Даже с медведем встречался, с шатуном…
  – Во-во, охотник-то мне и нужен! – воскликнул артельщик и, бросив
сигаретку, взял юношу под руку и отвел подальше в сторону для секретного разговора.
  Покурив, мы вернулись в дом, но снова садиться за стол отказались,
несмотря на настойчивое приглашение хозяев. Поблагодарили их за хлеб, за соль и стали прощаться. Капитан и лоцман на правах старых знакомых обнялись с дедом Евстихием и с Иваном,  мы, новички, просто пожали им руки. При этом мне дед как-то сочувственно подмигнул и сказал с грустноватой иронией:
  – Корреспондент, говоришь? Ну-ну… С Богом.
  – До будущей  весны! – поднял руку к широкополой зюйдвестке лоцман
Щукин.
       Когда мы вышли, у порога сеней нас встретил артельщик со своим баулом, заметно раздувшимся и натянувшим ременные ручки. Транзистор с нацеленной в небо антенной стоял на крыльце, потрескивая, точно сырые поленья в печи. Парень копошился в сараюшке, стуча какими-то досками. Перед воротами сарая  кружком сидели собаки, явно выжидая чего-то. На нас они только взглянули мельком и, не проявив никакого интереса к нашему отбытию, снова стали внимательно следить за движениями молодого хозяина. Мы помахали ему, пожелав охотничьей удачи.
  – Семь футов под килем! – крикнул он вослед.
  Шагая по тропинке замыкающим, я оглянулся несколько раз на Щёголеву
заимку, на дом с плоской крышей из драни, низенькую баньку и ветхий хлевец, пока они не скрылись за деревьями, и все думал об этом странном «староверском гнезде», об его обитателях, добровольно обрекших себя на вечное одиночество, на затворничество в этой далекой глуши, куда только единожды в год, по весеннему половодью, добираются корабли енисейских речников. А какая первозданная, первобытная тишина, должно быть,
воцаряется здесь осенней и зимней порой, особенно в долгие и темные ночи, воистину – египетские...
      Но потом моя мысль перекинулась к забавному юному Робинзону в синтетической куртке и с транзистором в руках, так пронзительно и нелепо громыхающим в этих тихих заповедных местах, к рыжебородому Ивану, приплывшему  на самодельной деревянной лодке из длинных тесин, но с подвесным мотором и с винтом, выточенном в какой-то поселковой кузне из отгоревшей ступени  спутника или даже космического корабля… Удивительность, фантастичность этого факта вдруг открылась мне с такой остротой, что я невольно воскликнул:
  – Вот тебе и скит?
  На что артельщик, семенивший впереди меня с тяжелым баулом, 
прореагировал весьма своеобразно. Он остановился и, протянув мне груз, сказал тоном, исключающим возражения:
  – На-ка, понеси.
  Я машинально подхватил баул и с неудовольствием обнаружил, что весит
он явно поболее пуда. Однако отказываться было поздно, и я затрусил вперед невольной рысцой.
  – Под грузом не стоять! – захохотал артельщик, налегке шагая  теперь за
моей спиной. – Тащи, тащи, там и на твою долю кусочек. Это нам на камбуз юный старовер сохатинки отвалил. Но не думай плохо, я не вымогал. Считай, доброхотное даяние. В ответ на нашу крупу, на консервы, на сахар. Тут все чисто, слово артельщика. Обмен с берегом у речников отлажен давным-давно, задолго до нынешних «бартеров». Правда, я себе и за «живые» кое-что прикупил. Белочек на шапку…Надо же парню заработать, верно? И шкурка добрая,  выходная… Ну, а насчет скита… Дед сам говорит: какие теперь отшельники да пустынники?
      Признаться, я слушал болтовню Вади без особого интереса и даже с неким внутренним сопротивлением. Во-первых, потому, что мои мысли теперь были сосредоточены на увесистом бауле, который тащил меня вперед по склону распадка, так что я едва успевал переставлять ноги и все боялся упасть. А во-вторых, потому, что голый прагматизм, почти цинизм того, о чем балаболил артельщик, грубо искажал, разрушал романтический образ таинственного раскольничьего скита, вероломно врывался в дорогой для меня мир, как те обломки искусственных спутников земли  в пределы этого маленького островка естественной жизни, не тронутой урбанизацией, может быть, последнего островка святой и непокорной Руси, которая теперь осталась лишь в воспоминаниях и легендах.