Фуфайка

         К середине 50-х годов деревня Выселки, почти полностью сожжённая во время войны, уже заново отстроилась. Землянка тётки Степаниды оставалась последней.
Мы, детвора, иногда спускались в эту хату-нору, чтобы угостить хозяйку (по подсказке родителей) горсткой первой земляники с беловатыми боками или стаканом черники. Она тоже нередко оделяла нас немудрёными гостинцами в виде скачка-тошнотика или картофельной баранки, которые подсовывали ей сердобольные бабы. Дело в том, что была тётка Степанида, как говорили, «не в себе», что-то постоянно бормотала на ходу и часто повторяла, что купила Феденьке новую фуфайку.
         Но вот на колхозном собрании решили переселить последнего «подземного жителя» в нормальную избу. В коротком промежутке между сенокосом и уборкой собрали толоку, и к вечеру в деревенском ряду уже стояла небольшая хатка об одном окошке, из трубы потянулся дымок, а бабы тащили на прилегающий лужок столы и скамейки, выставляли угощение для работников. Весёлый гомон, иногда прерывающийся песнями, стих уже в сумерках, когда пастухи пригнали скот с пастбища.
        Я шла домой с бабушкой в толпе женщин, продолжавших обсуждать радостное событие.
  - Сенцы только не успели срубить, жалко, - досадовала бабка Настаса. – Ну, да ничего, жердей понаставим, соломенными матами накроем – перезимует. А дальше что-нибудь придумаем.
        Бабушка, придя домой, тут же взялась обихаживать скотину, я ей помогала.
   - Вот тётка Степанида порадуется сегодня, когда ляжет спать в настоящей хате, а не в этой своей норе, - начала я разговор. - А где же, кстати, её Феденька, которому она всё фуфайку новую покупает?
  - Нету её Феденьки на этом свете, - ответила бабушка. – Сама его нечаянно убила, через это и умом тронулась, а была баба справная, красивая. Девчушка у неё ещё есть, Нюрка. Как мать заболела, её в детдом свезли, а оттуда, говорят, какие-то дальние родственники забрали.
    - А как же это она сама убила?
    - Случай такой вышел у неё, у горемычной.
    - Расскажи, бабушка!
    - Давай скорей управимся и расскажу.
И вот мы сидим на скамеечке возле крыльца, по низине стелется туман, предвещая ясную погоду. Хриплыми резкими выкриками заявляет о себе дергач. Покой и умиротворение царят вокруг. Бабушка рассказывает, и ярко, в деталях, предстаёт передо мной тот давнишний страшный день.

                *                *                *                *
Холодные, вязкие, перебитые снегом пласты земли неохотно отваливались от лемеха плуга, который тянули две бабы, напружинив верёвочные постромки. Третья вцепилась в ручки плуга, с трудом удерживая его в борозде. Тяжёлый, напитанный влагой северный  ветер раздражённо срывал жёлтые листья с молодых берёзок, растущих вдоль дороги, а те упорно сопротивлялись со всей силой своего подросткового противоречия. Прореженные войной жители полусгоревших или вовсе сгоревших деревень торопились подготовиться к зиме: рыли землянки, у кого их не было, заготавливали дрова в лесу, уплотнялись, как могли, в уцелевших избах, копали картошку в порядке очерёдности подворий.
В этот день бабы собрались на участке Степаниды Купреевой, высокой, сухопарой женщины с красивым, но измождённым лицом, муж которой погиб ещё в начале войны где-то под Ржевом, и она, выбиваясь из сил, тянула, как могла, троих детей. Старшего, десятилетнего Федьку, уже вовсю впрягала в каторжную работу в лесу и на поле,  младшие Сенька и Нюрка, пяти и трёх лет, обычно обретались под надзором полуслепой бабки Васюхи, хата которой стояла несколько в стороне от общего порядка улицы и потому уцелела во время пожога.
-Но – но, Савраска, не сачкуй!- натужным голосом подшучивала над подругами идущая за плугом плотная, ширококостная  Наталья Кирсанова.- А ты, Рыжуха, не рвись, а то быстро запалишься. Да и мне тяжело при таких рывках борозду ровно вести и плуг держать, чтоб не выскакивал.
Идущие следом женщины тщательно разгребали комья земли, выбирая облепленные грязью и потому мало заметные картофелины, стараясь не пропустить ни одну, даже величиной с горошину, и бросали их в ивовые корзины. Глухой стук картофелин, переплетаясь с посвистом ветра и редкими репликами женщин, создавали звуковой фон этой безрадостной картины.
-Что –то наш жених сегодня скучный и отстаёт постоянно,- опорожняя наполненную корзину в мешок, начала зубоскалить Клавка Панасова, молодая рыжеволосая девка, которая даже здесь, на картофельном поле, умудрялась хоть немного да блеснуть своей яркой красотой, повязав серый рваный платок так, что из-под него постоянно выбивалась огненная прядь.- Или вчера с девками загулялся на вечерке, не выспался?
Бабы подхватили шутку, необидно подсмеиваясь над единственным представителем мужского пола в их дамской артели. Федька, шмыгая посиневшим носом, молчит, но начинает быстрее расшвыривать комья земли, со злостью кидая в корзинку выбранные картофелины, и вскоре догоняет мать
-Ма-а-м! Давай перерыв сделаем, пойдём погреемся, поедим чего-нибудь, а то у меня уже весь живот скрутило

На плечах у мальчишки старый отцовский пиджак, перехваченный тонкой пеньковой верёвкой; на голове бывший когда-то тёмно-синим, но давно забывшим свой цвет картуз с надломленным козырьком; ноги обёрнуты в куски дерюги и засунуты в полуразвалившиеся сапожные опорки, забитые землёй. Руки с негнущимися от холода пальцами какого-то красно-сизого цвета.
- Федюнечка, родненький, потерпи ещё немножко, половину уже выкопали, А потом горяченького поедим, я картошки наварила, в печке стоит, чтобы не остыла, - ласково уговаривает мать.
-Не могу больше, пальцы не гнутся,- всхлипывает Федька. – Можно я хоть  сбегаю фуфайку надену?
-Да что ж последнюю фуфайку в эту грязь надевать!
- Ну, мам, -канючит мальчик.
- Ладно, беги. Только мигом! Одна нога здесь – другая там.
Федька радостно вспархивает над бороздой и бежит к своей землянке. Бабы, нехотя перекидываясь отдельными словами, продолжают рыться в земле, а Степанида, сердито разбрасывая комья, бурчит: « Потерпеть не мог! Фуфайку теперь всю изгвоздает!»
Минут через десять – пятнадцать она с трудом разгибается и, напряжённо всматриваясь в сторону землянки, раздражённо произносит:
-Ну, и где его черти носят? Сказала же , чтоб быстро. Я только фуфайку надену! – передразнивает она сына. – Что, фуфайку всё надевает?
Она снова склоняется над бороздой, а ещё через несколько минут не выдерживает:
-Вот я ему покажу сейчас, паршивцу, как мать не слушать! Наверное, в печку залез, картошку лопает, - и торопливо зашагала к землянке.
Не было её довольно долго, и вдруг волглую тишину прорезал душераздирающий крик:
 - А-а – а,  по-о-ве-сился!
Женщины галочьей стаей кинулись к землянке, набились в её тесное нутро. В свете тусклого осеннего дня, с трудом проникавшего в маленькое окошко и  настежь распахнутую дверь, увидели страшную картину: на крюке, вбитом в матицу, на котором раньше висела Нюркина зыбка, теперь висел Федька. Голова его была опущена, поэтому лицо не проглядывалось. Фуфайка, надетая поверх пиджака, распахнулась, опорок с одной ноги  слетел, дерюжка размоталась, и обнажённая детская нога неестественно белым пятном выделялась в сумраке землянки.
Степанида без устали голосила, рвала на себе волосы, бабы стояли в оцепенении. Наконец, кто-то схватил несчастную мать в охапку, начал отпаивать водой, приговаривая  обычные в таких случаях успокаивающие слова, что на всё воля божья, другие, воя и причитая, сняли Федьку с крюка и бережно положили на лавку.
- Ой, бабоньки, его же обмыть надо!- всполошилась пожилая Варя Федина. Зажгли коптилку, сделанную из сплющенной снарядной гильзы, достали из печки чугунок с тёплой водой, раздели мальчика – и Варя приступила к ритуалу. Обмывая голову Федьки, увидела на правом виске небольшую ранку с уже запёкшейся кровью и глазами указала на неё товаркам. Все, как по команде, повернули головы в сторону большого кованого сундука, на котором сидела, покачиваясь из стороны  в сторону и подвывая, Степанида. После отступления немцев она выкопала этот сундук, в котором хранила всё своё немудрёное « богатство», из схрона в огороде и установила в правом от входа углу землянки. На поблёскивающем под мерцающим светом коптилки ребре сундука ясно выделялось тёмное пятно. Бабы всё сразу поняли.
Раздражённая, усталая женщина заскочила в землянку и увидела уже одетого в фуфайку сына, стоящего у печки и торопливо заглатывающего куски тёплой картошки, вытащенной прямо из чугунка. Схватив за руку, она швырнула его к двери, но мальчик, запутавшись в своих опорках, упал и ударился виском об угол сундука. Смерть была мгновенной. Оцепеневшая мать стояла над мёртвым сыном не в силах осознать случившееся. А когда, наконец, пришла в себя, ужаснулась: Федьку уже не вернёшь, её посадят, а Санька с Нюркой останутся одни. И она нашла в себе силы накинуть на шею сына петлю и подвесить его на крюк, затем с криком выбежала на улицу.
Никто из женщин не сказал ни слова. Одна из них сбегала домой и принесла чистую холстинную рубаху, в которую обрядили покойника и снова положили на лавку. Молча вышли из землянки, оставив Степаниду возле сына, и, спотыкаясь на кочках вывернутой земли, побрели к оставленным плугу и корзинам. «Господи-и-и! – с  надрывом всхлипнула Клавка.- Как же теперь Стешка жить с этим будет?» Никто ей не ответил, молча вернулись  к прерванной работе: надо было убирать картошку…