Утренняя песня. Часть тринадцатая. Окончание

В зарослях багульника пахло так сильно и ядрёно, что казалось, будто сизая ягода - голубика, гонобобель - дурманит почище браги, настоянной на двенадцати травах.
- От, дурница, пьяница! - воскликнул Ярослав, выпрямляясь во весь рост. - Не столь радости от неё, сколь голове помрачение!
Светлояра потёрла ладошкой поясницу и ссыпала в берестяное ведёрко упругие, голубые ягоды из расписной грабилки.
- Нет, ягода добрая, - улыбчиво сказала она, погладив невысокий кустик, словно ребёнка по голове. - И вкусна, и сочна, и от хворей заступа, и в кисель да взвар годна. А то, что голову кружит, так какая же сладость без чаровства?
- И то! - засмеялся Ярослав, прижав к себе округлившееся тело жены. - Это как с бабоньками! Иную "ягодку" отведаешь, так потом на всю жизнь только её вкус да аромат нутро и душу греет.
Он потёрся носом о простенькую косынку, покрывающую её волосы:
- Ягодка моя, - прошептал он, ощущая, как жар начинает скапливаться внизу живота. - Ну, её, голубику! Что, нам, без неё жизни нет?
Светлояра засмеялась и лукаво повела бровями:
- Ишь, скорый какой! Со мною нынче осторожничать нужно, как с ягодой спелой, Не помнёшь на радостях?
Ярослав подхватил её на руки и понёс по тропинке вглубь сухого бора, туда, где мхи были белыми, где сосны пахли терпко и солнечно, где бегали по стволам любопытные бурундуки. Он опустил жену на мягкую лесную подстилку, припал к её губам и... тут же забыл, кто он. На зарумянившееся лицо Светлояры смотрел колдун Михач, отлично помнивший о своём решении - дать миру своего сына. Он распустил пояс на рубахе и стянул её через голову. На его груди появился ярко-красный знак - голова волка. Михач неторопливо задрал подол сарафана и согнул в коленях ноги чужой жены, стараясь не напугать её своим напором. Но, как только он наклонился над ней, Светлояра отрыла глаза, и всё вокруг завертелось, точно они вновь попали в заросли багульника.
- Кайала! - выкрикнул Михач, стараясь разорвать дурманящее пространство.
- Узнал?! - звонкий смех сорвался с губ черноволосой обавницы. - Ну, как, звериное племя, справишься со мной, как с этой юницей, или пятки покажешь?
Её дерзкий хохот распалил колдуна, и он переметнулся в волка - огромного, оскаленного, разъярённого. Мгновение, и он кинулся на женщину, не боящуюся ни Богов, ни нечисти, ни дурных людей.
- Опаньки! - вместо Кайалы из земли торчал перезревший гриб-дождевик, фукнувший коричневыми спорами прямо в морду зверю.
Волк отпрянул, фыркая, и стал тереть лапами зазудевший нос.
- Как тебе "табачок"? - ехидно спросила ведунья, принявшая свой облик. - Надеюсь, по вкусу пришёлся? А то, гляди, я ещё могу подсыпать из "кисета"!
Волк вспыхнул алым пламенем и исчез, но вскоре с вершин сосен послышался ястребиный крик и хищная птица пала сверху, стараясь закогтить свою жертву. Кайала рассыпалась на множество зелёных огоньков, проросших густо-перистыми папоротниками, засияла цветом волшебным, поманила к себе мечтами о несбывшемся. Ястреб ударился о землю и обернулся старым волхвом, знающим, как плачут травы, когда костяной нож упирается в их корни. Из пустоты возникла болотная гнилушка, чадящая седым дымом, серебряное блюдо и чаша с кислым клюквенным соком. Старик вонзил нож возле стеблей папоротника и повернул его в земле против солнца. Женский голос вскрикнул от боли, и заросли скукожились, скрутились, засыхая и обращаясь в прах. Волхв вытер нож о траву и усмехнулся:
- По нраву ли тебе ласка моя, Кайала? Али ещё приголубить?
Серый пепел дрогнул, и из-под него забил родник, Слабые толчки отодвигали мелкие камешки, старые сосновые иголки и становились сильнее, превращаясь в весело журчащий ручей. Старик взмахнул рукавами и оборотился огромным валуном, придавившим брызги всей своей тысячелетней тягостью. Время замерло, словно конь, остановленный на бегу, а потом зазвончило, залопотало, заёрзало. Валун покачнулся и начал трескаться, покрываясь изломами и морщинами. Его "макушка" лопнула, и оттуда показался росток, бойко выпускающий стебли и листья. Появились крупные бутоны, пахнущие остро, словно олениха во время гона. Они вспухли, налились красным соком и раскрылись...
Воздух перестал мельтешить и качаться. Михач держал на ладони драгоценные серьги со смарагдами и ласково улыбался:
- Помнишь, моя голубка, тот день, когда ты сорвала их и поклялась никогда больше не прикасаться к моим Дарам? Возьми их, радость моя!
Кайала надела серьги, и Мир вновь преобразился.
Они стояли на краю пропасти и смотрели вниз:
- Любимая, тебе понравилась моя затея? - спросил Он, обнимая её за талию.
- Как всегда, любимый, как всегда, - ответила Она, сбрасывая с тропинки свет и тени, мечты и сомнения, страсти и равнодушие. - Ты позабавил меня!
- Что можно сделать для Женщины, которую обожаешь?! - усмехнулся Он. - Всё!
Она посмотрела в его глаза, спокойные и в то же время бешеные, засмеялась и предложила:
- А давай сотворим всё с начала!

Пропасть исчезла. По дороге клубилась пыль. Войска под знамёнами продвигались вперёд. Отставший обоз чертыхался и паясничал. В кибитке, влекомой парой мышастых коней, сидела молодая маркитантка и в уме подсчитывала будущий навар.
- Эй, Дженни, - крикнул усатый драгун, заглянув на скаку в повозку, - чем ты нынче торгуешь - вином, тряпками или самой длинной в мире ночью?