Время подонков часть 2

«Счастье это все, что не Боль»

(Александр Мешков)


1.
Остров Фунафути. Республика Тувалу.

СПРАВКА:

Тува;лу (англ. Tuvalu; до 1975 года — Острова; Э;ллис) — тихоокеанское государство в Полинезии. Протяжённость прибрежной полосы — 21 км. Тувалу расположено на 5 атоллах и 4 островах архипелага Тувалу. Острова разбросаны на 350 км, расстояние между соседними островами от 50 до 100 км. Общая площадь суши — 26 км;. Население страны — 11 206 чел.  Столица — Фунафути.


Чуден Тихий океан при тихой погоде! Редкая чайка долетит до середины океана…. Мелкие агнцы волн легонько покачивают белоснежные яхты в живописной маленькой бухте. Остров, утопающий в зелени, напоминает рай даже тем, кто ни разу в раю не был. Мягкое, мятое, матовое полотенце пустынного пляжа в обрамлении зеленого, пальмового венца, зарослей сцевол, турнефорций, панданусов навевает игривые, скабрезные мысли об адюльтере и сладком, безумном, ни к чему не обязывающем, флирте. Эх! Закопаться бы сейчас в этот теплый песок, похожий на манную крупу, и лежать вот так, неподвижно, час другой, третий, день, ночь, неделю, наслаждаясь легким шумом волн и пением неведомых птиц: пестрых, горластых, абсурдных, нелепых, словно пришедших из тревожных похмельных снов сластолюбца и затейника Сальвадора Дали. А потом пойти в прибрежный полупустой бар, и, заказав у весельчака бармена, яркого, достойного представителя народа кирибати, смугляна Мэлвилла, по-обыкновению,  свою традиционную порцию виски Monkey Shoulder, легко и  непринужденно охмурить своим мощным неотразимым мужским шармом наивную, очаровательную юную самоанку Сесиль. Завести с ней трогательные шуры-муры, гладить ее матовые руки, плечи, перси, лоно, чресла, лядвеи, говорить ей красивые слова, пошлости, скабрезности, сальности, читать ей поэззы, сказки, пословицы и поговорки, петь песни, гимны, дифирамбы, танцевать с ней грязные танцы, галоп да экосез, барыню да гопак, мазурку, бульбу, хабанеру, джигу да брейк, до изнеможения, до рассвета, до упаду. И совсем не важно, что до тебя вчера ее уже охмурил очкастый врач, сельский доктор, австралиец Диего, а ввечор - пузатый уроженец Фиджи Аугусто Нуньес. Но сегодня твоя очередь испытать сладкие муки и приторные радости плотской любви! А утром, проснувшись с легкого бодуна от ее трогательного девичьего напевного и невинного пука, отсыпав красавице положенные за сладкий девичий труд 50 тувалианских долларов, предаться размышлениям о прелести грехопадения, о пользе воздержания и добродетели, о вреде чревоугодия, блуда и пианства, о непостоянстве и сомнительности женской любви.
Жизнь порой бывает, непостоянна, блудлива и коварна, как самоанка Сесиль. Сегодня она любит тебя, завтра – очередь мракобеса и расиста Ханса, оптимиста и балагура Билли, или развратного и неуемного распутника Пабло….

Но что это? Сказочное безмолвие острова нарушают признаки безумной, абсурдной человеческой драматургии. Очаровательная шатенка, в легком, тонком комбинезоне цвета хаки, словно лазутчик-ниндзя в дозоре, спрятавшись в густых кустах пидры чернолистной, проводит рекогносцировку местности, рассматривая пляж сквозь призму бинокля. По песку бодро бежит загорелый стройный паренек в белых штанах, закатанных до колен. Спутанные русые волосы его рваным, пегим флагом развеваются на ветру. При более пристальном рассмотрении, можно заметить, что этот паренек, не паренек, вовсе, а уже много поживший мужчина, худощавый, поджарый, справный, в бороде с проседью. Рядом с ним бежит крупная овчарка, шало пытаясь схватить его за ногу.
- Бежит по берегу. Один. В смысле, с собакой. Остановился. Сидит на песке… Собаку гладит, - комментирует девушка по-английски происходящее по телефону, сексуально и талантливо, надувая карминными губами пузырь из жевательной резинки. Парень остановился, сделал несколько рывков руками, поприседал, попрыгал на месте, нанес несколько сокрушительных хай киков по морде воображаемого противника, и, к радости собаки, сел на песок, ласково отмахиваясь от ее лобзаний. Обросший дикой, клочной бородой, как Робинзон Крузо, он смотрит пред собой в безбрежную гладь океана. Собака, получив положенную порцию ласки, мудро сидит рядом и также, размышляя о своей собачьей жизни, задумчиво глядя за горизонт.
- Звонит кому-то! – сообщает в телефон девушка, сплевывая неприглядный комочек жвачки на белый песок. – Кому? Сейчас, - Она направляет на парня звуковую пушку, - А он мне кто? Кормилица что ли? На таможне сунешь две сотни и неси. Спроси Насера из Омана. На зузу поставь. Я тебе что – сотовый оператор? Я не слышу. Почему я Бетховен? Далеко просто от меня. Подожди. Что-то слышу….

Лохматый бородач, тем временем, блаженно улыбаясь, нажимает кнопку вызова на мобильном телефоне. Дождавшись ответа, оживленно говорит что-то в трубку, при этом смеясь и жестикулируя. Пространство вокруг него и лик его светлеет, над головой появляется сияние. Или это волны отражают солнечный свет?
- Ничего не понимаю! – комментирует девушка, - Он говорит на или болгарском, или на пушту или на русском.
Лохматый мужичок, закончив разговор, с выражением глубокого удовлетворения на лице, встает. Вскакивает радостно и пес, устав от недвижения, прыгает вокруг парня, танцующего диковинный, нелепый танец. В этой хабанере, пес и хозяин вприпрыжку убегают вдаль, скрывшись за скалой.
- Побежал, побежал, - комментирует по телефону брюнетка, ловким ударом убивая муху на руке. - Что-нибудь придумаю. Когда-когда. Наверное, сегодня…. Хорошо. Какой крючок? А… Я постараюсь, чтоб клюнул. На связи.
Бурчит тихо:
- Козлы драные…. Да отстань, сучка ****ая! Убью на ***! – в исступлении кричит она новой мухе, прилетевшей посидеть, покайфовать  на ней, и рассекает воздух красивым, но холостым ударом. Муха в панике, натыкаясь на кусты и стволы дерев, улетает в джунгли, где, так и не оправившись от шока, вскоре умрет от разрыва сердца на лапках родственников.

2.

МАГАДАН

«Сделавши харакири, по кишкам не плачут»
(японская поговорка)

Магадан не самое прекрасное место на земле. И не пытайтесь меня переубедить! Там и отдыхать-то не очень комфортно, а сидеть в тюрьме вообще полный отстой. Отпуск в Магадане! Пятизвездочные отели! Все включено! Увлекательные экскурсии по местам заключения. Веселое общение с заключенными. Ночевка в камере смертников! Такое может присниться только в похмельном, журналистском кошмаре.
- Хорошо, что я здесь только в командировке, - думал Илья, оглядывая скудный дизайн комнаты для свиданий. Он, как ему показалось, незаметно, достал из недр потертой, кожаной куртки красивую металлическую фляжку и сделал парочку мощных глотков.
О! Какое это счастье – свобода! Можно выпить, когда хочешь! И никого не бояться! Илья заметил полный укоризны взгляд фотографа Лени Валеева, и, принял озабоченный, творческий вид.
Оператор Коля Носов устанавливает на штатив видеокамеру. У зарешеченного окна безучастно стоит кряжистая, женщина с накаченной шеей, полутяж, в форме сержанта внутренних войск. За столиком, поставив перед собой небольшое зеркальце, словно актриса, перед бенефисом, усердно красит губы, худенькая женщина, с лицом, потрепанным похмельными бурями, в синем, невыразительном, форменном, тюремном наряде. Поправляет короткие волосы, цвета дождливой осени, постоянно взбивает их, стараясь придать объем. Щелкает очередью затвор «Никона» фотографа Лени Валеева.
- Подожди, не снимай! – неожиданно рявкает прокуренным баритоном женщина. – Не видишь, я еще не готовая! Начальник! Скажи ему, что не снимал! – обращается она к Илье.
- Леня, не снимай! – покорно говорит Илья, хитровато подмигивая Лене «снимай незаметно!», - пусть Ольга подготовится. Вам еще долго?
- Пять минут, - отвечает женщина. Илья, воспользовавшись, что полутяж-вертухай что-то увидела в окне, делает еще пару глотков из фляжки. Леня достает из кофра бесшумную «мыльницу» и незаметно снимает и заключенную и конвойную.
- Мог бы поделиться с товарищем! – шепотом, с преувеличенной укоризной говорит он Илье.
- Нельзя! – шепотом отвечает Илья, - Руки будут у тебя дрожать. Кадр получится размытый. Оленька, давайте, что бы я из вас не вытягивал, как на допросе, вы сами рассказывайте, а я вас буду направлять. Хорошо? – вкрадчиво говорит Илья.
Задремавшая было, Оленька вздрогнула, как укушенная слепнем кобыла.
- Вау! Как? Как ты сказал? Оленька!? Ни хрена себе! Давно меня так не называли. Я сейчас кончу! Влюбился, что ли? Ладно. Я готовая! Дай только закурить. И за яйца подержать (заразительно смеется)
- Можно? – спрашивает Илья женщину-сержанта.
- Закурить? - уточняет та, - Валяйте! Мы же не звери! Только не снимайте с сигаретой! Запрещено!
Илья дает Оленьке закурить.
- Как я? – спрашивает она его, затягиваясь, закидывая ногу на ногу, сверкнув при этом красными кружевными трусами, взятыми на съемку у соседки по камере Тамарки.
- Клаудиа Шифер отдыхает! Честное слово! – отвечает Илья,
- На Майами отдыхает, - бурчит с притворным недовольством Леня Валеев. – Жмот. Коньяка пожалел…
- Коля готов? – спрашивает Илья оператора, - Поехали?
- Мотор! – негромко говорит оператор.
- Здравствуйте, друзья! Мы сегодня с вами находимся в необычном месте. В комнате свиданий в женской колонии. Хотя, почему необычном? Для кого-то это место так же обычно, как для чукчи тундра. Слава Богу, что мы тут временно. Мы мирно беседуем с обитательницей этой колонии Олей Буховой. Здравствуйте, Олечка! Давно вы тут?
- У девушек такое не спрашивают! – кокетливо поправляя прическу, отвечает Ольга.
- У Оли интересная история, которая привела ее в этот суровый, низменный край. Впрочем, она сама в состоянии нам ее поведать. Скажите, Ольга. Вы ведь приехали сюда из Москвы, а в Москву из деревни?
- Не из какой не деревни, а из районного центра, Фрязево. – с обидой возразила женщина, - У меня отец, между прочим, редактор районной газеты был. Очень известный человек. Знаете, сколько он книг перечитал? Вам столько и не снилось! У нас библиотека была на всю стену! О Генри - полное собрание сочинений… Что там еще…. Панферов, Ленин, Марков потом этот…. Крючков, Соплин, Фадеев. Мы ее потом продали всю, когда он помер. Депутат районного совета депутатов трудящихся он был всю жизнь. Я МГУ закончила, я – филолог, и на работу устроилась в школу. Потом в газету многотиражную. На фабрику медицинских препаратов имени 8 марта. На Тургеневской.
- А жили где?
- Жила в общежитии, пока не встретила Игоря Бухова.
- И он сделал вам предложение…
- Предложение? Да, он, ****ь, бегал за мной, как пес, как сумасшедший, как кот мартовский, проходу не давал. С утра уже возле проходной стоит. Год, наверное. Или даже больше. В общагу ко мне лазил. С пивом. За мной такие короли ухлестывали, он им в подметки не годился. Худой, нищий… Но те жениться не предлагали. Так просто ухлестывали. Поебаться.
- Бухова! – прикрикнула женщина-сержант, - ты чего обкурилась? Фильтруй базар!
- Есть! Ваше высокоблагородие! – Ольга отдала честь рукой, - А Игорь тот просто умирал по мне. Я уж решила, ему легче дать, чем объяснять, что он мне противен. Я и согласилась. И мы стали жить вместе, пока смерть не разлучила нас ха-ха-ха-ха-ха-ха...
- Может вы на десять минут оставите нас с Олей, нам так будет комфортнее…- жалобно обратился Илья к конвойной.
- Не положено, - коротко ответила она. Илья подошел к ней вплотную и незаметно вложил в ее руку шуршашую купюру.
- На пять минут, - ответила удовлетворенная женщина, оценив материальное благородство журналиста.
- У мужа жили? – спросил Илья, когда железная дверь шумно захлопнулась
- У кого? Какой, на ***, у мужа! – воскликнула в сердцах Ольга, - У него нельзя. Там свекровь сволочь, злая, как черт. Корчит из себя интеллигентку. Жлобиха. Пятьдесят лет, а по мальчикам бегала. Сука. Всю жизнь нам сломала. У них же однушка была на Менделеевской. Мы с Игорем квартиру снимали в частном доме. Она не хотела нас прописывать. А потом он забухал от безысходности. Его с работы выгнали.  У нас уже Мишка родился. Стали ругаться. Потом он к матушке своей стал уходить. Все чаще и чаще. Как поругаемся – он сразу туда. Она во всем виновата, сука старая, убила бы на хуй. Надо было бы гнать его оттуда. Если бы она умней была, гнала бы. Может быть, и жили бы вместе до сих пор
- А потом вы переехали к свекрови? – направлял беседу в нужную сторону Илья.
- Ну, да. – Ольга поменяла положение ног, на зеркальное и равноценное, еще раз удачно сверкнув трусами, - Мне квартиру не на что было снимать. Сына нечем кормить. Вот я и подала в суд. Они думали, что я лохушка! Не на ту нарвались! Я за сына своего башку всем сорву! (тихо говорит Илье) Поебаться не хочешь?
- Что? – не понял Илья.
- Поебаться хочешь? Поебемся по быстрому? – объяснила так же тихо Ольга и добавила, - Я договорюсь с конвойной, если ссышь. Она не зайдет, она мне должна…
- Не… Нет. Мне нельзя. – мягко, чтобы не обидеть девушку, отказался Илья.
- Что нельзя-то? Менструация что ли? (смеется, обнажив рот, полный металлических зубов) Или пидор?
- Давайте, Оля, допишем сюжет…- строго напомнил Илья.
- Давай! Допишем. Пиши, ***сос! Ну, короче, убила я ее. Когда я пришла с Мишкой к ним домой с вещами. Игоря не было дома. Она начала кричать. Уходи! Я ее сначала просто башкой об косяк двинула. А потом, не помню, как нож у меня в руках оказался. В общем, получила то, что заслужила.
- Не жалеете? (Илья незаметно в восторге показал оператору большой палец)
- А что жалеть? Гадину убить – святое дело! Дай-ка мне еще сигаретку, пидорка, раз ****ься не хочешь! Если бы снова все повторить, снова бы убила! Только еще бы и его дождалась и тоже пришила. Но я еще выйду, разберусь…А то он что-то слишком хорошо, слишком, сука такая живет…. Я сына, блять, рожала, в муках, а он значит теперь с моим сынуленькой каждый день видится, а я тут баланду хаваю…Хер ему! (тихо) Последний раз спрашиваю, ебаться будешь?
- Нет. – категорично отказался Илья.
- А этот твой. Фотограф? Он - будет? – обреченно спросила Ольга.
- Нет.
- А что ты за него отвечаешь? Пидоры, короче…., - Оля неожиданно ловко и удачно, словно опытный серпентолог, схватила Илью за мошонку, где, укутавшись в трусы, безмятежно дремал его любомый, сытый  мамба.
- Аа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-й! – взревел Илья, испуганно выпучив глаза. Оператор и фотограф растерянно смотрели то на Илью, то на Ольгу. Та закатилась в припадке хохота сумасшедшей ведьмы.
- Заросло тра-а-авоо-о-й, заросло-о-о-о травой, заросло траво-о-о-о-й место наших встре-е-е-еч! – орала она во всю глотку, - Мама-а-а-а-а-а-а-а-а!
Неожиданно она отпустила мокрого, слегка описавшегося с перепугу, Мамбу, и со стуком упав на пол, задирав юбку, стала биться буйной головой об пол и визжать ошпаренной расплавленным свинцом свиньей:
- Насилуюу-у-у-у-у-у-у-ут! Сволочи-и-и-и-и-и-и-и! Насилую-у-у-у-у-уу-у-у-у-ут! Пидоры-ы-ы-ы-ы-ы-ы вонючие-е-е-е-е-е!
В комнату толстой шаровой молнией медленно влетела женщина-вертухай. Она бросилась к бьющейся в истерике Ольге. Лицо заключенной было в крови.
- Что? Что такое? Ебашнего взбздошку? Наварру рохо? Что вы с ней сделали? Вы… Вы что такое бить у нас тут стос навару рохо ****ить бздынь-бздынь наварру??? 
Илья недоуменно и растерянно пожимает плечами. Но через минуту приходит в себя и становится суровым, как инквизитор перед ведьмами.
- Что??? Вы того тут. Не очень-то. А то мы тоже тут рохо…. Илья – погрозил дамам пальцем, - Вязи моду - биться об пол… Вот свидетели! У нас все зафиксировано…. А то ишь, сразу по фене взбздошку бздынь-бздынь! Мы тоже по фене ботаем! Не таких видали. Хотите, чтобы я Шойгу позвонил? Я быстро устрою вам такой взбздошку, мало не покажется! Собирайтесь, мужики! Уходим!

3.

МОСКВА

«Худому ниндзе харакири мешает»
(японская пословица)

Илья, как на кадрах замедленной съемки, несется со скоростью пять километров на своем старом, красном, помятом, дребезжащем, Nissan-Almera, hatchback, 96 года, по зависшему в пробках Садовому кольцу, с легкой, не заметной взгляду сидящей рядом красавицы, белой завистью поглядывая снизу на высокие дорогие черные внедорожники. Нет! Он не беден. Он мог бы давно купить навороченную машину, но совесть не позволяет. Пять лет тому назад Almera спасла ему жизнь своими подушками безопасности. Он вышел тогда из страшной аварии возле города Пушкин, с разбитой вдребезги машиной, с маленькой ссадиной на носу, перепуганный, растерянный, волос дыбом, морда в тальке. Из подушки, расположенной в руле, почему-то одновременно с оглушительным хлопком, зловонное облако талька вырвалось, как из сопла ракеты. Илья думал, что машина горит, стал искать огнетушитель. Но все обошлось без пожара. Сбежались зеваки, Приехали менты. Машину отвезли в гараж на эвакуаторе. Через месяц она была, как невеста, после первой брачной ночи, слегка помята, но очаровательна. Правда, подушки безопасности он не восстанавливал, поэтому руль был залеплен скотчем, как нос раненного в пьяной драке алкоголика. Зато теперь Илья не понаслышке знает, как работают подушки безопасности. С тех пор он относился к машине, как относится барчук, к старой, ворчливой, няне. Он разговаривал с машиной, пил иногда с ней в гараже красное вино, целовал ее, гладил и холил.
- Ну, что моя старушка? Моя хорошенькая! Иди, я тебя поцелую в попку! Как ты тут без меня? Выпить хочешь? Гля-кося, что я тебе принес! – и он бережно приклеивал на дверь  очередную переводную картинку, купленную в командировке.
Рядом с Ильей, в пассажирском кресле, работает челюстями ослепительная девушка Марина, бизнес-леди, коллега, селфмейдвумен, и просто хороший товарищ, жвачку жует. Она только что выпила коньяка из фляжки Ильи, тут же в машине, покурила и теперь методично убивает запах, чтобы маму не огорчать запахом порока.
- … и тут нас с Сашкой Саубановым, как назло, этот косяк накрывает, и пробивает на ржачку. Кругом скорбь, кручина. Эдик в гробу лежит, – продолжает начатый накануне рассказ Илья.
- Мертвый? – рассеянно глядя в окно, спрашивает Марина.
Илья смотри на нее укоризненно.
- Ты сама-то как думаешь? В гробу-то? Мертвее не бывает. Оркестр духовой фальшиво играет Шопена. Мама его в истерике. Что это у тебя за духи?
- Ив Рошэ!
- Классные! – Илья аппетитно потянул носом, как кок на камбузе - Бульоном грибным немножко отдает. На грибах что ли? Я грибы люблю в любом виде. После трепангов и устриц это мое любимое блюдо. Меня от грибов дюже прет! Я не всегда был таким гурманом. Это у меня последствия голодной юности, которая продолжалась у меня до тридцати лет. Ну, так вот, ребята наши, значит, там застыли возле гроба Эдикова, как в почетном карауле. А мы ржем в кулачки, обкуренные в хлам. Дураки! Ну, конечно, отворачиваемся, но все, все равно, замечают. Шикают на нас. А знаешь, отчего ржем?
- Отчего? Ой! Илюша! Глянь! Авария!!! Елы-палы… Ни фига себе!
За окном проплывают две горящие машины. Полицейские машины с мигалками. МЧС, пожарные. Суета. Паника.
- А я говорю Саньку Саубану, - продолжает Илья, мельком окинув бесстрастным взором пожарище, - До чего же, Санек, грустная эта вещь, похороны! Я бы так не хотел. А он говорит, мы тебе веселые устроим! Ну и понеслась: Я говорю: Я не  хочу похоронные марши. Это гнусная, бездарная музыка. Играют они лениво, халтурно. В похоронных командах играют, как правило, неудачники. Хочу, чтобы какая-нибудь приличная рок команда играла на моих похоронах. Типа: «Аэросмит», «Синдарелла», или Бон Джови какой-нибудь. А лучше Эрика Клэптона позвать. А он: Дороговато, Илюшка. Да и стар Клэптон для жмура. Может, просто записи поставим в хорошем качестве, Баскова, Киркорова ну худой конец! Ди-джея пригласим Смэша? Он сделает каверверсии лучших похоронных маршей. Я говорю, хватит экономить, скотина, на мне. Это ты себе на худой конец Смэша приглашай! А я хочу, чтобы «Шакира» там, Элтон Джон чтоб, девочки голые танцевали из Мулен Руж на моих похоронах. Чтобы конкурсы веселые, викторины, призы, лотереи, конкурсы красоты, Лицедеи, «Камеди клаб» чтоб фейерверк, салют, был! Массовые гуляния, в стране выходной. Он говорит: Илюша, Камеди – дорого! Петросяна дешевле, Дроботенко бесплатно будет некрологи и эпитафии читать! Я говорю: пусть мои похороны будут переворотом в похоронном бизнесе! Пусть люди уходя с них с веселым настроением! В общем, выгнали нас с похорон Эдика. Хорошо, что пилюлей не вломили..
- Здесь останови, Илюш…
- Я теперь не могу даже на глаза Эдиковой матушке показаться. Стыдно…
- Да, ладно тебе париться! Ты же, на самом деле любил его.
- Любил.
- А меня?
- Тебя-то! О! Тебя…
Марина обвивает его шею руками. Илья, целуясь, беспокойно оглядывается.
- Я люблю тебя сильно-сильно!
- Как Родину что ль?
- Сильнее! – Марина счастливо прижимается к Илье, - Не знаю, почему я так тебя люблю. Ты старый, страшный, бедный… Абсурд какой-то. У тебя даже дома своего нет. Живешь у какого-то маргинала. Моя сестра говорит, что я сошла с ума…. Все говорят, что я дура. А я счастлива…
- Не волнуйся, малышка, у меня есть хороший психоаналитик. Мы поставим тебя на ноги…
- Глупыш! Я так счастлива от этой любви, мне хочется петь и танцевать.
- Ну, так пляши же! Пой!
- Я знаю, что ты меня не любишь, но мне достаточно того, что я просто иногда рядом с тобой…
- Как это я не люблю тебя…
- Не любишь. Я про всех твоих телок знаю. Но они меня не волнуют. Ты же не бросаешь меня. Правда, ведь?
- Это факт! Ну, ладно, беги, Малышка. А то наш разговор переходит в сферу трогательной мелодрамы, уси-пуси. А я люблю боевики. Завтра увидимся. Я заеду за тобой.
- Люблю! – игриво и театрально воскликнула Марина.
- Живу тобой! – горячо ответил Илья, и они оба счастливо рассмеялись, довольные мизансценой. Марина еще раз крепко поцеловала его в губы и исчезла во мраке. Илья, словно гурман, съевший после устриц беляш, вытер рот влажной салфеткой, закурил. «Зачем женщины курят? Неужели и от меня так табачищем прет?» думал он с какой-то вселенской печалью. Оглянулся. Заднее сиденье машины полно воздушных шаров. Илья любовно поправил их, откинулся на спинку кресла и, прикрыв глаза, предался грезам и воспоминаниям. Торопиться не надо. Не надо торопиться. Илья знал, что через пятнадцать минут он проснется и продолжит жить…

4.

«Одни трусы дважды не снимают»
(пословица древних шаолиньских монахов)

Этот год у Ильи был исполнен эротического драматизма, как добротный бразильский сериал. Весну он провел в Китае, в монастыре Шаолинь. Изнурительные тренировки, мучительное воздержание, потом пьяный разгул в Донгфене, Пекине и Гонконге. Возвратившись в Москву, очищенный и просветленный, он наконец-то расстался с Лушкой и с Ниной. Это было мучительное и болезненное, словно ампутация тестикул простым, резким, посконным вырыванием, без наркоза, расставание. Дело в том, что Илья целомудренно два года ограничивал ареал своего полового влияния всего лишь этими двумя девушками, Лушкой и Ниной, которых одинаково по-своему любил и которым отдавал всего себя без остатка. Не считая, конечно, случайных половых связей, которых Илья не чурался, в силу своей профессии, предполагающей командировки и  тесное общение. Проституток он тоже почему-то не считал субъектами измен, не говоря об онанизме, который он воспринимал, как составляющую фитнеса. Они присутствовали в его жизни, как само собой разумеющееся, как тапочки, презервативы и зубная щетка в командировочном несессере. Илья старался делить себя между своими основными любимыми девушками без остатка, по справедливости. Он старался им воздать своей любви по справедливости, то есть, поровну. Два дня с одной, два дня с собой, два дня с другой и не дня больше. В зоопарк с одной, с ресторан с другой. Кофточку из Банкгока одной, кожаную курточку себе, трусы из Мытищ, другой, или наоборот. При всей своей, кажущейся беспечности и безнравственности, Илья постоянно мучался тем, что ему приходится немного кривить душой, слегка обманывая двух прекрасных девушек, которые, как ему рисовалось, любили его.

По крайней мере, признания в любви от них он слышал чаще, чем прогноз погоды или военные сводки. Он пытался успокоить себя, говоря: «Но ведь они счастливы со мной! Они радуются, как птички, когда я их целую, когда обнимаю, когда….» (далее продолжить список моментов, перечисляемых Ильей, не позволяет формат!) «Я исполняю важную социальную функцию в обществе, - иногда размышлял Илья, проснувшись в ночи, - ведь в современном мире много педейрастов, эгоистов-онанистов, вуайеристов, безумцев-асексуалов, алкоголиков, наркоманов, импотентов или просто женатых и преступно, болезненно верных. Меня Бог спас от этих напастей. Значит, я должен отдавать свою энергию женщинам, обделенным мужским вниманием и лаской. И чем  добросовестней я буду выполнять эту возложенную на меня Создателем миссию, тем я буду чище и нравственнее!».

Но какой-то назойливый комарик сомнения не давал уснуть его мятежной душе. Илья попробовал быть искренним и честным, как Пророк. Он признался в двоеженстве обеим. Покаялся. Пообещал любить только ее одну. Илье было интересно: кто после такого признания останется. Ушли сразу обе. Илья сильно переживал, ушел в недельный, отчаянный загул с безобразным запоем, безумной групповухой с проститутками, и болезненным похмельем с унизительной, некрасивой рвотой (а бывает рвота красивая, светлая? Это, наверне, когда супермодель «Мисс Мира» рвет  на Родину). Ведь он уже привык к этим очаровательным страстным крошкам, как привыкает моряк к шторму, боксер к рингу, дворник к метле, а алкоголик к рюмке утренней политуры разведенной с одеколоном.
- Зачем я, дурашка, глупыш, это сделал? Кому нужна моя честность, праведность и верность?

Через месяц Илья успокоился, отпоил себя травяными настоями, умерил себя в алкоголе и снова стал прежним Ильей, общительным, креативным, веселым, с обширной «****уницей» (так он называл длинный список телефонов разновозрастных и разнообразных девиц, согласных время от времени бескорыстно и безмятежно делить с ним его мятое, холостяцкое ложе). Но самое интересное в этой истории то, что Лушка и Нина, сплоченные общим горем, подружились и стали неразлучными подругами. А через пару месяцев их чистая дружба переросла в большую любовь и Лушка, исполненная благодарности за нее судьбе и Илье, переехала жить к Нине. Илья, потрясенный изменой обеих своих пассий, снова запил, но уже только всего на  три дня.

5.
ПОДМОСКОВЬЕ

Покажи мне свои маваси, и я скажу – кто ты!
(пословица древних борцов сумо)

У каждого человека наступает момент, когда хочется поговорить не только с собой, с Богом, с Небом, с Морем, с собакой, но и с подобной себе особью. У Ильи это случалось нечасто. Общения ему и без того хватало по работе и вообще по жизни. Чаще всего это было вынужденное общение. Общение было его профессиональной обязанностью. Поэтому в редкие часы досуга, он просто отдыхал от общества и от человеческих слов. Есть у любого вербального контакта одна странная, необъяснимая особенность: каждый участник беседы, независимо от социального статуса, пола и возраста, подсознательно считает себя умнее, мудрее и проницательнее собеседника, даже если нет предмета спора. Даже если один из собеседников – Учитель, Родитель, и Вождь. Хотя вслух об этом никто не говорит.
Но был у Ильи человек, с которым ему нравилось беседовать. И была в человеке этом одна важная тайна, сложная загадка, ребус, шарада, которую Илье очень хотелось разгадать. Иногда ему казалось, что он уже близок к этому. Но, всегда оказывалось что это – иллюзия. Этим человеком был его духовник, отец Федор, протоиерей Зареченской церкви Покрова Святой Богородицы.
- Явился - не запылился, блудный сын? – в полутемных сенцах принимает в крепкие объятия Илью, отец Федор, кряжистый, лохматый мужик, в черной рясе, с клочной, пегой бородой, - Фу! Смерд! – морщится он, театрально воротя рябое лицо в сторону, - Опять бухой ко мне явился! Тьфу на тебя, Сатана!
- Не такой уж и бухой, как хотелось бы, - смеется Илья.
- И еще за рулем! Как был ты дурак безрассудный, так и остался. Смерти ищешь? Она сама тебя найдет, когда срок придет. 
- Не беспокойтесь, отец Федор: горбатого могила исправит!
- Да тебя и могила не исправит! Так Анчуткой и уйдешь с планеты! В Ад прямиком! – уточняет батюшка.
Они проходят в горницу. У отца Федора большой, старый, деревянный сруб, доставшийся ему от его предшественника, старца Евлампия, почившего в Бозе семь лет тому назад. Все, в доме священника Федора соответствует старинному, простонародному, русскому образцу: деревянные лавки, дубовая столешница, беленая печка, коврики, разноцветные, пестрые дерюжки ручной работы, чугунки, посуда деревянная, утирки расшитые цветами, иконостас с иконами работы местных, церковных изуграфов. Не старинные в доме только длинные стеллажи, тесно уставленные книгами, словно в сельской библиотеке. Жирный, мохнатый, рыже-черно-белый кот изволит почивати на полати. Муха бьется о стекло. Коротко, смущенно кукарекнул петух во дворе, словно просто хотел ненавязчиво напомнить о себе.
- Садись, Илюшка! Трапезничать будешь? – отец Федор, выставляет на стол тарелки, ложки, хлеб, завернутый в рушник, достает из печи чугун,
- А чего я спрашиваю – сам не пойму. От радости, наверное. У меня как раз картошечка горячая на печи. Словно знала, что ты придешь.
- Да, можно, в принципе, что-нибудь… И выпить. Твоей настоечки! «Федоровки».На конопле и одуванчиках! Зело меня с нее прёт, плющит, колбасит и торкает!
- Налью, если за руль не собираешься садиться сегодня. Ты ведь не на часок заехал? У тебя есть в этом доме твой уголок. Заночуешь. А завтра и поедешь. А я и баньку затоплю.
Кот соскочил с печи и, громко урча, почти рыча, стал настойчиво и беззастенчиво тереться об ногу Ильи.
- Ну, если ты так настаиваешь….
Отец Федор поднимает дерюжку и лезет в погреб. У него нет холодильника. Не любит. Отец Федор старается жить по-старинке, в полном отказе от мирской суеты и прогресса. Без телевизора, холодильника, телефона и Интернета. Но это не всегда у него получается. Послушники и калики перехожие все же доносят политические и мирские вести.
- Сало доставать? – глухо кричит он из подполья.
- Так пост же, отец Федор! – смеется Илья. Знает, что все равно сало окажется на столе.
- Так ты же – Странник! Калика голодный и убогий. А странному и калике можно все! – смеется из под земли священник.
- Все, все? И блуд можно? – уточнил Илья.
- Нет. Блуд нельзя, ни в коем случае! – преувеличенно строго сказала голова отца Федора, являясь из подземелья. На стол была выставлена трехлитровая бутыль мутноватой, зеленоватой жидкости, шмат сала в три фунта.
- Хозяюшку себе так и не завел? Послушницу младую, – спросил, ухмыляясь, Илья.
- Помолчи, калика. Оставь при себе блудные мысли…
Илья открыл бутыль и понюхал наливку.
- Ну, хотя бы надеюсь, мне не придется бухать в одно рыло?
- Ой! Как будто тебя это останавливало! Да, поддержу, немного, - успокоил его отец Федор, - Ты пока разложи все тут по мискам, картошку, сало порежь, а я баньку затоплю.
Через десять минут отец Федор вернулся, вместе с запахом лесного дыма. Сели за деревянный стол. Дымилась картошка. Потрескивали в печки сухие осиновые дрова.
- Ну! За тебя, отец Федор. Благодарю Бога, за то, что ты не гонишь меня, грешника, прочь.
- Да брось ты, Илюха….
Выпили по первой. Илья крякнул удовлетворенно, и, театрально сморщившись, шумно захрустел головкой лука.
- Ядреная!
- Как ты любишь! – кивнул головой поп, - Сальцо пробуй!
Двадцать молчаливых минут, были благоразумно потрачены на утоление голода и насыщения ненасытной плоти салом и картошкой.
- Скажи мне, отец Федор, как тебе живется церковной жизнью? – после третьей порции конопляной настойки начал задушевную дискуссию Илья, - Не тоскуешь по миру, по работе? По женской ласке? По драйву?
- Вот, почему я меньше всего тоскую, так это по работе, - сказал, довольно улыбаясь, отец Федор, после пятиминутной паузы, - А женской ласки я достаточно на своем веку вкусил. А драйв? Так его и в моем нынешнем моем бытии хватает с лихвой. Жестче бывает даже, чем в миру. Тут такие же, как и в миру стукачки, доносчики, доброхоты, стучат в Епархию. И проверки разные по пять раз за месяц. И слежка…. Все, как в миру. Я бы в монастырь ушел бы, да хочется еще немного послужить людям. Это, вроде эпитимьи, Илья. Я ее сам на себя наложил. Мне, брат,  еще очень долго и усердно надо молиться, и еще больше трудиться для людей, чтобы хоть немного замолить свои мирские грехи, и хоть на йоту приблизиться к Богу. Ты же, насколько я понимаю, не паришься по таким пустякам? Ты не кажешься себе грешником?
- Да, отец Федор, я не грешник. Но пока не святой. Но я не грешнее тебя. Я просто нигде не читал, что мне Бог запретил думать. Вот кто сказал тебе, что изнурять свою плоть, данную тебе Богом, постом и воздержанием угодно Богу?
Илья, как ни пытался, никак не мог вспомнить, когда он впервые пришел в церковь. С матерью он в церкви ни разу не был. С бабушкой? Нет. В его детстве не было церкви. Бабушка часто молилась на образ Иисуса висевший в углу единственной комнатушки, вырезанный из какой-то книги. Но в церковь ходила одна в другое село, в Липовку за двадцать километров.
- Святое Писание Илюша надо читать, - назидал отец Федор, -  Моисей говорит: “Когда я взошел на гору, чтобы принять скрижали каменные, скрижали завета, который поставил Господь с вами, и пробыл на горе сорок дней и сорок ночей, хлеба не ел и воды не пил” Второзаконие. Читал, надеюсь? Или вот, от Матфея: «А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом твоим, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно”
- Моисей – он кто - Бог?
- Он – пророк.
- Моисей не Бог, и Матфей не Бог. Бог не говорил поститься. Это люди говорили.
Илья оживился, как игрок в покер, при хорошей масти.
- Сам посуди, отец Федор,  - оживился Илья, всплеснув руками, - То есть, в таинстве Поста присутствует некий бартер: Я, значит, пощусь тайно от людей, а Бог мне за это воздаст явно. Хорошая сделка. Осмелюсь заметить, отец Федор, что Святое писание создано людьми! И эти люди – жрецы, служители своего культа. То есть, лица заинтересованные в мифологизации, и героизации действующих лиц, гипотетичных участников созидания Веры. Но я скажу так: Бог нам дал Дом Души нашей, плоть, тело, для радости и для труда, чтобы мы берегли его, ухаживали за ним, а не изнуряли его постом, веригами, вретищем. И не травили душу свою унынием, печалью, грустной рожей, скорбной и скукоженной театральной гримасой боли и сопереживания. Тьфу! Смотреть не могу на скорбных бабок в твоей церкви! Им кажется, все должны видеть: какие они оху…ные христиане!
- Тихо-тихо…Т-с-с-с-с, - отец Федор, с опаской оглянулся на иконостас, - В моем доме попрошу не выражаться!
- О, кей! – Илья с клоунски преувеличенным испугом зажал рот свой двумя ладонями, - Я тебе тоже приведу из Матфея: “Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою”. Да вот, только бабки твои унылые и постные, мрачные, угрюмые, свирепые от голода, за счет которых ты живешь, которые несут в церковь последние денюжки, которых ты обманываешь своими мистериями, вряд ли вдумывались в эти слова. А большинство вообще не читали Евангелий!
- Что ты мелешь? – замахал накаченными своими ручищами отец Федор, - Так! «Сатурну больше не наливать!». Я, Илья, как могу, помогаю людям пережить трудности. Они верят в Бога. Каждый - по своему. Каждый в своей мере. Он им нужен. Они уходят после службы счастливыми. Так вот.
Илья налил себе конопляной настойки, влил огненную жидкость в себя, шумно выдохнул и занюхал рукавом джинсовой куртки.
- Ты никогда не обращал внимания, Отец Федор, как эти старухи злобно шикают и делают замечания красивым девушкам в церкви во время службы? Это просто инквизитры какие-то! Сколько в них ярости! Дай им волю, они бы разорвали бы молодых девчат. За то, что накрашены. За короткие юбки. За брюки! Епть! Они, твои бабки, чувствуют себя приближенными к Богу и от его имени шпыняют, поучают, корят людей. Их гордыня разъедает! Гони их в шею, отец Федор! В церкви не должно быть злобы. Хотя бы в твоей. Ты же хозяин! В прошлом годе случилось пожить мне в деревне староверов на Алтае. Ты знаешь, сколько доброты, сколько тепла я там почувствовал! Они не укоряют никого. Даже меня, человека верующего, но сомневающегося в догмах. Опять же – староверы! Что они плохого вам сделали, официальной церкви? За что их так чморили и чморят? За то, что крестятся двумя перстами? Какое страшное преступление! Ну-ка признавайся, за что боярыню Морозову сгубил? Аввакума Протопопа? Не обижайся, Отец Федор! На правду не обижаются. Или обижаются? Давай ишшо по одной. И в баньку!
Илье вдруг пришло воспоминание. Он с бабушкой Фросей, идут по дороге. Бабушкак ведет велосипед, нагруженный мешков картошки. Она везет подарок своим родным. Кряхтит. Иногда Илья подменяет бабушку. Перед ними река Битюг. Илюшкак ныряет в реку. Бабушка сидит на берегу. Улыбается, радуясь, тому, как хорошо Илюшке.
Отец Федор обиженно сопел, уставившись в деревянную миску.
- Зачем ты так, Илья? Я тебя разве обидел чем-то?
- Да не ты. Я не. Ничего личного. Я от церкви вашей недоумеваю. Чморить и прендавать анафеме людей лишь за двоеперстие! За то что они думают иначе, чем вы! Разве это правильно?
- Если ты не знаешь, Илья, то и не говори. В 1653 году, перед началом Великого поста, по церквам было разослано послание патриарха, где устанавливалось троеперстие. Все! Есть указ! Есть устав! Есть закон! И уголовный кодекс. Его надо исполнять, а не обсуждать! Ты же был в армии! Там есть устав! Все! Никаких обсуждений! Что? Не так? В неделю православия 1656 г. в московском Успенском соборе была торжественно провозглашена анафема на тех, кто крестится двумя перстами.
- В костер их! – вставил, торжествующий Илья, - Рсстреливать, как врагов народа! А как быть тому, у кого всего два пальца?
- …Большой московский собор с участием восточных православных патриархов Паисия Александрийского и Макария антиохийского, - продолжал невозмутимо отец Федор, -  подтвердил необходимость троеперстия как единственно возможной формы крестного знамения и наложил соборную клятву, вечное отлучение от церкви на тех, кто впредь стал бы держаться старого обряда. Должно быть единство. Один Устав! Наше государство, наша Церковь должна быть единым полком, с одним уставом! Вот ты, Илюшка, служил в армии. Там есть устав внутренней службы. Это – свод армейских догм! И никто не смеет его нарушать и обсуждать, как и приказ командира! И за его нарушение существует наказание – гауптвахта! Это что – неправильно? И есть более суровое наказание – штрафбат! А в государстве нашем российском, есть Уголовный кодекс, который мы должны соблюдать! И это тоже – догма! И за нарушение этих государственных догм – штраф, исправительные работы и пожизненное лишение свободы. И законы эти, Уголовный Кодекс и армейский устав, и Догмы Христианства принимало меньшинство, которое взяло на себя ответственность, по праву компетентности!...
Илья вдруг вспомнил, как сидел на гауптвахте. В одиночке. Сыро. Нары убирали на весь день. Скучно. Стоял целый день. Ну, сидел, иногда на бетонном полу. Не с кем слова молвить.
- Ага! Компетентности, которую они сами себе назначили. – возражал он отцу Федору, - Мы – компетентны, - заявила группа священников. А остальные просто безумцы и иноверцы. Заметь, отец Федор! Не Бог дал нам догмы на Никейском соборе, а группа христианских жрецов, боящихся утратить власть и влияние на общество.
- Но Бог дал эти догмы через священников, приближенных к Богу. Я тебе больше не налью! Не осорбляй меня и веру!!!!
- Любой карякский шаман, любой далай-лама, непременно, в своих проповедях и беседах, утверждают, что лично общаются с Богами. И каждый верит, что так оно и есть. Ты, отец Федор, будешь смеяться, но я очень часто общаюсь с Богом напрямую. Он многое мне поведал. Только я держу это при себе, чтобы не поднимать шум. А то сразу пресса… учениеки всякие…

Илья вдруг вспомнил, как во времена своего обучения в монастыре Шаолинь, его лечил от рожи и гайморита, добрый, старый Учитель, мастер у-шу, монах Ван До Ян. Илья так и не впитал в себя шаолиньскую философию воздержания и добра. Через два месяца унылой монашеской жизни, упорных и ненужных тренировок, однообразного, скудного стола, состоявшего из трав и бобов, истосковавшийся по жирной, вкусной, мирской еде, по женской, желанной, продажной ласке, он, по-тихому, ночью темной, свалил из монастыря. Сел в автобус и уехал в ближайщий городок, Донгфен. Там он немедленно предался долгожданному, дионисийскому, разнузданному разгулу, с мутным, китайским вином, с мясом, рыбой, морепродуктами, с дивными, покорными китайскими девочками. Правда, через неделю, вернулся уставший, похмельный, разбитый, с повинной головой в монастырь и был прощен и принят вновь для очищения.
- А  раскол русской церкви, Илюша, был не только из-за того, как надо креститься, – донесся до него, пропавший на миг, голос отца Федора, возвратив его в реальность, - Последователи патриарха Никона исходили прежде всего из того, как крестятся греки. У греков в середине XVII в. повсеместно принято было троеперстие, и естественно было думать, что греки сохранили правильный способ сложения перстов, тогда как русские от него отклонились. Противники Никона — старообрядцы — исходили из того, что правильный обряд сохранился на Руси; это отвечало представлению о том, что именно на Руси, а не у греков, сохраняется подлинная православная традиция, которая у греков в значительной мере считалась утраченной или испорченной .

Илья, некоторое время задумчиво, что-то шептал про себя, формулировал фразу.
- Я же тебе и говорю, что на окраине, в провинции сохранилась истинная традиция! Вы, жрецы, как и коммунисты, все время меняете устав. Переделываете его под нового правителя. Объявляете еретиками и убиваете тех, кто не согласен с вами, кто остался с прежней верой. Вся Русь была предана Царю. Боготворила его. А пришли большевики и дали новых Богов: Маркса и Ленина. А сейчас – снова Иисус. И ты, как апостол Павел, был мытарем, слугой Коммунистов, а потом резко стал священником.
- Да. Мне Бог явился, – с нескрываемой гордостью ответил отец Федор, приосанившись.
- Кстати, отец Федор. Знаешь ли ты, что в настоящее время можно считать доказанным, что старообрядцы были правы: они сохранили старый греческий способ перстосложения, который был изменен самими греками…. Так что зря вы их убивали.
- Совсем некстати, - угрюмо пробурчал отец Федор.
- Двуперстное крестное знамение было принято в Византии еще во время крещения Руси и естественным образом оттуда было заимствовано русскими. А заменено троеперстием оно было в двенадцатом, тринадцатом веке. На Руси же сохранялась древняя традиция. Периферия, как всегда, оказалась более консервативной, чем центр. Так что, вам, служителям культа надо бы не только Святое Писание читать, но и другие книги.
- Тебе что, больше делать нечего? Читаешь всякую ересь. Лучше бы сына своего проведывал чаще.
- А что ты уходишь от темы?
- Иди ты…. Пойду, лучше, дров подброшу.
Отец Федор резко встал, и направился к двери. Потом, вспомнив что-то, вернулся, забрал со стола бутыль наливки.
- Набухаешься еще тут, без контроля, калика перехожий… Отроча еще не рождено рачителей рвение разожже, - запел бесстрастными тонами отец Федор уходя с поля зрения упрямого калики Ильи, -  Еще в лоне лежаи любовию людскою лелеемо ложе покойно и многоусердныя повитухи яди питательныя и пелены чистейшия преже премудро уготованы яко же бо аще свершишеся раздрешения покаянны якожа такожде к делесам рожения и убо увиде  на ем ризы темныя ажасесе яко горе сосе его постиже в уста его, - голос священника затихал по мере удаления, пока не затих вовсе. А вместо него из глубины сада раздались глухие удары топора Федора-дровосека.

6.

МОСКВА

 «Одно харакири дважды не делают)
(поговорка японских самураев)

Чу! Что это? Стук!!! Дятел? Дровосек? Где я? Кто я? Илья вздрагивает. Это стучат в окно машины. Гаишник? Сквозь стекло смотрит юная особа, худенькая, вострогрудая, совсем не похожая на гаишника. Она прижимает телефон к уху, с кем-то взволнованно общается. Илья поднимает стекло:
- Чистые пруды! – говорит она с императивными интонациями. – Я уже еду! (это в телефон)
- И что с того, что они чистые?  - отвечает Илья, - Я в обратную сторону.
- Триста баксов! (показывает ему деньги) Я хвост сниму. Они тупые. Вы только не уходите. А Гусак уже с вами?
- Да как вы смеете? Как можно даже думать подобное! Я не продаюсь! – восклицает  оскорбленный Илья, но деньги берет и, как кукольный Петрушка, выскочив из машины, услужливо, словно перед Папой Римским,  распахивает двери.
- Не все измеряется деньгами, мэм! Есть еще такие понятия, как священный долг настоящего джентльмена…
Девица садится рядом с Ильей, продолжая разговор по телефону.
- Да я уже с утра накаченная. Ты меня не лечи…. Если с Амстердама так обязательно нарик? А в Квебеке, априори, одни жлобы, за доллар задавятся. Да! Нет. Да. Балай, да, он, да, реально сбежал  в ЮАР от режима он же там тупо во всех демонстрациях участвовал лошара против всего, против глобализации, против мусора, против войны, против зеленых, против красных, против голубых. Они ему и навешали он в больнице лежал с открытой черепномозговой. Ему по фиг. Он сальсу со шваброй танцевал и на конец намотал, а потом еще тащился от этого. Жанка? Она там без гражданства живет и без работы. Какое то пособие получает,  ну и ****ой еще прирабатывает немного. Ну, ладно, приеду, поговорим….

Девушка тревожно оглядывается назад. Илья следит за ее взглядом. Ему кажется, что сзади какая-то машина преследует их.
- У вас губная помада на щеке. Жена ругаться будет! – говорит ему она и снова прикладывает телефон к ушку.
- Пап! Я в машине уже. Не волнуйся же! Переночую у Наташки! У ее родителей сегодня золотая свадьба. Я тебе завтра утром позвоню… Я люблю тебя…(Прячет телефон) Убила бы, скотину! – она снова и снова оглядывается на машину, следующую за ними.
- Это папку-то родного? – спрашивает Илья.
- Гадина такая. – девушка закуривает, - Мать довел до самоубийства. Теперь меня достал! Гадина! Здесь сворачивай!
- Я сам знаю, как доехать! – ответил Илья.
- Сворачивай! – неожиданно кричит девушка, - Ну, пожалуйста! Вон видите, машину? За нами едет! Нам надо от нее отроваться!
- Ни хера себе! – Воскликнул испуганно Илья, взглянув в заркале заднего вида, и увидев за собой черныйвнедорожник Lamborghini LM002, - Мы так не договаривались! А ну-ка! Вылазь! Чума!
- Поздно! – девушка, схватила Ильяа за рукав, чуть не плачет, - Они убьют нас! Миленький, я прошу тебя… Плиз! Ну миленький, давай же…. Жми! Давай! Уже поздно! Иначе нам обоим ****ец! Уходим переулками! Быстрее! Мамочки! Аа-а-а-а-а-а-а!

Илья словно загипнотизированный криками девушки, в панике давит на педаль. Обгоняет автомобили, автобусы, троллейбусы, как будто он вдруг превратился в пьяного и безумного водителя маршрутки. Илья, мчался, не переставая удивляться себе. Сам он никогда не позволял себе ездить по городу с такой скоростью, поскольку водителем был никудышным. Перекресток проехал на красный свет! Это вообще из области фантастики! И это он, Илья – самый дисциплинированный водитель на Земле со времен колесниц! Да такого ему не могло привидеться в самом страшном кошмаре. Улицы, переулки, и неожиданно, словно обрыв – тупик. Илья резко затормозил перед кирпичной стеной.
- Кажется, оторвались! Ха-ха-ха-ха…. – хрипло и вульгарно рассмеялась рядом довольная девушка. – Ха-ха-ха…. Ты прямо у меня Шумахер! Мы сделали это! - Она сначала амикашонски хлопнула Ильяа по колену, потом по плечу, чуть подумала, и поцеловала его в небритую щеку.
- Ты весь вспотел, как опоссум! В штанишки не наделал? – сплюнув мусор поцелуя, она достала влажную салфетку и  бережно, словно сестра милосердия, вытерла лоб Илье. Потом извлекла из сумки изящную фляжку. – Нашу победу надо обмыть, чувачок. Будешь глоточек?
- Не пью, - ответил Илья, облизывая пересохшие губы. Руки его дрожали после безумной гонки.
- Брезгуешь, Шумахер? Это Абсент!
- Абсент!? – Илья пришел в себя, громко выдохнул, - Ну, давай, чертовка свой абсент! Раз пошла такая пьянка! – он принял фляжку из рук пассажирки, словно эстафетную палочку, и сделал пару мощных глотков.
- За такую гонку триста долларов мало! – Илья шумно, беззастенчиво отрыгнул и закашлялся.
- Родители, они, когда нужны тебе в детстве – их нет! Они заняты! – пропустив экономическую поправку Ильи, сказала девушка, - Они тусуются, бухают, развлекаются, или в тюрьме сидят себе преспокойненько.
Илья завел машину, развернулся и осторожно озираясь, выехал из тупика.
- Как нам с тобой лучше проехать-то? – вслух рассуждал он.
- А ты, как сирота, с чужими людьми растешь, как сорняк! – продолжала девушка с детской обидой в голосе, - А когда становишься взрослой – они тут как тут со своей заботой! Здравствуйте! Я ваш папа! Шапочку надень! Скушай сырок! На хер мне теперь его забота?
- А поедем-ка мы через Сущевку! – придумал вслух Илья.
- Гляди! Гляди! Авария! – с каким-то детским восторгом воскликнула девушка, - О! Как покорежило! Два трупа! Ого! Ты езжай медленнее! Как тебя зовут, приятель? Меня Маша. Ты умеешь сны разгадывать? Сон сегодня видела, собака укусила меня вот сюда (показывает на пах)
- На себе не показывай, – посоветовал Илья.
- Она сказала мне так: «Улыбайся! Это самая первая и древняя гримаса. Это принесет тебе счастье!» Я хотела улыбаться, но не могу! Что-то рот мой как сковало. И вообще ни рукой и ногой не могу пошевельнуть. А кругом другие собаки, ее знакомые, меж собой переговариваются. На меня показывают лапами, словно знают какую-то тайну. Она сказала: твоя мечта сбудется. А я даже не знаю, какая у меня мечта? Наверное, чтобы свободной быть, чтобы никто к тебе не доебывался.….У тебя есть мечта?
- Есть, конечно.
- Какая?
- Хочу жить на берегу океана. В хижине. Без суеты.
Илья давно лелеял свою мечту: жить на берегу океана. Вот такая у него была странная мечта. С Самого детства. В молитвах. В тишине. Чтобы только птицы и музыка только. Каждое утро бегать по берегу океана. Дышать свободой. Играть на гитаре. Петь. Сочинять светлые смешные романы. Радоваться солнцу.
- Да ты романтик! Шестидесятник. Костер. Песни под гитару…Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались….- фальшиво исполнила она, - Ну, это же просто! Езжай к океану и живи без суеты!
- Курочек разводить возле бунгало. За жемчугом нырять. Рыбу ловить. Знаешь, какая в Индийском океане рыба! Ручная! Сама в руки идет. Я там однажды рыбу меч поймал….
- Одному?
- Поймал-то? Один, конечно.
- Нет. Жить в бунгало один будешь.
- С любимой девушкой, конечно…
- Она есть?
- Нет. Любимой нет.
- О! И у меня парня нет. Его застрелили. Сволочи. – девушка нахмурилась, - Он был как Стэтхэм, здоровый. В драке он бы их поубивал всех. Его из пистолета – пух! В затылок! И все! Нет Стэтхэма! Так бывает иногда….
- Да. Сейчас, качайся не качайся… У всех оружие. Любой дохляк может сделать первый выстрел.
- А кто тебе мешает жить у океана?
- Суета! Деньги. Жадность. В общем, земные мирские привычки, милые привязанности…
- А потом она мне лизала… - мечтательно вспомнила Маша, - Вот тут.
- На себе не показывай! Кто лизала? Я не успеваю следить за полетом твоей мысли…
У Ильи мягким колокольчиком мобильный телефон.
- Да! Подпись? А что там, на снимке? Бабушки? Госпиталь? Подпиши так: Российские пенсионеры убирают говно из-под итальянских пенсионеров. Шучу. Так напиши: «Российские пенсионеры идут на помощь бедным итальянским старичкам». «Бедным» поставь в кавычки. Все. Давай.
Он вдруг вспомнил, как утром, в голодные времена Перестройки, проснувшись, не находил еды в холодильнике, и шел в лес собирать бутылки. И, приемщик, скупой и жадный, отбрасывал бутылки с откотытым горлышком, снижая, доход.
- Собака черная. Во сне лизала. Не на Яву же! Тебя как зовут?
- Друзья зовут меня…
- А ты бы смог съесть за сто тысяч кусочек говна? – неожиданно спросила спутница Маша. Илью такой вопрос поставил в тупик. Он прожил сорок пять лет, но никогда этот вопрос не стоял передним так остро.
- Какого? – спросил он через пять минут.
- Человеческого! Человеческого. Говно человка. – ответила Маша, терпеливо ожидавшая ответа.
- Мужского, или женского? – уточнил Илья. Маша взглянула на него с недоумением. Она не могла понять: шутит водила или нет?
- Какая разница?
- О! Ничего себе! Очень даже большая! – горячо воскликнул Илья, - Для меня - принципиальная! Я убежденный натурал! И потом, смотря какой величины будет катяшок!
- Ну, допустим, вот такой – Девушка показала Илье фалангу указательного пальца, с приклеенным оранжевым ногтем. - Натуральный!
- Никаких «допустим»! – сурово сказал Илья. – Речь идет о чести и достоинстве. Ну, это еще ничего….. Такой-то…. А чей он будет?
- Ну, не знаю… - растерялась девушка, - Мадонны, Шакиры…
- Ха! Где ты такой достанешь? – с апельсинной долькой презрения рассмеялся Илья.
- Хорошо! Тогда, допустим, мой! – решительно сказала девушка.
- Твой? Ладно. Идет. А сто тысяч чего – динаров, дролларов, шекелей?
- Евро! Ну, ты зануда и жлоб!
- Это не занудство, а деловитость, конкретность. Дело-то серьезное! Говно есть - это тебе не шутки! Не поле перейти! Так! Сто тысяч…. Сто тысяч евро…. Сто тысяч. Пожалуй, съел бы! Стакан коньяка хорошего французского сначала бы махнул. Хенесси. Два стакана. Кетчупом бы, горчицей бы, залил, бы и съел бы. Потом бы еще стакан махнул бы, пожалуй. Только деньги вперед!
- Уважаю! – девушка торжествующе, словно свадебный бокал, подняла фляжку, - Уважаю!!! Молодца! Это по-мужски! Один мой знакомый, грек в прошлом году. Певец хороший, но крейзи… Он тоже…. впрочем, это не важно. Так эта собака лизала потом вот тут…
- Лизала, говоришь? – Илье стала надоедать эта душещипательная история о собаке-лесбиянке. Он, почему-то сразу вспоминал Лушку и Нину.
- Да лизала и судьбу предсказывала. Полижет, полижет, судьбу предскажет и снова полижет.
- Ты не с подружкой, случайно, ночевала? – спросил вкрадчиво Илья, словно психоаналитик.
- Сказала, твоя мечта сбудется. По-собачьи сказала. А я все поняла. Только я не помню что…
- Может, это Ванга была? Ванга предсказательница… - предположил Илья.  - Меня Маша зовут, а тебя? – неожиданно представилась всего во второй раз девушка. Язык ее заплетался, как коса красной девицы.
- А меня не Маша.
- Меня Абрам! Просто – Абрам. Ванги, они к деньгам снятся… Как увидишь во сне Вангу, знай, денег привалит! Зарплата там или аванс…Взятка, опять же…
- Ты таджик, Абрам? – приглядываясь к Илья, спросила Маша.
- Нет. Я Сикх! Таджики они, чаще, в тюбетейках все… в основном. У меня и отец был сикх, дед был сикх и я – потомственный сикх. У нас традиционная преемственность поколений. ….
- Все! Приехали. Абрам! – радостно вскричала Маша, - Я сейчас вернусь! Подожди меня, Абрам, двадцать минут возле подъезда.
- Ага! Щас! Мы так не договаривались, Маша. Я спешу! Мне срочно домой надо! У меня кран на кухне течет….
Маша, доверительно наклонилась к лицу Ильи:
- Абрам! Слушайте сюда! Хочешь большой и чистой любви?  Смотрите сюда! Оп-па! – она торжественно и театрально, словно Коперфильд, рывком рванула на своей груди белую сорочку и обнажила чудные маленькие перси с острыми сосцами.
Илья готов был увидеть все что угодно, только не перси, и поэтому на секунду смутился, но быстро взял себя в руки. Нет. Он, разумеется, видел в своей жизни женские перси, и лон навидался на своем веку, поболе некоторых стеснительных гинекологов. Но не груди смутило его, а паллиатив какой-то неясной опасности, витавший в энергетическом поле этой странной, трогательной в своем опьянении  девушки.
- Все понято! – строго сказал он, - Давай-ка на выход! Все! Покатались и хватит! Довольно! Приехали! Давай, давай, давай…. Домой! Маша! Домой! Кран надо чинить на кухне… Течет….
- Ну, пожалуйста, Ну, Абра-а-а-амчик! – Маша капризно надула губки, - Вот тут, гляди,  я вам заплачу. Тут явно, гляди,  триста баксов… - она рылась в сумочке, из которой на сидение выпадали какие-то бумажки, тюбики, - Пятьсот. Хочешь на колени стану? Хочете минет? Я мигом! Давай! Я тут прямо… Домик построишь на берегу океана. Вот…. – она настойчиво пыталась запихнуть деньги в карман джинсовой куртки Ильи.
- Да вы вызовите такси. – при виде денег строгое негодование Ильи стыдливо потупилось, - Давайте я вам вызову….(берет телефон)
- Не надо такси-и-и-и-и-и!!!!! Я буду крича-а-а-а-а-ть!!!! – затопала ногами по полу кабины Маша. Илья оторопел.
- Осторожнее тут, - испуганно воскликнул он, - у меня дно гнилое, проржавело все…. Проломишь!
- Хорошо, Абрам, - неожиданно спокойным тоном и трезвым голосом, сказала Маша, - Тогда просто пойдемте со мной, на пять минут, и потом вместе выйдем, если вы мне не верите. А после я вам еще заплачу…. Я не обману…. Новую машину купишь! Денег куча! Веришь? – девушка полезла в сумочку.
- Да я вам верю….- неуверенно пробурчал Илья, останавливая ее движение и выходя из машины - У вас такое честное лицо. Как у нотариуса….
- Не бойся, Абрам! – радостно воскликнула Маша, - Там весело… Считай, тебе повезло.
«Куда я иду? Зачем? Кто мы? Откуда мы?» думал Илья, повинуясь пьянящему, сладкому чувству опасности, следуя в темноту дворов за незнакомкой, неуверенной, пьяной походкой ведущей его в сумрак неясного будущего.

7.

«Харакири без скаэ – кишки на ветер!»

(поговорка японских самураев)

Маша, решительно взяв Илью за руку, напевая что-то себе под нос (странно было бы, если она напевала бы под нос кому-либо еще, да хоть тому же Илье) тащила его вглубь дворов. Илья озирался, спотыкался, но покорно шел за ней, как тряпичная кукла. «Сейчас, сейчас кто-нибудь по башке шарахнет клюшкой и все!» - думал с обреченным озорством Илья.
- Слышь, давай я в машине подожду… - слабо пытался он вырваться, но внутренний гений авантюризма тащил его в неизведанный сумрак. 
- Не боись, Абрам! – смеясь, отвечала девчонка, - Разве я похожа на убийцу? Посмотри на меня! Послушай, как стучит мое сердце, - она, преодолевая вялое сопротивление Ильи, приложила его руку к своей груди.
- Да отстань ты со своими… - Илья, не по джентельменски, отдернул руку.
- Тебе не нравятся женщины? – расхохоталась она гулко словно филин, открывая ключами какую-то дверь.
- Вот блять. Бля… Что же… Это. Дырка сволочи…. На шыру. У доктора найдете. Ключ ****и!  Катях! Ах! Искать, найти, не сдаваться, не просить! Скуки! – бормотала она неясные темные заклинания, пока дверь, наконец, со скрипом не открылась - Проходите, Абрам! Дзухенвей! Волков бояться в лес не ходить… – гаркнула она в лицо Илья, обдав его запахом абсента, табака и освежителя.
- Чур меня! – поморщился Илья.

Войдя внутрь, Илья остановился и замер, зачарованный абстрактной картиной, нарисованной пьяным художником авангардистом, представшей перед его взором. Полутемная, задымленная горница полна чудных, полуголых, разнорасых людей. Звучит африканская, туземная музыка. Гости сидят на диванах, в креслах, прямо на полу с бокалами вина. Женщина кормит ребенка грудью, вылитая копия Мадонны Альдобрандини Рафаэля. Двое прекрасных юношей, одетых, как Джек Воробей, страстно целуются. Три дюжих африканца, похожих на Боба Марли, в национальных нарядах пляшут народный танец, вызывающий дождь. К Машке бросаются две девушки с ирокезами на головах.
- Машка! Машка пришла! Машенька! Машулечка! Машуленочек!
Они страстно целуются. Отплясывают танец радости. И вдруг, завидев Илью, радостно кричат:
- Ура-а-а-а-а! Илья Мотнев! Девочки! Ура! Мотнев тут! Можно у вас автограф? И мне! И мне Вот здесь….
Илья расписывается фламастером девушкам на каких-то клочках бумаги. Одной – на фрагменте голой спины. Та, получив автограф, тут же забыла про Илью, снова бросилась к Машке.
- Мари! Знаешь, кто сегодня здесь?
- Кто? Кто же? Кто же? – театрально заломив руки, с разными интонациями, вскричала Мария, - Не мучьте меня! Тимошка? Кто? Бабос? Ваха? Шухан?
- А вот и не угадала! Филиппушка! Филлипушка!
Машка притворно схватилась за сердце
- Ой! Не может быть? Филиппушка?
- Вместе с Зюзей пришел!
- Ой! И Зюзя тут?
- И Зюзя, и Хабяня!
Мария, не в силах более сдержать слезы радости, неистово визжит от переполняющих ее чувств:
- Аа-а-а-и-и-и-и-и-и….. Хабаня! А Катях? Катях-то где?
- Катях напоролся с канабисом и завис. В Баден-Бадене.
- Молодец Катях! Респект Катяху! Вот это Катях! Не ожидала от него….

Илье казалось, что он присутствует на репетиции школьного драматического кружка. Визжа от неведомого восторга, разукрашенные подружки уволокли Машу в сизый мрак пространства. Она успела прокричать Илье сквозь толщу гомона толпы на прощание:
- Я сейчас, Абрам! Жди меня и я вернусь! Только очень жди!!!
Илья с любопытством прогуливался по зале, наблюдая странную действительность. Неподалеку за старинным ломберным столом - веселые кокетливые старушки в париках, в театральных средневековых платьях, нюхают кокаин. Они жеманно, с дворянским достоинством кивают Илье. Пригашают жестами на понюшку. Илья, не ломается и затягивает халявную дорожку. Одну можно. Это же – халява! Один раз – не наркоман!
И что же? Он видит сквозь сизый дым Машу в объятиях каких-то пестрых юнцов с аккуратными прическами. Они раскуривают «мастырку» по кругу. Присмотревшись, он убеждается, что это не Маша вовсе и понимает: Пора валить отсюда ибо разум покидает его. Но вокруг столько интересного! Кругом незнакомые лица, некоторые из них - прекрасны. Уходят прочь тревоги. Все расплывается в сизой дымке.

Илья бредет по длинному коридору и беспокойно открывает поочередно все двери подряд. Надо срочно найти Машу и уезжать. Она сказала, что зайдет сюда на пять минут! Биллиардный зал. Игроки замирают на секунду, вглядываясь в Илью, и не узнают. Не узнают. Оно и понятно. Он их тоже не узнает. Следующая дверь. Сауна. Сквозь пар Илья видит несколько толстых мужских фигур. Задом к Илье, перед толстым мужиком в войлочной буденовке, стоит на коленях кустодиевская женщина с отвисшими боками и трясет головой.

Следующая дверь открывается не сразу. Она приперта изнутри чем-то тяжелым. Как оказывается – столом. Илья преодолевает вес стола и входит в комнату. Это гинекологический кабинет. Задом к нему в кресле сидит некая дама. Илье видны только ее белые худые ноги. Маша? Илья пытается заглянуть за кресло. Доктор, седовласый красавец, увидев Илью, на секунду оторвавшись от исследования лона, приложил палец к губам.
- Тяжелый случай! – шепотом поясняет он.
Илья понимающе удаляется. Через пару метров он оказывается в полутемном Баре. За стойками сидят ковбои в клетчатых рубашках и шляпах. Бармен, толстый африканец кивком головы приветствует Илью.
- Тебе как всегда?
- Нет! – заплетающимся языком отвечает Илья. – Мне простого, чистого абсента.
- Только он у нас зеленый! – предупреждает бармен.
- А! – беспечно машет рукой Илья, - мне теперь все равно!
- Че так? Что ты какой-то растрепанный? Расхристанный какой-то! Что происходит? – бармен протягивает Илье рюмку зеленой жидкости. Махнув рюмку абсента, Илья громко, по-мужицки, крякнул, слегка приободрился.
- А! Все нормально… - успокоил он бармена.
- Может, лимончик? – заботливо промокнул губы Илье салфеткой бармен.
- Нормально…. - Илья снова потряс головой, словно укушенная слепнем лошадь. Туман стал рассеиваться. Илья четко осознавал, что надо искать выход и ехать домой. Черт с ней с Машкой! Главное, что туман стал рассеиваться. Это уже хорошо. Но это ему только кажется, что хорошо, потому что, открыв двери в следующую комнату, он попал в Грановитую палату. Да ладно! Откуда тут Грановитая палата? Илья трясет головой, бьет себя по щекам, пытаясь разогнать видение. 
- Зеленый! Зеленый! Эк, меня раскумарило! – думает он огорченно. 
Мимо него медленно, как лунатик, проходит седой старец, в белых ризах, похожий на Диогена. Нос у старичка пористый, сизый, в белом порошке.
- Машку не видел, отец? – Илья вытирает своим мятым платком Диогену сизый нос.
Старик блаженно улыбается.
- Там!
- Где? – оглядывается Илья.
- Там-там!
- Да где? Где - там? – Илья тормошит старика.
- Там! Там! Там! – старичок поет, танцует, кружится на месте, - Там-там-тида-тида-там-там-тида-тида-там-там…

Появившись откуда-то сбоку, Ильяа крепко обнимает за талию революционный боцман, перепоясанный пулеметными лентами. На ленте бескозырки надпись: «Крейсер «ПАРШИВЫЙ». Боцман целует троекратно Илью и кричит, не глядя на него, обращаясь в невидимой публике:
- Аа-а-а-а-а-а-а-а-а-а! Пришел! Вот так сюрприз! Шо ты будешь делать! Пришел-таки, скотина такая! Снизошел-таки до рабов своих! Малофеев! Кличь хлопцев! Илья-таки пришел до нас!

В ту же секунду появляется Малофеев, чернявый субьект, в одеянии есаула, с шашкой наголо, голова обвязана, кровь на рукаве, в руках козья ножка. Лохматая и неприглядная.
- Хлопцы! Геть! Любо! Рятуйте, хлопцы! Ильяэу прийшов до нас! Любо!
Хлопцы, разномастные казаки (среди них несколько китайцев), похожие на персонажей с картины Репина. Пишут письмо Султану. Подносят Илье каравай на расшитом рушнике и стакан мутной жидкости.
- Любо! Геть! Ильяу Любо! Геть мировой буржуазии!
Боцман, увидев замешательство Ильи, тревожно шепчет:
- Откуси, Илья! Хлеб надо откусить! Нехорошо отворачиваться! Не по-людски это!
Илья откусывает кусочек хлеба.
- И водочки надо выпить! Не обижай сирот, Илья! Обозлятся! – толкая Илью в бок, поучает боцман.
- Я за рулем! – пытается отречься Илья, чувствуя, что еще одна рюмка свалит его на мать-сыру землю.
- Те-те-те-те-те-те! Некрасиво! – качает головой боцман, - Не по-революционному это, Илья!
Илья отпивает глоток. Ставит стакан. Боцман укоризненно качает головой, цокает языком. Илья выпивает стакан до дна. Разбивает стакан об пол! Аплодисменты, переходящие в овации.
- Косячок, Илье! Наш, казацкий косячок! – хлопает в ладоши боцман.
- Да я…
- Обидишь братву, Илья и конец тебе! Те-те-те-те-те…. Вот  так вот будет лучше…
Илья затягивается пару тройку раз.
- И еще парочку раз! За Ленина! – просит боцман. - Вот так!
- За Ленина можно и еще затяжку! – подсказывает Малофеев.
Илья обреченно затягивается еще один раз.
- Массаж тебе сделать? А? – Боцман скидывает бушлат, тельняшку, - Давай-ка спинку!
Илья покорно снимает майку, ложится на грязный пол. Боцман, наваливается на него всей тяжестью своего тела, старательно и умело мнет Илье шею и спину.
- Не волнуйся, Илья. Тут профессионалы! Хорошо ведь? А?
- Дд-д-д-а, - прокряхтел Илья.
- То-то же! А говорил: «Я вас ненавижу, уроды! Пошли прочь грязные свиньи! Пидарасы! Яйца вырву!» Говорил? А? Говорил? А?
- Не помню! – простонал Илья.
- А-яй-яй-яй-яй. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! – боцман разразился мощным разрядом хохота, - Вот такочки! Расслабься! Мышцы расслабь! Гордец! Я верил в тебя! Мы все - чмо! Да, да! Как это ни трудно признавать! А за тобой – будущее! Будущее России! Но мы-то все  - чмо! Все! Вот Малофеев! Ты кто?
Малофеев вытягивается по стойке смирно.
- Чмо, ваше сиятельство!
- Слыхал? – не спрашивает, а, скорее отвечает боцман с какой-то затаенной гордостью, - А вы, хлопцы, чьи будете? Кто вас в бой ведет? – обращается он к бойцам Красной армии, плотным кольцом, обступившим массажируемого Илью.
- Мы есмь чмо, ваше сиятельство! Щорс нас в бой ведет, под красным знаменем.
- Вот видишь, Илья! – продолжает боцман, заламывая руку Илье за спину, отчего Илья некрасиво вскрикивает.
- Больно, Илья? Ничего! Всем нам бывает в этой жизни больно. Это нужно, чтобы потянуть немного мышцы предплечий. Застоялись. А ты всегда был мачо! Я горжусь тобой! Разве я забуду, как ты мне жизнь спас, товарищу своему? Вытащил раненного с поля боя у Перекопа, - губы боцмана предательски дрожат. Через секунду он уже открыто плачет. Слезы стекают по его небритым щекам. Он наклоняется и страстно целует Илью в губы.
Илья с отвращением сплевывает.
- Да что вы тут такое…
- Это по революционному, - торопливо оправдывается боцман.
- Пустите, товарищ, мне надо идти… - Илья резко встает, надевает куртку и, не оглядываясь, идет по коридору. Боцман, однако, не отстает, на ходу надевая тельняшку и бушлат, едва поспевает за Ильей. Кланяется встречным фигурам, как японец. Обогнав Илью, услужливо прокладывает ему дорогу. Кто-то снова заботливо сует в руку Ильяу стакан с водкой, в рот косяк. Илья, со стаканом в руке, с косяком во рту, ищет глазами Машу. Взгляд перебегает с фигуры на фигуру. Какая-то пожилая дама в средневековом одеянии эпохи короля Атрура всплескивает руками:
- Мотнев! Илья!!!? Ты? Опачки! Илья? Вы? Здесь? Тут? Глазам не верю! Можно с вами сфотографироваться? Оля! Сфоткай нас! Ой! Еще раз! Мой внук от вас просто тащится! И бабушка моя прется от ваших статей. Можете дать автограф для нее? Ой! Спасибо! Сенк ю! Мерси бокур! Невероятно! Невероятно! Илья!
Илья бредет дальше, как во сне. Переплетение голых тел на полу. Несколько подростков бесстыдно и некрасиво совокупляются. Одна из голых девочек - Маша! Илья, кряхтя, пытается стащить с нее паренька.
- Маша! Нам надо идти! Где тут выход? Маша?
После короткой сватки с пареньком, ему это почти удается, но девушка, оказывается, не Маша.
- Прости, приятель, обознался, - извиняется Илья перед безусым пареньком, которому он перебил кайф. Паренек без замаха бьет Илью по лицу.
- Я тебе не приятель! – горячо восклицает он, - Я сын твой!.
Удар несильный, но на секунду приостанавливает жизнь. Илья закрывает лицо и отступает от линии фронта. Девушка на полу с любопытством разглядывает Илью, бесстыдно и призывно расставив ноги.
- Простите, ради Бога! – еще раз смущенно говорит Илья. – И вы - простите! (это уже девушке)
- Не трогай Бога! – злобно отвечает  подросток, и, пытается еще раз достать худеньким кулачком Илью, но тот ловко увертывается и опрометью бежит прочь. Он сворачивает в другой коридор и сразу натыкается на приоткрытые двери. Небольшой спортивный зал. Звучит «We lost The Road» by Bee Gees. Несколько накаченных парней с красными от натуги ликами, усердно выжимают штанги. Маши среди них не  видно. Увидев Илью, радуются, как дети, бросаются к нему, просят автограф. Илья смущенно расписывается на каких-то квитанциях, на медицинских справках и на обратной стороне фантика от шоколадки «Аленка».
- Приходи качаться, когда захочешь! – говорит Илье здоровенный небритый детина, пахнущий вчерашним потом, лет сорока, обняв его за шею. Детина бесцеремонно пощупал мышцы Ильи и остался недоволен. – Ну, это вообще… Тебе надо покачаться. Я тебя буду тренировать. Меня Николаем зовут.
- Да я помню… Меня Илья. – сказал Илья.
- Ха-ха-ха-ха… Да тебя-то мы знаем, - расхохотался качок.
Илья, освобождается от объятий качка и делает рукой прощальное приветствие. Следующую дверь ему услужливо отворяет предупредительный боцман. Он толкает дверь ногой. В комнате звучит восточная музыка, несколько некрасивых, тучных женщин танцуют псевдо-восточный танец.
- Нету тут? – спрашивает боцман.
- Нет, - отвечает Илья, смирившись с присутствием в его жизни боцмана.
В просторной зале художник Никас рисует обнаженную пожилую даму с безжизненно висящими формами. Худая старушка-голышок, реденьким пучком пегих волосиков, сидит с достоинством, как если бы она была Вирсавией. Рядом с ней большая ваза с виноградом и персиками. Никас, не отрываясь от  работы,  приветливо кивает Илье.
- Ты как здесь?
- Не знаю, - отвечает Илья, попутно беря с подноса гроздь винограда. – Я тут случайно. Маша затащила. Говорит: на минутку. Мне, вообще-то, домой пора.
- Машка? Это она может! - смеется Никас.
Илья заглядывает на полотно. На полотне художника изображена Маша, только старая.
- Вот она! – говорит Илья, тыча пальцем в мольберт. – Где она?
Никас пожимает плечами. Старушка-натурщица улыбается Илье, призывно машет ему рукой. Илья посылает ей воздушный поцелуй. Старушка в восторге аплодирует, но, заметив укоризненный взор Никаса, сразу становится строгой.
- Не она? – участливо спрашивает боцман.
- Не она, - отвечает Илья.

Илья оказался в белой, пахнущей известью, комнате с низкими сводами: в центре сидел худой Спаситель (похожий на Машу, только с редкой пегой бородкой) в белых одеждах. Вокруг на полу сидели бледные, изнуренные божественным Глаголом, долговолосые ученики в грязных ризах (похожие на Машу) и трепетно внимали словам Учителя. При появлении Ильи, все, как по команде, обернули белые лики в его сторону.
- Прошу прощения! Я тут человечка ищу…одного….- промямлил Илья
- Нет его среди нас, - сказал Спаситель
Боцман не отставал от Ильи, а даже на шаг опережал. Он уже был в оранжевом одеянии тибетского монаха. Илья не заметил, когда он успел переодеться. Боцман говорил без умолку. Говорил быстро, торопливо. Илья не успевал следить за мыслью, если она вообще присутствовала в речах этого странного моряка.
- Наверное, все-таки лучше, когда ты один. Один – отвечаешь только за себя. Я понимаю схимников и отшельников! Им, на самом деле, хорошо! Им все по ***. Они достигают свободы. Свобода возможна только в одиночестве! Они же не несут ни за кого никакой ответственности! Все ошибки твои. И Бога. Ты думаешь, Бог не может ошибаться? Наш МИР - это главная его ошибка! Ты тоже Бог, и только перед Богом, то есть перед собой отвечаешь за свои ошибки! Там в пустыне, ты никому не причинишь зла! Только в пустыне! Но ведь и добра ты не принесешь! А в миру???! Попробуй в миру так жить, чтобы от твоей жизни всем было хорошо! (шепотом, с опаской оглянувшись по сторонам) Ты только говно не ешь с Машкой на спор! Она обманет! Говно съешь, а денег не получишь! Я уже так повелся один раз! Алчность проклятая! Будь она не ладна! Ничего не могу с ней поделать!

Открыв перед Ильей следующую дверь, боцман слегка и сам опешил. Запах конского говна ударил в нос. Они оказались в конюшне. Правда, коней в ней не было. Только пустые стойла.  Посреди конюшни - красный гроб. Вокруг почетный караул советских солдат, времен Отечественной войны, в сапогах, автоматами ППШ наперевес. В гробу - старушка в буденовке, с дымящимся бычком козьей ножки в уголке рта. Тело ее было покрыто обожженным Красным знаменем СССР, пробитым в нескольких местах пулями. Вокруг – в скорбном молчании застыли аккуратные, лысые старички в костюмах с галстуками, с животами, похожие на членов Политбюро. 
- О! Какая я тебя понимаю, – воскликнул Боцман горячо, дыхнув в лицо Илье перегаром, перекуром, и чесноком, - Если ты его ненавидел всю жизнь, то и не обязан хоронить. Пусть его хоронят единомышленники! Большевики! С салютом! С речами, песнопениями и лозунгами! Пусть его мумифицируют! Ты не должен хоронить врага! Ибо твой враг не обязательно враг другим! Ибо ты будешь у могилы лицемерить перед Богом и притворяться скорбящим, скрывая торжество победителя! Если ты мечтал плюнуть в его рожу при жизни, и на его могилу после смерти, кто винит тебя в том, что ты не хоронил его? Он же предал тебя! Предателей должны хоронить только их единомышленники, такие же предатели, как и он! Ведь предателей тоже кто-то любит! Они же кому-то отцы, мужья и деды….

Неожиданно боцман вдруг с богатырской  силой и дурью, схватил, подмял, обнял Илью и впился в его карминные губы страстным не братским, не военным, не матросским, поцелуем в засос. Илья от ужаса и омерзения, чуть не описался. Он  с отвращением, негодованием, омерзением оттолкнул от себя страстного боцмана. Тот неловко взмахнув руками, упал, и тут же, схватив Илью за ботинок, словно за якорь, крепкими ручищами, захрипел в отчаянии:
- Ильющька! Только ты и я. Слышишь. Илиющэка! Убежим на край света.. Только ты и я…Только я и ты!...
Илья с остервенением и отчаянием, вырвал ногу у боцмана-кришнаита, и рванул аллюром в панике по коридору. Он пытался открыть двери, но все они были заперты. Неожиданно, из-за угла ему на шею бросились два бледных, нагих, античных юноши с лавровыми венками на курчавых головках, с картонными ангельскими крыльями за спиной. Илья со звериным криком «Ма-а-а-а-м-а-а-а-а-а!», сбросил Ангелов со своего тела, и выскочил на улицу с картонным крылом в руке.

8.
По маваси встречают, по уму провожают (маваси – оригинальные набедренные повязки сумоистов)
(пословица древних борцов сумо)

Стремглав подбежав к машине, Илья рывком открыл двери, повернул ключ. Рванул с места и выдохнул с облегчением изо всех отверстий тела своего. Включил радио. «И о погоде в Москве. Ночью ожидается гроза, с порывами ветра до тридцати метров в секунду. В Москве объявлен желтый уровень опасности….»
Илья с омерзением сплюнул в открытое окно, вытер рукавом губы:
- Тьфу, ****ь! Пидарасы! Твою мать! Твою мать! Твою мать! Вот это торкнуло! Не надо было курить эту гадость! – громко корил он свое второе «Я», второе начало, безнравственное, безответственное и безмолвное. Второе «Я» молчало, угрюмо уставившись в темноту.
- Сколько раз говорил: Не кури с незнакомцами всякую гадость! Как пацан, ей Богу! Сколько уже можно попадать в говно?! Никак жизнь тебя не научит!

Илья легонько, по-отцовски, отшлепал себя по щекам. Он мчался, несся, летел, красным вихрем, молнией, с нехарактерной для его спокойного стиля вождения, скоростью, по темной Москве. Авария справа. Сбросил газ. Подъехав к своему дому, выключил двигатель, закурил, закрыл глаза, откинулся на спинку кресла. Неожиданно, но отчетливо, Илья услышал странный, короткий, резкий звук, словно дикий селезень крякнул. Илья узнал этот звук. Так пукают в одиночестве, от эстетического восторга, поэтичные  дамы, после прочтения лирических сонетов Петрарки. Он медленно повернул голову. Воздушные шары в салоне слегка шевельнулись. Разбросав шары, Илья с ужасом и неким сладостным трепетом увидел под шарами лицо своей новой знакомой. Маша сладко и безмятежно спала.
Илья тронул ее за руку.
- Вставайте, Маша! Мария!
Никакой эрекции, в смысле - реакции. Илья стал грубо, по военному, трясти девушку за плечи.
- Мэри! Маруся! Мариам! Машка! Маруха!
Маша еще раз издала звук болотного селезня, на этот раз – протяжнее и мелодичнее, но глаз своих прекрасных так и не открыла. Илья легонько шлепнул ее ладошкой по левой щеке. Потом сильнее по правой, как учило Евангелие. Но Машка лишь, недовольно сморщившись на секунду, повернулась на другой бок и внятно, словно диктор телевидения, хрипло  пробормотала: «На *** всех!»
- Вставай, сволочь! Проститутка! Алкашка! Вставай, ****ь! – вскричал Илья, тряся Марию за плечо, за грудь, за шею, за коленку. Неожиданно, как предвестник беды, революции, майдана, смуты, из сумрака ночи, словно бродячий зомби, выплыла фигура  полицейского милиционера.
Склонившись к окну, полицейский, взяв под козырек, несколько секунд смотрел на Илью, потом, прокашлявшись, громко и гордо, словно провинциальный конферансье, произнес:
- Сержант Федерман! Почему кричим? Нарушаем общественный порядок! Что тут у вас происходит?
Илья растерялся на секунду, но быстро взял себя в руки.
- Да вот, господин полицейский, нагвоздилась, как свинья, не рассчитала немножко…
Полицейский сквозь стекло внимательно оглядел спящую Машку.
- Бывает. Документы, пожалуйста!
Илья достал права:
- Говорил ведь ей, не мешай абсент с чинзано…
- Абсент вообще опасная штука, - согласился полицейский Федерман, -  От него такой торчок может выйти!  Я сам однажды после абсента обосрался во сне… Впрочем, не важно… Здесь живете?
- Да, на втором этаже. А она мне: да я чуть-чуть, совсем немножко «зелененького»! А сама стакан навернула.. 
- Она вам  - кто?
- Невеста!
- О? Невеста! Ха! – воскликнул Федерман с иронией, - Беречь надо невесту-то…Жених хренов! Сушнячок, шампанское, ликерчик, а не абсентом поить! Художник Ван Гог тоже употреблял абсент. Ухо себе отхуячил ножом! Рр-р-раз! И нету уха! Под самый корешок! Как елочку! У женщин знаете, как быстро алкоголизм развивается? За один месяц спиваются. У меня соседка за две недели в темную алкашку превратилась. Бутылки сейчас собирает. А была фу-ты, ну-ты– на бешеной козе не подъедешь. Заведующим отделом в супермаркете работала.  У нее дома всегда салями-малями, коньяк французский, фу-ты, ну-ты! Куда там! Давайте-ка, я помогу ее занести. Берите ее с одной стороны, а я с другой…. А потом у нее недостача там была. Она запила… Имущество описали… Сигаретка найдется?
- Да я сам… Спасибо…- Илья почему-то боялся всех полицейских. Он чувствовал опасность, исходящую от них. Ему казалось, что нормальный человек не пойдет работать в полицию. Он вспомнил, как в детстве, выковыривал из носа зеленую сполю и превращал ее в длину колбаску, и засовывал ее между ногтями. Позже, он узнал, что так делали все мальчишки и девченки.
- Не-не-не-не…. Давайте, давайте, давайте… Что ж  я не человек, что ли? – полицейский прикурил протянутую Ильей сигарету,
- Вы думаете, все менты оборотни? Нет не все! И я тому живой пример! – говорил он, надсадно кряхтя, в сигаретой во рту, вытягивая Машку из-под шаров,
- Тут бабке одной всегда продукты покупаю всякие. По мелочам. Молока там, хлеба буханку. Жалко мне что ли? А ей приятно. Она все рассказывает обо мне. Мне уж одних благодарностей сколько за нее…. Осторожнее, об дверь не стукни. Жених, твою мать…  Абсент-то дома есть?

9.

 МОСКВА

Худому сексоту яйца мешают
(поговорка сексотов древнего Рима)

- Вот! Теперь все нормально! Теперь не будет течь! У меня гарантия два года! Если что - вызывай! – довольный собой, гордо сказал полицейский Федерман, вспотевший, с лицом, украшенным пятами ржавчины, в одной майке, вылезая из-под раковины, и вытирая руки полотенцем. Растроганный, удивленный, и удрученный, Илья благодарно тряс руку полицейского.
Кухня в квартире Ильи была продуктом его личной, неуемной дизайнерской мысли. Трубы медные по потолку. Решетки. Рычаги. Заглушки. Рында с корабля «Невыносимый». Индустриальный декор.

Мощные импровизации  композиций альбома Magnum Opus Ингви Мальмстина доносились из четырех колонок. Голос из рации, лежащей на кухонном столе, четко произнес: «Четвертый! Четвертый! Е… твою мать! Что там у тебя? Что примолк?») Федерман скомандовал Илье:
- Сделай музыку потише, бл…ть!
И через минуту строго произнес:
- Да, все нормально! Ништяк все, братишка! Отлично все! Проверяю тут один адресок! Все нормально! Бытовая разборка! Квартиру залило немного. Я тут людям помогаю…. (отключил рацию) Давай, Илья, наливай! Есть ишшо? Или итить надо?
На столе стыдливой уликой стояла пустая бутылка Хенесси, и бутылка водки в стадии завершения. Федерман, закрыв глаза, и раскачиваясь из сторону в сторону, стал «играть» на воображаемой гитаре, на манер неистовых рок-музыкантов.
- Я Мальмстина шибко уважаю! – сказал он с нескрываемым восторгом, - У него классические истоки. Моцарт, Бах, Вивальди. Не то, что твой Стив Вэй со своими экспериментами! Там уже нет мелодизма. Одни понты и навороты!
- Чивой-то это он мой-то? – возмутился Илья, - Стив Вэй – мой! Я его вообще… Мой скорее Джанго Рейнхард… Стив Вэй….
Федерман уже не слышал его. Он деловито, с гордым усердием мастера, знающего свое дело, еще немного подкрутил кран, помыл тряпкой мойку, убрал инструмент в кладовку. Потом помыл полы на кухне. Илья с удивлением наблюдал за полицейским.
- А что – он мой, что ли? – Федерман, снова вытер руки полотенцем, усаживаясь за стол, - Я, Илья, когда уже на транспортной милиции работал. Поезда сопровождал… Проводница из Душанбе Айгюль Хунанбуева всегда ставила Стива Вэя! Дура! По-руски ни бе, ни мэ! А туда же – Стив Вэй! У них в Таджикистане музыкантов хороших нет. Только травка. Но зато в постели, как… Ну я не знаю… Как Меркель в политике! Как Бэкхем в футболе! Нет! Я ничего не говорю: техника у Вэя потрясающая! Но, согласись, Илья, нельзя использовать технику игры в ущерб гармонии. У него же додекафония! Он отказался от тональности и ритма.
- Вот сволочь! – возмущенно воскликнул Илья.
- Мы с ней всю дорогу под эту музыку чики-пуки, тыры-пыры… Мальмстин на Валерия Гаину манерой смахивает. Ха-ха-ха-хаха.
- Скажешь тоже… Валерий Гаина вторичен: он его просто копировал… Я с ним разговаривал…
Федерман с уважением пожал и встряхнул своей мокрой от тряпки рукой руку Илье.
- Вот это правильно! Это я уважаю! Так держать, как говорят моряки!
- Не говори мне о моряках…. – Илья вдруг отчетливо представил себе давешнего боцмана. Илья добросовестно носил морускую форму: гады, робу, гюйс, в течении четырех лет, обучения в мореходном училище. И лучше, Федермана знал особенности морского быта.
- Не буду. О кей! О моряках ни слова!…. - полицейский скорчил рожу ужаса и зажал себе рот руками, - Она наркоту возила, сучка. Я за два года квартиру купил.
Илья заскучал, глаза его слипались. Он наполнил рюмки.
- Ты вот думаешь, сидит тут мент поганый, оборотень продажный, - бормотал Федерман…
- Ну, зачем обобщать? Ты мне кран починил… Ты мне теперь, как брат! – успокоил его Илья.
- Согласен! Есть! Есть и среди нас мрази! Есть! Еще какие мрази! На самом высшем уровне! Бл…ть! Убил бы на х…й всех оборотней! Бл…ь! Вырвал бы яйца с корнем публично! И оставил бы истекать кровью на лобном месте на Красной площади! Не буду называть имен и званий! Есть! Шакалы! Которым насрать на народ! Только деньги! Но есть и настоящие люди! Таланты! Которые в милицию пошли от отчаяния невостребованности. Ты вот из Гете можешь вот так, не задумываясь прочитать? Любимое?
- Гете? – Илья суматошно пробежал нетрезвым мозгом по страницам памяти. Но память воплотила только какие-то карты, пейзаж Левитана, схемы эвакуации, инструкции по эксплуатации, ноты, лохматые женские лона и упругие, трясущиеся перси,
- Нет! Гете не могу. Гегеля могу…или Шлегеля…
Федерман торжественно встал, надел фуражку, выключил Мальмстина, одернул майку-алкоголичку, прочистил глотку мощным, громким харком, сплюнул сопли в починенную им мойку и смыл мощным потоком воды.
- О! Бля! Работает, как зверь! Ты вот, интеллигент, не знаешь, что сказал доктор Фауст в финале драмы перед тем, как испустить дух, отдать концы и нарезать кони?
- Не помню уже… Это когда было-то….
- Эх, вы! Темное, безразличное, пустое, безликое общество мутантов! Все вам по х…ю! Для чего вы живете? Кран водопроводный не можете починить! Великий Гете лучше всех определил квинт… квитисец…. Бл…ть, квинтэнтссенцию смысла земного воплощения человека! Слушай сюда лошок!
И Федерман, словно артист Безруков, с неистовым выражением, разрубая воздух рукой, словно саблей, стал читать. Во время чтения, он преобразился, и стал прекрасным,  как Адонис. Нет. Еще краше! Как парикмахер Сережка Зверев.
 
Вот мысль, которой весь я предан
Итог всего, что ум скопил!
Лишь тот, кем бой за жизнь изведан
Жизнь и свободу заслужил.

Так именно, вседневно, ежегодно,
Трудясь, борясь, опасностью шутя,
Пускай живут муж, старец и дитя.
Народ свободный на земле свободной


Увидеть я б хотел такие дни
Тогда бы мог воскликнуть я
Мгновенье!
О, как прекрасно ты, повремени!

Воплощены следы моих борений
(Федерман красноречиво указал перстом и очами на мойку)
И не сотПолинася никогда они.
И это торжество предвосхищая,
Я высший миг сейчас переживаю

После этих слов, полицейский обессилено рухнул на стул, и, уронив голову на руки,  заплакал от переполнившего его высшего счастья.
- Ну-ну-ну-ну-ну… - растроганный Илья погладил Федермана по фуражке.
- Скажи мне, Витя. Ты бы мог так сказать: остановись многвение! – подняв на Илью глаза, полные слез, спросил Федерман, - Мнгнговение! Ты прекрасно! И умереть после этого?
Илья задумался. Да. В его жизни было много счастья. Путешествия. Восторг новизны, трепет от неизвестности. Было много любви. Были триумфы. Были падения. Оргазмы. Были женщины невероятной красоты.
- Оргазм считается?
- Это физиология!
- Тогда – нет. У меня такого мгновения еще не было. Я его жду…
- Ну, как! Ну, как? – воскликнул в отчаянии Федерман, стукнув по столу кулачищем, - Ну, как можно так жить, бездарно тратить время, отпущенное Богом на Земле, на пустую болтовню?
Неожиданно он замер, задумался, словно вспомнил, что-то невероятно важное. Глаза его стали трезвыми и стеклянными, словно у гламурного манекена на витрине модного магазина.
- Так! – деловито и четко произнес Федерман, - Я пошел. На службе пошло! Торчать суки в мыло наелись сутки чистяком фекало афедрон заебли хули паттамушто…
Этой таинственной, замысловатой, не лишенной изящества, фразе не суждено было завершиться. Федерман оборвал ее на полуслове,  начав деловито, но суетливо собираться. Пытался непослушными, золотыми, очумелыми руками народного умельца нацепить кобуру. Из нее на пол со стуком выпадал пистолет Макарова. Пытаясь его поднять, Федерман, словно в танце, выполнил несколько сложных па, и, в финале, поскользнувшись, неловко рухнул навзничь, разбросав конечности во все стороны, как Витрувианский человек Леонардо да Винчи, и мгновенно заснул.

10

 «Не бывает некрасивых полицейских. Бывает много водки»
(поговорка российских бухарей)

На столе немым укором лежала милицейская фуражка. Стену, на уровне головы, креативно украшали три дырки,  из которых торчали пули. Сержанта Федермана простыл след. На полу, у двери, лежит сиротливо, вывернутый наизнанку кошелек Ильи. Илья проверил его на предмет наличности. Наличности не было в наличии. Он горько усмехнулся и укоризненно покачал буйной головой:
- Сука ментовская! Гете, бл…ть! Мальмстим на х…! Фауст ибаный! Сколько раз говорил себе: не связывайся ты с незнакомыми людьми!!!
Он в отчаянии надел фуражку. Выпил с отвращением остатки коньяка, обнаруженные в стакане. Сделал невысокое антраша (два сантиметра, примерно), держась за стол, и пошел в душ, омываться.
Гулящая Девка Мария проснулась от жуткой головной боли. Изнутри черепа, маленькие, сутулые, злобные человечки стучали кайлами и кирками по стенкам черепушки, стараясь пробить брешь, чтобы выбраться из темноты. Но это было полбеды. Она проснулась в незнакомой кровати, в незнакомой квартире. Но  и это было бы не так страшно. Она проснулась совершенно без одежд, как новорожденный младенец. Провела рукой по промежности. Вроде – сухо. Как она уехала с вечеринки? На столике – заботливой рукой поставлена бутылка с минералкой. Маша, схватив бутылку, жадно хлестала воду, проливая на простыни, и на грудь. В комнате творческий хаос: трусы, носки по всей комнате, бутылки из под пива, тапочки. Кругом флаги иностранных держав, экзотические африканские маски, картины, плакаты. На противоположной от кровати стене висят фотографии в рамках. Маша закутывается в одеяло встает, и, шлепая босыми ногами по полу, идет рассматривать фотки. На них в разных пейзажах вчерашний извозчик, не то Абрам, не то Илья…. Вот Абрам и Федор Конюхов на берегу океана. Абрам и Бари Алибасов. Абрам и Никас Сафронов. Абрам и Пол Маккартни. Абрам и Гитлер. Абрам и Стивен Сигал. Абрам и американский режиссер Ллойд Кауфман.

Вдруг пространство вокруг Маши слегка дрогнуло. Воздух завибрировал от мощных нестройных аккордов гитары. В куче сваленных в кресле одежд Маша нашла-таки свои джинсы и майку. Мочевой пузырь вот-вот лопнет. Натянув майку, джинсы, стремглав выскочила в обшарпанный, длинный коридор. Открыла одну дверь, пустая комната. Другую. Кладовка. Есть! Туалет! Обшарпанный, как фильме ужасов. Стены в разводах. Трубы ржавые. Краска отколупалась. Пол цементный. Маша едва успевает снять штаны. Мгновенье счастья обволакивает ее плоть, проникает в каждую клеточку ее организма и души. На двери надпись: «Earthling! Remember! You live in the most beautiful planet! You are the happiest creature in the universe! Rejoice! Discouragement is a terrible sin!»
Облегченная и почти счастливая Маша, облизывая пересохшие губы, пошла на звуки гитарных импровизаций. Открыв двери, она оказалась в небольшой, комнатке, заставленной музыкальной аппаратурой: акустические колонки, различных размеров, пульты, старые клавиши Cassio, три акустические гитары стоят на стойках, пюпитры, провода, педали, микрофонные стойки, прочий музыкальный хлам. Стены увешаны цветными постерами, плакатами с изображением патлатых парней с гитарами: Ингви Мальмстин, Джо Сатриани, Стив Вэй, Томми Ли Болин, Марк Нопфлер, Джимми Хендрикс, Бетховен, Брайан Адамс, Тихон Хренников, Джанго Рейнхард.

В инвалидном кресле, сидя спиной к Маше, сидел нечесаный, лохматый мужчина, и наяривал на гитаре что-то лирическое, слезное и душещипательное из репертуара АС/DC.
- Фантастика! Блэкмор! Сатриани! – излишне восторженно подала голос Маша, дождавшись паузы.
Лохматая голова медленно повернулась в девушке. На нее, сквозь круглые очки в роговой оправе, смотрели чистые, косые, голубые глаза. Мужчина был хайрат, бородат, угреват.
- С-с-с-с-скажешь тоже – Блэкмор! – смущенно, сильно заикаясь, сказал он хриплым, пропитым, прокуренным голосом, -  Б-б-б-б-лэкмору до меня ишшо срать да срать! Да и гитара говно! Китайская! Я с-с-с-себе настоящий Страток-к-к-к-кастер собираюсь купить.…А ты кто?
- Я Маша. Мимо тут проходила…, - Мария, как ей показалось, изысканно, присела на краюшек кровати.
- Т-т-тебе правда, нравится?
- Да вообще нереально!
Лохматый человек смотрел на нее зачарованно, как на Богиню.
- Тебе не кажется: что м-м-м-миром правит не количество, а качество. Семь нот всего в нашем мире, а сколько волшебной музыки?! – мужчина суетливо порылся в хламе на столе и протянул ей диск:
- На. На. На память. Тут мои эксперименты!
- О!  Это я люблю! Тебя как зовут?
- Звать меня просто Николя. 

С жестким, немузыкальным скрипом открылась дверь, и на пороге явился Илья, умытый, похмеленный, в милицейской фуражке набекрень, с подносом в руках. На нем - две чашки кофе, бутылка ликера Godiva.
- Кофе, сэр! Заказывали? – с подобострастным поклоном, с неуместным книксеном, спросил Илья.
- Спасибо, Томас, – надменно ответил Николай, - Почта пришла?
Илья поставил поднос на стол. На пол упал стакан. Потом пепельница.
- Пришла сэр! Стоит в прихожей. Чаевые ждет!
- Гони ее каналью! – сурово пробурчал Колька, - Отправь ее на конюшню! Нехай Захар всыплет ей плетей!
- Захара-то вы, барин, вчерась пристрелить изволили из Лепажа вашего дуэльного.
- Да? Не помню! Экая неловкость! А за что? Мы что, с тобой вчера опять на****ились?
Машка смотрела то на одного, то на другого, пытаясь понять, о чем столь серьезно говорят эти два немолодых, сорокалетних, по ее определению, мужика. Что они кодируют в этом диалоге?
- Так ить он к Парашке, прачке к вашей, приставать наладился. Блуд с ней сотворить хотел, басурманин окаянный! За афедрон и перси ее лапал ручищами своими пахабными  и немытыми!
- Ишь ты, охальник. Выходить, за правое дело пострадал холоп? Вольтерьянец! Смутьян! Гегельянец! Ты это… Прошка…. Никому не говори… Не надо!
- А с трупом холопским что делать прикажете, ваше преосвященство?
- Труп расчлени и отдай псам на псарню псарнику Трофиму. Как вчера.
Илья, наконец, рассмеялся.
- Псарнику? Не бывает такого, ваше высокоблагородие…Псарник! Сучник! Кобельник! Он Трофимник!
Илья тепло обнял кудлатого друга своего, похлопывая по спине ладошкой.
- Не стыдно? Блудница? Из-за тебя чуть вчера в милицию не угодил! – с легкой укоризной сказал он Марии, - Представь, Николя, я эту толстушку, принес вчера на руках!
- Я не толстая! – притворно обиделась Машка, - У тебя есть зубная щетка новая?
- Это ты полицейскому объясни, который помогал мне тебя тащить сюда. Пепелок позвольте стряхнуть? Ликеру в кофий добавить? Это вас взбодрит.
Маша выпила кофе с ликером и теплота разлилась вулканической лавой по ее жилам.
- А я и так уже бодрая. У тебя зубная щетка есть новая? А, пьянство вообще – не порок! Иисус тоже бухал!
- А прелюбодеяние? – спросил Николя.
- Это вообще - добродетель. Галилеянин тоже был не чужд плотским утехам! За ним толпами девчонки кружились. У тебя щетка….
- Какая ты начитанная, - похвалил Илья, - Ты не из монастыря сбежала? Мне, кстати, тебя до квартиры донести участковый коп, душевный помог. Кстати, Николя, он кран нам вчера починил на кухне. И обчистил меня до копейки! Ну не скотина?
Маша, скептически улыбаясь, достала из сумочки пару стодолларовых  банкнот, протянула их Илье.
- Это вам компенсация за моральный ущерб!
Илья с нескрываемым презрением спрятал деньги в карман.
- Фу! Какая унизительная мерзость! – негодуя, прошептал он.
- Чтоб мы делали без денег? Влачили бы жалкое, серое, бездуховное существование, -
Маша полезла в сумку и достала упаковку таблеток. Выдавила одну, и положила в зев. Запила ликером из горла.
- Башка трещит…, - пояснила она нахмурившемуся Илье, - А что такое счастье? Творчество? Музыка?  Любовь? А где она? Она лишь миг. Как жизнь! Ты подсаживаешься на этот кайф! Как на травку! Как на кокс. Как понюшка! А потом снова не то! Снова поиск дозы счастья.
- Да ты, прямо, Шлегель! – воскликнул с наигранным восторгом Илья, - Ты у Николая спроси, что такое счастье.
- Николя! Что такое счастье? – спросила Маша.
Николя взял акустическую гитару Aria, легонько тронул пальцами струны. Струны отозвались волшебным, хрустальным, металлическим звуком.
- Счастье  - это все что не боль.
- Вот! Слова пророка! Дай я тебя поцелую! Николя – пророк! Угодник!
- Тьфу! Отстань, противный! Давай лучше сыграем. Не играл уж вечность.
Илья взял со стойки другую гитару Echo.
- Ну что? Рейнхарда?
- Давай. Georgia!
Илья кивнул согласно и они, на счет, «ванн, ту, сри», начали играть, самозабвенно и отрешенно. Мария в немом восторге покачивала головой, туловищем, притоптывала ногой, в такт, прищелкивала пальчиками.
- Бляа-а-а! Мужики! Да вы – музыканты охуенные! Вы должны непременно выступать в Олимпийском! – воскликнула она с театральным восторгом, и захлопала в ладоши. Глаза девушки округлились, засверкали инфернальным огнем, неистовой страстью, зрачки увеличились. Похоже, утренняя таблетка начала действовать.
- Абрам! – горячо, словно на комсомольском собрании, обратилась она к Илье, - Плиз, доставь меня, в одно место! Христом Богом прошу! Рядом с Ипподромом. Потом можешь быть свободен.
- Я что, теперь, твой личный водитель? – в легком раздражении изумился Илья, - Во-первых, я уже бухнул. За руль не сяду. Зачем мне проблемы?  А во-вторых: у меня много дел.
- А если я хорошо попрошу?! (Маша с сатанинской улыбкой лезет в сумку и достает две зеленые купюры)
- Не надо просить!  Он отвезет! – сказал строго Николя, - Илья! Надо, помочь хорошему человеку! Видишь, кумар у человека! Отвези! Хорошее дело окупится тебе сторицей.
Не очень яростное, и не совсем не самоотверженное сопротивление Ильи было сломлено. Он взял бумажки из рук Марии.
- Как скажете, барыня. Только, если прав лишусь, вы мне будете такси оплачивать.
- Сигарет купи на обратной дороге! – подсказал Николя.
Маша наклонилась и взасос поцеловала Николая. Илья легонько поаплодировал. 

11
МОСКВА
.
«Не можешь делать харакири – не мучай брюхо»
(пословица японских самураев)

Илья вел машину предельно осторожно, как курсант автошколы на экзаменах. Краешком глаза он косил на Марию. В принципе, она ему нравилась. Молодость сама по себе – прекрасна, без украшений и наворотов. Но, неким, непознаваемым, шестым чувством, он ощущал некую опасность, исходящую от этой красавицы. То, что она подвержена искусу наркоты, было достаточным основанием, чтобы не пренебрегать подсказкой шестого чувства.
- Я красивая? – спросила Мария, заметив, неумело скрываемые взгляды Ильи.
- Нет, – ответил Илья безжалостно
- Ты влюбился в меня.
- Обломайся! – недипломатично осадил пассажирку Илья, - Что такое, по-сути, красота? Прозаическая усредненность параметров. Навязанная, большинством. Люди сами себе внутри популяции создают канон и следуют ему в определении красоты.
- Влюбился! Влюбился! – нервически захлопала в ладоши девушка. Она после таблетки разрумянилась и, впрямь, взаправду, похорошела, по сравнению с той, что проснулась в кровати Ильи час назад.
- Венера из Вилелендорфа – вот это красота! Яркая иллюстрация первозданной красоты, именно в том виде, в каком ее сотворил Бог….
- Влюбился!
- ….Копируя ее с оригинала, первобытный скульптор, онанист, лишенный сексуального объекта, воссоздал идеал красоты в своем понимании. Огромная жопа, бесфоменные висящие бурдюками сиськи! (Илья показал руками висящие бурдюками груди)
- На себе не показывай! А то вырастут! – сказала Маша.
- Спасибо. – Илья испуганно убрал руки с груди, - Но ведь, она несомненно, возбуждала она его и служила фетишем для рукоблудства в его первобытном уединении! Вот ты замечала: идет пара: он видный мужик, успешный и красивый. А рядом маленькое, убогое существо, прыщавое, злобное. Или наоборот. Но реже. Это рудименты сознания первобытного онаниста.
И вдруг Илья вспомнил, нормально такого, правдивого, отыпного, партийного литератора.
- Реже, потому что это еще может быть, колдовство. Женщины чаще прибегают к помощи колдунов и прочей черной магии.
- Ты прибегала?
- Ну так… Для себя…. Что-то там в детстве колдовала: что бы не спрашивали на уроках. Хотя, так по-настоящему, нет. Пока нужды не было. Меня и без колдунов любят.
- Это сила самовнушения.
- Ты не веришь в черную магию? Хочешь, нас спор, ты через неделю будешь сохнуть по мне?! Ночей не будешь спать. Будешь мечтать руки моей коснуться, целовать мои следы…
- Не надо. Не надо следы! Мне только этого не хватало, следы целовать! Это я не верю? Я однажды был жертвой такого колдовства. Три года сох по одной такой же уродине. Тьфу! Вспоминать противно. Ощущение такое, как будто в блевотину вляпался.  Ночей не спал. Плакал по ней в подушку. Там было не физическое уродство. Тогда бы эту нелепую привязанность можно объяснить силой и магией внутренней красоты. Но она, ко всему, была жуткой, жадной, злобной, жестокой, беспощадной, завистливой старухой Шапокляк. Я тогда понял, что выражение: «умереть от любви» не метафора. Я реально умирал от любви.
- Ну и как ты вырвался?
- Бог, водка, музыка и блуд спасли меня. Буквально вытащили из могилы. Особенно благодарен я Блуду! Я до сих пор молюсь Богине Блуда.
- Есть такая Богиня?
- А как же!!! А как же! Ты что? Есть! Это главная Богиня! Афродитой звать! Есть еще Бог труда, Бог познания…
- А есть Богиня рукобледия?
- Есть святой Эдмонд - покровитель онанистов.
- Слушай! Ты, случайно, в рекламе очков не снимался?
Илья счастливо рассмеялся, хлопнув руками по баранке.
- Вот она - слава! Снимался. Давно. Помнят! Помнят! Помнит страна рекламу очков! Как тебе реклама? Ты эти свои очки не после нее, случайно, купила?
- А я вижу лицо знакомое. Так ты – актер? Колись, Абрам! Сворачивай во двор. Теперь еще направо.
- Иногда я актер, а иногда сексуальный маньяк.
- Что-то я ночью этого не заметила. Вот здесь остановись. И это… Поднимись со мной на минуточку, Абрам. Ну, пожалуйста! – Она многозначительно и картинно открыла сумочку.
Илья, с трудом состроив на лице гримасу неудовольствия, стараясь скрыть радость обогащения, берет стольник. Сколько же их у нее? Он пытался сосчитать, насколько он стал богаче за этот короткий миг такой странной жизни рядом с этой эксцентричной и щедрой мадонной.
- Да ты достала уже! – проворчал он, - Свалилась на мою голову со своими деньгами! Я вообще-то на работу из-за тебя не попадаю.
Они поднялись на второй этаж старой сталинки. Площадка. Дверь. Маша нажимает кнопку звонка. Дверь открывается. Но что это? За дверю никого ней нет.
- Ну и что? Гав, гав! – раздался бас откуда-то снизу.
Илья перевел взгляд вниз и увидел карлика в парчовом халате, с огромной сигарой во рту. Рядом  собака-лобрадор, больше его самого.
- Тихо, Маркс! Ну и на *** ты мне его привела? – недовольно сетовал карлик, - Что ж ты, сучка, такая, меня спалить хочешь? О! Боги! Артемида любодеица! Да что ж это за наказание на мою глолову!
- Не быкуй, малыш! Это мой друг!
Маша нагнулась и взяла карлика на руки. Поцеловала в губы. Карлик пытался вырваться, но не слишком настойчиво. Маша затянулась его сигарой. Карлик сплюнул слюну ее поцелуя прямо на пол коридора. Легонько стукнул пальчиком Машку по носику.
- Отстань шлюха! Я тебе говорил, не води ко мне никого? Говорил?
- Хватит бурчать, малыш! – Машка легко подкидывает его, словно младенца, ловит, снова подкидывает и… не ловит. Карлик неловко шмякнулся на пол. Лабрадор удивленно и смущенно тявкнул, не в силах принять решение: разорвать в клочья этих гостей или умилиться их шутке?
- Втереться!! Быстро! – Машка, по-хозяйски, проходит в шикарные аппрартаменты.
Карлик тяжело поднялся с пола.
- Может, он цветной! Или конторский! Ты кто? Мент? – стараясь казаться кПолинаым и жестоким, рявкнул карлик, - Документы! Быстро! Ты у него проверяла? Прописка есть?
Карлик подошел к стеклянному столику в центре залы, небрежно смахнул жрналы на пол, и аккуратно сделал дорожку для Маши.
Илья вальяжно уселся в кожаное кресло, закинув ногу за ногу. Его увлекала эта абсурдная комедия.
- Скажи мне, гном, а что такое счастье? – спросил он.
- Он меня вчера на себе тащил через город, - с затаенной гордостью сказала Маша гному. - По одной, Абрам? На дорожку! Я угощаю! За твое великодушие!
- Мерзость! Я за рулем. Ты вообще не въезжаешь?
- Счастье, это когда ты достигнешь того, что можешь помочь близким людям, ответил карлик.
- Тут все чисто, не бодяжат! – пояснила Машка, - Я бы тех, кто бодяжит, сажала бы на кол! На Красной пощади! Публичную казнь бы ввела! Чтобы другим не повадно было! Ух, как бы я насаждалась, видя, как их плющит на колу!
- А если нет близких людей? – просил Илья.
Карлик своим длинным носом шумно затягивает дорожку.
- Э-э-э-э-х до-роо-о-о-оги-и-и-и-и-… Пыль да тума-а-а-ан, пропел он, - Значит, хреново ты живешь, ковбой! Если никому от тебя нет пользы, то зря ты живешь. Ты чертополох! Бузина! Таракан ты! Вошь! Мандавошка! Делай добро не близким. Кому-нибудь делай! Бабушке-соседке, сироте бездомной, собаке безродной, канус-вульгарис, птичек корми... Заешь, сколько беспомощных, слабых, существ нуждается в нашей помощи, в простом добром слове.
Карлик вдруг сморщился, покраснел, зажмурился и заплакал.
- Да у вас тут секта?! – воскликнул в изумлении Илья, -  Прямо, кюре, епть. А ты, Ваше преосвященство, сейчас, делаешь добро?
- Он? – оживилась Машка, - О! Да! Много!
Она с нежностью Матери Терезы вытерла карлику слезы.
- Сколько я тебе должна, Клаус?
- С учетом, прошлого долга,  семьсот. И запомни, ковбой! Бог ни злой, и не добрый! Он справедливый!
Маша отсчитала Клаусу деньги. И только карлик пересчитал купюры, как Машку вырвало прямо на стеклянную поверхность стола.
- О! Дьявольщина! Тысяча чертей! В рот мне пароход! – ничуть не смутясь, театрально воскликнула она, как Джонни Депп, в роли пирата, - Меня тошнит от тебя, Клаус! - схватившись за рот, она выбежала из залы.
- Красиво блеванула, - заметил Илья.
- Я к тому, ковбой. У справедливости нет полюсов! Вот скажи мне: душа у человека есть?
- Факт, есть!
- Она бессмертна?
Из туалета раздавались ужасные горловые, надсадные звуки, издаваемые красавицей Марией.
- Есть такое за ней…
- И, соответственно, смерти нет, как таковой. А есть переход из одного состояния в другое?
- Да ты Будда!
- А если нет смерти, значит, нет убийств, болезней, нет понятия абсолютного добра и абсолютного зла. Значит, я сейчас – творю Добро!
Карлик, довольный своей адвокатской речью, снова прошел носярой по дорожке, - Ха-ха-ха-ха-ха-ха…..
Карлик подошел к Илье, и с опаской оглянувшись по сторонам, словно пытаясь обнаружить агентов Масада, приподнялся на цыпочки и прошептал на ушко:
- Никогда, слышишь, никогда не спорь с ней на гавно!
- Что - на говно?
- Не ешь ее говно! – пояснил Карлик, - Ни за какие деньги! Она никогда не отдает! Никому!

12.

МОСКВА
 
«Не все то харакири, что блестит».
(пословица японских харакиристов)

Илья, словно приведение, или зомби, является в дверях кабинета своего шефа, продюсера, промоутера, автора всех самых дерзких и денежных проектов проектов, Пашке.
- Башка просто раскалывается! – Илья нагло плюхнулся в кресло. Пашка оторвался от компьютера, презрительно окинул взглядом посетителя и снова уткнулся в монитор.
- Порнуху смотришь? – спросил Илья.
- Ну, и где тебя черти носили? Мобильный не отвечает. Ты, че, Илья, рамсы путал? Потрудитесь объяснить! – Пашка заметно нервничал, - Встать, когда с вами разговаривает есаул! – рокотал он лирическим тенором, театрально ткнув в сторону Ильи перстом, - Почему такое сильное амбре? Утро в стране!
- Да все нормально! Это вчерашнее. Уже полдень! – невинно оправдался Илья, - Хочешь - в трубочку дыхну? Или в детектор лжи!
- Я же вижу, невооруженным взглядом, ты торчишь! Тебе, конечно, ненормально. Но нормально-то не настолько, как тебе кажется. Вот это – что? (подсовывает ему глянцевый журнал)
Илья несколько минут смущенно вертит в руках журнал. Листает.
- Еще кто-нибудь видел? – наконец спрашивает он.
- Мне его из приемной главного принесли. Вот тут написано: «Попытайтесь дать объяснение появлению этого материала на страницах конкурирующего издания!» Какое у тебя объяснение? Ты тайно работаешь на конкурирующее издание?
- У меня объяснение такое! – Илья перстом стал ковырять столь же задумчиво, сколь и беззастенчиво в носу, аки отрок неразумный, - У нас он не пошел! Так? Не понравился! А мне деньги нужны! Я что зря писал? Сколько ночей не спал! Сколько слез пролил….
- Но оплачивала командировку наша контора!!! Это раз! Ты ведь мог подписаться псевдонимом – это два!
- Да я кинул его по почте, и как-то даже не подумал, что это кого-то заденет… - оружие острых слов Илью сразило, - Я не знал, что эту байду, кто-то читать будет. Материал-то, по сути, – говно! Такой - не жалко конкурентам отдать! Пусть подавятся!
- Тебя! Илья! Тебя и задело. Ну и сколько серебренников они заплатили тебе?
- Триста!
- Маловато. Я из жалости налью тебе ровно половину этой цифры.
Пашка, достал из под стола красивую бутылку, и ловко разлил коньяк по стопкам, и, не чокаясь, торопливо и споро закинув в утробу свою крепкую влагу.
- Мне кажется, что ты подсел на деньги и стал алчным, безнравственным жлобом. С каждым днем тебе надо все больше и больше. А куда они идут – ума не приложу! Машина у тебя прошлого века. Ходишь ты в обносках!
- Эта майка от Жана Поля Готье! – обиделся Илья, и, чуть не  плача, «махнул» стопку, вкусив хмельной влаги, -  Я ее в Гонконге купил.
Пашка тутже снова наполнил стопки.
- В обносках от Готье. На баб тратишь? Без денег уже не дают?
- На баб, будь они неладны! Не дают без денег, язви их в душу, -  подтвердил худшие предположения друга Илья.
- За командировку с тебя высчитают! Премии тебя лишат. Но ужин, все равно, с тебя! И запомни: никогда, слышишь, никогда, не подписывайся в других изданиях своим именем! Ну, твое здоровье!
Илья крякнул, словно селезень, закусил лимоном.
- Ты не представляешь, Пашка, в каком шалмане я побывал давеча…. Как я там вмазался!!!
- Так-так-так….. Вот это уже интересненько! Вот с этого надо было начинать! Поехали!….
- Тогда наливай! – скомандовал Илья, поерзав в кресле, усаживаясь удобнее, для длинного монолога.

13.

Домой Илья вернулся почти трезвый, как судья Гаагского трибунала, с, упакованной в плотную бумагу, картиной в руках. В коридоре, споткнувшись о какие-то коробки, изящно, изысканно, поэтично, длинно, матерно выругался. Ухо его уловило стройные гитарные рулады. Осторожно приоткрыв двери в комнату Николя, увидел друга в новой, белой, марлевой рубахе, с новой, сверкающей голубизной, гитарой в руках: глубой Stratokaster, новый комбик, примочки, педаль, пульт, микрофон.
Напротив Николя сидела простая кукумоя, девка Машка. В руках – бокал с желтоватым бухлом. На столе бутылка коньяка. Под столом другая, пустая. Николя сильно нетрезв. Заметив Илью, он расплылся в счастливой улыбке, обнажив щербатый рот. 
- В-в-Илья! А мы тут… гляди, какая гитара! Стратокастер!
Илья недовольно бурчит.
- Ты лекарства принимал сегодня?
- Нормально все... Смотри сколько классных ништяков… Смотри, какой звук!
- Вижу. Звук хороший. Молодцы! – и бросил, словно косточку, Маше, строго с лицом инквизитора, не предвещающим нежности:
- Выйдем-ка, на минуточку.
- А у меня от Николя секретов нет, - дерзко, как двоечница физруку, ответила Машка.
- На минутку! – уже мягче повторил Илья.
Маша, кобенясь, вихляя бедрами, на манер повелительниц подиумов, недовольно вышла в коридор.
- В общем…. – Илья заметил, что Машка была босая, - Я тебе помог.. А теперь ты…. Что за праздник? Что за гусарское мотовство? Мы не нищие! Тебе скучно? Иди в клуб! Иди в свой шалман, к своим карликам! Оттягивайся под свой транс, хаус! Танцуй, пока молода! Что тебе здесь? Здесь другая музыка, и своя жизнь! Нам благотворительности не надо! Не мути  тут! Он только неделю, как из больницы вышел.
- А что, я не могу сделать ему подарок? Тебе жалко? Жалко, да? Жалко, да? Да? Жалко? Да? Жалко? Да?
- Ему лечиться надо, а не бухать… А лекарства с алкоголем не катят.
- Жлоб ты, Илья! Старый пердун! – Она резко повернулась и пошла к выходу. Остановилась у двери. Задумалась. Вернулась. 
- Ты просто ревнуешь! Ревнуешь! Ты не понял? Ревнуешь! Старческой ревностью!! Старый Пердун! Ты даже одеваешься, как пенсионер! Мудак! Где мои тапки? Вот мои тапки. Сумка! Вот она. Мудак!
Машка дернула двери, оторвала ручку, и, словно черт из табакерки, выскочила  в мокрый от дождя, унылый, словно старый пес, город.
- Вон! Прочь из моего дома! Я выгоняю тебя!…- запоздало разбранился, с древнегреческой театральностью вослед Илья. Он и сам, похоже, не ожидал такой быстрой ответной реакции. Он хотел возражений, аргументации,  полемики, ток-шоу. Дурак, в общем. Пижон, хвастун и лицемер! Илья возвратился в комнату Николя.
- З-за-зачем ты так? – хмуро спросил тот, - Она же п-п-п-по доброму…
- Да че-то я как-то… Не знаю… Что-то нашло. Во мне неожиданно проснулся самодур… Смотри лучше, какую я картину принес, он разорвал оберточную бумагу на картине, - Это портрет Светки, работы Никаса Сафронова.
 
14.

Уж облак дымчатый  взбегал на яхонт неба серо-голубого. И вот уж мгла опеленала землю. Где-то в глубине Славной Отчизны берез и тополей, два одиноких человека, сидели после баньки, закутавшись в простыни, за столом в трапезной, неспешно трапезничали, пили домашнюю, церковную настойку (в освновном, пил Илья), и горячо, по-обыкновению, спорили вздорно и суетливо, взрываясь и затухая, перескакивая с аргументов на функции, с фактов на факты, приводя примеры и цитируя древние книги.   
Илья если и называл Отца Федора, «отцом», то только с оттенком иронии (отец Федор был всего на четыре года старше Ильи, а после сорока такая разница не считается), или когда их неспешный, перманентный спор, после ровного хуления Ильи, переходил в фазу пошлого телевизионного шоу, в скандальные предвыборные дебаты, готовый перейти в бытовую склоку с мордобоем, с оскорблениями и грязными инсинуациями. В таких случаях отец Федор, кряжистый, седобородый мужичок, закрыв глаза, сжав кулаки, внезапно замолкал, подходил к штанге, стоящей возле окна  и отжимал ее несколько раз. Потом трижды окстился, и торопливо уходил в свою келью, запирался на засов, и молился до утра.
Илья чувствовал, что эти дискуссии также необходимы Отцу Федору, как и ему. Это был спор не ради спора, это было страстное желание каждого оправдать себя, грешного, в этой Земной жизни.
- Ты, Федор, сам прекрасно понимаешь, что ты сознательно перешел из одного идеологического болота в другое, - говорил с оттенком легкого дидактизма Илья, когда настойка отца Федора начинала свое интеллектуальное воздействие на сознание и грешную душу, - Только у тебя не хватает смелости признаться в этом даже самому себе. И я тебя понимаю. Как это обидно: из одной выгребной ямы попасть в другую.
- Я ушел от мира, осознанно, потому что увидел слишком много жестокости и несправедливости, - спокойно пояснял отец Федор, настоятель  небольшой церкви Покрова Святой Богородицы, села Нижние Матюшки, -  Но я и тогда искренне верил, что я живу правильно и делал все, как мне казалось, по согласию с сердцем и Верой. И сейчас живу в согласии с Верой.
- Да не от мира ты ушел, Федор. Ты ушел грехи свои замаливать.
- Да, я грешен, - легко согласился отец Федор, -  А ты что, у нас – святой?
- Я – нет. Но на мне нет крови.
- На мне тоже нет.
- Что ж ты в металлурги не пошел? Почему слесарем не стал?  Или учителем, на худой конец? Нет! Ты в церковь пошел! Семинарию закончил! Чтобы не работать, не созидать. А продвигать в сознания людей Догмы, принятые кучкой фанатиков, мотивированных алчностью и властолюбием! Фанатизм исключает разум и анализ. Зачем думать? Тебе сверху сказали: вот это – Истина! А вот это – Ересь! Все! Догмы существуют для того, чтобы запрещать человеку думать, размышлять, осмысливать. Всякое отклонение от Догмы – карается анафемой, отлучением, тюрьмой, казнью, смертью. Так же было, когда ты был коммунистом и защищал коммунистические догмы. Так ведь? А? Федор?
- На мне нет крови, - повторил отец Федор упрямо.
- А Карина, как? Не считается?
- Я не убивал ее! Ты – спорник скудельный! – начинал слегка яриться отец Федор.
- Ты лично ее не убивал. Но ты отдавал приказ, - спокойно отвечал Илья ему.
- Да я тебе сто раз говорил, и экспертиза подтвердила, что у девушки был тромб! Что ж ты за тупой такой?
- Хорошо, не отдавал. Но выполнял смертный приговор! Ты – палач!
- Да что ты за человек? Сколько ты меня будешь мучить? - отец Федор вскочил и стал взволнованно ходит взад-вперед, вправо-влево, от печки к окну, от двери к столу, словно взволнованный поносом хомячок по тесной клетке.
- Тромб у нее был! Понимаешь? Дурья ты башка! Закупорка коронарных артерией сгустком, который сформировался в венозной системе ног. Он оторвался! Понимаешь! Тупица! Ты меня уже задолбал! Закупорка происходит под действием внешних или внутренних факторов. Вы же бухнули перед этим не слабо? А? В глаза смотреть! В глаза мне! А? Вы же, суки, с ней, колесами закидывались! Демидрол и оксибутират нашли у нее в крови! Это ты ее убил, я не я! А  тромб в артерии перекрывает кровоток, в жизненно важные органы не поступает кислород, и – человек умирает. Она умерла мгновенно! Во сне! А мгновенная смерть указывает на наличие закупорки сосудов.
- Успокойся, отец Федор. Не лечи меня, – развалился на табуретке театрально спокойный, словно следователь Жеглов, Илья, - Во-первых, мы знаем с тобой, что в арсенале всех спецслужб есть препараты, вызывающие тромбоэмболию, или - внезапную закупорку сосудов. Не делай вид, что ты не в курсе того, что существуют препараты, резко сгущающие кровь. К тому же, кому, как не тебе лучше знать, что данные экспертизы - вещь весьма сомнительная в условиях тоталитаризма, и заинтересованности определенных структур в их результатах. Вы всегда использовали различные перпараты для устранения неугодных, лиц, несогласных с вашими взглядами, с вашими догмами, всех ваших оппонентов.
- Что значит - мы? Конкретно! Кто – мы?
- Вы! КГБ и Церковь.
-  А церковь, – каким боком?
- Что ты, девочкой невинной прикинулся? Да, с самого момента образования, церковь стала убирать неугодных, несогласных….
- Илюша, ты вообще, зачем в церковь ходишь? Зачем крестишься? Ты вообще – веришь в Иисуса Христа? Ты почему крест носишь? – отец Федор перегнулся через стол и рывком сорвал с груди Ильи тонкую бечевку с крестиком и швырнул ее ему в лицо. Илья, поморщившись от боли, потер шею в месте, где порвалась бечевка.
- Этот крест я привез с острова Родос. Там апостол Павел проповедовал….
- Ты не лицемерь! Если не веришь – то права не имеешь крест носить.
- Я в Бога верую! В Единого Бога я верю, отец Федор. И, не исключено, даже сильнее чем ты. Потому что для тебя Вера – это работа. Тебе за нее платят. Как платили за веру в Коммунизм, когда ты был сатрапом коммунизма. А я верю бесплатно! Только я верю в Единого Бога, в которого верил Иисус. Насколько я помню, в евангелии от Матфея сам Иисус говорит «Господу Богу своему поклоняйся и ему одному служи!». Он не говорил, поклоняйся мне Иисусу, апостолам, деве Марии, старцам, мученикам, юродивым, блаженным, многочисленным святым, которых становится все больше и больше, словно они размножаются. Он не говорил: поклоняйтесь мощам, кусочкам трупов молитесь! Он не говорил: молитесь доскам раскрашенным! Кусочку носа, пальцу, ногтю, уху, кусочку печени, обрывкам сгнившей материи покланяйтесь. Он говорил: Богу одному поклоняйтесь! Что тут непонятного? Он сам верил только в единого Бога своего! В каком Евангелии говорится, что Иисус поклонялся чьим-то мощам? Кому он еще молился, кроме Бога отца? Так кто из нас - более верующий? Я – который буквально исполняю заветы Иисуса и живу по его примеру, не поклоняясь мертвым людям, ни праведникам, ни убийцам, ни доскам. Или ты – который вводишь в заблуждение наивных людей. Я верю в настоящего Иисуса Христа, а не в тот, угодный церкви образ, который вы извратили, проститру… простритру… тьфу, про – сти – ту – и – ро - вали, и поставили себе на службу.

Отец Федор стоически держал себя в руках. Правда, жилы на лбу набухли от духовного напряжения, костяшки пальцев побелели. Зрачки сузились. Дыхание и пульс участились. Он начинал походить на леопарда, изготовившегося к смертельному броску. А так, ничего вроде бы. Все нормально. Все спокойно. Священник поднялся с лавки, подошел к штанге, встал на изготовку. Рывок! Вес взят. Отец Федор выжал тангу пять раз. Тяжело дыща вернулся за стол.
- Успокаивает, - пояснил он Илье.

- Я так думаю, отец Федор. Если рассматривать Иисуса Христа, как гениального певца, то церковь, и ты в ее лице, в данном случае, в моем понимании - это деятельный, креативный, дальновидный продюсер, изворотливый и беспринципный. – продолжал гнуть свою антиклирикальную линию, Илья, - Этот продюссер использует любые, порой самые бесчеловечные и абсурдные способы для продвижения своего Продукта. Удаляет, убивает и обливает говном конкурентов, в частности!
- Тьфу, на тебя! – в гневе, по-настоящему, со слюной, плюнул в сторону Ильи отец Федор. Илья увернулся. Отец Федор отвратился от стола.
- А ты не плюйся, отец Федор! Гневливость – смертный грех! Забыл? Вразуми меня, если я не прав. Приведи к свету, если я – заблудшая овца! Или предай Анафеме, как вы это любите делать. Ты считаешь, что я заблуждаюсь, насчет Ария?
- Арианство - это ересь. Ты вообще в курсе, что такое Арианство?
- Ты будешь смеяться, Федя, но я знаю не только суть Арианства, но еще и в курсе несторианства, антитри… три… тьфу…. антитринитаризма. И считаю, что именно эти давние представления о природе Христа были ближе к истине, поскольку еще не обросли лживым мохом последующих вольных, спекулятивных интепрепре… тьфу ты…. Интер-пре-таций. Что, кстати, у тебя, отец Федор, было по истории Религии?
- Блаженные нищие духом, - снисходительно ответил отец Федор, не поворачиваясь в Илье, - Ты свидетелей Иеговы наслушался….
- Я всех слушаю. Но не всех принимаю. Несторий считал Иисуса человеком, соединенным с Богом благодатной связью. А Марию, простой женщиной, Христородицей. И все! И вовсе не надо было придумывать разные нелепицы, сочинять абсурдные мифы о непорочном зачатии через явившегося деве Ангела! В Исламе, ты знаешь, Федор, пророк Мухаммед простой человек, родившийся обычном земным способом – посредством слияния сперматозоида с яйцеклеткой! То есть, все мы зачаты порочно! И Будда тоже порочно был зачат! И Зароастр, и Авраам родил Иакова, Соломон родил Исайю! Без ангелов их зачинали. Спермой! Но авторитет Мухаммеда и Будды от этого нисколько не страдает! А наоборот! Возносит их до уровня Бога! «Нет Бога, кроме Аллаха, - говорят мусульмане, в главной молитве, -  И Мухаммед посланник его!» Все! Это просто, Федор! А тут, вы наворочили – Гавриил явился Марии! А старый Иосиф – импотент. Его, почему не почитают, как святого?
- Грешен ты, Илья!  Покарает тебя Господь, – печально декларировал отец Федор, хмурясь, скрипя зубами и отворачиваясь от Ильи.
- Да, не пугай меня. Господь карает и невинных. Причем, чаще, чем грешников. Не так разве? По-моему, он вообще тут не при делах. Думаешь, это Он покарал добрых и благочестивых, полных творческой энергии, гениев - Хворостовского, Леннона, Харрисона? Задорнова за что Он покарал? За то, что они несли радость людям своим  творчеством, своей музыкой?
- Задорнов заигрывал с язычеством, - вспомнил отец Федор.
- Ах, какой нехороший он человек! – воскликнул Илья, - А Леннон нехорошие песни пел! А святой князь Владимир вообще даже не заигрывал, а из язычников пришел. То есть: вам милее пьяница, вор, бездельник, убийца, исповедующий христианство, молящийся Христу, кающийся, жертвующий бабки церкви, нежели человек труда, трезвый, добрый, несущий людям радость, но верующий в другого Бога?
- Ты все переворачиваешь с ног на голову. Ты софистик и демагог.  Давай уже спать. Завтра рано вставать, - отец Федор стал делать вид, что убирает со стола.
- А меня – за что он покарает? Потому что я ищу истину? Скажешь, Ария тоже Господь покарал, за то, что он Догмы не принял? Нет, Федор. Не Бог его покарал, а вы – жрецы! Бог не запрещал человеку мыслить! Сначала Ария десницею своею дерзкой отпи…л….
- Илья!!! Я попрошу! Имей уважение….. Ты – в церкви!!!! – стукнул кулаком по деревянной столешнице отец Федор.
- Прости. Погорячился. Сначала ему на Никейском Соборе врезал по лицу Николай Мирликийский, Угодник! Или не врезал? Кому мне верить?
- Пощечина была, - с непокрытым недовольсвием согласился отец Федор, - Церковь учит нас, что пощечина была. Об этом пишут многие святые отцы, от Димитрия Ростовского до Иоанна Кронштадского. Бог не скрывает от Церкви такие вещи. И Бог не попускает Своей Церкви заблуждаться относительно таких вещей, хранит верных Своих от лжи. На Никейском Соборе святые отцы предали проклятию Арианскую ересь и вместе с нею самого Ария. Святитель Николай мужественно стоял против нечестивого учения Ария и вместе со святыми отцами собора утвердил и предал всем догматы православной веры. А Инок Студийского монастыря Иоанн повествует о святителе Николае, что одушевленный ревностью к Богу, он посрамил Ария на соборе не только словом, но и делом, ударив в ланиту.
- Ни хе… И это ты считаешь нормальным? Но ведь и Арий был не согласен с Николаем! Но он не опустился до рукоприкладства! А лишь сказал свое мнение! А его мало того что отпи… избили, опозорили, но еще и отлучили!

Отец Федор, вздохнул обреченно и огорченно, потер виски пальцами рук.
- Как трудно с тобой….
- Да конечно, тебе легче бабкам Пелагее, Агрофене и Прасковьи на проповеди и на исповеди беседовать. Потому что она тупо верит каждому твоему слову. И, наверняка, вообще не задумывается о смысле Евангельских текстов.
- А кстати, чтоб ты знал, Илья: все отцы собора вознегодовали на Николая Святителя за его дерзкое деяние, и постановили лишить его архиерейского сана. Но Сам Господь наш Иисус Христос и Преблагословенная Его Матерь, взирая свыше на подвиг святителя Николая, одобрили его смелый поступок и похвалили его божественную ревность.
- А кто – свидетель этого одобрения, кроме тех, кому оно необходимо?
- Они явились многим!
- Ты мне словно урок отвечаешь. Зазубрил! Это был, по-твоему – подвиг? Федор! Окстись! Избить старика – это уже христианский подвиг? Не допускаешь, что это уже потом христианские идеологи написали, что это была заушеня. А на самом деле было избиение! Николаю чудотворцу на момент Никейского собора было 48 лет. Как мне сейчас. А старику Арию было 62!  Я все проверил!
 Тебе делать больше нечего? – угрюмо пробурчал отец Федор, - лучше бы мать свою проведывал чаще и сыном занимался бы….
- Ты, в самом деле, Федор, искренне веришь, что Преблагославенная мать одобрить избиение старца Ария крепким молодым мужиком Николаем Мирликийским? Или тебе велят так верить? А как же тогда: «Возлюби врага своего»? А как же – «подставь правую щеку»? Если Мать одобрила такое - это плохая мать. И церковь ваша – дрянь!
Отец Федор стал демонстративно собирать тарелки и ложки, и относить их на лавку, к деревянной кадке, стоящей в углу, подле печки. Он все еще надеялся убедить Илью вербально.
- Святой Иоанн Златоуст в слове «О том, как надлежит поступать с кощунниками» говорит: «Если ты услышишь, что кто-нибудь на распутье или на площади хулит Бога, подойди, сделай ему внушение. И если нужно будет ударить его, не отказывайся, ударь его по лицу, сокруши уста, освяти руку твою ударом; и если обвинят тебя, повлекут в суд, иди».
- Оп-па! Ни хера себе – милосердное учение! – хлопнул торжественно и радостно себя по коленкам Илья, словно только что забил точный гол в ворота противника,  - То есть, разбей харю, сокруши уста, всякому, кто на Бога бочку тянет. Это, по-твоему, божественная ревность? Впрочем, я не удивлюсь, если ты кинешься избивать простую, пьяную русскую бабу, сокрушать ей уста, ежели та усомнится в Вере. А что? Скажешь потом, что Богородица явилась и сподвигли тебя на божественную ревность. Мне противна твоя позиция, Федор. Она омерзительна. А ежели мать твоя усомнится? Такое тоже нельзя исключать? Сокрушишь уста матери? И вы всегда найдете оправдание: Вам обязательно кто-то явится и скажет – Мочи его, кощунника! Даже, ели он твоя мать, отец, бабушка твоя….
- Прекрати богохульствовать!
- Сокрушишь уста мои? Зубы мне выбьешь? Давай!
Они сидели, молча, друг, напротив врага, два непримиримых оппонента, и один из них, с большим неудовольствием понимал, что другой – правее. Илья нервно курил. Отец Федор мрачно смотрел в сторону иконостаса.
- Я тебе рассказывал, отец Федор, что у меня три года назад умер сынок, малыш, - Илья налил себе из бутыли настойки, немного расплескав на скатерть, - Он умер в утробе моей третьей жены на девятом месяце. Всего месяц не дожил до момента, когда увидел бы белый свет, родителей своих, любящих его. Я похоронил его один. После выписки из роддома, жена долго не могла восстановиться. Она плакала по ночам, думая, что я сплю. А днем старалась быть веселой, чтобы не огорчать меня. Когда она поправилась, и стала ходить, я сказал ей: «Пойдем завтра в церковь?». Мы всегда вместе ходили с ней в церковь. Она ответила: «Я больше никогда не пойду в церковь!». И вот тут-то, следуя вашей логике, мне надо было проявить ревность к Богу, и набить ей харю до крови, чтобы знала, как усомниться в Боге. Так ведь?
- Я пошел спать! Бухай дальше один! – резко восстал с табуретки отец Федор, - На полке еще одна бутылка. Тебе ведь не хватит одной!
- Ты же не станешь отрицать, что Арий погиб в страшных муках сразу после того, как пообедал у царя и подписал согласие с постановлением Никейского собора?
- Ты хочешь сказать, что царь его отравил?
- Это не только мое мнение. Это мнение тех, кто умеет и хочет анализировать факты, а не тупо верить Догмам. После этого обеда, Арий в сопровождении телохранителей своих, дошел до площади Константина, где его застало крайнее расслабление желудка. И добежав до Константиновой площади, уселся орлом и впал в такое изнеможение, что с извержениями тотчас отвалилась у него задняя часть тела, с кровью выпали селезенка и печень, и он тут же умер. Так говорит Сократ Схоластик. Я ему верю!

Последние слова Илья прокричал уже, после того, как нервно хлопнула дверь кельи отца Федора.
- У Карины отвалился тромб, после того, как она посетила КГБ! После допроса! После того, как неудачно закончилась ваша попытка завербовать ее! Там, на допросе, или, как вы ее называете, беседе, ее угощали чаем! Слышишь, Федор? Она пила чай с печеньками! Она мне рассказала! А суть-то вот в чем! Вы боялись, что она опишет это в своих статьях, или в своей книге по возвращении! Даст интервью о том, как неудачно и грубо вы пытались ее завербовать!!! Вот чего вы боялись! Вы же позорно обосрались с вербовкой!
В ответ – тишина. Илья подождал пять минут. Налил себе еще рюмку настойки. Поглядел на нее. Рюмки было две, как и две руки ее державших. Илья прикрыл один глаз: рюмок стало три. Скропил Илья уста свои живительной влагою, и вытер их по-русски, рукавом срачицы, с отчаянным и гордым видом победителя.
- Ты, Федя, всегда сбегаешь с поля боя, когда тебе нечем крыть! Защищай свою Веру! Давай! Бздун ты, а  не боец! – победным кличем пригвоздил к стене позора своего противника Илья.

Отец Федор из темницы своей не откликнулся на обвинение. Оружье острых слов его сразило. Лишь спустя полчаса, заслышав мощный храп, он осторожно, на цыпочках, вышел из своего укрытия, и, убедившись, что Илья непритворно отрубился, как старый кедр, надломленный грозою, неловко завалившись на дубовую лавку, подошел к умаявшемуся, бухому путнику. Заботливо накрыл священник старым, облезлым тулупом, своего упрямого, лохматого оппонента, храпевшего рубато в соль-мажоре, сморенного, словно воин на поле брани, поединком, постылой дискуссией и крепкой настойкой.
- Арий форева! - пробормотал спросонья Илья, не открывая глаз, почувствовал чью-то заботу.

15.

«Кто не с нами, тот с другими»

(поговорка свингеров)

Машка, в венчальном, белом платье  тонкой мануфактуры, сидела напротив Николя и внимала звукам гитары. На стене комнаты вызывающе висел огромный кинотеатр плазма. Столик ломился от яств.
- Ни хрена себе! С новым годом? – тихо воскликнул Илья, внезапным джином возникая в комнате. Увидев Машку в венчальном платье, он, выпучив на нее глаза, словно у него обострилась базедова болезнь, несколько минут смотрит на нее. Подойдя к Машке, Илья с видом специалиста из программы «Модный приговор», пощупал мануфактуру.
- Вы че, женитесь, что ли? Ни фига себе…
- Маша вот… Новый телек! Садись, Илюша… - Николя счастливо улыбался во весь рот.
-  Ты теперь наш спонсор, Маруся? – Илья пододвинул стул и уселся напротив Машки.
- Просто я люблю вас! Может быть такое? Не бурчи, старец! – Машка наполнила фужер, - Садитесь, олд фат, дедушка-пердун! Выпейте с молодежью.
- Садись, Захар! – неожиданным басом приглашает Николя, начиная неведомую игру, - Рассказывай, как там, на заводе?
- Да как, Михалыч. – Илья прокашлялся, взял рукой с тарелки кусок семги, закинул себе в рот, и заговорил хриплым баритоном, - Как ты на пенсию ушел, так все наперекосяк пошло. План нам стали завышать. Бригадир наш Антонюк Игнат Абрамыч завышает. Жопу рвет перед начальником цеха.
- Игнат Абрамыч? Невероятно! Он же – пидарас, хоть и коммунист! Ты, наливай себе, Захар!
- В две смены ебошит! – Илья наполнил рюмку, - Нам, приходится идти вослед ему.
Илья вдруг вспомнил, как в детстве, и даже в юности, сидя на кухне, вытаскивал из носа козюли, слипшиеся сопли, и делал из них липкие колбаски. И затаскивал их меж ногтей. И долго катал их там. С каким-то непонятным удовольсвтвием. Для себя он называл это: «Гонять козюлю». Потом он узнал, что это делали все люди, даже видные партийные чиновники.
- Это ты зря, Захар! – Старался изобразить из себя партийного чиновника Николя, - Человек старается, не для себя, для завода. Я с ним с 37 года еще работаю. Трудяга! Настоящий коммунист, хоть и пидарас. Я еще его отца, Абрама Соломоновича знал. Знатный токарь был. Хоть и пидарас.
Илья отправил себе в организм рюмашку, крякнул, занюхал рукавом и стал торопливо забрасывать себе в утробу куски нарезки салями, ветчины и сыра.
- А еще, Михалыч, радостная весть! – увлеченно рассказывал он, не переставая жевать, - Нам же на четвертый участок новые станки поставили с числовым программным управлением. У нас за один день производительность труда знаешь, подскочила на 300 процентов!
-  Хорошая затея. Надеюсь, не в ущерб качеству?
Николя некоторое время отработал на заводе и знал, как нелегко живется рабочему люду.
- Втулки еще лучше стали! Тяжелее! – Илья снова наполнил рюмку, - Вам налить? – спросил он даму. Машка отрицательно покрутила головой
- Кобяков придумал? – протянул свою рюмку для чокания Николя.
-  Кобяков теперь зав-складом. Давай, за Кобякова!
Николя вспомнил красное, как знамя революции, лицо зав-складом и посветлел.
- Сделал-таки карьерный рост! Талантливый, чертяка! За него!
- На партсобрании так всем коллективом решили! Единогласно проголосовали. Зарплату свою за май отдать на новые станки!
Илья вспомни, вдруг, как тупо ходил по цехам станкостроительного завода, будучи корреспондентом заводской газеты «Станкостроитель». И все грязные станкостроители с обожанием и завистью смотрели на этого чудного бездельника, в белой рубашке, словно ангела, с иконы, пришедшего в этот мрачный цех.
- И премиальные тоже давай отдадим, Михалыч! – встряла неожиданно Машка, сидевшая до сего момента молчаливо - А Зина Козюлина, ну та, что  в лотерею выиграла… Носастая такая! Рябая. Ну, та, ты помнишь: у нее руки одной нет.
- Это - кто? – спросил Илья, кивнув в сторону Машки.
Илья вспомнил, как неловко попирал сотрудницу заводского радио, оперев ее на подоконник, и слушая, песню «Косил Ясь конюшану» в исполнении советской группы «Песняры»
- Новенькая. Крановщица.
- Ниче так, - одобрил Илья – Ебешь?
- Нет пока, – ответил Николя и тут же воскликнул, - Зинка-то? С гальванического цеха? Помню! У нее еще сиськи четвертого размера. Она еще у нас в драмкружке стриптиз плясала в шесят втором на Октябрьские праздники. После двадцать второго сеъзда партии. Ух и плясунья была, огонь баба! А Гольдфарб Аарон, работает ишшо?
- Гольдфарб? Сутулый такой? Расстреляли, нашего Аарона. 
- Его с завклубом Блюновым застукали в душевой за непристойным занятием, - молвила Машка.
- Ишь ты! Доигрался, значить, Гольфарб? Я же говорил, сутулого могила исправит!
- Да… Сколько веревочки не  вейся, а кобыле легче!
- Не уберег он свою веревочку! Михалыч!
Николя первый не выдержал и заржал. Илья и Машка подхватили инициативу. Но смех прервал звонок мобильника.
- Тихо! Отец! – прикрикнула строго Машка. - Да, пап! Я у Наташки заночую! Мы сейчас…. Ой! Ну, какая разница, пап! Мы уже спим. Я утром позвоню, как только проснусь! Целую! Я тебя очень люблю! (прячет телефон) Сука! Как я в-в-вас лю-блю вас!

16.

ПОДМОСКОВЬЕ

Два сильных человека, два распаренных мужика, (морды красные!) два разных мира, две сингулярные модели, считающих себя единственно правильными, бесперспективно, уже много лет, пытающиеся доказать друг другу свою правоту, и, понимающие, что по сути, это бесполезная попытка найти Истину, плелись по бескрайнему, заросшему разнотравьем мнений и теорий, полю Времени и пространства, к завораживающей, притягивающей и пугающей реальности небытия. Отец Федор, мощночленный, косматобородый, большеротый жрец, в подряснике, притворно отдуваясь и пыхтя после русской бани, с нескрываемым, антиклирикальным, наслаждением пил чай из блюдечка, как на сытый поп на картине Василия Перова «Чаепитие в Мытищах». Ноздри его были пористы, просторны и густоволосы, как птичье гнездо. Казалось, вот-вот оттуда вылетит ласточка. С бороды его все еще капали капли воды. Изо рта клубами шел чайный дух и исчезал в вечернем зыбком пространстве. Круглые, выпуклости колен отче были подобны небольшим утесам. Илья Мотнев, носастый, костистый, сухопарый мужик, завернутый в простыню, демонстративно шумно, ехидно морщясь и кривясь,  отхлебывал жидкость из погнутой алюминиевой кружки. От его мокрой головы в вечерний, прохладный эфир струился легкий пар.
Распаренные оппоненты сидели в резной, покосившейся беседке, поросшей папоротником, окруженной цветущими сливами, березами и недавно высаженными молодыми, короткими сосенками, в саду, отделенном от тихого, безлюдного, старого погоста, деревянным, покосившимся, забором. Они благодушно и расслабленно вдыхали чистый, прозрачный, лесной воздух, пили чай с малиновым вареньем (Илья принципиально и непримиримо пил настойку черноплодную на самогонке) и мирно беседовали, о поэзии, о любви, о недавнем былом, о комсомольской юности, и нынешней, невеселой зрелости, о мечтах и реальности, о безвольной, больной старушке стране, и о странном, непредсказуемом развитии человеческого сознания и мира.
- Тебя, отец Федор, не сильно тревожит близость мертвецов? – спросил Илья, вглядываясь в сумрак погоста.
- Вообще не волнует, - ответил отец Федор, прикрыв глаза от простого земного удовольствия, - Тут уже лет сто никого не хоронят. Эх! Илья! Вдыхай душой! Какое благолепие, Илья! А мертвые, Илья, они что: с небес глядят на нас и радуются. Они, сын мой, уже далеки от земных страданий и тревог.
Илья вдруг вспомнил жуткую армейскую баню своей молодости. О! С каким нетерпением ждал он этого короткого, словно сон в караулке, мига теплого блаженства! Сотня молодых, крепких, грязных, вонючих, самцов, скидывая на ходу с себя грязные, обоссанные исподники, кальсоны, и, по команде, стремительно забегали в помещение с горячей водой, чтобы первым захватить тазик. Прапорщик Попцов, маленький, сморщенный человечек, похожие на старую бабу, лишенный растительности на лице, выдавал всем строго по небольшому, со спичечный коробок, кусочку хозяйственного мыла (он, как наркодиллер, аккуратно разрезал большие куски на одинаковые порции). Мы мыли свое хозяйство исключительно хозяйственным мылом. Потом все бойцы, сломя голову, выскакивали из моечного отделения в раздевалку, чтобы первыми выбрать себе из кучи постиранных в солдатской прачечной кальсон, самые чистые, самые красивые кальсоны! Но Илья, был неприхотлив в выборе белья, и наслаждался мытьем чресел своих дольше всех. И когда наконец-то выходил в раздевалку, на его долю оставались последние, рваные, невзрачные, кальсоны: портки, с коричневым рубцом на внутренней стороне, и нательная рубашка, рассчитанная на карлика московского цирка. А сейчас – он пребывал в земном раю. Парься! Мойся – сколь хочешь! Сколь плоть твоя возжелает!
- Да какое же у тебя земное страдание, скажи, отец Федор? В баньке попарился! Чаек сидишь, пьешь с вареньем. С умным человеком беседы ведешь. Это у солдата немытого, или бомжа арабского и беженца  африканского - страдания, у безногого нищего, у невинно осужденного в камере страдания. Заладил: страдания, страдания… Нравится вам, жрецам, казаться страдальцами, мучениками…
- Проехали! Избавь меня от дискуссий! – отец Федор поднял руки, как сдавшийся враг, - Не порть мне банный день.
Солнце клонилось к западу. Последние лучи быстротечного дня, нежно медлили, лаская прощальным теплом землю, маленькую церковь, и двух непримиримых, распаренных спорщиков. Здесь, во владениях отца Федора, во глубине пригородных лесов, все было подчинено одному сакральному стилю, одной спасительной идее, одному высшему желанию. Даже в беседке, под сводами крыши, висела икона Святого Праведного Воина, адмирала флота российского, Феодора Ушакова. Где-то на задворках, у зажиточных, справных соседей Курагиных, печально и призывно мычала не доеная корова, трюхали сытые индюшки, хвастливо кудахтали о новом, рожденном яйце неугомонные куры.

- Я, отец Федор, сейчас вспомнил один случай, – ненавязчиво и задумчиво призвал послушать свое повествование Илья, - Когда моему сыну было два с половиной годика, мы остались с ним как-то вдвоем дома. Жена ушла на работу. И вот, мы с сынулей моим, два единокровных и единосущных родных существа, развлекаемся, как можем: играем один на один маленькими игрушечными клюшками в хоккей с мячом на полу. Крик, стук, визг, шайба, гол! И тут сын мой вдруг нечаянно, со всей детской дури, шарахнул клюшкой по дверному косяку. Нечаянно. Сам перепугался. Штукатурка откололась, на пол посыпались куски. Мы в то время снимали с женой комнатку в частном доме. Я говорю ему: «Все! Хватит, сынок! Видишь, какая оказия случилась!». И стал веником собирать штукатурку с пола. Но сын, непонятно почему, стал вдруг неистово молотить клюшкой по косяку, назло мне. Я отнял у него клюшку и поставил в угол. Ребенок ревет, как марал весной, я убирая следы спортивного погрома. Потом сын внезапно замолк: «Я какать хочу», говорит он. Я сажаю его на горшок. Он какает. Я помыл ему афедрон горячей водой с мылом, все как полагается в таких случаях. И все, вроде. Конфликт исчерпан. Сын играет на ковре кубиками, я в кресле читаю Евангелие от Луки. Шучу-шучу! – усмехнулся Илья, увидев, как от удивления вздыбились косматые брови отца Федора, - Не было в СССР Библии. Под запретом негласным она была. Читаю прошлогодний журнал «Здоровье». Но осадочек, как оказалось, остался.
Возвращается с работы мама. «Ну как вы тут, мужички?» Я говорю: «Отлично, мэм! Мы в хоккей играли». И тут мой сын неожиданно докладывает: «Папа стенку разбил!» и показывает рученкой своей на порушенный дверной косяк. Я, ошарашенный ложным доносом, возражаю: «Сынок! Но ведь это ты клюшкой бил по стене!!» «Нет! Это папа!» настаивал малыш. «Мама! Я покакал, а он мне попу не вытер!» добавил чумичку говна в бочку с дегтем единосущный мой сын. Я пребывал в шоке. «Ну-ка! Смотри мне в глаза и повтори, что ты сказал!» - сказал я пораженный предательством, как Иисус в Гефсиманском саду.

- Полегче с тропами, сын мой, - мягко осадил рассказчика отец Федор.
- Простите, отче, – покорно склонил голову Илья, - Сын невозмутимо смотрел мне в глаза и повторил свою жуткую ложь. Мама говорит: «Давай, сынок, тогда накажем папу!» и стала, шутя, нарочно, бить меня ладошкой по башке: «Вот тебе! Вот тебе! Будешь знать, как попу не подтирать!». И что ты думаешь? Сын тоже стал бить меня. Но, не шутя, а гораздо больнее, и озлобленнее мамы! Со всей своей детской силы! Клюшкой! Но, скажи мне - как? Как может малыш, двух лет от роду, кровинушка твоя, доносить, лжесвидетельствовать против отца? Ведь, он же еще не понимает, что такое ложь! Значит, стукачество, предательство, подлость заложены у людей в генах? Ведь и дед и бабка моего сына, по линии матери, были коммунистами, видными партийными чиновниками, лидерами, слугами народа, депутатами…
- Ой! Илюша! Не утрируй, пожалуйста! У тебя все сводится к критике коммунизма, - усмехнулся отец Федор, отмахнувшись от Ильи, как от назойливого трутня, - С сыном-то давно встречался?
- … А кто такие общественные и партийные лидеры? – поднял вверх палец Илья, словно адвокат в заключительном слове, - Это, в первую очередь, энергичные, амбициозные люди, властолюбивые интриганы, которые в нужное время могли устранить врага, подло, втихаря настучав на него, а так же, пропеть дифирамб, лизнуть жопу начальству и партии.
- Я не желаю боле слушать эту чушь, - отец Федор, не меняя выражения блаженного лика, вкусил с кончика ложечки варенье и причмокнул, - Я сам, кстати, варенье делаю. Я тебе баночку с собой дам.
- А знаешь, почему не хочешь слушать правду, отец Федор? Потому что, в Церкви то же самое, – сказал Илья, - Что, не так? Церковь, по сути –  разновидность партийной модели. Кстати, малыш мой, впоследствии и на матушку свою стучал мне. Жена отдыхала с ним в Геленджике. Когда они вернулись, загорелые и веселые, сын забрался ко мне на колени и прошептал на ушко: «Папа! А мама с дядей Мишей целовались!» И он прекрасно знал, что он выдает тайну! И что за это будет мною вознагражден тридцатью серебренниками!
- Ты ему не сказал, что это плохо – стучать на мать? Сделал а-та-та? – спросил отец Федор.
- В данном, конкретном случае, с точки зрения общественной морали, это было правильно: разоблачить предателя. Я погладил его по головке и дал ему конфетку. А ты полагаешь, я должен был наложить епитимью? Стукачество, доносительство – неотъемлемая составляющая любой замкнутой системы: церкви, государства, и семьи, в том числе. Вот ты как считаешь, отец Федор: Джордано Бруно был великий человек?
- А как твой сын сейчас? Чем он занят? – «не услышал вопроса» отец Федор.
- Великий философ, поэт, ученый Джордано Бруно был сожжен церковью не как ученый, за отстаивание и распространение гелиоцентрической теории Коперника, а, как еретик, за отрицание нелепых догматических религиозных мифов. На него «настучал» церковному КГБ его ученик Джованни Мочениго, просивший Бруно обучить его превращать камни в золото. А когда тот отказался и захотел уехать, этот Иуда насильно запер учителя и донес на него инквизиторам.
В доносе он честно написал: Бруно Ноланец утверждает, что мир вечен и существуют бесконечные миры, что Христос совершал мнимые чудеса и был магом, как и апостолы, что Христос умирал не по доброй воле и старался избежать смерти; что души, сотворенные природой, переходят из одного живого существа в другое; что, подобно тому, как рождаются в разврате животные, таким же образом рождаются и люди, и что Дух Святой не что иное, как душа мира! Понимаешь, отец Федор! Это же предвосхищает теорию Вернадского о ноосфере!
- Ты еще теорему Ферма сюда приплети! Все смешалось в твоей пьяной головушке! Ты что, хочешь потрясти меня своим интеллектом? 
- И еще Бруно говорил, что Дева не могла родить, и что церковные догматы преисполнены кощунствами против величия Божия; что надо отнять доходы у церкви и у монахов, таких, как ты, ибо они позорят мир, что для добродетельной жизни достаточно не делать другим того, чего не желаешь себе самому. Неплохие мысли для 16 века? А? Отец Федор? Отнять доходы у дармоедов - жрецов и монахов! Как это смело и правильно! Согласен?
- Но ведь и сам ты, Илюшка, сейчас утверждаешь, что вот эти воззрения, твои и Бруно, о Деве Марии и Иисусе, о кощунстве и душе мира, являются единственной и неоспоримой истиной. А догмы Никейского собора – ложью кучки жрецов. То есть, твои догмы правильные, а наши – лживые? Так? Ты сам возводишь только свои утверждения в статус догм.
- Разница знаешь в чем, отец Федор? Наши с Джордано утверждения, вовсе не догмы. Мы готовы к развитию мысли. И наши концепции Веры не приносят нам с Бруно доходов, а лишь остракизм, преследования, презрение и проклятия церкви, безумных фанатов веры и даже казнь! А неприкосновенность ваших догм – это гарантия вечного безбедного, и твоего существования, существования церкви и жрецов. Мы с Джордано Бруно и с отцом Арием – никого не сожгли, и никому не дали заушеню в морду! А вы на протяжении многих веков боритесь за неприкосновенность догм кровавыми методами. Сколько людей сожжено инквизицией! Сколько распято невинных женщин, которых вы сочли ведьмами? Впрочем, так же неистово боролась с инакомыслием и церковь Коммунизма. Любая церковь это говно!
- Илья! Прекрати злословить церковь! – воскликнул отец Федор, - Ты хочешь меня вывести из себя? Зачем?
Илья вдруг вспомним, как Будучи мальцом несмышленым, попирал Галку Макееву, которая никогда не прочитает этот роман, в парке имени Ленина. Галка неприятно пахла от страха перед первым соитием. Первое соитие было нелепым, быстрым, и сопливно-смешным. Сперма ужасала своею сопливой, липкой, тянучей неприглядностью. А образ Ленина, витащей над ним, непонятным видением, навивал непонятный страх. Как будто огромное тело мертвеца сияло над тобой.  Илья никогда не видел Ленина. Только в кино, во сне, иногда, мельком.
- Да не хочу я! – вскричал Илья, - Лишь правду хочу услышать от тебя. Ну, согласись, наконец, что это подло, пользуясь силой, в споре за сомнительную истину – сжигать человека? Думаешь, Иисус бы одобрил такие методы борьбы с инакомыслием? Он разве завещал своим ученикам, основателям церкви, сжигать людей? В глаза! В глаза мне смотреть.
- Хватит паясничать, Илюшко! Не то, отыму бутылку! – устало пригрозил клирик, - Иисус сказал так, Илюша: «Кто не со мною, тот против Меня, и кто не собирает со Мною, тот расточает". «Посему говорю вам: всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простятся человекам» Евангелие от Матфея, глава 12». Читай Евангелия, Илюша. Они приведут тебя к Истине.

Илья, зная суровый, действенный нрав настоятеля в споре, торопливо дотянулся до бутылки, и, довольно ухмыляясь, наполнил до краев свою погнутую, многострадальную, алюминиевую кружку.
- Вот, отец Федор! Вот - правда! Как только вы слышите мнение, идущее вразрез с вашим, то сразу применяете жестокие, бесчеловечные карательные меры! Кто против Духа Святого, кто усомнился, – того давай убьем, сожжем, расчленим и отымем у него бутылку! Очень справедливо. Значит, кришнаит, индуист, иудей, мусульманин, атеист, не имеет права жить. Убийца, насильник, вор, пидарас и растлитель малолетних отроков – нехай себе живет. Как же! Он же не хулил Духа Святого! Плохо это, отец Федор, неправильно….
Илья встал, прокашлялся, вытянул руку в пространство перед собой, словно Ленин с броневика, зычным голосом стал декламировать:

Стремлюсь к добру - встречаю преткновенье;
Уходит солнце, чуть лишь сближусь с ним;
Когда ж я с ним, то не с собой самим;
Порву ль с собой - вкушаю с ним сближенье;
За миг покоя - долгое мученье;
Чуть встречу радость - уж тоской томим;
Взгляну ль на небо - становлюсь слепым;
Ищу ль богатство - чую оскуденье.

Отец Федор легонько, иронически порукоплескал ладошками.
- Сам написал?
- Ты мне льстишь, отец Федор. Это стихи Джордано Бруно, казненного вами всего лишь за стремление к истине. Он сказал: «Вера требуется для наставления грубых народов, которые должны быть управляемы, а доказательства — для созерцающих истину, которые умеют управлять собой и другими». Почитай, Джордано Бруно как-нибудь на досуге, отец Федор. Может его мысли заставят тебя задуматься о справедливости и истинном добре. Без убийств, проклятий и анафем инакомыслящих, без чудовищных инквизиторских сожжений на кострах. Или  это грех – читать мысли великих людей?
Отец Федор, тяжело вздохнув, тяжело поднялся, с осуждением и презрением посмотрел в глаза сидящему напротив худому, заросшему ересиарху.
- Испортил ты мне нашу встречу, Илья, - произнес с печалью и скорбью он, - Основательно постарался. Отроча еще не рождено рачителей рвение разжоже. Ложе покойно и многоусердныя повитухы яди питательныя и пелены чистейшая преже премудро уготовлены яко же бо аще свершишеся и вкупе быша яже потребна суть…. Ну ты тут давай, бухай дальше…. А я пошел почивать… Не могу я так, Илья. Слушать твою неразумную хулу…
- А название хула-хуп – это не от слова ХУЛА? – засыпающим разумом подумал Илья, провожая взглядом, исчезающую в темноте садовой аллеи, черную тень кряжистой плоти священника.


17.

МОСКВА. 06. 00.

Звучат из-за стены в эфире мутном, светлом, утреннем, как птицы, первые, нестройные, металлические аккорды гитары Стратокастер. Илья с радость обнаружил, что утро застало его в своей кровати в некотором недоумении. Рядом мирно посапывала Маша. Она на этот раз была обнажена, как Вирсавия. Ногу голую закинула ему на круп. Илья бережно сбросил ногу с чресел своих. Полежал несколько минут, глядя на обнаженную Вирсавию, пытаясь вспомнить, чем же завершился вчерашний случайный праздник. Вспышки памяти рисовали ему живописные картины. Вот они с Машкой танцуют танец животов. Николя аккомпанирует на гитаре. Поет. А вот они с Машкой уже целуются под журчащий аккомпанемент сливного бачка. Почему-то в туалете. Почему-то без трусов.
-  Илюшка! – прошептала Машка, не открывая глаз, - Илюша!
Илья вздохнул обреченно. Революция, о которой так долго твердила эта взбалмошная девченка – свершилась!
- Амикашонство какое-то! Никогда не мешай кьянти с абсентом, – строго, как заповедь, сказал себе Илья, с императивными нотками, - Абсент – страшная сила. Ван Гог ухо откусил себе, после бутылки абсента.   
-  Иди ко мне… - Машка положила свою руку на мохнатую грудь Ильи.
- После абсента многие теряют совесть, деньги и ориентацию. Теряют своих любимых, работу и честь.
- Илюшка!
- После даже самого дешевого и вонючего портвейна я не творил столько глупостей, сколько после твоего абсента.
- Илюшка! Сколько тебе заплатили производители портвейна за этот дурацкий текст?
- Старый добрый портвейн: где ты, Портвешок? Где твой веселый, безобидный, разнузданный кайфок? А? 
Илья бережно убрал руку Машки со своей  груди и сел на одре. Почесал голову, пах. Поверхностный поиск трусов результатов не дал. Заглянул под кровать. Там валялись, свидетельством разнузданной, безудержной пьянки только мятые джинсы и пустая бутылка.
- А мне, например, наоборот, после абсента наоборот, всегда хорошо. Чисто в голове, - сказала Машка на удивление бодрым голосом.
- Да у тебя там всегда, по-моему, чисто. Но, где же? Где они? – в слепом отчаянии, словно разочарованный в людях, король Лир, воскликнул Илья.
- Ты это ищешь? – Машка потрясла его трусами, словно флагом поверженного врага.
- О! Трусы! Я до пяти лет прекрасно обходился без трусов. Лишь в двадцать я постиг трусов необходимость. Нет! Я ищу свои лишь принципы моральные свои неколебимые!
Натянув трусы, Илья пошлепал в туалет. Журчит в ля мажоре утренняя струя. Вторит ей сливной бачок.
- Теперь, согласно своим чистым, непоколебимым принципам, ты должен жениться на мне, - раздался голос Машки из-за дверей.
- Ты прям, как Елена Степаненко. Нет! Ты - Дроботенко!
- Илья, давай поженимся?
Илья вышел из туалета и вошел в ванную. Машка, закутанная в мятую, бурую простынь проследовала за ним.
- Это название телевизионной программы.
- Не сссы, Илюшка. Мы не по-настоящему. Фиктивно. Мне очень нужно. Мне чтобы отец отстал! Он меня задолбал! Всюду преследует, как КГБ! Я тебе хорошо заплачу.
- Же пошипай чпш вшуа!
- Что?
- Не поминай КГБ всуе! – Илья разговаривает с зубной щеткой во рту, оттого не все слова, исходящие изо рта похожи на оригиналы.
- Мне нужно в Лондон, а там нужна в паспорте печать о браке…. Чтобы у меня не было соблазна там остаться навсегда.
- Иши Маша на помойку, вожьми какого-нибудь бомжа, отмой, одень, и веди его в жагс. Это чебе в бутылку уотки обойджетшя…
- Мне на полгода. Потом разойдемся. Все расходы беру на себя.
- В шем прикол?
- Тысячу евро.
- Ошень подожрительно.
- Полгода всего.
- Я найду чебе человека за тыщу евро.
- Мне нужен ты.
- С этого надо и начинать. Где-то же должна быть разводка. Подвох в чем? Маша! Почему я?
- У тебя имя!
- Какое у меня имя? Какое имя?
- Красивое: Илюшка.
-  Это почти как вонючка.
- Это да. Но ты – известный авантюрист, журналист, пройдоха, писатель, в кино снимаешься!
- Чушь! Если главное в твоей матримониальной авантюре известность, тебе больше подойдет любой Диджей или рокер. А журналисты, да будет тебе известно, известны только в рамках своего СМИ. Никто не читает имя автора Журналюги – это серые, подвальные мышки информационного царства. Это только в дурном, дешевом кино они такие, бесстрашные, значительные, как Стивен Сигал!
- Мой папа знает тебя. Читает все твои статьи. И даже некоторые вырезает в папочку.
- Да ладно?! Прямо вырезает?
- Вот тебе крест!
- Креста на тебе нет.
- Две тысячи!
- Деньги вперед.
Машка подпрыгнула от радости. Притянув Илью за уши двумя руками, целует его взасос, в белый, от зубной пасты рот.
- Продажный журналист…
Илья с преувеличенной брезгливостью вытирает рот, полощет его водой, и с отвращением, шумно сплевывает.
- Блудница…
- Я все устрою! Тебе ни о чем не надо беспокоиться! От тебя только паспорт! Все будет чики-пуки! Потом мы его убьем и станем богаты…
- Что? Кого? Кого убьем? – вздрогнул Илья. Кожа его покрылась пупырашками, которые земляне почему-то называют мурашками.
 - Это я так, про себя размышляю…. – встряхнула непокорной головой Машка, и, как показалось Илье, покраснела. Хотя Машка, по мнению Ильи, была последняя из людей, к кому можно было применить это физиологическое явление.

18.

В полупустом, полутемном, популярном, антигламурном, ирландском баре «Cuckold's shelter», что переводится как «Приют Рогоносца», за стойкой сидели и бухали по взрослому, два настоящих, крепких мужика. Оба посадили деревья, произвели сыновей, побывали на войне. Да что – на войне! Оба трижды побывали в браке! Из колонок доносятся звуки гитарно-губно-гармошечного блюза Мади Уотерса, заглушая мужской разговор.
- Я все устрою! – женским, писклявым голосом говорит Илья, совсем не похоже передразнивая Машку, - Тебе не надо ни  чем беспокоиться! Все будет чики-пуки! От тебя только паспорт…. Кто тебя подстригал, Пашка? Рей Чарльз?
- Стив Уандер, - отвечает Пашка, - Да, брат. Что-то она темнит! Не любовь же тут, в самом деле! Как объект любви, если тут вообще уместен этот термин… Лучше так: как объект вожделения ты уже никому не интересен.
- Да ладно! Не интересен…. – усомнился Илья, щекольским движением головы откинув челку и пригладив пятерней волосы.
- Полагаю, ты, Илья, уже даже для педерастов неинтересен. Старый, бедный, худой… - Пашка некрасиво сморщился от отвращения.
- Не суди о педерастах по себе… Да не судим будешь…. На прошлой неделе пидорас Голдштейн на выставке импрессионистов меня на Гаваи звал…
- Он всех зовет. У тебя даже при разводе отсудить нечего.
-  Она богатая, как Ротшильд. А я знаменит и талантлив.
-  Да, перестань! Какой ты, на ***, знаменитый? Брось. Не обольщайся! Тебя читает твоя мама и еще пара человек, по работе. Даже я не могу назвать себя знаменитым!
- Ее отец…. Да ладно… Во всяком случае, деньги она мне уже заплатила.
- Выходит, ты сегодня проставляешься?
- Можно и так сказать! Закажем еще?
- Сколько же сегодня стоит наебать старичка?
- Двадцать тысяч! Баксов.
- Обалдеть! Да ты – мачо! – глаза Пашки округлились, брови взметнулись вверх, лоб сморщился, уголки губ обвисли, волосы встали дыбом.
- Шучу. Две тысячи всего… - успокоил его Илья, заметив кардинальное изменение облика друга. Черты лица Пашки сразу восстановились на свои места. Волосы улеглись в красивую укладку, лоб стал гладок, как зеркало, брови, как встарь, нависли над набухшими веками, уголки губ взметнулись вверх, как у коверного клоуна. Он стал по-прежнему пригож собой.
- Но какой-то подвох тут я жопой чую! – не давала покоя Пашке его врожденная подозрительность, - Зря, Илюша, ты деньги взял! Зря! Отдай деньги взад! Гони ее подальше! Это бесплатный сыр, Илья! Жадность фрайера погубит! А ты – фрайер! Дешевый, самовлюбленный фрайер. Я всегда боялся бесплатного сыра!
- И пусть! Пусть! – воскликнул Илья в каком-то диком, первозданном  экстазе, - Живем, Пашка, однова! И прожить эту жизнь надо так…. А ну, ты знаешь, как. Нормальный, разумный Человек, Пашка, одержим любопытством. А любопытство – это Дар Божий! Ибо сотворены мы, Пашка, по образу и подобию нашего Отца Небесного!
- Ничего себе! – брови Пашки снова поползли вверх, уголки губ…. Ну и так далее.
- Человек, Пашка, даже перед вратами Ада, будет сгорать от нетерпения узреть: «Да что же это за Ад такой, о котором все говорят?»
- Странные речи ты говоришь! Илюша! Что ты куришь?
- Кстати, предаваться с ней сладкому пороку, все равно, что устриц есть! Ты, небось, забыл, как это?
- Я позавчера устриц ел, – обиделся гурман Пашка такому абсурдному подозрению, - Я их ненавижу! Зеленые сопли старика Нептуна…
- Да я не про устриц!

19.

К дворцу бракосочетаний на Вятской улице, подъезжают роскошные, украшенные цветами и пестрыми лентами, длинные автомобили, взятые напрокат. Из них выплывают, словно в замедленной съемке, сияющие от счастья и гордости, венеры и афродиты, в длинных, белых платьях и, упивающиеся своей неземной красой и вселенской значимостью, ахиллы, парисы и адонисы, в черных траурных смокингах и бабочках.
С противным, металлическим, старческим скрипом притормозила у Дворца Судьбы и Любви, скромная, вызывающе задрипанная, ветхая машина хэчбэк «Альмера», словно приобретенная бесплатно на свалке, с помятым бампером и дверью, с, будто пережеванным голодным Терминатором, капотом. Из нее этому торжественному миру явился, аки Пророк, Илья: небрит, помят, потаскан. Круги под глазами. Кадык под небритой кожей ходит ходуном в поисках пива. Илья был обряжен гораздо скромнее своих временных коллег по торжеству. Как-то: в бурой майке-алкоголичке с выцветшей надписью: «Mother Fucker», в винтажных джинсах, с креативными дырами, ручной работы, на коленях, в резиновых, пляжных шлепанцах.
Увидев, в окружении незнакомых, вызывающе строго, правительственно-дипломатично,  одетых людей, людей, Машку с замысловатой, высокой прической на голове, в шикарном белом, свадебном платье до пят, да еще и в ажурной фате, Илья был ошеломлен, подавлен, ошарашен. Машка радостно вспеснула руками, подбежала, мелко перебирая ножками, радостно чмокнула взасос ошеломленного, онемевшего Илью, и попыталась пригладить его кудлатые лохмы.
- Илюшенька! Ты такой красивый…. 
- Что за карнавал? Ты чего так вырядилась, как на свадьбу? – Илья с некоторой тревогой соматривал странный наряд «невесты».
- Зато ты одет, как последний лох из программы «Модный приговор»! Где цветы?
- Ты что так озираешься? За нами хвост?
- Сейчас еще свидетели приедут.
- Свидетели Иеговы?
- Вон они!!! Папка! Папка! – Машка яростно размахивает руками, словно раненная гусыня.
Илья вздрогнул. Кожа рук покрылась пупырышками, как у гуся. Неприятное, как внезапный понос, предчувствие, полностью накрыло его. 
- Папка? Зачем нам папка? Постой, мы так не договаривались! Что за… Я сейчас уйду! Какой еще, на х…й, папка? Мария! Ты меня просто развела? Это и есть разводка?
- Успокойся Илья! Все должно быть красиво!
Из подъехавшего огромного черного Кадиллака выплывает кораблем упитанный, седой, лощеный, мужчина в дорогом белом костюме, прическа «ежик». Халдей из охраны открывает ему двери.
- Вон он! Па-а-а-а-а-п! Папуля-а-а-а-а!
- А я думаю: в чем подвох! А оно вона как! – испуганно и невнятно бормотал себе под нос Илья, сфинктером ощущая приближение неминуемой катастрофы, землетрясения, извержения вулкана, разлома земной коры, падения громадного метеорита, всемирного потопа, столкновения с гигантским айсбергом, ядерного удара вероятного противника.
- Я тебя прошу, Илюшенька! Будь ангелом! Я что, тебя: часто прошу? Часто? Один раз не можешь потерпеть….
- Да ты меня задолбала сюрпризами…. – Илья, в волнении, полез в задний карман за сигаретами. Но не нашел заднего кармана.
- Один день всего! Будь умницей! Я тебе еще много денег дам. Мы Николя отправим в Баден-Баден! Я отправлю. Подлечим его. Ты же хочешь? На следующей неделе….
Илья пристально вглядывался в энергично приближающегося коренастого мужика, кряжистого пятидесятилетнего крепыша, с тяжелым, выворачивающим душу, взором из под кустистых бровей. Он надвигался стремительно и неумолимо, как гроза, в начале мая, в сопровождении двух гигантских, монументальных охранников с огромными букетами хризантем в ручищах.
- Он у тебя кто: премьер? Рожа знакомая… Улюкаев, что ли?
- Ну, пожалуйста, ну, прости… Отправим Николя в Баден-Баден…
Мужик ласково и жарко обнял дочурку. С брезгливым недоумением, граничащим с презрением и омерзением, он в течении двух минут, молча, придирчиво осматривал Илью с ног до головы, словно маршал нового ординарца. Илье, под таким взглядом хотелось одернуть китель, поправить фуражку, и щелкнуть каблуками сапог.
- Ты это... Я не понял…. Илья, тебя зовут? Несерьезно как-то…
«Тесть» зачем-то рассеянно пощупал  мышцы Ильи.
- Какой у тебя размер?
- Пап, он не знал. Это я виновата. Я… я просто его, только что, поставила перед фактом. Он думал, что мы просто распишемся…. Он тоже видишь, как растерян, удручен…
Мужик благодушно потрепал Машку по щеке:
- Ты у меня, доча, вообще… Как мать, прямо. Ну, что за человек? Вся в мать. Такая же дура. Кабанов! Игорь Вадимович! – наконец-то, внезапно, представился тесть, и с дипломатической улыбкой, протянул руку Илье. Рукопожатие «тестя» было настолько мощным, что у Ильи громко хрустнули кости ладони.
- Илья! …. Васильевич. То есть, Александрович.
Игорь Вадимович добродушно рассмеялся, больно хлопнув Илью по плечу.
- Отчество попутал? Молодец! Отца давно не видел?
- Давно, - согласился Илья, - Лет тридцать назад.
- Нехорошо. Отца надо чтить. – Игорь Вадимович многозначительно показал пальцем, украшенным огромным золотым перстнем, в небо, - Это в любой религии – главный закон! «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будеши на земли». Кто это сказал, знаешь? Библию читаешь?
- Читал давно. В университете еще, - потупился Илья, словно нашкодивший школьник.
- Это сказал Моисей на горе Синай. Читать надо такие книги, зятек!
- Теперь буду читать, - пообещал Илья поспешно.
Прошли в фойе Дворца. Среди этой роскоши, шелеста шелка, муара и парчи, среди цветов, аромата духов, цветов и благовоний,  Илья чувствовал себя,  как сперматозоид в жопе.
- Какой у тебя размер, Василич? – тронул Игорь Вадимович Илью за локоть.
- Я даже не знаю… Как-то всегда на глаз выбираю….
- На жопу не пробовал выбирать? – сострил «тесть», и сам рассмеялся своей шутке, - Гусев!
- Да, шеф! – возник из-за плеча бритый атлант.
- Сгоняй-ка  в «Ашан», одна нога тут, купи что-нибудь на него… Сорок восьмой, наверное. Или нет: сорок шестой… Найди похожего, доходягу, в общем, пусть примерит…. Самый лучший, чтоб…. Армани там, Хуго Босс, Ямомото…
- Не надо мне…  Я вообще костюмы ненавижу… - встрепенулся Илья.
- Да что ты? Ненавидишь? Охуеть! – притворно удивился Игорь Вадимович, всплеснув руками, - Ненависть - плохое чувство. Это в любой религии – главный закон! Сметрный грех! Есть традиции, сынок. Их надо чтить! Наши предки на свадьбу и на похороны надевали самое лучшее! А ты, Илья, как в пивняк, пришел похмелиться….  Ты бы еще в трениках пришел…. Беги, Гусев, беги! Лети, Гусев!
- А все уже, пап! Нас зовут… - сказала Маша.
- Твою мать! Цирк какой-то! – пробурчал Кабанов, еще раз, с ужасом, оглядев наряд своего «зятя».
- Зато весело, - успокоила его Машка.
- Охуеть, как весело. Обоссышься! – пробурчал тесть.
- Папа! Я не хочу, как у людей! - Машка капризно и дерзко топнула ножкой, взяла Илью под руку, и, чуть приподнимая полы своего шикарного, царского, платья,  повела его к Новой Жизни, вверх по лестнице.
- Рисковый ты! Заебешься с ней! – на ходу, шепотом, многозначительно и таинственно сказал тесть, шедший ошуюю.
- Я так не думаю…. – шепотом ответил Илья.
- А я – думаю, - твердо сказал Кабанов.

20.

После тягостной, унылой, мучительно торжественной, абсурдной, словно пьеса Беккета в постановке школьного театра, церемонии Илья, в сопровождении новых родственников, вышел из Дворца бракосочетаний.
- Ну, что, молодожены, бля! Отмучались? – облегченно выдохнул Игорь Вадимович, доставая сигарету, - Прошу молодых ко мне, в машину.
- О! Спасибо! Я не смогу! Мне на работу. К двум часам. Я на своей…. – Илья, смущенно и деликатно, как ему казалось, пожал ускользающую руку тестю. Тот резко и нервно вырвал свою руку из рукопожатия.
- Ты что охуел, зятек? Какая может быть работа в такой знаменательный день? Там столы накрыты! Вся родня собралась! Работа у него! Ты это брось. Оскорбить нас хочешь? Невесту опозорить? Доченьку мою единственную, крохотулечку?
- У меня рабочий день! – в отчаянии, негромко воскликнул Илья, - О родне вообще не было речи! Меня ждут на работе! Я могу сорвать выпуск газеты!
- Подожди! Дай-ка, я позвоню. – «Тесть» достал из недр пиджака золотой Vertu, - Кто там у тебя главный? Гусев? Сунгоркин? Габрелянов?
- Да не надо никуда звонить! Я не поеду с вами и все тут… Я вообще…
- Заткнись! - зло перебил его Игорь Вадимович, и уже мягче добавил, - Глухов, пригонит твою машину домой. Глухов! Отгони его телегу ко мне.

Непроницаемый атлант Глухов молча протянул руку за ключами. Илья, словно под гипнозом, послушно протянул ключ.
- Ты позвони на работу – скажи что женишься! – погладила его по руке Машка, возникшая в этом триллере одесную. Илья в суматохе успел забыть о ее существовании. Он с трудом заставил себя успокоиться. «А что я парюсь? Бухну, поебусь и вернусь домой, как ни в чем не бывало!»
Вся дружная семья села в сверкающий  Gel;ndewagen. 
- Домой, - скомандовал мрачно водителю «тесть».

Часа не прошло, как  помпезные, безвкусные, позолоченные ворота, словно из дурацкого фильма-сказки, по автоматическому волшебству разверзлись перед свадебным кортежем. Илья с изумлением смотрел вокруг себя. Картина, представшая его взору, ошеломила его королевским размахом. Бескрайний, аккуратный зеленый луг, подстриженные кусты, мраморные статуи античных божеств, (среди них по какому-то недоразумению, затесалась гранитная статуя Ленина в пальто, с протянутой в будущее рукой) причудливые фонтаны, круглое озеро, серые валуны, черные лебеди.

На входе военный духовой оркестр наяривает «Хава нагилу». Дирижер, полковник космических войск, в эполетах, дирижируя, обратясь багровым лицом к Илье, улыбается во всю ширину военного рта. Огромный, эклектичный дворец вобравший в себя элементы замковой архитектуры древней Греции, мальтийских крепостей эпохи Возрождения, мусульманской мечети, классицизма и модернизма, с колонами и балюстрадами, высоким донжоном, демонстрировал могущество своего владельца-феодала. Челядь, в пестрых нарядах, выстроившись в шеренги, фальшиво поет гимн России.  Сверкают фотовспышки. Щелкают затворы фотоаппаратов. Грохочут петарды! Танцуют шутихи. 
- Ну! А ты не хотел! А???! Гляди – какая красотишша! - Игорь Вадимович, восхищенно, и оттого, очень больно, хлопнул Илью своей тяжелой ладонью по спине, - Иди, переодевайся, сынок. Глухов отведет! Смотри, чтоб не сбежал, ха-ха-ха… (это уже он  Глухову)
- Илюшенька! Ну, потерпи, немного солнышко мое! – просюсюкала Машка на ушко Илье, - Я тебе отплачу! Я исполню  три твоих любых желания!
- Любых? Три? – уточнил Илья, быстро прикидывая, как с умом использовать столь выгодную ситуацию.
- Априори, милый! – Она притянула его голову и жарко поцеловала в губы. «Дьявольщина! А ведь я давно уже не гулял на собственной свадьбе!» подумал с тревожной ностальгией Илья, следуя за молчаливым сатрапом Глуховым. Задребезжал нервно и обидчиво мобильник в кармане Ильи.
- Да, – мрачно сказал трубке Илья, - Не мог я позвонить! Не мог! Я сегодня не приду вообще! У меня… Не мог я позвонить. Я короче, на свадьбе…. У кого? Ну, не мог я позвонить. Сам ты гондон… У себя, свадьба, епть! Да не шучу я! Давай я тебе по телефону надиктую. Допиши сам, ну, пожалуйста. Сноску дай. Записывай: средняя пенсия в странах Евросоюза рассчитывается с учетом продолжительности жизни, возраста выхода на пенсию и индексации размера выплат. На сегодня средний размер пенсий в абсолютных цифрах по данным ООН выглядит так… в Дании в 34 тысячи долларов в год. Тысячи! Да, тысячи! В Нидерландах 32 700. В Люксембурге и Греции -  30 200 долларов. В Италии? В Италии.. сейчас…Согласно официальным данным средняя пенсия в Италии составляет 1000 евро в месяц, однако, на деле, половина получает около 500. Точка! С меня бутылка коньяка. Хорошо, две! Вымогатель! Завтра!

Свадьба набирала обороты: дымилась, чавкала, прихлебывала, шумела и плясала. Илья в черном смокинге, с бабочкой, уныло улыбался. Ему уже порядком надоела эта внезапная и стремительная, словно понос, абсурдная мистерия. Эти бесконечные крики «Горько». Эти нелепые тосты и торжественные, приторные речи родственников. Кроме того, сильно жали в районе мошенки, новые, свадебные трусы.
Когда начались свадебные, ритуальные пляски, Илья незаметно покинул зал,  уселся на винтажном диванчике короля Людовика 14-го, с фужером коньяка и сигарой «Ромео и Джульетта». К нему подсел аккуратный, интеллигентный мужчина в длиннополом, черном одеянии, напоминающем повседневную рясу священника. Лицом, обрамленным аккуратной оппортунистической, седой бородкой, мужик был похож на селекционера Мичурина. Священник Мичурин панибратски, смело, как радушный хозяин, обнял Илью:
- Эх! Бляха-Муха! Илья, Илья! Молодость, молодость! Первая женитьба! Любовь! Первый робкий поцелуй!...
- Мне вообще-то пятьдесят, если вы еще не заметили…
- По вас не скажешь. Это и есть – молодость! Как я вам завидую! Молодая невеста! Тесть знатный! Дворец! Блестящие перспективы! Вам подмигнула счастливая звезда!
- Вы находите?
- Я Отец Малафей. – представился служитель культа, - Только куда все это потом девается: красота, молодость... Удивительно, но со временем утрачивается интерес даже к самым прекрасным женщинам. Я вам, как человек опытный, умудренный, говорю!   
- Да я и сам, тоже уже умудренный,  это знаю.
- Да какой… Ой! Ничего вы не знаете. А что делать, кода страсть угасла? Все! Не хочется! Надоела! Воротит! А? Что делать?
- Расстаться!
- Ответ неверный! Искать новую страсть на стороне! Я считаю, что в брачных отношениях необходима легитимная ротация! Попользовался, утолил страсть – передай эстафету другому! Потом снова воспламениться! Ты замечал, как после долгого воздержания, любую, даже страшную хочется попрать!
- Вы сексопатолог?
- Да нет, не совсем… Но ведь согласитесь: что делать супруге, если муж уже не проявляет к ней интереса? Она начинает увядать в физиологическом и морально-психологическом смысле. Надо дать ей возможность реализовать либидо на стороне! 
- Вы Машин психоаналитик? – повторил попытку Илья.
- Тепло-тепло. После адюльтера она похорошеет, расцветет, нальется, словно весенняя почка!
- Вы Машин дядя?
- Да нет… Не совсем, дядя. При чем тут это…Жены с возрастом дурнеют и стервенеют. Вон, видите – странная, усатая дама с веером, похожая на Фрэдди Кюгера? Это моя супруга. Да! Батенька! А какая красавица была? Половина Петербурга валялось у ее ног! Редкий день случался без дуэли из-за нее! А сколько самоубийств - не счесть! Много полегло людей во время ее молодости. И если бы не я, полегло бы еще больше.
- Да ладно! Она и сейчас ничего…
- Ха! Не смешите меня! Оставьте, батенька! Пустое! Зачем лукавить? Она страшна! Да, да! Страшна, как черт! Как сатана! Как помесь вампира с зомби! Я боюсь с ней оставаться в темной комнате! Страшно! А ведь супружеский долг велит еще и покрывать!
- Да ладно! Все еще велит?
- Требует! Он же  доо-о-о-лг! (поднимает значительно пальчик с огромным перстнем) Покрывать через страдания! Через отвращение!
- Может, это расплата за грехи?
- И ежели мужа не тянет более к жене своей, но тянет его к другой женщине, то пусть с ней услаждает плоть свою. И ежели жена изнывает от неудовлетворенного плотского желания, то пусть отдаст тело свое другому! Ротация! Так отчего же на законодательном уровне не разрешить адюльтер? А? Вы так не считаете?
- Но это уже промискуитет какой-то… Хотя, большинство так и живет….
Из за угла тихо, словно тать, подкрался торжественный и, светящийся от радости, тесть Кабанов.
- Ах! Господа! Какой день! Какие погоды нынче замечательные! Уж лист осенний землю шало шалью цыганскою покрыл! Эк, как на Тютчева нас нынче прет! А вы что, господа не танцуете? Я объявляю бал! Бал! Бал! Белый танец! Опять вы отец Малофей о реформе морали! Уж в такой день могли бы забыть об этом! Танцуйте же, Илья!
- Да я худой танцор!
Отец Малофей игриво потрепал Илью за щеку:
- А я потанцую! (срывается с места, и  с криком и гаком скрывается в шумной толпе)
Кабанов с восхищением смотрел ему вслед.
- Эх! Неугомонный отец Малофей! Старая гвардия! Верно, Илья?
- Факт! Старая!
- Ну, что, зять! – покачиваясь с пяток на носки, сказал тесть, испытыюще глядя на Илью, - Поговорим, как мужчины?
- Давайте.
- Ступай за мной, в кабинет.
Кабанов шел, тяжело ступая, словно командор, впереди Ильи, картинно покачивая своим могучим крупом, фальшиво напевая:
- … И девушек наших веду-у-у-у-ут в кабине-е-е-е-е-т…..

21.

Илья с интересом рассматривал просторный, как конференц-зал, кабинет своего тестя. Длинный стол красного дерева, для совещаний и совращений. Другой изящный, как танцор, стол, стоял в стороне, под зеркалом, инкрустированный, резной, в стиле современного Борокко, с кривыми ножками, был уставлен бутылками и фужерами.   Книжные полки полные книг, от пола до потолка: Эфрон и Брокгауз. Детская энциклопедия. Собрания сочинений Федор Панферов, Ленин, Ницше, Рабиндранат Тагор, Маркс, Энгельс, Джек Лондон, Сталин, Нгуень Ван ***, Бхагават-Гита, Джеймс Джойс, сочинения Шри-Шримад Шила Прабхупада. На столе – плюшевый мишка, бюст Будды и Ленина. В углу – гранитный бюст Кабанова в натуральную величину. На стенах – рукотворные картины: «Илья Грозный убивает своего сына», «Допрос комиссаров», «Благовещение» Боттичелли, «Совет в Филях», «Поцелуй» Густава Климта, «Купание красного коня» Петрова-Водкина, «Вирсавия» Карла Брюллова и «Черный квадрат» Малевича.
Огромная, в полстены, фотография: Кабанов с Николаем Рюхляевым, с Джиной Труссарди, с Жириновским, с Папой Римским, с Мухаммедом Али, с Дональдом Трампом, с Элтоном Джоном, с Борисом Моисеевым, с Милорадом Павичем, с Моникой Левински, с Нельсоном Манделой.
- Проходи, сынок, - ласково произнес Кабанов, убедившись в том, что Илья ошарашен, потрясен, убручен величием кабинета.
Кабанов снял пиджак. Под ним, в районе подмышки, на ремнях, торчит кобура с никелированным Smith&Wesson 44 калибра. Тесть вальяжно развалился в креслах, словно следователь СС. Закурил сигару. Илья стоял перед ним, как царевич Алексей перед Петром.
- О! Отца Федора знаете!!!? – увидев знакомое лицо на фотографии, удивился Илья.
- Ленина читал? – вопросом на вопрос ответил Кабанов.
- Не всего. «Государство и революция». «Что делать?» «С чего начать?», «Кто виноват?», «Где деньги, бля…ди?». Я тоже отца Федора знаю.
- Надо хотя бы иногда перечитывать классиков. Это иногда полезно. Хотя бы раз в год открывать книгу-то! А то возомнили себя классиками! Так ведь?
- Некогда читать. 
- Времени не бывает только у бездельников. Фенимора Купера читал?
- В детстве.
- А Бхагават Гиту?
- Куда?
- Бхагават Гиту читал? – Кабанов кивнул в сторону медной скульптуры Будды, стоящей у окна, - Или ту же Махабхарату? Эпос индийского народа? Или наплевать вам на эпос? А ведь, наверняка, считаешь себя культурным человеком? Куда там! Нос задрал! Ведь считаешь?
- Бхагават… Гиту? Что-то припоминаю… Про что там? Напомните, - Илья наморщил лоб, театрально задрал глаза в небо, как бы припоминая что-то.
- Плохо, Илья. Очень плохо! Скверно! Мерзко! Это учебник жизни. Как Библия, Авеста и Тора! Тору то, поди, не перечитывал?
- Тору нет. Не попадалась.
- Не попадается тому, кому все по херу, кто ничего не ищет.
- Это Ленин сказал?
- Чехов. Абрам Виссарионович. А кино смотришь? – Кабанов открыл гигарный ящик, достал сигару, - Ты садись. Что стоишь, как…  «Чемоданы господина Питера Ларса» Питера Гринуэя видел?
- Нет. Признаться, не посчастливилось. Но много слышал об этом фильме.
- «Токсичный мститель» Ллойда Кауфмана?
- Нет.
- «Земляничная поляна» Ингмара Бергмана? – Кабанов прикурил сигару от толстой, размером с сосиску, спички.
- Что-то знакомое… Про что там, напомните….
- «Американский пирог два»?
- Давно собирался посмотреть. Прямо, блиц-интервью, какое-то….
- «Девять с половиной недель»?
- Увы!…А сколько игорных домов в Монте Карло?
- Не уходи от ответа! «Комиссар» смотрел?
- Нет.
- «Адмиралъ»?
- Я «Свинарка и пастух» видел.
Кабанов, сотворив на лице клоунское изумление, в притворном восторге всплеснул руками:
- Ой-ей-ей-ей-ей-ой! Какие мы юмористы! Прямо Елена Степаненко какая-то, у нас в гостях, да  только! Только повод для шуток у нас не очень веселый, получается! Ты вообще в кино ходишь?
- Почему это повод не веселый? Очень даже веселый… Свадьба ведь.
- Вопросы здесь задаю я. А ты рассказываешь! Все честно и по порядку.
- Что рассказывать? – насторожился Илья, заметив, как внезапно побагровел Кабанов.
- Все рассказывай! С самого начала! Только не ври мне!
- Что все-то? Биографию что ли?
Кабанов демонстративно поправил кобуру, дотянулся до стола, взял бутылку Henessy и небрежно плеснул себе одному в стакан, пролив драгоценные сто грамм на стол. Вплеснув в себя горючее, вдруг грохнул кулачищем по столу:

- Ты че фаланги гнешь? Форшмак обсосанный! Че ты непонятку включил?  А? Ты крутой? Да? Блатной что ли? И не ври мне! Я про тебя все знаю! Знаю, когда, с кем, и сколько раз! Про КГБ рассказывай, сука!
- Про КГБ? А что я могу вам рассказать про КГБ?
- Че-че! *** через плечо! Все! Ты меня вывел, щенок! – вскричал Кабанов, вскочил с кресла, подбежал к Илье и приставил дуло пистолета к подбородку, - Что? Будем в молчанку играть? Фиксы сушить? Кто тебя подослал, сука? Быстро, говори! Пристрелю падла, ****ь!
Илья перепугался не на шутку. Он даже пукнул слегка, как ему показалось, негромко, от испуга.
- Д-д-д-да никто меня не подсылал! Вы меня сами привели…. Насильно. Я на работу собирался…. Я и сейчас хочу уйти!
Кабанов нанес неожиданный болезненный и  точный крюк левой в живот. Илья согнулся пополам.
-  А вот так?
- Я ничего не знаю! Меня никто не подсылал! – в отчаянии закричал Илья, - Спросите у своей дочери! Она инициатор!
Кабанов нанес еще один удар ребром ладони по шее.
- А вот так - лучше? А? Заметку решил написать? А? Заработать на моем имени? Или на книгу замахнулся? Как я был зятем самодура Кабанова? Или: «Как я ловко наебал Кабанова»? Или «Как я разбогател на халяву»? Мы ведь не читаем «Махабхарату» и «Бхагават Гиту»? Мы писатели?
- Я не знаю ни о каком богатстве!...
- Не ****и мне! Никогда! Ты решил себе сделать на мне имя? Славы захотел? Денег? А как тебе такая книга: «Как я трахал ****утую дочку Кабанова»? Да? Трахал Машку? Засадил во флейту? А? Дал свой тюбик пососать? Отвечай!
Тяжелейший удар ногой в живот опрокинул стол с напитками и Илью на пол. – В трухляк шоколадный оформил мою дочу? Я спрашиваю? Отвечай, сволочь! Разворотил тендер моей доченьки? Отвечай, подонок! Надругался над честной девушкой? Засадил кохан в фазенду? Раскупорил топку? Заехал в шоколадный цех? Безнравственная свинья! Педофил! Я тебя на зону отправлю! Будешь нары у меня грызть!
На Илью посыпался град ударов. Двери открылись. На пороге стоял встревоженный охранник с пистолетом.
- Блять!!!! Стучаться надо! Пошел вон на ***! Вон! Закрой дверь! – затопал ногами Кабанов и выстрелил в сторону охранника. От двери полетели щепки. Охранник, нисколько не удивился, но, с поспешной радостью, скрылся за дверью.
- Хватит! Я прошу вас…. – прохрипел, тяжело дыша, Илья, - Я не хотел…Я ничего не знал! Я не хотел!
- Не хотел он… Что значит, не хотел? Не хотел он, - пряча пистолет в кобуру, с улыбкой передразнил Илью Кабанов, - Ты что – импотент или петух? Петух? Отвечать!
- Я не петух! Я был пьян… И она тоже… А проснулся, а она уже…
- Ты хочешь сказать, что моя дочь - ****ь? Ты это хотел сказать? Она к тебе забралась в постель, а ты невинная овечка, стал ее жертвой?
- Нет! Что вы! Я так не говорил! Маша золотой человек!
- Золотой? Да, будь моя воля, убил бы этого золотого человека! Твари! Все правильно рассчитали: меня завалить, и прибрать все мое богатство к своим поганым рукам! А? Хотели? По закону все достанется Машке и тебе! Только х…уй тебе! Х…уй вам всем!
Кабанов несколько раз больно тыкнул в нос Илье своим здоровенным кукишем.
- Я вообще не знал, что у вас тут так… Что вы олигарх… Знаете что? Я сегодня же разведусь! – Илья сделал попытку подняться с пола. Но новый, резкий удар ногой в живот свалил Илью на пол.
- Что? Что? Ты сказал  - разведусь? Ты сказал – разведусь, удод? Я тебе, разведусь, фрайер набушлаченный! Ты знаешь, сколько я отвалил за свадьбу? Сука! Ты мне вернешь все деньги, с процентами! Ты что: опозорить меня хочешь? Хочешь? (готовится к удару) Обосрать мою честь? Мое достоинство?
Илья закрыл лицо руками и сжался в комок, словно напуганный ежик.
- Нет! Ничего нет я обсирать не хочу честь не хочу обсирать ваше достоинство…Я сделаю, как вы хотите…
- Тряпка! Фу! Тьфу! – сморщился в отвращении Кабанов, брезгливо вытирая белым платком свои руки, словно только что месил говно, - Ты бы на себя сейчас посмотрел: какая ты тряпка! Мразь! И это мой зять! Отец моих внуков! И статьи этого человека я храню у себя под матрацем! Я в молодости таких как ты сажал. Я был первым секретарем ВЛКСМ района. Мы таких хипарей безнравственных как ты, отлавливали, волосы остригали и пи….дили.
- Я не отец…
- Ну, собираешься, ведь. Еб..шь, ведь Машку? Еб…шь? Загнал шершавого под кожу, дочурке моей? А? Я спрашиваю!
- Да…. Загнал…. Шершавого….. – смущенно отвечал дрожащий Илья, стараясь не смотреть в сторону Кабанова.
- То-то же! – удовлетворенно ухмыльнулся тесть, - Боишься смерти? Отвечай? Боишься?
- Нет. Смерти я не боюсь. Я боли боюсь.
Кабанов успокиился, как боксер, после удара гонга. Плюхнулся устало в кресло. Наклонил голову, закрыл глаза. Пауза длилась бесконечно.
- Я тоже, Илюша, смерти не боюсь. – шепотом сказал Кабанов, - Я ее уже столько видел! Что тебе  не снилось… Вот, ты как бы, сынок, хотел умереть?
Илья в который раз подивился резким скачкам настроения этого безумца. Он понимал, что тесть принял знатную дозу какого-то препарата. Ему было страшно. Сейчас он уже окончательно понял, что вляпался в жуткое, смертельное говно, по самые помидоры. И выбраться из него ему будет очень нелегко.
- Я, вообще, не хочу умирать, - Илья устало проподнялся, сел на пол, полагая, что атака уже захлебнулась в киселе благодушия и всепрощения.
- А кто хочет? Это я так, к примеру, спрашиваю.
- Ну… Я, по натуре, гедонист и хотел бы…
- Кто ты, в натуре? Онанист?
- Я - гедонист! Ну, это человек, который любит веселье, вино,  праздники. И, соответственно, хочу умереть на берегу бескрайнего океана, с бутылочкой виски, с прекрасной женщиной-таитянкой…
- Ни хера себе! Да ты  гурман! С прекрасной таитянкой! Ишь ты! Ты же женатый человек! А? Швондер обоссанный! О чести семьи надо думать…
- Так ведь, смерть же! Напоследок...
Кабанов нагнулся, поднял с пола бутылку коньяка, прочитал этикетку, и снова налил себе одному.
- А я всегда хотел умереть в бою! – мечтательно произнес он потеплевшим голосом, как если бы говорил о любви, - От пули! Что б сразу - наповал!
- Красиво. А с кем – бой-то? С красными? Или с буржуями?
- Смеешься, комик? Смейся! Но запомни: если ты Машку обидишь, я тебя из-под земли достану и на кол жопой посажу! Это не метафора, Илья! На кол - это  метод! Из-под земли достану! Подниму на ноги всю свою полицию! Прекрою аэропорты и железную дорогу! Никакого моря, океана! Никакого виски! Никакой таитянки, ни узбечки, ни татарки. Без женщины! Понял? Она у меня единственная дочь! И я за нее любого на кол посажу! Жопой волосатой на кол!
- Понял. На кол! Жопой! – понимающе закивал Илья, давая понять, что вопрос закрыт.
- Волосатой! – уточнил Кабанов, подняв палец вверх, - Понял? Иди, зять, приведи себя в порядок. Пойдем к гостям! И молчок о нашем разговоре.
Илья тяжело, кряхтя, охая, словно раненный красноармеец, поднялся с пола.
- Могила, папа!
Папа одобрительно хлопнул зятя по спине и почему-то показал в знак одобрения большой палец. Илья, прихрамывая на обе ноги, пошел в туалет, расположенный в глубине кабинета. Болели ноги, ребра, руки, грудная клетка. Кабанов постарался ногами на славу, как Федор Емельяненко и Мак Грегор вместе взятые. Умываясь, сплевывая сгустки крови, шептал:
- Тварь такая… Сука!
- Звал меня? – послышался заботливый голос Кабанова из-за двери.
- Не-не-не! – поспешно ответил Илья, - Ничего! Это я сам с собой! Молитву читаю….
- Молитву – это хорошо. Молитву, Илюша, надо читать не только в горе и печали, но и в радости. В благодарность Богу и Святому Духу за благодать. И слышь…. Илья. Ты это… Без обид, Илья! Лады? Мы просто перетерли наше будущее. Познакомились поближе! Считай, что это – собеседование. При приеме на работу! Мы должны теперь быть, как пальцы в кулаке! Как прутья в венике! Друг за друга жизнь свою не щадить!

Илья оглядел себя в зеркало, поправил прическу, бабочку. Открыл двери, и попал в крепкие, родственные объятия тестя, более похожие на клинч.
- Да какие могут быть обиды, отец… Между родственниками, - пробормотал Илья.
- Вот! – обрадовано воскликнул тесть, не разжимая объятий, уткнувшись в родное плечо, - Другой человек! А то – козырного включил тут! Дай я тебя обниму! Кто прошлое вспомянет – тому глаз долой! Как сказал Наполеон Кутузову! Ха-ха-ха-ха-ха….
- Ха-ха-ха-ха-а-ха…. – нервически подхватил хохотушечки Илья.
- Прости меня Илья. – Кабанов разжал объятия, вышел из клинча, - Ну, и ты же пойми и меня же. Ты, вот когда будешь свою дочь выдавать, тоже будешь беспокоиться. Вспомнишь еще меня! Когда срок придет! Ну! Что носяру повесил? А? Ну, хочешь, тоже ударь меня! Ну?
- Не хочу… - мрачно отказался Илья, хотя врезать родственнику очень хотелось.
- Нет! Ударь! – Кабанов взял руку Ильи и насильно небольно ударил себя по щеке, - Ударь, говорю! Бей! Бей!
Илья легонько, понарошку, ударил тестя по челюсти.
- Ой! Бля-а-а-а-а! Больно! – притворно заплакал Кабанов, закрыв лицо руками, - Ха-ха-ха-ха! Больно мне бо-о-о-ольно! Не унять эту страшную бо-о-о-о-о-оль….. Все! В расчете! Не ссы, Илья! Все у нас будет отлично с Божьей помощью! В Бога-то веришь? В церковь ходишь?
- Верую. Но в церкви давно уже не был. В прошлом году…
- Вот это зря! Бога не надо забывать. А то все Бога вспоминают, когда им ***во. Когда судьба их от****ит. А надо помнить Господа нашего, когда тебе хорошо! И благодарить Бога каждый день, за то, что проснулся в добром здравии. И молиться, молиться, молиться. Крест носишь?
- Потерял. На море…
- Ну, ты и Гондон!
Кабанов торжественно, словно Папа в соборе, снял с себя массивный, как у Патриарха, золотой крест, и надел его на шею Ильи.
- На-кося! Дай-ка шею свою цыплячью. Это мой подарок. Носи и не снимай!
- Крест чужой нельзя носить…. Это к беде! – нахмурился Илья.
- Х…йня! Не ссы! Языческое суеверие! Безбожники его придумали! Мой – можно! Он освящен в Иерусалиме! Носи! В честь нашего примирения. Я  тебя люблю! Я твои статьи все читаю! Как ты  про Боливию написал – просто сказка! Бианки! Пришвин! Как ты в Эфиопии зажигал! Это же шедевр! Прямо Генри Миллер! Ей Богу Миллер! Нет! Шопенгауэр! Ницше! Заратустра! Тебе книги надо писать! Махабхарату! Тору! Ты талант! Мы с тобой знаешь, какими делами будем ворочать? Скоро выборы! Меня будем выбрать! Ха-ха-ха… Мы такое им замутим, с твоим талантищем, да с нашими-то деньгами! Я тут газету под выборы решил замутить! Ты редактором будешь…. А ты – прехорошенький! Чудо как красив…. Как Адонис.
- Что вы такое говорите? – смутился Илья, убирая руку тестя со своего перепуганного афедрона.
- Да х…ли ты топорщишься! Мы же родные люди! Как сказано в Священном Писании: Да ибо усмотришь прелесть в ближнем своем, то услади его плотью своею! Ну! Давай выпьем на брудершафт. За наше светлое будущее!
Кабанов не шибко метко разлил коньяк по фужерам через край, расплескав добрую половину на столик. Преодолевая сопротивление и смятение Ильи, он притянул его к себе, как танцор аргентинского танго. Илья вдруг реально ощутил себя невинной девушкой в лапах насильника. Неловко переплетя непослушные руки, они выпили на брудершафт, облив коьяком свои одежды. Кабанов, торопливо схватив зятя за голову, страстно, по-брежневски, впился в его карминные, опухшие от ударов тестя, губы. Илья почувствовал, как язык Кабанова трепещется в полости его рта, пойманным карасем, как сильная, проворная рука тестя, воровато шарит у него в области бикини, пытаясь ухватить за любимого, съежившегося от  страха, родного Мамбу….
И в это время, как в дурном, бездарном триллере, или бульварной опперете, отворилася дубовая дверь. На пороге, в свете зеркальных люстр, стояла ослепительная, восторженная, невинная, как Наташа Ростова, невеста Мария.
Возникла неловкая пауза. Илья смущенно вытер уста, оскверненные неестественным поцелуем, рукавом смокинга.
- Вау! Ё!!! Ничего себе! – воскликнула со смехом Маша, прикрыв рот ладошками в белых, ажурных перчатках, - Стоит только на минутку оставить мужа без присмотра. Папка! Вы чего? Илюшка! Ты пользуешься успехом!
- Дура! Вот дура! – злобно воскликнул красный, как Оцеола вождь семинолов, Кабанов, притоптнув при этом ногой, - Нету на вас, бля…ей, Игнатия Лойолы! Зараза! Вся в мать! Такая же дура! Молчи, дура! Ведьма! Это – брудершафт! С зятем на брудершафт имею право выпить! Крест ему, вишь, свой подарил! Зятю своему.. Епть…
Маша, не придав особого значения брани, повелительно взяла Илью за рукав фрака.
- Илюшка! Пошли быстрее! Там для тебя сюрприз!
- Да у вас тут сплошные сюрпризы… - пробурчал Илья, сплевывая чуждую, горькую, табачно-коньячную слюну.
Жених и невеста торжественной поступью прошли сквозь нарядную черно-белую толпу гостей и останавились возле сцены. На сцене - огромные колонки, провода. Взрывая пространство, взревел мощный органный аккорд ля-минор. Раздается взрыв, сопровождаемый ослепительной вспышкой. Из-за кулис медленно, с поднятыми вверх руками, выходит, весь в черном и блестящем, великий и ужасный Оззи Осборн. Или двойник? За ним, словно чертенята в видении алкаша, выскакивают мрачные патлатые музыканты. Зал взрывается прохладными, сдержанными аплодисментами. Не узнали. Не поверили. Ошарашенный и восхищенный Илья, неумело свистит в два пальца. Получается невнятное, похожее на продолжительный, плацкартный, скрытный  пук, шипение.
- Это я выбрала! – заискивающе заглядывая в глаза Илье, шепчет невеста, прижимаясь к нему всем своим трепещущим, словно лилия, существом, - Уматно, ведь? А? Специально для тебя, Илюшенька, любимый мой! Давай поцелуемся? Горько!
- Подожди! – Илья, не отрывая взгляда от озорного, предсказуемого, пожилого хулигана Оззи, торопливо чмокнул уже где-то вкатившую по вене, молодую жену.
- Ты уже где-то убилась? – спросил он беззлобно, - Похоже, тебя уже плющит немного?
- Немножечко… Ужалилась, - без видимых угрызений совести ответила жена..
Грянули первые органные аккорды «I just want you»! Рванули взрывы! Взметнулись огни патард и шутих! Шоу продолжается. Илью отпустило! Он облегченно вздохнул.

22.

ТУВАЛУ

«Взялся за маваси, получи хук от Васи!»
(пословица борцов сумо)


Эх! Тувалу, ты, Тувалу! До чего ж, ты хороша! Иногда кажется, что ты, Тувалу, даже лучше любой Анапы, Богульмы или Евпатории. Но спохватившись, ты с ужасом и недоумением, с небрежением тут же отбрасываешь эти грязные, крамольные мысли. В голову, наверное, напекло.
Черный от загара, заросший пегими волосьями по плечи, Ульрих, в некогда белых шортах, сидит возле своего, утопающего в зарослях пидры чернолистнй, папоротников, охрозий, хлебных деревьев, кокосовых пальм и гуэттард, недостроенного деревянного бунгало, бревенчатой избушки, стоящей на сваях, на высоте двух метров, на крохотном, живописном островке Ваитупу. (Ваитупу – один из небольших островов островного государства Тувалу). Покачиваются на ветерке, словно декабристы, подвешенные на веревке, вялятся на солнце просоленные рыбины: пеламид, пералихт, окунь, трепуг, пилорыл, оксимоноканд, мордозад, мудокрыл.
В ста метрах от избушки Ульриха, о чем-то тихо нашептывает белому песочному берегу языком прозрачных, бирюзовых волн, таинственный  Тихий Океан. Над этой райской красотой, вместе с курчавыми, белыми облаками, парят в синем небе бакланы, фрегаты, гордо реют буревестники, черной молнии подобные.
А совсем рядом с Ульрихом, возле ног его, высунув розовый язык, томно возлежит, добрая, легкомысленная, преданная и сытая сучка – смесь овчарки и дворняги, по кличке Ария. На бескрайнем, лазурном небе нет ни облачка, ни тучки. Поют беззаботные райские птахи. Ульрих, сидя на вязанке пальмовых листьев, чинит свой башмак, время от времени, прикладываясь к круглой бутылке ликера «Coca D” Amour», чокается сосудом с Собакиным носом. Собака, довольная оказанной ей честью, одобрительно виляет хвостом.
- Будущего не существует, Ария! – говорит Ульрих поучительно и назидательно, словно профессор кауза, на лекции в Гаварде, - Существует лишь гипотетическое представление о расширенном, в нашем сознании, Настоящем. Всего лишь – гипотеза о настоящем, основанная на нашем печальном опыте. То есть! Не суйся туда, куда даже черти не совались! Дьявольщина! Три тысячи чертей! Йо-хо-хо! Бухло кончилось, псина ты моя! Да! Все на этом свете когда-нибудь кончается! Идем за вискарем!

Ульрих нехотя поднимается, притворно кряхтя и ворча по-тувальски, плетется к машине, к старенькому пикапу Dodge Dakota 1996 года, без дверей, с облупившейся краской по всей поверхности кабины. Сабака радостно запрыгивает на заднее сидение. Машина громко гукает, фыркает, рыгает, пукает, наконец-то заводится, и, подпрыгивая на ухабах, рытвинах, неровностях узкой, проселочной дороги, обрамленной кустарником и пальмами, мчится, обгоняя ветер со скоростью 50 километров в направлении деревенской площади.


Старожилы бают, что раньше именно здесь, на острове Ваитупу, был рай. Именно отсюда Создатель изгнал Адама и Еву на материк, добывать хлеб в поте лица своего. Ульрих резко тормозит свой Dodge Dakota возле местного сельмага (он же – бар, он же клуб, он же бордель) выходит из машины. Ария скачет джейраном за ним, в предвкушении вкусняшки. С Ульрихом почтительно раскланиваются местные крестьянки. Среди них есть «ниче так». Чумазая детвора некоторое время бежит за ним по дороге, что-то лепеча на языке тувалу, в ожидании традиционного угощения - конфет. Ульрих заходит в сельмаг.
За прилавком, - старина Мелвилл, краснокожий кирибати, продавец, грузчик, уборщица, бармен, балагур встречает Ульриха широкой радостной улыбкой. На высоком стульчике, за барной стойкой, сидит русоволосая, взлохмаченная девушка, двадцати лет, потягивает через трубочку кокосовый коктейль. Рядом с ней, на полу стоит спортивная сумка. 
- Привет, Мелвилл, - кивает бармену Ульрих, не отводя глаз от незнакомки. Вопросительно кивает в ее сторону, глядя на Мелвилла. Мелвилл пожимает плечами. Он достает из под прилавка газеты «Sikuleo o Tuvalu» и «Tuvalu Echoes» и бросает на стойку перед Ульрихом.
 - Твои газеты, брат! – и уже тихо, на ушко, шепчет Ульриху, - Это русская! Туристка! Дарю!
- Спасибо, брат. – Ульрих раскрывает газету, - Я вижу, твой бизнес процветает? Много героина продал сегодня?
- Живу только благодаря тебе, Ульрих! Тебе, как всегда?
-  Да! Килограмчик!
Ульрих с интересом, но стараясь делать это незаметно, рассматривает девчонку в бежевых шортах, эротично сидящую за стойкой, нога за ногу, и утонченно потягивающую кокосовое пойло. Туристы не шибко балуют остров Виатупу. В основном тусуются на Фунафути. Там и баров побольше, ресторан, отель, концертная программа туземская и даже аэропорт. Мелвилл, многозначительно кивнул в ее сторону и показал большой палец.
- Кокс у тебя свежий, Мелвилл?
- Вчерашний, - серьезно отвечает Мелвилл.
- Дай на десять дорожек. И еще взвесь мне автомат АКМ, небольшой, киллограммов на пять, патроны и десять гранат. (Краем глаза Илья заметил, как девушка с интересом прислушивается к их мирной, коммерческой беседе)
-  Но ты покупал вчера два ящика гранат!
- Кончились. Вечеринка вчера была. Ко мне гости приходили!
- Гранаты тоже вчерашние!
- Ничего страшного. Мне не очень большие. Грамм на триста тротила.
- На карлика?
- На пигмея.
- Бедный пигмей! Ты его постоянно взрываешь!
- И еще: дай две бутылки твоего дерьмового Тодди для моей бабушки. Она его очень любит. Ты же сам делаешь его?
(Тодди – местный алкогольный напиток из сока кокосовых пальм. На атолле все, от мала до велика, делают это вино. Магазиный алкоголь - не всем по карману. Ульрих и сам уже научился делать тодди. Но тодди у него отчего-то быстро заканчивается, не успев созреть.)
- Конечно, сам. Бери уж двухлитровую бутылку, чтоб не бегать.
- Ты заботливый, Мелвилл. И мне стаканчик виски здесь.
Хряпнув виски, Ульрих в одночасье осмелел настолько, что обратился к девушке:
- Позволь мне угостить тебя бурбоном?
- Рановато для виски…, - девушка даже не взглянула в сторону Ульриха, что свидетельствовало о ее неприступности и целомудрии.
- Тогда вечером, у меня. Ты не коренная тувалка?
- Заметно?
- На тебе набедренной, пальмовой повязки нет. Бросается в глаза. Мне кажется, я тебя уже встречал лет десять назад.
- Может быть. Мне тогда было десять лет.
- Наверное, это было в давнем прекрасном сне. Мы жили на таком же диком острове, ты целовала меня бесконечно и мы были счастливы.
- Не обижайтесь на него. – сказал девушке старый, добрый Мелвилл, - Просто он жил без женской ласки последние двадцать лет… Только  собака и виски.
- Это заметно, – она наконец-то улыбнулась девушка сочувственно Ульриху.
- Я – Ульрих, – церемонно представился Ульрих, шаркнув босой ногой, - Откуда ты, неземная красавица?
- Я – Полина. Из Петербурга. А ты - откуда? – девушка сделала еще несколько холостых, шумных всасываний через трубочку.
- Я из Тираны. Надолго в наши края? – Ульрих передислоцировался на стульчик, рядом с туристкой.
- А правда, что все острова Тувалу скоро уйдут под воду? – спросила она.
- Со дня на день, – тихо, в розовое ушко девушки, прошептал Ульрих, опасливо оглядываясь по сторонам, - Ты только бармену не говори.
- Я все слышу! – грозно нахмурился Мелвилл.
- Бежим отсюда! Я спасу тебя! – прошептал Ульрих, прекрасной иноземке.
- Ты, похоже, собираешься меня пригласить в гости?
- Та расплачиваться собираешься? Или: как всегда, уйдешь по-английски? – спросил строго Мелвилл.
-  Не отвлекай меня, – ответил ему Ульрих, и снова повернулся к девушке, - Я никак не поборю свою застенчивость, - притворно опустил глаза долу Ульрих, Будь она неладна. Я уже и к врачам обращался. Говорят: это неизлечимый случай.
- О! Кстати! Тебе для смелости надо еще один стаканчик виски пропустить! – услужливо прогнулся Мелвилл, доставая початую бутылку William Lawson’s.
- Давай уж всю бутылку, - легко согласился Ульрих.
- Я принимаю твое приглашение! – просто сказала Полина. Брови Ульриха взметнулись вверх.
- Тогда, добавь Town Branch Bourbon, - сказал он Мелвиллу.
- Слушаюсь, сэр!  - Мелвилл заговорщецки подмигнул, и протянул Ульриху яркий звенящий пакет, - От меня тут еще бабушке твоей бытылочка моего тодди.
- Пока, Мелвилл! – поднял руку к воображаемому козырьку Ульрих.
- Увидимся! Когда виски закончится! – поклонился Мелвилл.
- Думаю, теперь это случится очень скоро.
- И не забудь деньги!
- Деньги – ничто! Любовь – все! Запомни, мавр!
До машины Ульрих и Полина шли непроизвольно, незаметно для себя, инстинктивно взявшись за руки. Местные тувальские бабы, сидящие на скамейке неподалеку, провожали их взглядами, исполненными белой зависти, доброты и благодушия. Огорченная, разочарованная в людях, собака Ария, не получив долгожданной вкусняшки, уныло плелась за  Ульрихом.
- На самом деле, самая высшая точка Тувалу, не превышает 5 метров, - рассказывал гостье Ульрих, лихо вертя баранку на крутых поворотах, - И острова частенько заливает, когда цунами, землятрясение, там или ураган. Или война. Тут такое случается. По колено воды…. Неделю стоит. Невозможно в футбол играть….

23.

«Промытую в проточной воде гречневую крупу варить в кипящей воде, на медленном огне полчаса. Затем, положить в нее три меры меда, перец, лук, петрушку и два банана. Подавать на стол горячей»
Сократ. «Максимы»

Торжественный прием в честь бракосочетания Илья и Марии плавно переходил в заурядную пьянку. Гости бестолково, жадно, торопливо накладывали себе полные тарелки со шведского стола, как в турецких отелях, где все включено. Некоторые рачительные гости собирали деликатесы в полиэтиленовый мешочек. «Для собачки!», поясняли они незадачливым официантам, в ответ на вопросительный взгляд, исполненный ненависти.

Кришнаиты, в желтых одеждах танцуют свои танцы под звон бубенчиков и крохотных литавр. На полу живописным ковром валяются объедки: кусочки, шкурки бананов, в салатах покоятся трупы дымящихся бычков, обрывки газет, чьи-то туфли, трусы. По залу бегают ротвейлеры, таксы и лайки, роясь в кучах мусора. Кто-то из гостей уже спит в салате. Кто-то нелепо танцует. Кто-то целуется, а кто-то  и того хуже: совокупляется впотай, в уголке сада, куда не достигает свет прожекторов и светильников.
Да что там гости! Даже сам виновник торжества, целомудренный и элегантный новоиспеченный муж, Илья занимается петтингом с какой-то незнакомой пришелицей, монголоидной расы, в тени цветущих фикусов и рододендронов. Маша, в костюме Кармен, танцует аргентинское танго с приглашенным танцором, в сомбреро и колготках, мексиканцем Мигелем Ибунито.

От танцующей толпы отделяется давишний знакомый Ильи отец Малофей, похожий на академика Павлова. Весь его вид, свидетельствует о том, что он разъярен, чем-то удручен, возмущен! Волосы взърошены. Нос красный. Глаза слезятся. Руки трясутся. Он неумолимо хочет высказаться. Хлопает в ладоши, стараясь привлечь к себе внимание публики. Но равнодушным и безликим гостям почему-то не до проповедей попа-расстриги. Отец Малофей шатко подходит к танцующему медленный танец с народной артисткой Молдавии, полногрудой певицей-сопрано, Клаудии Стамеску хозяину торжества, гордому тестю, Игорю Вадимовичу Кабанову.
- Ты! Ты! Иди сюда! Быстро! – призывно кричит по мере приближения, отец Малофей.
- Я? – Кабанов настолько ошарашен таким амикашонством, что его рука непроизвольно тянется к пистолету.
- Да! Ты! Ты! – отец Малофей тычет перстом в сторону гостеприимного хозяина торжества.
- Я? Я?
- Мужелюбец! Кровосос! – кричит отец Малофей. По лицу его стекают слезы, - Сучок поганый! Ты! Чван! Ты убил моего сына! Мразь! Мужелюбец! И сейчас ты за это ответишь! Фарисей! Книжник! Содомит!
- Успокойтесь, отец Малофей! Перепил немного, – не пренкращая танца, смущенно улыбаясь, поясняет Кабанов оторопевшим гостям, которые замерли в напряженном ожидании, как замирают школьники во время перемены при игре «Замри!».
- Отведите его в гостиную и уложите спать, - командует он охране.
- Сам ты Малофей! Сам ты спать! Депутат хренов! – отец Малофей воздел руки к небесам, словно заблудившийся, обкурившийся Пророк, - Я хочу, чтобы все слышали! Люди! Товарищи! Господа! Это убийца! Я не буду молчать! Ты сжег моего сына в мартеновской печи! А перед этим надругался над ним! Я все знаю!!!! На металлургическом комбинате имени Леси Украинки!
- Уведите его! – жестко скомандовал охране Кабанов, бережно отстранаяя от себя народную артистку Молдавии Клавдию Стамеску. И уже обращаясь к публике, добавил мягче, -  Хулиганье! Совсем распустились, Панки!
Отец Малофей, не дожидаясь, когда его схватят, ловко, словно ковбой, выхватил из складок рясы парабеллум и направил ствол в сторону толпы.
- Лежать всем! Суки! Руки за голову! Лицом вниз! – заорал он свирепым голосом, словно боец спецназа, после порции экстази.
Дамы в бальных платьях и мужики в смокингах, прислуга с подносами, и охранники в отутюженных костюмах,  дружно, словно на учениях, падают на пол. Со всех сторон раздуются слабые, женские стоны и тихий, протяжный, панический вой.
- Он сжег моего сына Георгия, в мартеновской печи! Лицом вниз: я сказал! – отец Малофей делает предупредительный выстрел вверх, во Вселенную. – Сжег только лишь за то, что Жора потребовал свою долю от продажи металлургического комбината! Его оскверненное тело до сих пор не нашли… - отец Малофей, держа пистолет двумя руками, злобно сверлит слезящимся взглядом Кабанова.
- Успокойтесь, отец Малофей! – с нескрываемой злобой уговаривал старца Кабанов, - Кому, как не вам, помнить главные заповеди: Не убий! Не Лжесвидетельству! Не гневайся! Кто это сказал? Иисус Христос сказал нам! Гневливость это смертный грех! Мы должны молиться и прощать. Прощать и молиться! Давайте выйдем на улицу! – негромко и спокойно молвил Кабанов, молитвенно, словно пастор, сложив руки на груди, - Опустите пистолет, отец Малофей. Мы же все братья и сестры во Христе. Спокойно поговорим… За бокалом вина. Помолимся Господу нашему Иисусу Христу… При свете свечей….
Отец Малофей делает три предупредительных выстрела в небо. Слезы бегут из его выпученных от гнева и ужаса предстоящего, красных глаз.
- Иуда! Содомит! Продажная Иуда! Люди! Что же вы делаете? Вы рады его подачкам! Вы пьете не вино, а кровь его жертв! Что вы пред ним прогибаетесь? Будет и на тебя управа! Я даже не могу похоронить своего сынулю! Этот гад сжег его тело в мартеновской печи….
- Малофей! Отец Малофей! Дай сюда пистолет. Возьми себя в руки! Пока я не рассердился. Че ты как ребенок, право! – в голосе Кабанова уже послашались нотки свирепой злобы и ярости.
- От Малофея слышу! – откликнулся дерзко отец Малофей.
- Хочешь, я один пойду с тобой. Один. Ты и я. И все!
В это время охранник Василий Чмырев, крупный, ловкий малый с хитрым, лисьим взглядом, бывший чекист, выгнанный из органов за пьянку, разврат и мародерство, осторожно, крадучись, как подлая змея, заходит сзади. Показывает Кабанову глазами на свой пистолет, потом на разбушевавшегося старца: «Стрелять?» Кабанов наземетно, согласно кивает головой.
- Да! Да! Хочу! Пойдем, выйдем, один на один! Гомосек! – выкрикивает в лицо своему обидчику отец Малофей, брызгая слюной, - Я расправлюсь с тобой! Пидорасина! Будешь знать, как моего сына сжигать! Моего сына он будет ибать! Ишь! Чего удумал! Может, ты еще и меня трахнешь? Нет! Нет и нет! Я тебя здесь убью! Подонок! Мерзкий ублюдок! Я не боюсь тебя! Вот я! А вот ты!
Раздается выстрел. Отец Малофей смешно подпрыгивает, и, в нелепом, акробатическом кувырке, падает замертво. Но полу, рядом с его головой, мгновенно растекается кровавая лужа. Кривая ухмылка исказила и без того, безобразный лик Кабанова.
- Насмотрелся боевиков! Мерзкий атеист! Унесите его.
Игорь Вадимович, оглядывает покорно уткнувшихся лицами в пол, праздничных гостей, задорно хлопает в ладоши, как курортный массовик-затейник и зычно ревет фальцетом солиста AC/DC Брайана Джонсона:
- Эге-гей! Очнитесь, гости дорогие! Надеюсь, это недоразумение не испортит нам праздник! Веселимся, господа! Музыка!
Откуда-то появляется знаменитый, популярный гармонист Степан Кусков, лауреат всероссийского конкурса гармонистов, участник программы «Играй гармонь». Он яростно растягивая меха, начинает играть любимую русскую плясовую «Барыню». Игорь Вадимович, скинув фрак, не попадая в ноты, не то поет, не то, рэп говорит, пританцовывая, отстукивая каблуками чечетку:
- Опа-опа-опа-па! Эх! Тюх-тюх-тюх! Загорелся наш утюг! Туторки-матуторки, едем на полуторке!
 
Мы с миленком целовались
Целых сорок пять минут!
Только встали и оделись
Наши жены тут как тут! Эх. Ух!

Лежащие на полу гости, осторожно поднимают головы, с некоторым недоумением и досадой смотрят на хозяина праздника.
- Братья и сестры! – Кабанов протянул к гостям руки, словно Спаситель, - Злобные силы не испортят нам праздник! Не судите, да не судимы будете! Танцуем все!
Гости, дружно, словно подмятые телегой сорняки, тяжело поднимаются с пола. Злобные, но покорные и дисциплинированные охранники первыми начинают нелепо пританцовывать. Танец подхватывают остальные гости.

Веселье продолжается. Ничто не может испортить праздник, как не может остановить жизнь Земли случайное извержение вулкана или нелепое, никчемное падение метеорита. Сверкает игривыми огнями дворец Кабанова. Возле освещенного бассейна – нарядные гости с бокалами шампанского. Некоторые прямо в одежде прыгают в голубые воды бассейна. Гомерический, истерический смех, музыка оглашает окрестности. Раздаются выстрелы пушек. Небесные облака озаряют разноцветные всполохи и зарницы салюта. Артистичный баритон Игоря Вадимовича Кабанова разносится по настороженному, встревоженному Земному пространству:
- Илья! Где ты, Илюшка, в жопе ватрушка! Ха-ха-хахаха-ха…. Куда ты спрятался? Выходи, подлый трус! Выпей с папкой!
Но без ответа остаются его приглашения и призывы.
- Илюшенька! Выходи! Раз, два, три, четыре, пять! Мы идем искать! Ха-ха-ха-ха-ха-ха…
В темноте сада, Илья, стиснув зубы, продирался сквозь кусты ежевики, роз, шиповника, сквозь заросли крапивы и кактусов. Рожа его уже изрядно поцарапана, щека в крови, борода в слезах. Неожиданно, сзади на него бросается с лаем собака лабрадор, вцепляется ему в фалды смокинга. С собакой, висящей на фалдах, Илья взлетает на забор, но срывается и падает. Собака неистово и яростно рвет его штаны. Илья, вскочив на ноги, мужественно отбивается пинками.
- Пошла прочь! Вон! Сучка! Фу! Фу!
Он снова и снова неуклюжим, раненным ниндзей пытается вскочить на забор. О! Боги! Иисус! Ахура Мазда! Иегова! Кришна! Они помогли Илье! Они любят Илью, и не позволят ему пасть невинной жертвой воплощения сатаны, безумного безбожника и грешника! Окровавленными руками он хватается за выступ, и, подтянувшись, взгромождается на спасительный двухметровый «Эверест». Но что это? Горькое, короткое, как замыкание, разочарование встречает его на желанном пике. Здесь, на спасительной вершине, его ждет коварная, колючая проволока под напряжением. Сверкает и трещит колючка! Несчастного, заблудившегося жениха Илью бьет током! Он некрасиво, как в плохом, авангардном балете, дергается в конвульсиях. Совсем не по-мужски, не как отважный воин, но как истеричная баба, как гитана, поймавшая в своих трусах мышь, Илья визжит колоратурным сопрано: «Мама-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!» и бессильным, тяжелым мешком неловко падает ниц, с другой стороны забора. Несколько минут он, тяжело дыша, лежит плашмя, слушая яростный лай собаки за забором.
- Альма! Ко мне! – слышит он из-за забора, хриплый мужской голос во мраке, и, стремительно вскочив, печальный, грязный, пьяный, в рваном, истерзанном, порванном в клочья Альмой, фраке, но зато живой. Спасибо, что живой. Стиснув зубы, Илья, незадачливый зять мафиозного главаря, прихрамывая на обе ноги, улепетывает во мрак ночи, в бездонную, непознаваемую неизвестность грядущего. Эх! ****арот! Не задалась, похоже, в этот раз, его семейная жизнь!

24.

МОСКВА

        За столиком ирландского паба «Приют рогоносца», сидел слегка опухший и слегка удрученный Илья в бабочке, в грязном, местами рваном,  фраке, похожий на выпавшего из самолета дирижера оркестра областной филармонии. Напротив него Пашка, с планшетом, что-то ищет в Интернете. На вызывающий наряд Илья с усмешкой поглядывают потрепанные жизненными вулканами, но одетые не столь вызывающе роскошно, завсегдатаи бара.
- Я утром позвонил Машке, - продолжал Илья, облизывая пересохшие губы.
- Жене, то есть, своей?
-  Да. Теперь уже жене. Сказал, что у меня срочное задание. Что пару дней не появлюсь. Так тут же этот позвонил!
- Тесть, то есть?
- Да. Спрашивает: про кол не забыл?
- Какой кол?
К столику неверной походкой подходит не совсем трезвый, счастливый мужик. Он фотографирует Илью на телефон.
- Это не вас вчера я по телеку видел? Вы – журналист?
Илья протянул мужику два червонца. Мужик довольный уходит.
- Он меня на кол жопой обещал посадить, если я Машку обижу.
- Как отец, он, безусловно, прав, - констатировал Пашка, отхлебывая пиво, - На сто процентов. А вот, с точки зрения общественной морали, это бесчеловечно. На кол-то! Жопой. Это опричнина, какая-то!
- Инквизиция беспредельная, - уныло согласился Илья, осторожно трогая пальцем ободранную щеку.
- Попал ты, брат. Крепко попал. Я тебе сразу сказал: здесь какая-то засада! Не послушал ты меня. Но, даже я не мог предположить, насколько ты глубоко попал! Ты знаешь, кто такой есть твой тесть Кабанов?
- Ну?
- Смотри сюда! - Пашка развернул монитор ноутбука в сторону Ильи, - Игорь Вадимович Кабанов. Уроженец Латвии. Превый секретарь Вентложского обкома ВЛКСМ. Потом в девяностые: аж четыре срока. Грабежи, разбои, вымогательство, наркотики. Убийство турецкого предпринимателя. В 1997 совершил побег из Тюрьмы Анкары. Потом еще срок за убийство. Жену убил. Освободился досрочно в 2012 году. Сейчас контролирует афганский наркотрафик. Депутат районного совета. Илья. Ты меня слышишь?
- Фрак мне купил…- блаженно улыбнулся Илья, поглаживая атластные лацканы, - Знаешь почуму у фрака и смокинга лацканы атласные? Чтобы пепел от сигары скатывался на пол с гладкой поверхности.
- Да, *** с ним, с фраком…Что собираешься делать, Илюха?  Он же будет теперь контролировать каждый твой шаг.
- Фрак бывает только ручной работы, и его можно носить только после 5 часов вечера.
- Так хули ты вырядился во фрак в полдень?
- Глянь, крест, какой! У Папы Римского и то – меньше. Подарок тестя! – Илья вытащил из под манишки золотой крест.
- ****ец какой-то! Ты – ****ут основательно. В общем, крышка тебе, похоже… Он тебя так просто не отпустит…Ты ему нужен. Он будет тебя использовать по максимуму…Он к тебе хвост завтра приставит. У него, наверняка, милиция кормится.
- Сказал, на кол посадит. Жопой.
- На деревянный, хоть?
- Да.
- Это плохо. Там же занозы. Ты проси заменить на цельнометаллический. На металлический лучше. Там трения нет.
- Рекомендуешь? Может, тогда уж лучше с латексом. Что делать, Пашка? Ты же умный.
- Я умный, я знаю. Можно, конечно, эту Машу, опорочить. Она же бухает. Колется. Подослать к ней какого-нибудь мачо. Заснять факт измены на видео. Выложить в Ютьюб. И, потом, как оскорбленный в лучший чувствах, верный муж, ты можешь требовать развод.
- Хороший ход. А мачо будешь ты?
- Увольте, батенька! Мачо в Москве полно безработных. Мачо на мачо и мачой погоняют! Некуда плюнуть, в мачо попадешь! Можно накрыть ее в нарко-притоне. Ты говорил про какого-то карлика? Мы дадим ориентировку метам, направим туда наших ребят с Петровки. Сделаем репортаж. Ты же адрес этого карлика знаешь!
- Сразу на меня подозрение упадет! – покрутил головой Илья.
- Верно. Ладно, поживем, увидим. Но лучше делать ноги. Деньги у тебя есть? Отложил на похороны?
- Со всеми заначками тысяч триста баксов. Машка еще заплатила за бракосочетание…
- Мотай отсюда в Новую Зеландию и заляжь на дно на десять лет! Пока он не остынет, пока раны не затянутся…
- Новая Зеландия? Думаешь, не найдет?
- Непременно найдет. Но, к тому времени, он хотя бы, остынет. Или умрет, отравленной вражеской пулей конкурента сраженный. Но пока живи в ожидании.
Илья подумал, что, по сути, идея совсем неплохая – уехать в далекую Зеландию, или тихую Лапландию. Разводить овец, гнать домашний бурбон. Надоела эта суета, эти тревоги и волнения, этот беспокойный мир.
- В ожидании чего? – спросил Илья, насторожившись.
- В ожидании чуда. Работай, пока он тебя не призовет в свою газету. А потом тебя непременно посадют! А ты не воруй! Не бери чужих денег! Куда ты влез? Зачем? Тебе что – денег мало? У тебя прекрасная работа! Ты у нас можешь прилично зарабатывать без всякого риска! А ты вообще работу забросил. Появляешься раз в неделю.
- В тебе зануда проснулся.
- Раньше из тебя идеи перли, как понос из младенца.
- У меня и сейчас есть идея. Я ее уже год вынашиваю. Давай новое радио организуем для Эмо и Готов. У нас Готы и Эмо вообще не охвачены! Это же огромный сегмент целевой аудитории!!! Называться будет (говорит низким голосом) В эфире - Радио «СКОРБЬ». На волнах 98,5. Для тех, кому грустно! Кому надоело топтать эту грешную землю! Прямые трансляции похорон! Ретроспектива похорон Великих людей Земли. Тутанхамон, Сталин, Гитлер….
Пашка задумчиво почесал вихры, потом пах. Закурил, выпустил дым в лицо Илье.
-  Тогда и скинхедов сюда можно как-то привлечь? – спросил он.
- Нет. Это совсем другая музыка. Они передерутся. Но у «СКОРБИ» перспективы безграничные! Каждый вечер по вашим заявкам лучшая траурная музыка народов мира! Для лучшего копальщика Пашки исполните, пожалуйста, траурно-триумфальную симфонию Мендельсона Бартольди! Духовой оркестр! Конкурсы плакальщиц! Кто громче скорбит! Погрустим? Приглашения на жмура! Сочиняем траурные речи, крики плакальщиц, некрологи в стихах! Анекдоты о мертвецах, покойниках и кладбищах! Юмор о мертвых! Истории о зомби и про Ад! Забавные случаи из жизни могильщиков, гробовщиков, мертвецов. Реклама ритуальных контор. «Только у нас – лучшие двухместные гробы с подогревом! Умрем в один час!» От тебя только частоту пробить у Собянина. Я берусь за организацию программ. Музыка Григорианская, акафисты – это за мной…

25.

«Не плюй в биде, напиться придется»
(Захар Сваровски)

В комнате Николя никогда не было порядка. Хотя Илья вызывал для уборки перед праздниками, профессиональных, квалифицированных уборщиц из Комбината бытовых услуг, мастеров своего дела, ветеранов уборщицкого труда, убиравших следы вечеринок еще в апартаментах Ленина и Бухарина, Троцкого и Сталина, Кайзера Вильгельма и Лепешинской. Бесполезно! Беспорядок в комнате образовывался сразу после их ухода.
Илья по-домашнему, в тапках, в шелковом, китайском халате сидит в центре органичного беспорядка пространства Николя. На столе  бутылка виски «Джонни Уокер», плавленый сырок «Новость», консервы «Ряпушка в томатном соусе». Они с Николя трапезничают.
- Но ты вообще, головой думал? – спрашивает Николя, по-холопски шумно, со свистом, чавкая ряпушкой, хлебом, сыром, проливая виски на майку, роняя крошки на пол.
- Признаться – нет, не головой, – отвечал Илья, - Я думал, вот какой сюжет хороший, закрученный рождается. Ну, это, как детектив начинаешь читать тупой. И уже вроде бы все понятно, кто кого убил, а остановиться уже не можешь. А ты всегда головой думаешь?
- Сейчас – да. Сейчас мне нечем больше думать.
- А помнишь, как на девятый этаж в общежитие к Карповой Ленке забирались? После ресторана. Ты тогда думал?
- Она на Ольгу Остроумову была похожа. Но в чреслах широковата. И в персях. Наливай! – Николя вытер ладонью уста, от томатного соуса.
- Ты ведь тогда чуть было не сорвался вниз. Сейчас бы мог и не сидеть со мой тут. А пил бы я один на твоей могилке в день твоего рождения. За твое здоровье!
- А когда тебя Валерка зарезать хотел! Он нож у тебя на горле держал.
- Урод! Царство ему небесное.  У меня уже и кровь пошла. Он каких-то неведомых колес наглотался. Подумал, что я его убивать пришел.
- Знаешь, я часто думаю…Вот, если бы у тебя был выбор. Как бы ты хотел умереть? – спросил Николя.
- Я заебался отвечать на этот вопрос. Все хотят сравнить свое видение грядущего Конца. Я хотел бы умереть не от болезни, не от боли, а во время хорошей, веселой пьянки, с музыкой, с девочками, с еблей, с танцами. Во время оргазма, может быть. Или поперхнуться от смеха. Чтобы музыка гремела классная! Чтобы девочки полуголые кругом. Чтобы океан, чайки, песок, пальмы. Чтобы солнце пряталось за морской горизонт...
- Классная у тебя смерть, – одобрил Николя, - А я на закате хочу умереть…. Я однажды, в Греции, на острове Кос загулял. Отбился от компании. Пьяный проснулся на пляже вечером, на закате. Волны ноги заливают. Пустынно на пляже. Ни одной души, ни рожи. Солнце прячется в море. А у меня еще полбутылки оузо оставалось. Как раз до конца заката хватило. И я думал: красиво как! И умирать не страшно…Ты теперь к Машке переедешь? – неожиданно плеснул дегтем на живописную, сакральную картину своей смерти Николя.

- Ты что, охуел, брат? Там этот безумный отец! Он похуже Валерки! Глаза вразнос. Речь бессвязная! Перескакивает с темы на тему. Логики никакой! Он сто процентов: на чем-то сидит. Вид у него героиновый. А уж нюхает кокос это точно! В кабинете травой мазовой пахнет.
- А может быть, Илюха, у вас будет с ней все пучком? Она вроде бы неплохая девченка. Только с дурью немного. Ты же мечтал домик у океана, пальмы, косячок, вискарек, курочки кудахтают, юная крошка рядом, музыка по вечерам в баре, детишки бегают по двору....
- Немного с дурью?!!! – воскликнул возмуженно Илья, словно ему предъявили страшное обвинение, - Ничего себе - немного! Она же полная пуля! Пуля! Ты что не замечаешь? Она же плотно сидит на героине. Оттуда не возвращаются! Она не соскочит никогда!
- Но я же - соскочил?
- Ты соскочил? Правильно. Когда ноги отказали! Когда возвратился с того света? У тебя просто выхода не было.

Как-то раз они с Николая накидались каки-то колес. Денег на вино не было. Потом – темнота. А проснулись на чердаке. В незнакомом доме. Как туда попали? Где их родимый дом? Ночь на дворе. На рассвете все поняли. Они приехали в гости к Лориске. Но той дома не оказалось. Решили подождать на чердаке. И тут же заснули.
- Но ты же - соскочил и без шока! Без реанимации соскочил!
- Я соскочил? Да, я соскочил. Вернее, почти что соскочил. У меня прекрасная альтернатива – работа, командировки, телки, алкоголь, музыка, травка. У меня работа. Сдерживающий фактор. И потом… После твоей болезни, когда с тобой такое случилось это… я увидел, что может случиться, если не завязать.
Они замолчали. Под потолком плавали облака сизого дыма. Из колонок доносилось мягкое фламенко в исполнении испанца Рафаэля Рикуени. За окном надрывалась испуганным, встревоженным, истеричным визгом автомобильная сигнализация.
- Знаешь, Илюха, я только сейчас понял, что это миф, что соскочить нельзя, - встрепенулся Николя, - Эту сказку придумали сволочи медики, чтобы наживаться на лечении нарков. Эта сказка нужна и самим наркам. Для самоуспокоения. Для того чтобы жалость к себе вызвать. Для оправдания своей слабости. «Я такой несчастный. Я тяжело болен. Помогите мне! Помогите же! Ну, же! Крошка!  А ю о кей? Ник!»
- Мне конец! Крошка! Я подсел на иглу! – простонал Илья, закрыв глаза, исказив свой лик несуществующей болью.
- И ничего, ничего нельзя сделать? Нет!?
- Увы! Я труп. Оставь меня! Уходи к Оливеру!
- Хорошо. Уйду! А кто такой Оливер?
- Мойщик стекол! Из Хайфы!
- А ю  о кей? Можно я тогда гитару заберу? В Хайфу! Она тебе уже ни к чему!
- Дура! Мне конец!
- Конец тебе? Зачем? Может, все-таки, лучше воды тебе дать?
- Конец! Мне конец! Конец мне! Дайте же мне конец!
- Но как же…Мы же собрались на Бали! У меня билеты…
- Какая вода! На *** мне вода? Какие билеты?
- Экзаменационные! Тяни! Нет! Это билеты на Бали! Там море.
- Обменяй на дозу! Бегом!
- А ю  о кей?
- Дура! Клистир мне с касторкой!
- Может, лучше мышьяка тебе по вене?
Друзья невесело смеются.
- Тебе, Николя, надо свою клинику создать. Чтобы людям глаза открывать. Объявление такое: Помогаю соскочить с иглы и пересесть на вискарь! Твое здоровье, Николя!
- Сыграем, Илюха? А? Что-то мы давно не играли…
- Легко…
Они снова, как в безумной рок-н-рольной, затянувшейся, кажущейся бесконечной юности, берут в руки гитары. Звучит заводная, неприлично разухабистая, композиция MINOR SWING, виртуозного цагана, веселого разъебая и пьяницы, Джанго Рейнхарда. Перед глазами Ильи в мутном, дымчатом пространстве мелькают пальцы, струны, лады гитары, ноты, бутылки, женская попка, проворные руки в перстнях, забивающие косячок, мельница кабаре Мулен Руж, лица Николя, Машки, карлика Носа. Крупной кобыльей дрожью трясется в маревом пространстве лицо Машки. Она кричит в иссуплении дьявольским криком:
- Илья! Давай убьем его! Или я сама убью его! Ненавижу!
А вот  и боцман с крейсера «Противный» в бескозырке и тельняшке. Кричит:
- Счастье очень зыбко! Сегодня ты куришь махорку, а завтра – сигару Генри Клей! Сегодня она с тобой Адмирал, а завтра – со мной зябко и ступенчато! Равняйсь! Свистать всех в баню!
Кружит перед глазами в сиреневом танце калейдоскоп лиц: Джанго Рейнхард, Ленин, голые женские фигуры, статуя Свободы, Веры Милосской, Петра Первого, лицо Мерлина Менсона, Мерлин Монро, Путина, Андре Агасси, Наоми Кэмпбел…
…….

Очнулся Илья внезапно от незнакомой, атональной мелодии телефонного звонка. Арнольд Шёнберг? Густав Малер? Альбан Берг? Александр Буйнов? Юрий Лоза? Илья никак не мог вспомнить. Сигнал исходил откуда-то из-подземелья, нахожящегося внизу, под ухом. Под ушком! Подушка! Ага! Илья нащупал под подушкой телефон. 
- Машенька! – услышал он в трубке резкий, противный голос тестя, - Доча моя проснулась? Проснулось солнышко мое ясное. Проснулся ангел мой небесный. Доброе утро, доча! Свинюшка моя маленькая….
- Я это…. Н-н-н-н-нет ее, - ответил Илья, но вместо этих простых слов он услышал неясное, противное хрюкание. Это хрюкал его непослушный, ставший чужим и непокорным, рот. Илья прокашлялся и сказал уже четко и спокойно:
- Нет ее тут!
- Как нет? Ептвоюмать! – вскричал пиратским ревом Кабанов Игорь Вадимович, - Что ты гонишь, пингвин ибаный! Ты же по ее телефону говоришь, бабуин! А, ну-ка дай мне ее сюда…Вы чего там, грибов обожрались?
Илья с удивлением разглядывает телефон, женский, со стразами.
- Щас! – сказал он. И машинально отключил нежеланную связь.
Он, словно опытный опер из сериала, осмотрел комнату на предмет обнаружения следов Машки: трусов или башмаков. Не было ни  трусов, ни башмаков. Неприятное предчувствие подкатило к пересохшему колодцу горла. Он ощупал кровать, зыркнул под нее. Под кроватью валялись его джинсы и пустая бутылка из-под Мартеля. Заглянул в шкаф. Нет Машки в шкафу. Отправился по коридору босоногим мальчиком в туалет. Нет Маши в туалете. На кухню! Ура! Есть на кухне Мария!  Илья облегченно пукнул. Валяется в беспорядке прекрасное, нагое тело блудной Вирсавии: ноги возле холодильника, голова под столом. Волосы растрепались по полу, как грива подстрелянной кобылицы. Опрокинутый стул. Осколки бутылки. Фужер на полу. Рядом – шприц. Чуть подальше – второй. Что-то смутное и потустороннее, какое-то непонятное чувство, пророческое, страшное и беспощадное, подсказывало Илье, что Машка мертва. Илья вдруг увидел в мрачном, дрожащем мареве себя, в темном, густом лесу, копающим могилу.
- Ни хрена себе…. - вслух сказал Илья, и, присев на корточки, потрогал бело-синий лоб недвижимой девушки. Лоб был холодный. Он, без всякой надежды, пощупал место на запястье, где должен был бешено биться пульс. Маша была мертва как Тутанхамон. Да что там – Тутанхамон! Как Ленин была мертва его жена. Мертвее не бывает. Снова звонит телефон.
- Машка! Машенька! Машуля! Машуличик! Машулешечка! Мушулюнчик! – безумным голосом обкуренного фронтового телефониста кричал Кабанов в трубку. Он, похоже, уже все понял, осознал, как пишут в дурных романах,  весь трагизм случившегося.
-  Это опять снова я. – скорбно сказал в рубку Илья, - А Маши нет в доме. Уехала Маша…
- Ты, крендель еб…ый! – взревела трубка. Было отчетливо слышно, как Кабанов топает ногами, - Ты перестанешь меня пудрить сегодня мозгу или нет на х…й? Дай ей трубку сучок задроченный! Как это - ее нет? Это ее телефон! Ты что там темнишь? Темнила! Я сейчас приеду, разнесу на х…й все там… Ну-ка, дай ей трубку… Доча!
- Телефон ее здесь. А ее – нет! – пытаясь говорить спокойно и взвешенно, как психотерапевт, ответил Илья.
- Да ты сука она от тебя звонила мне два раза ночью…
- Это она так сказала? От меня? Возможно. Меня самого не было… Не было меня у вашей Дочи!
- Что за хрень!? Постой, – было слышно, как Кабанов сделал пару глотков какой-то жидкости. Илья непроизвольно, жадно сделал два порожних глотка. - Вы что – поссорились? Смотри, на кол посажу! Обоих! Что ты темнишь? Я выезжаю, слышишь, гад….Что ты сделал с моей дочой! Убийца!
- Все ништяк. Я перезвоню…, - Илья выключил телефон. Несколько секунд смотрел на ненавистный гаджет, а потом, каа-а-а-к грохнет им в сердцах об пол, так и разлетелся телефон на осколки. Илья потоптал самые крупные из них в сердцах немножко ногами, словно опасаясь, что они могут внезапно заговорить, сел на пол, и горько заплакал. Из комнаты Ника донеслись первые, утренние звуки гитары.

Илья соколом подбитым, залетел в комнату к Николя, отворив двери ударом ноги, словно пьяный нападающий Руни, пробивающий штрафной. Николя, лохматый, одутловатый, но уже поддатый, сидел в трусах с гитарой в руках.
- Проснулись, барин? – участливо спросил Николя, - Вам худо?
- О! Да!
- Махни стопарик через силу! Я – махнул и не сблевал. Мне уже хорошо!
Илья, словно усталый путник, опустился на пол, рядом с креслом Николя.
- У тебя усилок фонит.
- Да я слышу, - Николя потянулся к усилителю и уменьшил силу звука.
- Ты это… Мы как вчера?
- Сам-то как думаешь? Как всегда. Прилично нагрузились. Я бы сказал – вдрабадан!
- Скверно.
- В говно, Илюшка! Мы все твои запасы выдули! Три пузыря.
- А Машка?
- А Машка в зюзю! В катях! Ты, когда очнулся, на руках ее унес в опочивальню. Ибать, как я полагаю.
- Т-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-к! – протянул от До верхней октавы на До нижней, Илья, - Когда она пришла? Откуда она вообще взялась?
- У тебя амнезия, брат. Тебе завязывать надо с наркотой. Не мешай марихуану с вискарем! Просто бухай!
- А мы вчера еще и курили?
- Вы курили. Машка с карликом пришла. Он тоже вдрабадан. Ты отрубился, а они еще час втирались на кухне. Там шприцы валяются…
- А карлик где?
- А кто ж его знает? Может быть в туалете? Смешной такой. Акафист читал вслух. Символ веры пел акапелла. А что случилось? Пропало что-то?
- Пропало? Нет. Все нормально…
- Махнешь? – Николя протянул Илье дрожащую рюмку.
- Нет. Мне на работу….
- О! Вроде ты на работе не бухал! Ну, ладно. Твое здоровье!
Илья вернулся в спальню, оделся невероятно быстро, словно новобранец по тревоге. Надо действовать! Надо бежать! Но – куда? Скурпулезно, словно следак, Илья исследовал сумочку Машки. Так: бумажные салфетки, «Олвейз», косметичка, мятая кучка долларов, шприцы, косметика. Доллары, словно в шоу Амаяка Акопяна исчезли в кармане куртки Ильи. Вышел на кухню. Машка недвижимо лежала в прежней позе, как сдутая резиновая женщина. С трудом, обрядив ее в свой синий, махровый халат, крякнув от усилия, селезнем, взвалил Илья тушку девушки на спину, словно худой биндюжник мешок отрубей, и, качаясь как тонкая рябина, потащил ее к двери.
- Уходишь? – раздался повеселевший, бодрый голос Николя из-за двери.
- Ухожу! – прохрипел Илья, хором голосов Джо Кокера, Луи Амстронга, Брайана Джонсона и Николая Баскова, будто они одновременно втроем натужно и бесперспективно, опорожняли кишечник.
- Сигарет прихвати, когда возвращаться будешь!
- О кей! Если кто-нибудь спросит: скажи, что Машки здесь не было вчера! И меня тоже не было. Ты никого не видел. В своей комнате сидел. Пьяный был в жопу….
- Да так, по сути, и было….

26.

Громко пыхтя и постанывая, как небольшая бригада пьяных грузчиков, переносящих фортепиано, Илья выносил из подъезда, еще недавно желанное, а ныне безжизненное, но все еще прекрасное, тело жены своей Марии к машине. Тяжело дыша, совершенно выбившись из сил, он, облегченно, и не очень аккуратно, свалил тушку красавицы на заднее сиденье головой вперед, как сбрасывает в закрома родины утомленный колхозник последний мешок кортошки. Лишь белые, худые  лодыжки торчат наружу. И как назло, как случается, обыкновенно, в индийских, малобюджетных триллерах, из предрассветного сумрака возникла знакомая фигура доброго, человечного полицейского Федермана. Илья замер, напрягся, не разгинаясь: верхняя, мыслящая, совестливая половина женской плоти беспорядочно валялась в кабине, задняя, постыдная, половина торчала снаружи.
- Что тут происходит? – тень фигуры Федермана остановилась в двух шагах, почуяв преступление, и потянулась к кобуре, - Документы предъявите, уважаемый гражданин!
- Это я, Илья! Не помните? – натянуто улыбаясь, вымолвил Илья, мелко трясясь от страха.
- Ха! Ильяко? Це ты - Ильяко? – радостно воскликнул Федерман, словно бы встретил шурина на ярмарке где-нибудь в далеком Габоне.
- Илья – денег до ***! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-эых! Как кран? Не течет? Что? О! Что я вижу!? Опять невеста наша на****илась? Это с утра-то!
- Увы! - Илья сокрушенно развел руками, -  Как обычно. Текила с абсентом!
- Куда грядеши?
- Грядеши к теще…. К будущей….
- ****ыйрот! Сочувствую!– почему-то обрадовался Федерман, - А вот абсент вообще страшная вещь! Я с абсентом на «вы». С вином на «я». А с водкой на «ты». Художник Ван Гог тоже употреблял абсент. Ухо себе отхуячил ножницами! У женщин знаете, как быстро алкоголизм развивается? За один месяц спиваются. У меня соседка за две недели в темную алкашку превратилась. Бутылки сейчас собирает. А была фу-ты, ну-ты на бешеной козе не подъедешь заведующим отделом в супермаркете работала у нее дома всегда салями-малями, коньяк французский, фу-ты, ну-ты куда там а потом у нее недостача там была она запила имущество описали… Забухала так, что чертям тошно стало сначала я к ней заходил коньячок там текила шуры-муры она в постели как… Наоми Кэмпбел…. Нет! Как Тина Тернер, как Марайя Кэрри, как Элтон Джон, как вместе взятые! А потом уже водка паленая пошла, червивка какие-то бамжи в квартире спят притон какой-то я от нее, сучки, триппер подхватил две недели не пил лечился трихополом моча буро-красная была потом розовая ну, ты наешь, как бывает от трихопола а в конце уже желтая пошла потом – бесцветная. Закурить найдется?
Илья достал из бардачка забычкованную сигару, заныканную со свадьбы. Федерман минуту рассматривал сигару, нюхал, мял. Потом медленно, неумело, прикурил от зажигалки.
- Абсенту махнешь? – спросил Илья, чтобы заполнить неловкую паузу, некстати, возникшую в его жизни, и быстрее расстаться с неторопливым, бездельным полицейским.
- Ты что! Совсем охуел? – неожиданно возмутился Федерман. Лицо его выражало невероятную, библейскую обиду оскорбленного, униженного, опущенного жителями Гоморры Ангела, - Я же на службе! Ты че! Охуел вообще? Ишь, че удумал! Мне абесент предлагать на службе! Все! Ты – арестован! За попытку дачи взятки!
Федерман отцепил от пояса наручники.
- Руки! Быстро! – рявкнул Федерман.
Илья напрягся. Но через секунду полицейский внезапно рассмеялся, громко и заразительно, затрясся, схватившись за живот:
- Повелся! А? Ха-ха-ха-ха-ха…. Повелся? Давай сюда свой абсент, дурила! Но только один глоток!
Илья протянул ему гламурную, позолоченную фляжку Марии. Федерман жадно, словно путник в пустыне, приложился к горлу, и выпил все содержимое до дна. Встряхнул фляжку. Залюбовался. Громко рыгнул.
- О! Стразы? Ни *** себе!
- От Сваровски! Она твоя, брат! – торжественно, словно вождь ирокезов, провозгласил Илья.
- Любо!!! Добре! – гаркнул в ответ полицейский, пряча фляжку во внутренний карман полицейских риз.
- Ну, я поехал? – Илья переминался с ноги на ногу. Невыносимо хотелось ссать, и скорее избавиться от властного, безумного сантехника-полицейского и трупа жены.
- Храни тебя Господь! – Федерман перекрестил Илью, потом машину, потом ноги Марии, и, в последнюю очередь, себя.
- Гарный абсент! Давай, брат. Будь осторожен. Не гони! Там, у переезда, гаишники падлы вонючие лютуют! Смотри, если кран снова будет протекать, сантехника из Жэка не зови, меня зови я на совесть сделаю у меня батя всю жизнь пахал сантехником в Кремле дед был сантехником у Берии прадед у Ленина мойку ставил прапрадед в Византии сточные каналы бурил…
Последние слова Илья слышал уже сквозь шум мотора.

…..

День истощался, умирал, подходил к концу, ровно, как и виски в бутылке. Холодный ветерок поднимался снизу, из-под ног, словно струился из лесной, святой, пропитанной кровью и страданиями, русской земли. Сквозь ветви деревьев на Планету падал серый, скорбный свет бездонной Вселенной. День не хотел уходить с Земли. Он знал, что это не последняя его жизнь, но все равно, цеплялся за этот Мир, хотел еще немного пожить, порадоваться свету, солнцу, лесу, пению птиц, жужжанию мух, шуршанию труженика крота, стуку упертого долбежника дятла, стрекоту кузнечика, мерцанию светлячка, запаху хвои и прелой земли.
Илья, вспотевший от землекопства, с нескрываемой печалью и горечью, закапывал прекрасное тело своей жены Марии в глухой чаще. Комья земли падали на ее лицо, на перси и лядвеи...
 
Пот и скупые, мужские слезы заливали скорбное лицо Ильи. Последний раз он три года назад закапывал в этом же лесу свою собачку колли, по кличке Сэм. Она умерла внезапно, в его отсутствие, от неведомой болезни, забрызгав все стены желтой слизью. Скорее всего, съела какую-то отраву во время прогулки. Илья притоптал бугорок, под которым покоилась еще свежая жена, набросал сверху хвойные ветки, и замер в скорбном молчании, словно воин почетного караула.
- Прощай, жена! – кивнул он ласково бугорку, - Прости, если не все у нас было гладко….
Растроганному умилительным прощанием Илье даже на секунду показалось, что бугорок благодарно кивнул ему в ответ, отчего колыхнулись сваленные на неровной поверхности бугорка в беспорядке еловые ветки. Потом, резко повернувшись, сдерживая рыдания и рвоту, Илья, некрасиво, методично икая, рванулся к машине. Буркнул, брякнул, свистнул, цвыркнул, рявкнул, взвизгнул тревожно двигатель. Верная старушка Альмера вздрогнула, как укушенная оводом кобыла, дернулась, тронулась, и, переваливаясь с боку на бок, на лесных кочках и буераках, неуклюже,  словно усталая от жизни старушка, подаргическим, неровным ходом направилась к трассе.

27.

«ЧТО ДЕЛАТЬ?»

«Одно харакири не сделаешь дважды»
(японская пословица)

В баре «Приют Рогоносца» было, как всегда, оживленно, сумрачно, накурено, шумно, смердно, смрадно, матерно и многолюдно. На стенах фотографические портреты Бориса Виана, Мориса Бежара, Джеймса Джойса, Джимми Хендрикса, Стаса Михайлова, Пола Маккартни, Николая Баскова, Дональда Трампа. Все эти господа стояли с бокалами в интерьере бара «Приют Рогоносца» в обнимку с хозяином заведения Толиком Дрыщевым. Из колонок негромко доносится стон и плач гитары Эрика Клэптона. За столиком, у маленького окна, расположенного у самого потолка, в котором были видны лишь ноги прохожих, ступающие в лужи, опустошали вторую бутылку водки, в скорбной печале, в горьком озаботье, в кручине и паническом раздумье Пашка и Илья, словно два полководца, попавшие в окружение.
- Надо что-то делать… – сказал решительно, наконец, Илья, после часовой паузы.
- Он тебя все равно найдет, - хмуро осадил его Пашка, - И очень быстро. Блокирует все выезды. Милицию на ноги поднимет… У него же, наверняка, все схвачено. Есть прибор такой у них по распознаванию лиц. Прогресс далеко шагнул… Е…ть его в рот.

Друзья грустно махнули по стопке. Закусили лимончиком. Водка утратила силу антидепресанта. Из дальнего угла бара, шатаясь и задевая столики, к ним, словно подбтитый танк, подвалил пьяный, веселый  мужичок с мятой газетой в руках.
- Прости, братан… Это ты вот тут на газете? – Он ткнул в сторону Ильи газету с фотографией на первой полосе, на которой был запечатлен сам Илья, верхом на худом, изможденном верблюде-бактриане.
- Я, я, да, я… Извините, сэр, мы разговариваем…
- Можно я с тобой сфоткаюсь? Братан! Жене покажу! – Мужик ловко, нагнувшись, делает селфи с Ильей на телефон, - Ой! Ишшо разок! О! Вот так! Спасибо! Мы с женой тибя читаем! О! Десять рублей не добавишь?
Илья поспешно достал из кармана пригоршню мятых купюр и, не глядя, сунул деньги в растопыренные руки мужика. Мужик, пятясь, кланяясь, и благодарно и шутливо пританцовывая, как танцор Борис Моисеев, уходит со сцены  трагической драмы в темноту кулис обыденности.
- Может, к Замминистру Внутренних дел обратиться? – спросил Илья, с интонацией обреченного на казнь якобинца, - Я с ним интервью в прошлом году делал… Мы даже выпивали….
Илья слегка лукавил сам себе. Это было не совсем интервью, а лишь короткая беседа. Илья отправлялся в колонию Екатеринбурга вместе с авторами фильма «Каникулы строгого режима». Он просил силовика помочь ему немного посидеть в колнии, чтобы описать быт сидельцев. Но Замминистра отказал в категорической форме, опасаясь за жизнь и здоровье Ильи, объясняя отказ тем, что Илью могуо убит и изнасиловать, а отвечать будет он.
- Что ты скажешь ему? – спросил Пашка, - Ну, что ты скажешь? Помогите! У меня на кухне от передозировки умерла дочка министра финансов российской мафии! Я ее закопал…Зачем ты ее закопал? Дурик! Ты же не убивал. Или все-таки – убил?
- Да не убивал я. Ты-то что на меня наезжаешь… Я испугался. Что-то в голову стукнуло.
- Стукнуло ему в голову! Бухать меньше надо!
- Может, поехать, раскопать?
- И курить всякую дрянь прекрашай! Хотя…. Поздно, Шлиман!
- Почему, поздно-то? Почему: Шлиман? Я скажу на следствии, что испугался. Помутнение, похмелье, в конце концов…
- Да я не про то, Илья. Там, кажется за тобой…
Илья, увидев страх и отражение входной двери в карих, слезящихся глазах друга, испуганно оглянулся и побледнел. В ужасе и в отчаянии, он дернулся, схватился за буйну, кудлату, космату и клочну, голову. Глаза его округлились и запотели.
В дверях заведения, в белом, кашемировом пальто, в белых перчатках, в белой тростью, стоял грозным изваянием, его земной тесть, гроза казнокрадов, пахан мафиозного клана, депутат районного совета, Игорь Вадимович Кабанов, с белым, искаженным яростью, лицом, с дымящейся сигарой в искаженной, злобой, руке, в сопровождении своих свирепых бойцов, и сверлил своими красными, опухшими, пронзительными, словно штыки, буркалами, Илью.
В баре мгновенно наступила зловещая, зловонная тишина, как, если бы в синагогу вошел бы сам Адольф Гитлер. Оборвался на полуфразе спор за соседним столиком, замолк в колонках на полутоне блюз Эрика Клэптона, замерла на полпути к разверзнотому хлебалу рука с рюмкой водки и вилка с хвостом селедки. Кабанов медленно, словно злобный, беспощадный ковбой американского вестерна, кинематографично, театрально, угрожающе, растягивая удовольствие, вразвалочку, подошел к столику, за которым сидел его единственный зять.
- Пойди-ка, погуляй, сынок! – сказал он ласково Пашке, недипломатично и неаристократично приподняв его за шиворот.
- Я пивка, здесь, у стойки… - пробормотал покрасневший, как знамя гвардейского полка, Пашка, тихо испустив газы, испуганно опрокинув стопку и, одновременно, стул.
- Попей, попей…- разрешил Кабанов.
Пашка, словно оправдываясь, добавил мягко, обращаясь к Илье:
- Я здесь, пожду…. У стойки…. Ничего не ссы и не бойся. Я с тобой…
- Спасибо, родной…
Кабанов устало плюхнулся в кресло, едва не опрокинув столик. Полупустая бутылка упала на пол и не разбилась. Позади тестя, словно титаны, встали охранники в черных, траурных костюмах работников унитарного предприятия. Откуда-то сбоку появился владелец бара Толик Дрыщёв, поставил на стол бутылку William lawson's, закуску и один бокал. 
- За счет заведения! – прогнулся он в почтительном поклоне.
Кабанов, не обращая внимания на комплимент от хозяина, многозначительно выпустив дым в лицо Илье, произнес:
- Где флэшка, сучонок?
- Похоже, мне ****ец, - мелькнула в сознании Ильи гнусная мыслишка. Мелькнула и, словно испугавшись своей дерзости, исчезла, затерявшись в мутном мыслепаде пахабных, охальных, похмельных мыслишек, высоких мечтаний, воспоминаний, аллегорий, метафор, цитат, цифр и рифм.
- В магазине, – ответил Илья.
- Смешно, - сказал Кабанов, - В магазине! Прямо Дроботенко! Я сейчас уссусь от смеха.
Он наклонился, потянулся и схватил Илью за подбородок рукой в белой перчатке:
- Как? Как ты убил Машку? Дочу мою убил? В глаза смотреть! Как ты ее убил? За что?
- Я не убивал, - в отчаянии дернулся, безвольно болтнув руками, словно гуттаперчивый Пьрро, Илья.
Кабанов брезгливо отпустил лицо зятя. Зять сморщившись, потирал оскверненное грубым обращением лицо. Тесть, тем временем, не отрывая взгляда от Ильи, полез в карман белого, кашемирового пальто, извлек из него пачку фотографий, судя по качеству, сделанных с видеорегистрастора или с камеры видеонаблюдения, и торжествующе, театрально швырнул их на стол, словно Кикер в финале покерной партии. Лицо его светилось торжеством победителя, снявшего банк.
На фотокарточках, при сильном увеличении и желании, можно различить, Илью, словно надувную куклу, запихивающего тело Машки в машину. Рядом стоит благодушный полицейский Федерман.
- Что, баклан, приуныл? А? А? – Кабанов, словно рьяный инквизитор ересианта, схватил Илью за античный нос и стал болтать его голову из стороны в сторону, вверх вниз. Илья от боли закрыл глаза и пытался руками высвободить свой нос из лап безжалостного и свирепого тестя.
- Впрочем, это уже не важно. Убил, так – убил, – тесть неожиданно отпустил нос Ильи, и брезгливо вытер пальцы в перчатках о скатерть стола. Илья по инерции, еще пару секунд крутил-вертел головой, повинуясь движению невидимой руки.
- Я знал, что ты ее убьешь! Что-нибудь подсыпешь в чай, наркоту голимую подсунешь. Задушишь. Утопишь! Ума большого не надо! Она же без мозгов, когда под кайфом! А мотивация есть только у тебя. 
- А мне что? Какая у меня может быть мотивация? – Илья потирал нос. От боли у него выступили слезы на глазах.
- Деньги!
- Какие деньги?
- Мои деньги! Сначала ее убить, потом меня. И уже, как единственный родственник, оставшийся в живых…
- Чушь! Бред! Инсинуации!   
Кабанов, в ярости шарахнув по столу кулачищем, вскричал, пустив петуха:
- Не кричи на меня, лашара! Флэшка где???!
Он закашлялся, отчего сигара выпала у него из рук прямо на ширинку белых брюк. Илья, привстав, бережно стукнул тестя по спине: «Вдруг зачтется?». Телохранитель  грубо усадил его на место. Ширинка тестя угрожающе задымилась! Из искры неумолимо возгаралось пламя. Кабанов плеснул на пах из стоящего на столе стакана. Но крепкая жидкость  вспыхнула!!!! Игорь Вадимович, в панике стал лупить себя ладонями по светящемуся паху.
- Ах ты… Сука! Ты и меня убить хочешь?
Перепуганный Илья тоже стал легонько и неловко осыпать шлепками многострадальный пах Кабанова, пытаясь сбить пламя.  Кабанов вскочил, прижав к штанам тряпичную салфетку, скорчив страшную гримассу мученика, сжигаемого на костре.  Постояв таким монументам всем мученикам, он, выдохнул облегченно, и с огорченим оглядел свои прожженные в самом жизненно важном, прекрасном и любимом месте, в зоне бикини, штаны.
- Блять! – грязно выругался он, - Штаны мне прожег, сучонок!
- Мне не нужны ваши деньги. Вот! Заберите! - Илья демонстративно брезгливо, словно катях, достал из карманов мятые купюры и бросил их на стол.
- Молчи, кознодей! Иуда! Где флэшка? У нее на шее флэшка была на груди! На цепочке! – голос Кабанова задрожал, губы затряслись мелкой дрожью, - Где? Где ее могилка, доченьки моей, маленькой, убиенной злодеем? – и, неожиданно, негаданно, тесть, зловищий и яростный, предводитель воров, убийц, депутатов и прочей шпаны, горько, по бабьи, в голос, заплакал, словно дорогая, наемная, неуемная, опытная, заслуженная, потомственная плакальщица на похоронах первого лица государства: с криками, стонами и рыданиями.
- Ну, зачем вы так? – Илья осторожно, словно неопытный сапер противопехотную мину, погладил тестя по спине, - Она мне заплатила только за то, чтобы я брак зарегистрировал с ней. Хотела, что бы отделаться только от вашего присутствия в ее жизни, от постоянной тотальной слежки, она боялась вас, вы заебали ее своим….
- Закнися, сука! Не ори на мине!
- Молчу! – приложил палец к губам Илья, - Молчу, как ротан в болоте!
- Слушай сюда, сучонок! Слушай и не перебивай! Я не буду подавать в розыск. Не буду поднимать шум. Мы оба знаем, что ты ее убил.
- Ну, как? Как мне доказать, что я не убивал? – Илья в иссуплениии приложил руку свою к сердцу, как делают это в постановках пьес Уильяма Шекспира актеры школьного театра. К столику, шатаясь, как корабельный шкипер на палубе, приближался пьяный в хлам, бородатый и очкастый мужик, подобный геологу и барду из советских фильмов, в толстом, сером, вязанном свитере с красными, модернистскими оленями на груди. Бдительные охранники четко останавливают шаткое движение барда.
- Мотнев! Илья! Мотня!!! Епть! Это – ты! – в экстазе кричит геолог, пытаясь вырваться из рук захватчиков, с трудом удерживаясь от падения, - Бля буду – Мотня! Ничего себе! Дай автограф.
- Никак! Не надо мне уже ничего доказывать! – громовым ревом, которому позавидовал бы сам Джо Кокер, обрубил Кабанов, - Я убью тебя. Как в Библии: Кровь за кровь, зуб за зуб, дочь за дочь. Но, как искренне верующий человек, как истинный, смиренный христианин, даю тебе целых двадцать четыре часа, на то, чтобы ты смог попрощаться с друзьями и родственниками, с матерью, с женой, с сыном, покаяться в церкви и вернуть мне флэшку. Главное – верни мне флэшку! Понял? Флэшку верни!
- Нет! О! Нет! Мотня-а-а-а-а! Не надо! Не убивайте его! – мужественно и отчаянно, кричал пьяный бард, простирая в мольбе руки к Кабанову, - Он нужен народу! Стране! России!
- Убейте его, что ли? – уставший от криков, раздраженно повернулся к своим охранникам Игорь Вадимович.
Бойцы Кабанова подхватили отчаянного, воющего, заступника под руки, волоком по полу доставили его к стеклянной двери заведения, и небрежно, словно ведро помоев, выплеснули за порог оппозиционное, непослушное, непокорное тело. Мелькнули в воздухе кривой молнией модернистские красные олени.
- Россия – вперед! – успел крикнуть мужик, за сотую долю секунды до глухого удара афедроном об асфальт.
- Двадцать четыре часа. Я не успею… - подсчитал в уме Илья, провожая взглядом летящих, красных оленей.
- Успеешь.
- Хотя бы - сорок восемь.
- *** тебе, а не сорок восемь часов! Это кино такое есть. Сорок восемь часов! Режиссер Уолтер Хилл!
- Я смотрел. Там Эдди Мерфи и Ник Нолти….
- Перед смертью не надышишься, Илья!
- Еще есть сорок восьмой регион. Это Липецкая область….
- Тебе даю двадцать четыре часа и не минутой больше!
- Есть такой фильм «24 часа»! Режиссер Луис Мандоки!
- Мандоки, говоришь? Я смотрел. Там Шарлиз Терон играет и эта, как ее…. Ну, музыканта убила… мужа. Типа, как ты! Будет тебе и Мандоки! Через двадцать четыре часа….
- Кортни Лав, - подсказал Илья.
- Точно, Кортни Лав! Жена Клауса Кобейна!
- Курта! – деликатно поправил Илья.
- *** с ним, Курта, - не стал спорить Кабанов.
- Игорь Вадимович! Сейчас – двенадцать часов…- задумчиво и деловито стал подсчитывать Илья, - А вот так если: если я флэшку вам верну, может, тогда меня не надо и убивать? Зачем лишние жертвы? К чему? Они уже ничего не изменят!
- Я тебя один *** убью! – с упрямостью ортодоксального иудея, возразил Кабанов, - Сейчас двенадцать, пятнадцать. Время пошло! Я тебя один хуй убью! Ты что, думаешь, в нашей стране можно вот так безнаказанно убивать любимых дочерей? Ни хуя! И, главное, Илья. Не вздумай убегать от меня! У меня везде люди! Я тибя один хуй достану из-под земли. На вокзалах и аэропортах. Все предупреждены. Я денег не пожалею. Ты можешь оттянуть смерть, но тогда она будет мучительной и долгой… Я тибя один хуй убью. И буду наблюдать как ты будешь мучаться. Кстати, ты как хотел бы умереть?
- Да я уже говорил вам…. На свадьбе. Помните?
- Не помню.
- Я умереть хочу весной
В расцвете радостного мая
Когда весь мир передо мной
Воскреснет вновь благоухая.
На все что в жизни я люблю
Взглянув тогда с улыбкой ясной
Я жизнь своб благославолю
И назову ее ПРЕКРАСНОЙ!

Голос Ильи предательски дрожал. Глаза его вдруг заблестели предательскими, мелодраматическими, бабскими слезами.
- Это Мирра Лохвицкая так писала.
- Прекрасно… - выдавил из себя Кабанов, с удивлением глядя на растроганного зятя.
- Мы с тобой вроде ровестники? – спросил Кабанов.
- Я хочу уйти с этой планеты на закате. Когда солнце скрывается за горизонтом водной глади.
- Ты кем был в семидесятых?
- На берегу океана хотелось бы закончить свои дни. Во время оргазма с красивой креолкой. После устриц, сигары «Ромео и Джульетта», и двух пузерей «Хенесси», - не задумываясь, словно рапорт на параде, бодро отчеканил Илья, - А в семидесятых я был рок-музыкантом, силистом рок группы, ****уном  и фарцовщиком...
- Я так и знал, сука!!!! *** тебе, а не «Хенеси»! – грубо и бестактно отрубил Кабанов, поборов приступ неуместной, деконструктивной жалости, инквизиторским жестом ткнув пальцем в сторону Ильи, - Я в семидесятых был первым секретарем ВЛКСМ. И председателем добровольной дружины правопорядка! И таких, как ты, подонков, мы отлавливали, ****или, вафлили, пидарасили и отдавали под суд! Сдохнешь, сука, в лесу. С бодуна. На костре. С отрезанными яйцами. С выколотыми глазами…. Без хуя!   
- Фу! Это - бесчеловечно, по-инквизиторски, - огорченно покачал головой Илья, - Не по-комсомольски.
- Где ты ее закопал, урод, в жопе ***? – спросил тесть с иронией, уже более добродушно, как показалось Илье, без всякой злобы.
- В лесу.
Кабанов тяжело вздохнул, поднялся, провел пятерней по седому ежику буйной головы, повернулся и тяжелой походкой направился к выходу. Возле двери он вдруг остановился, словно что-то вспомнив. Перекрестился и, вернувшись, артистично попытался сорвать с шеи Ильи свой огромный золотой крест, легкомысленно подаренный им в день свадьбы. Но цепь была крепка, как дружба русского и китайского народа. Кабанов вновь и вновь, с силой дергал за цепь, как если бы заводил двигатель моторной лодки. Голова Ильи, ставшая от удушья, в одночасье красной, словно ствол садовой груши, трепеталась из сторону в сторону.
- Я са-а-а-ам! – хрипит, задыхаясь, Илья и, сняв крест через голову, отдает ее Кабанову. Кабанов прячет цепь с крестом в карман, и снова идет к выходу. Но, не дойдя до двери, возвращается и, обиженно сопя, прихватывает со стола комплимент шефа заведения, бутылку «William lawson's».
- Флэшка!!! – рявкнул он в лицо Илье.
Все это время два дюжих охранника, словно две вертикальные тени, следовали за ним от двери к столу и обратно, и снова к столу и обратно. Едва только стеклянные двери за Кабановым закрылись, грянул гимном торжества и свободы гитарный блюз Эрика Клептона, в воздухе закружился вихрь эмоций. К столику, осторожно озираясь, серой какашкой подплыл Пашка с бутылкой в руках.
- Илюшка! Ну, как ты?
- Отлично! – ответил Илья, - Ништяк! У меня двадцать четыре часа! Фильм еще такой есть. Про киднеппинг.
- На что у тебя двадцать четыре часа? На выкуп? – Пашка разливает коньяк по фужерам.
- Мне хватит уже, - слабо запротестовал, было, Илья, и прикрыл фужер ладошкой, но передумал и открыл. – А! *** с тобой! Наливай! Если бы, Пашка, на выкуп! Двадцать четыре часа он мне дал до казни. До смерти. Он сказал, что ровно через сутки убьет меня.
- Блефует, - облегченно вздохнул Пашка, - А что за флэшка, про которую он орал, как динозавр?
- Дал мне 24 часа, что бы с родными попрощаться. Завещание написать. Вечерину замутить прощальную с ****ями. Придешь на прощальную вечерину?
- Ерунду не говори! На чем порешили?
- С ****ями, Пашка, как ты любишь!
- Не хочешь, не говори. По крайней мере, за двадцать четыре часа выспаться можно….
Зазвонил рядом чей-то мобильник. Пашка и Илья одновременно потянулись к своим телефонам. Звонили Пашке.
- Да! Что? А они меня спросили? Я им сниму по морде! Репортаж из Триполи не дам рубить! Да! Это принципиально! Пусть идет одной подачей! Лучше интервью Абрамовича сократите! Или морду его сделайте поменьше. На колонку. Я сейчас сам подъеду! Ты, Илья, не паникуй! – сказал Пашка, пряча телефон, - Поехали-ка, лучше, со мной на работу! Поможешь. Там у меня запарка.
- Охуеть! Перед смертью на работу поехать!
- А что ты собираешься делать?
- Бухала возьму. Девочек вызову…
- Ну и дурак! Тебя на понт взяли, а ты – повелся! Я поехал. Если что – звони!

Пашка, с видимым облегчением, радуясь возможности уйти целым и невридимым, целует Илью в небритую щеку, засовывает бутылку в сумку, и торопливо выходит из заведения. Илья некоторое время сидит один. Мрачно допивает залпом Пашкин коньяк из фужера. По лицу его видно, что у него созрел план. Он резко поднимается со стула, потягивается, приседает, крутит головой, разминая шею, и выходит. Оглянувшись по сторонам, и не заметив ничего странного, садится в машину и медленно выезжает со стоянки. В зеркало заднего вида Илья отчетливо видит, как за ним по пятам следует, черный Cadillac Escalade IV. Илья когда-то мечтал о таком.
- Началось, блять! – пробормотал он, улыбаясь своим мыслям.

28.

ТУВАЛУ

Легкий морской бриз колыхал верхушки пальм. Белые, ватные облака в мирном голубом небе медленно изменяли форму и цвет, становясь то серебристыми, то бело-серо-голубыми, преображаясь то в верблюдов, то в камбалу, то в причудливых кудрявых пришельцев, а то - в бородатые лики святых старцев.
Строительство бунгало Ульриха, уже полгода было постоянно почти в стадии завершения. Оно получилось круглым, чем-то отдалено напоминающим православную, деревянную часовенку. Ульрих не страдал трудофилией. Тувальский Бог Труда, Брушитохос, покровитель столяров, плотников, штукатуров и менчейдайзеров, отвернулся от него. Ленивее Ульриха был разве что лемур. Ульрих был неважный плотник. Да и сапожник он был никудышний. А уж лудильщик он был вообще отвратительный. Он был хороший созерцатель и  неутомимый пользователь алкогольной продукции. Но он гордился тем, что впервые в жизни, он сам, своими руками делает крышу дома своего, по особому, им самим придуманному проекту. Иногда ему, правда, помогали местные, Тувальские, мужики, аборигены, за символическую мзду. Хотя, чаще всего дело обходилось заурядной дармовой пьянкой, песнями под гитару. Но они тоже были худыми плотниками, обойденными вниманием Бога Брушитохоса.

Полина, в косынке, в фартуке на голое тело, во дворике, печет рыбу на решетке. Рядом, облизываясь, преданно глядя на Полину, сидит спокойная собака Ария, в ожидании трапезы. Ульрих кричит с крыши.
- Хэй! Крошка! Подай мне большие гвозди!
- Где они?
- Они - в коладовке! Возле двери - ящик! Подай мне его. Я сам выберу необходимые!
Через пару минут Полина с ящиком поднимается по лестнице на крышу к Ульриху. Он помогает ей взобраться. Выбирает нужные гвозди. 
- Вот помошница, какая толковая у меня! Прямо Самюэль Беккет! Ну-ка дай-ка поцелую!
- А почему – Саюэль Беккет?
- Он был секретарем писателя Джойса. Занимался его архивом, помогал по хозяйству и бегал за бухлом
- Я тобой горжусь, Джойс! Ты, прямо, мастер! – смеется Полина, обнимая Ульриха, - За месяц крышу сделал! Я думала, ты кроме стакана ничего не умеешь держать! А ты просто мастер!
- Дя я не мастер, – смущенный заслуженными комплиментами говорит Илья, - Какой я, на ***, мастер?
- Мастер….- радостно повторяет Полина, - А почему твой дом - круглый?
- Это не совсем дом. Это будет Храм.
- О-о-о-о! – с уважением и почтением протянула Полина, - Храм? Какая? Православный? Католический? Протестантский? Буддийский? Еврейский?
- Это, Полина, будет церковь единого Всемогущего Бога. Ведь Бог един. Просто, у разных народов он называетя по-разному. И хотя, по сути, его истины во всех религиях просты и одинаковы: не укради, не убий, не лги, не еби чужих жен, не завидуй и не унывай. Их знают все, но понимают и трактуют по-разному. От этого и все распри у народов на земле….
- А у тебя есть семья? Отчий дом. Жена? Дети?
- Ты уже спрашивала. Три раза. Есть сын. Далеко. Каждый народ считает именно свою религию единственно правильной. Приверженцов других религий - считает заблудшими еретиками, обманутыми лохами, которым Бог не открыл глаза на Истину. Поэтому они убеждены: таких надо убивать, сжигать и сажать на кол.
- А ты. Ульрих, какую религию считаешь правильной?
- Свою. Свою религию, рожденную в моем сознании, в изучении, сравнении и познании других мировых религий, в спорах и сомнениях. Почитаю Веру в Единого, Всемогущего и Справедливого Бога, который не прощает подлости, предательства, ни за какие покаяния, эпитимьи, посты, поклоны и молитвы. Мой Бог не считает вербальное покаяние достаточной мерой прощения. А Почитание и поклонение себе не считает подвигом и доблестью. Прощение  и Любовь моего Бога можно заслужить лишь поступками, добрыми делами. А покаяние – это лишь пустые слова! Я знаю убийц, воров, и подонков, которые много молились, постились, давали деньги на храмы, каялись и снова убивали, воровали и делали подлости, сами, порой, того не осознавая….
- Ты умничаешь? – Полина взъерошила и без того взъерошенные вихры Ильи, - Ты передо мной выпендриваешься?
- Да. А перед кем мне еще выпендриваться в этом раю? Перед Арией? Еще так мне башку почухай! О! Как приятно! Иудеи преследовали и казнили христиан. Христиане сжигали и убивали тысячи непокорных вероотступников, еретиков, поклонников других Богов. Католики вырезали десятки тысяч гугенотов-кальвинистов, хотя у них был один Бог, Иисус. Мусульмане казнили иноверцев необрезанных, мечом насаждая веру в Аллаха. И все считали себя правыми….
- Ты, где учился?
- …. Адольф Гитлер считал, что он прав, когда пытался захватить и подчинить себе мир и сжигал в печах евреев. Он искренне считал, что делает это для блага немецкой нации. Большевики уничтожили миллионы и христиан и мусульман, несогласных с научным, воинствующим атеизмом, марксизмом-ленинизмом. И, при  этом, все считали, что именно они владеют Истиной! И переубедить их невозможно! Попробуй, переубеди Папу Римского, что Иисус сын земной женщины и иудея, плотника Иосифа? Что он – простой пророк! Иди! Переубеди!
- Не пойду!
- Скажи еврею-иудею, что есть только Аллах и Мухаммед! Попробуй убедить Сталина, что коммунизм, это тоталитарный тупик для прогресса человечества.
-  Ты пророк?
- Я истину прошел сказать вам, люди. Когда мы будем сегодня обедать?
- Мне нравится твой Бог. Возьмешь меня в апостолы?
- Ты уже давно мой апостол. Дай мне гвозди. Да не эти. Большие дай…
- О! Я уже апостол? Ты меня повысил? Из рабыни. Это надо отметить. А давай, сегодня праздник устроим?
- А у меня каждый день – праздник. И дай-ка мне, неутомимому труженику Храма, сигарету и зажигалку.
- Пусть этот праздник называется – День Единого Бога! Всемирный Праздник Души! С песнями, танцами. – Полина вставила в рот Ульриха сигарету и поднесла зажигалку.
- Ага! И непременно с дракой… - Ульрих, сделал затяжку, и выпустил дым через нос, - Слышишь? Никогда! Никогда я еще не отказывался от праздника! А как он празднуется, твой всенародный праздник? Есть какие-то особенности, которые отличают Всемирный Праздник Единого Бога, от простой языческой и светлой пьянки? Может быть, карнавальные костюмы? Стринги? Маски? Гимны! Пляски, песни душевные?
- Да. Именно так. Праздник души празднуется на берегу океана, на закате.
- На берегу океана?  А выпивка как? Выпивка предполагается?
- Много! Это обязательный элемент. Без выпивки праздник считается не защитанным!
- А блуд? Блуд будет на этом празднике? Без блуда – праздник не праздник, а митинг большевисткий какой-то! Маевка!
- Будет много блуда: разнузданного, первозданного и неуемного!
- Здорово! Прямо мистерия какая-то языческая намечается! Так вперед! Кого мы ждем?

29.

РОССИЯ. РАЙОННЫЙ ЦЕНТР РОССИЙКОЙ ГЛУБИНКИ.


Илья несется по неровному, пыльному российскому тракту, на своей старушке Альмере, трясущейся на неровностях, как пустые перси старой шансонетки. Мимо мелькают унылые декорации: поля непаханые, линии электропередач, заброшенные деревни и хаты, полуразрушенные храмы, заросшие крапивой, лопухом и коноплей полустанки, пустые закрома и коровники. В зеркало заднего вида он отлично видит, что его по-прежнему, преследует знакомый черный «хвост» Cadillac Escalade.
Но вот начинаются знакомые картинки времен безумной любви и юношеского полового сумашествия. Пустынная улица. Сельмаг. Тот самый, «родной», словно брат, близкий, до боли в голове. Сюда Илья прибегал сдавать собранные на улице бутылки в дни получки на заводе синтетического каучука. Все те же, бессмертные, вечные, неказистые, суровые старушки в серых одеждах, с серыми лицами, и тяжелыми серыми сумками в натруженных, серых руках. Мужики кучкуются «особыми тройками». Бредет уныло, цепляясь копытами за мотки проволоки и поленья, конь, аргамак, запряженный телегой. На телеге той – грохочат пустые бидоны. Мотоциклист в танкистском шлеме проносится мимо сумасшедшим сказочным витязем, верхом на мотоцикле, взметая клубы пыли.

Илья паркуется рядом с магазином, выскакивает укушенным в жопу чертом на родную землю малой родины. Рядом, взметнув столб пыли, тормозит черный Cadillac Escalade. В открытом окне  автомобиля виден кряжистый крепыш, похожий на изрядно располневшего Гошу Куценко в роли борца сумо. Толстый «Гоша» игриво подмигивает Илье, и, шутя, балуясь и кобенясь, остроумно стреляет в него из пальца, сопроводив выстрел звуком «Пф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф!». Илья в ответ тоже стреляет в мальца из пальца, только со звуком «Кх-х-х-х-х-х-х!», дует в перст, сует его в воображаемый нагрудный карман, и идет в двухэтажный, деревянный дом.
Он поднимется на второй этаж по знакомой, шаткой деревянной лестнице. Вся лестница завалена тряпками, банками, велосипедными рамами, картонными коробками, фанерными ящиками. Вот лежат кардан от жигулей, ствол ручного пелемета, моток колючей проволоки, бидон из под молока, канистра бензина, желазная печка-буржуйка, деревянная прялка Х11 века, картина Налбандяна «Ленин, Троцкий и Крыжыжановский на пляже Женевского озера», дырявый глобус, пожарная кишка, ржавая рында с буксира «Бесполый», корабельный якорь с корвета «Противный», колесо от КАМАЗа, ящик гнилой брюссельской капусты, над котором витают мухи це-це, бюст Захера Мазоха без головы, оглобля, немецкая каска, астролбия, и прочий хлам, принесенный с помойки. Мухи, вонь, тлен. Илья протискивается в комнату. Там та же история. Но еще под ногами суетливо снуют кошки всех размеров и цветов.
- Маменька! Маменькаа! – кричит он дрогнувшим голосом, - Мамуля! Мамулечка!
- Я не поеду с вами! Не поеду! – доносится из глубины знакомый с детства голос матушки.
- Это я,  мама! Илья! Сынуля твой!
- Сыночек! Приехал? Ах тыж, Боже ж мой! И не предупредил!
Матушка появляется в дверном проеме, в рваных лохмотьях, в старомодном ветхом шушуне, в валенках, в сером, траченном молью оренбургском пуховом платке на плечах. На голове индийская чалма, времен колониализма. Илья обнимает матушку. Матушка от счастья плачет, уткнувшись ему в плечо. Они некоторое время стоят без движения. Лишь только изредка слегка вздрагивают маменькины плечи от неровных рыданий.
- Ну, не плачь. Мама! Ну, все-все-все….
- Илюшка! Они хотят меня отправить в сумасшедший дом! Илья Они уже приходили три раза!
- Не волнуйся! Я все улажу! – Илья обнимает матушку, прижимает к себе ее располневшее тело.
- Скажи им, Илья!
- Я сейчас же разберусь! И все улажу! Кто тебя хочет отправить? Ты Кулакову в поселковый совет звонила?
- Он не берет трубку. Да, кому охота за старушку вступаться? Ну, что ж мы стоим? Пойдем, я тебя покормлю! От тебя пахнет спиртным? Ты пил?
- Я сыт, мам.
- Нет-нет. Надо поесть!
Но матушку уже не остановить, как не остановить стремительно бегущее время. Матушка отрывается от отбьятий сына. Смотрит на него подслеповатым взором, улыбается. Она суетливо открывает холодильник, из которого в тот же миг высыпаются коробочки, баночки, сморщенные клубни прошлогодней картошки, гнилые яблоки, луковицы. Матушка достает из холодильника кастрюлю. Вываливает оттуда на тарелку, липкую, хлюпающую, тягучую субстанцию, кусочки каких-то овощей вместе с посудной тряпкой.
- Вот, кушай… Все свежее. Вчера готовила. А я, Илюша, сейчас работаю над новой программой…К Празднику Первого мая. У нас на площади всегда концерты. Я там почти всегда читаю стихи со сцены. Меня приглашают! Аплодисменты! Цветы! И песни пою…. Сейчас вот послушай… Нет, подожди… Поешь сначала….
-  Мама. Зачем ты носишь с помойки сюда этот хлам? Ты же обещала более не носить! – Илья взял ложку и стал помешивать варево в тарелке.
- Это не хлам! Это все нужное! Это и тебе пригодится! – Матушка снова полезла в холодильник, собираясь достать еще угощения. Илья, воспользовавшись ситуацией, быстро вывалил содержимое тарелки в ведро, стоявшее возле раковины.
 - Там, Илюша, много полезных и нужных вещей. Ты знаешь, какая у меня пенсия? Только хватает за квартиру заплатить, и все! И нет пенсии! А как жить? Ты лучше послушай, что я приготовила к первому мая! Из «Короля Лир»
- Но я тебе все могу купить!
- Подожди!
Матушка убегает. Через три минуты она возвращается в белом парике и в римской тунике. Она, поднимает рукик небесам (к облупившемуся, серому потолку кухни)

- Он должен был вас сединой растрогать. (Это я о короле Лир! Я Корделия! – запоздало предупреждает Матушка)
Хотя бы даже не был вам отцом
Такому ль было выйти ночью в поле (она показывает рукой в невидимое поле)
На поединок с вихрем, громом, тьмой?
Такому ли стоять на карауле
Под шлемом развивающихся косм
Средь частых молний. Я б пустила греться
К огню собаку своего врага.
В такую ночь. А ты был рад, несчастный
Ночлегу в шалаше, среди свиней,
С ворами вне закона, на соломе…

- Подождите, мама! – Илья жестом прерывает монолог Матушки-Корделии, - Ну, давай о жизни поговорим, что ты мне бенефис свой тут устраиваешь? Раз в год приезжаю, а ты мне стихи…
- Ох! Да какая у меня жизнь, Илюша, - мать устало опустилась на табуретку, - Устаю… С утра бутылки собираю, потом полежу немного и убираю в доме… Тут видишь, сколько всего… Вчера на пять рублей сдала бутылок…
- Я же тебе деньги высылал…
- Да, какие это деньги…. Ты лучше послушай дальше…, - она снова встала в позу Корделии, возвела очи к грязному потолку:

Постигнуть не могу, как ты в ту ночь
С рассудком вместе жизни не лишился…

- Двадцать тысяч для нее не деньги…Ничего себе живет….- бормотал тихонько Илья.

- Проснулся он. Заговорите с ним! (Это я про Лира. Он проснулся! – пояснила мать Илье. Потом обратилась к воображаемому королю Лиру, по ее сценарию, сидящему возле раковины) протянув к нему руки.
- Ну, как здоровье ваше?
Как вашему величеству спалось?
(Илье: Он меня не узнает…)
- Ну, ладно, мам… Мне надо идти. Вот тебе, возьми. (протягивает ей пачку денег, перетянутую резинкой от трусов) И перестань по помойкам ходить! Мне стыдно… У нас в семье никто не побирался! Твой отец в сорок первом жизнь свою отдал, не для того, чтобы ты по помойкам побиралась! Ты же артистка! Где твоя аристократическая гордость?
-  Ой. Тут, наверное, много? – матушка с восторгом антиквара смотрела на пачку, - Это правительству нашему пусть будет стыдно, за то, что я дочь героя войны, по помойкам вынуждена побираться, сынок. Да. Раньше приглашали, хоть, утренники детские вести. Хоть какой-то приработок. А сейчас уже никому видно не нужна. А гордость? Это пусть Президент мне ответит? Как он довел меня до такой жизни!
- Ну, с голоду ты, допустим, не помираешь! Видит Бог: ты хорошо жила. И успех у тебя был, и роли хорошие…. Я же помню тебя в роли сеньоры Монтекки. Потом эта…. «Средство Макропулуса»…Тетеньку эту… Мадам…. Эмилия Марти! Оперная дива! Мама! Как ты играла! Это – чедо!
- Неужели помнишь? Ты же маленький был... – Матушка опускается на табуретку и плачет.
- Лет десять мне было, наверное, мам. – Илья смущенно поднимается, рассеянно осматривает комнату матушки, - Ну, все, я пошел.  Дай я тебя поцелую…
- Побыл бы еще. Я тебе почитаю «Двенадцатую ночь». Послушай. Я - Оливия.
Матушка изменилась  в лице, стала суровой, и, строго ткнув в Илью свой перст, с гневом вскричала срывающимся голосом:

- Доколь терпеть мне? Грубиян несносный!
Тебе бы жить в горах, в берлогах диких
Где не нужна учтивость. Вон пошел!
Цезарио…Уйдите, негодяи!
- Все-все-все! Я пошел вон… Мама прощай!
Илья чмокнул разгоряченную ролью мать в щеку и, сдерживая слезы, вышел вон. Он пробирался сквозь груду чудовищную свалку помойного мусора в коридоре. Пару раз споткнулся, упал, больно ударился коленом о наковальню и громко и нецензурно выругался:
- Бля-а-а-а-а!

30.

ТУВАЛУ
 
Ульрих на своем задрипанном, грязном «Додже» несется по прибрежной пыльной дороге. Рядом – Полина и спокойная, как Будда, собака Ария, с высунутом на ветер языком. Машину заносит на крутом вираже, она чуть было, не переворачивается, на мгновение, встав на два колеса. 
Полина радостно визжит.
- Ульрих! Осторожнее! Ульрих! Ты, как будто, смерти ищешь! Я пока хочу жить!
- Death is not exists! The man simply transforms from one illusive space to another! Эге-ге-э-э-э-э-э-й!
- С тобой невозможно общаться…когда ты пьян…Впрочем, и когда трезв…
- Все мировые религии сходятся в одном - Смерти нет! Они не могут врать! Все религии одновременно не могут заблуждаться. Есть перевоплощение! Я это чувствую!
- You really think sow?
- Конечно! Я часто слышу голоса своих умерших друзей! Стас! Володька! Папа! Сашка! Витя! Элька! Нет. Эльку давно не слышал. Они доносятся до меня из других миров! Они говорят мне: Ты должен жить за нас всех! Наслаждайся! Ебись! Пей! Гуляй! Твори! Пой! Бухай! Так получилось, что мы ушли с этой прекрасной планеты немного раньше. Заверши то, что мы не успели.
- Они – русские, эти, твои друзья?
- Да….
- Ты от меня ничего не скрываешь?
-  А ты?
Додж с визгом и скрежетом, останавливается на пляже, окруженном пальмами, мангровыми деревьями, орхидеями, эпифитами, зарослями древовидного папоротника.
- Все! Приехали! – Илья одновременно с собакой выскакивает из кабины. - It’s my favorite place! Rocks! Palms! And nobody nearly on 10 miles!
Он торопливо и суетливо вытаскивает из машины подстилку, бутылки, бокалы. Роняет бутылку на песок. Поднимает. Роняет. Поднимает. Полина выходит медленно и некоторое время, молча наблюдает за, хозяйской деловитостью и мирской суетой Ульриха.
- А тебя, в самом деле, зовут – Ульрих?
- Почему ты об этом сейчас спрашиваешь? Я же тебя никогда не спрашиваю: Полина – настоящее имя?
- Потому что от этого зависит наша жизнь и наше будущее.
- Наше будущее, Полина, зависит только от Бога…

31

РОССИЙСКАЯ  ГЛУБИНКА.

Илья подъезжает на своей, что-то жалостно тарахтящей баритоном, по-японски, «Альмере», к старому, двухэтажному дому, с облупленным фасадом, на улице Синих рабочих. Рядом с Альмерой озорно взметает пыль, коварный, неотступный, черный «Cadillac Escalade». Илья, быстро привыкший к такому навязчивому «бизнес-класс-вип-сопровождению», выходит из машины. В руках у него большой пакет. У подъезда, за столиком сидят потрепанные, потасканные, красноликие, мужики-игроманы в трениках, зачарованно играют в домино. На столе - бутылка водки, пластиковые стаканчики. Появление Ильи в сопровождении «кадилляка» прерывает игру. Мужики в изумлении замерли от такого невероятного происшествия:, словно во двор спустились с небес украшенные цветами колесницы Субхадры и Кришны. Никогда они не видели так близко, ни колесницы Субхадры, ни «Cadillac Escalade». Они провожают злобным взглядом провокационно-вызывающе, прилично одетого, чмошника до подъезда. 
- Эй! Солдат! Подь, сюда! – кричит один из них, первым выйдя из ступора.
Илья, не обращая внимания на вежливое приглашение, проходит мимо игрового пространства. Мужики, смирившись с непочтением, продолжают играть.
Илья заходит в пропахший мочой подъезд, возносится по родной, до боли в паху, знакомой, шаткой, деревяной лестнице, к двери, с ободранной дерматиновой обивкой. Это дверь его детства. Это дверь его любви и позора. На стене его собственноручная надпись напильником: «Аглая! Я люблю вас!» Эх! На этих вот самых ступеньках, он сжимал эту капризную соседку страстных объятиях, осыпал нежными поцелуями, теребил ускользающую, словно стерлядь, вульву.
Илья нетерпеливо жмет кнопку звонка. Звучит незабываемая, фальшивая мелодия канкана Жака Оффенбаха. Тишина. Илья, обозначая движениями ног, зажигательный канкан, насточиво одним пальцем продолжает непрерывно вызывать танцевальный музыкальный фрагмент. Наконец в комнате раздается громкое сморкание, отхаркивание, неясное, хриплое бормотание, напоминающее матернуя брань неисправного унитаза. Слышны звуки волочащихся шлепанцев. Дверь открывается. Перед Ильей возникает мимолетное видение, растрепанная, всклоченная, одутловатая, нетрезвая женщина, лет пятидесяти, в грязной майке с надписью «AC/DC», с самодельным, осиновым, сучковатым костылем в руках. Она без замаха, без предупредительного боевого клича, яростно, врезает Илье сучковатой  тростью по башке, потом еще, орудуя ею словно ниндзя, посохом сюмокудзюэ, норовя попасть по лицу. Илья еле успевает уклониться от такого нетривиального, ощутимого, гостеприимного приветствия. Ни тебе, здравствуй, Илья! Ни тебе: как здорово, что весь ты здесь, сегодня собрался!
Удары сыпятся на незваного гостя один за другим. Илья удва успевает подставлять руки, защищая самое дорогое (после срамного паха) – вместилище умища - голову. Всклоченная неравным поединком, баба, наконец-то устала, (сказалось отсутствие регулярных тренировок) встала напротив Ильи, опершись на сюмокудзюэ, тяжело дыша недельным перекуренным перегаром в лицо прихожанину.
- Ха! Чудеса-мудеса! Че надо? Че ты блять пришел, скотина ибаная?
Она снова попыталась нанести удар в лицо Ильи, но уже расслабленно, как бы, из этикета.
- Убью на *** скотина такая! Гадина! – Баба попыталась еще раз достать его костылем.
- Постой… Я сына проведать пришел!
Илья, в слепом отчаянии, словно революционный террорист Игнатий Гриневицкий бомбу в царя, бросил в бабу пузатым пакетом, и, благоразумно, предусмотрительно, опасаясь стремительной контратаки яростного противника, сбежал на один пролет вниз.
- Это подарки ему! Передай, пожалуйста…. Пожалуйста! Я прошу!
- Я тебе гадина щас подарок твоему в жопу свой заткни на *** гада сука!!!!
Баба, при всем своем оппозиционном негодовании, пакет с пола, однако, подняла, осмотрела, заглянула внутрь, и, вытащив из него новые джинсы, приложила обновку к своим бедрам. Джинсы подошли.
- Ты тетради мои не находила? В красной обложке? – осторожно спросил Илья снизу, из укрытия. Сучковатый костыль грубым ответом пролетел кривой молнией мимо него и ударился в стену над его головой. Штукатурка посыпалась ему на голову и на лестницу.
- Я блять тибе сичас такие титради устрою сука блять такая…. Пошел на *** отсюда быстро!!! Титради блять ему. Сейчас мужу скажу тебя блять вперед ногами вынесут…..
Илья, красный от смущения, негодования, страха и праведного гнева, стряхивая с себя штукатурку, выбежал из подъезда.
- Фрайерок! Гражданин! – хором закричали члены дворовой команды в настольное домино, - Иди сюда! Не бзди! Вопрос есть один. Займи червонец!
Илья перепуганным, побитым спринтером пробежал мимо спортсменов к своей машине. За ним поспешил спортивной ходьбой праздный, наглый игрок в ветхих, красных шортах.
Илья уже издали отметил, что боковое стекло машины разбито. Подойдя ближе, увидел: аудио система вырвана с корнем.  Илья с укоризной оглядывается на «Cadillac Escalade», на своего помпезного, элитного сопровождающего. Дескать: «Ну куда же ты смотрел, растяпа?» Кряжистый, лысый «хвост» в Кадилляке виновато развел руками: «А че я мог поделать?».
Праздный мужик в трениках, бесцеремонно просунул кудлатую, озорную башку в окно кабины:
- Я чего хотел спросить, мужик: Магнитола нужна? Почти новая! Пятьсот рублей!
Илья резко нажал на газ. «Альмера», взревев, как обиженный, освистанный, укушенный в пенис, поп-певец, рванула с места. Мужик грохнулся на землю, но, рук не разжал и некоторое время волочился за машиной. «Хвост» обгонав Илью, восторженно показал ему большой палец. Илья, из веждивости, показал ему в ответ средний палец.


32.
«Банан от фейхоа недалеко падает»
(Нигерийская народная пословица)

Компания пятнадцатилетних пацанов, в спортивных костюмах, словно проигравшая школьная сборная по футболу, уныло сидит в детском скверике, на скамейке, возле скульптуры гимназиста, безобидного юноши, с развевающимися курчавыми волосами, Володи Ульянова, изредка, словно спущенным, пробитым, мячом, перебрасываясь незначительными фразами. «Члены сборной» пьют из банок «Ягуар», курят, грызут семочки. Вокруг памятника юному Ульянову целый сугроб шелухи, мятых сигаретных пачек и пакетов из-под чипсов, пустых пивных банок и бутылок. Это место романтических встреч, клуб по инетересам, бар, казино, студия ток-щоу под откртым небом.
- Бензоат натрия! – читает банку рыжий паренек в морском бушлате с чужого плеча, - Что это за хрень такая? Не сдохнем?
- Пей! Все равно, когда-нибудть сдохнешь, - отвечает ему специалист в женской болоневой куртке.
- В нем до *** всякой хуйни намешано. Отрава! Лучше уж водку. Мне мой батя говорит: не пей эту хуйню! Я тебе лучше водки налью!
- Так не хочешь пить, дай сюда. Блять интеллигент ***в!
- Да щас и водка паленая. От нее скорее отравишься. Лучше уж косячок выкурить.
Скрипя и подпрыгивая не щербатом асфальте, подъехала старушка «Альмера». За ней эскорт – шикарный «Cadillac Escalade».
- Ни ухуя себе! Ух, ты!
- Вот это да!
- Это за мной, пацаны! Мне сейчас в министерство пора! Допивайте мой Ягуар! – сострил любитель и знаток «Ягуара»
- О! Гляди! Что за крендель упакованный? Бля! – восклицают пацаны, с преувеличенным восторгом, - Да это, батя Вальдемара! Звезда, блин! Вальдемар. Отец к тебе явился! Может, отоварим?

Вальдемар мрачно передал косяк товарищу-очереднику.
- Скройтесь на минутку! Мне надо с батей перетереть кое-что!
Пацаны недовольно поднимаются с насеста, медленно отваливают, картинно сплевывая тягучую слюну на многострадальную землю русскую.
- Вампир! Если че, Вампир, мы тут! Сразу навешаем, если че! Только крикни! – кричит самый маленький, худой как узник, сорванец в мешковатой зимней куртке. Но далеко пацаны не уходят. Они угрюмой, суровой, серой стайкой садятся в двадцати метрах, на деревянную сцену, на которой во время утренников и митингов в поддержку  справедливой политики правительства выступают депутаты и участники художественной самодеятельности районного дома культуры. 
- Здравствуй, Вальдемар, - сказал Илья, подойдя к Вальдемару, и протянул руку для официаотного рукопожатия, согласно протокола.
Вальдемар, сделав шумный глоток из банки «Балтики», руки для приветсвия не протянул.
- Что за имя ****ское – Вальдемар? Ты придумал так назвать?
- Нет. Мать твоя.
- Она говорит, что ты. Че приехал? Денег попросить? Нет у меня денег для тебя! Сам зарабатывай! Большой уже!
-  Ты пиво бы не пил. Печень разрушает, - Илья, не дождавшись рукопожатия, убрал руку в карман.
- Че-то ты поздно взялся меня воспитывать…
Илья сел рядом на скамейку, стряхнув с нее шелуху.
- Ты же знаешь, мать не давала мне встречаться с тобой…
- Брось лапшу мне на уши вешать! Если бы ты захотел, то давно забрал бы меня.
- Но Стелла против… Что у ней с ногой?
- Стела против!!! Гнилой отмаз! Она же бухая все время! Ее запросто можно родительских прав лишить! Тебе просто не хотелось напрягаться: одевать, кормить меня. Домашнее задание со мной делать. В кино водить. Купать. Это же геморрой. Так? Этот *** с тобой? – он кивнул на качка, вышедшего из Кадмлляка, - Охрана что ли?
- Ты не ругайся…. Что с ногой у матери?
- Да пошел ты…. ****обол. Без меня нормально ведь жить? Тетки молодые, бухло каждый день, Египет, Куршавели. Оттягивался в Куршавеле? Тебя по телеку пацаны видели… В новостях мелькаешь….
- Ни разу не был… Упала, что ли?
- Врешь опять. Ты всегда мне врешь. Противно. Самому не противно? Не надоело врать? Она с лестницы упала. Перелом тазобедренного сустава.
- Я уезжаю, сегодня. Попрощаться пришел….
- О! Уезжаешь? Какая печаль! Вроде для меня что-то от этого поменяется. Да мы и так видимся раз в год! У тебя пару сотен не найдется? Раз уезжаешь?
- Конечно, найдется.….
- Нужели, дашь? И не жалко тебе? Кровных, заработанных кровью и потом?
- Не жалко…
Во время разговора, за спиной Ильи происходят драматические события. Пацаны, жаждующие справедливости, вознамерились, было, проколоть шины на многострадальной «Альмере», но, неожиданно в ткань драмы внедрился «хвост» из «Кадилляка». Мужик вышел из машины, крикнул хрипло и зычно, с императивными интонациями командующего фронтом: «А ну на *** все отседова!». Пацаны, с хохотом разбежались в разные стороны. Но мужик все-таки умудрился схватить одного  шалуна за шиворот и добросовестно навешал ему тумаков по мордашке. В это время шустрые подельники шалуна старательно и качественно прокололи шины на щегольском «Cadillac Escalade» незадачливого командующего фронтом.
- Неужели? Пожертвуешь, несчастному сироте? – с неприкрытой издевкой, спросил Вальдемар, наслаждаясь своим моральным превосходством, - Да ты просто Иисус Христос! Ленин, блять! Все - беднякам! Деньги, землю, машины, баб! Ничего себе!
- Зря ты так, Вальдемар… - У Ильи от обиды засвербило в носу, зачесались глаза.
- Да уж, конечно! Куда нам до тебя, тупым провинциалам! Ты же уж куда ж уж там! Ты же велик! – Вальдемар возносился к небесам от осознания своего превосходства, от своего величия, от созерцания поникшего, униженного, виноватого отца, - Ты же с Уго Чавесом общаешься! С Эллисом Купером бухал! А мы только пивко сосем! Ты это…. Ты, наверное, не приходи больше. Мне от наших встреч только хуже… Настроение портится. Да и тебе это не надо… У тебя же все уже есть: успех, деньги, работа, женщины. Куршавель. Давай… Пока.
Илья полез в карман, достал заготовленную ранее пачку денег, перетянутую резинкой, и протянул сыну.
- Я уезжаю в другую страну, сынок. Навсегда.
- Флаг Российский в руки, – очень остроумно, как ему показалось, ответил Вальдемар. Он вообще восторгался собой в этой ситуации. Жаль, мать не видит его в эти торжественные минуты, - О! Мани? Мне? Неужто, все-таки оторвал от себя? Это отступные? Ништяк! Это я всегда только «за»! Это ты молодец! Что-то ты мало даешь! Ты поработай в этом направлении! Побори свою жадность! Денек без шампанского проведи! 

Вальдемар небрежно, снисходительно, и брезгливо словно катях, двумя пальцами взял пачку, и засунул деньги глубоко в карман. Затем встал и весьма метко кинул пустую банку от «балтики» в переполненную мусорку. Банка попала на самый верх, между стеклянной пустой бутылкой и ботинком, и даже не сорвалась с вершины горы мусора.
- Видал? - спросил Вальдемар, гордо. Потом покровительственно и снисходительно похлопал горе-отца по плечу, как проигравшего поединок соперника, и, вразвалку, с видом чемпиона, направился к угомонившимся после акта возмездия, корешам.
 
Илья некоторое время с виноватой печалью смотрел вслед сыну, худому, нескладному, старающемуся выглядеть независимым, сильным и крутым. Подходя к «Альмере», с чувством глубокого удовлетворения замечает, как лихорадочно, в панике, меняет колесо «Cadillac Escalade» коренастый, лысый полутяж, его временный вертухай. Илья кобенясь, стреляет в него из пальца со звуком «Пуф!!!!», садится в машину, и  уезжает.

33

ТУВАЛУ.

ДОБРАЯ НОВОСТЬ И СОБАКЕ ПРИЯТНА

«Всяк стукачок знай свой шесток»
Советская пословица

Привычный зной, словно надоевшего, ленивого бездельника, шутливо разгонял добрый ворчун, подвижный работяга, трудодей, вечерний океанский веторок. Наступило время эфемерного и прекрасного, словно Жизнь, Заката, время цикад и певцих птиц, уставших от зноя. Их дружный отрывистый музыкальный стрекот, не достигающий оркестровой слаженности, режет ухо, но не до крови. Наполненная пением и стрекотом прибрежная сельва, преобразилась, как в детском калейдоскопе.  Теперь она сочилась жизнью, шумом леких, невидимых движений, нарушающих ее изумрудную чистоту. Шуршали мыши и листья пальм. В воздухе трепетали, зудели невидимые птахи, бляхи-мухи, безымянные инсекты. Волны с шепотом накатывались на белый песок и растворялись в нем.

Из колонок машины, стоящей неподалеку, звучала дивная музыка великого чеха, Бедржиха Сметаны, его симфонической поэмы «Моя родина» в исполнении Бостонского симфонического оркестра и дирижера Рафаэля Кубелика. Звучала самая его любимая часть: «Влтава». Она напоминала Ульриху его странное, неровное, серое, с яркими музыкальными пятнами, словно бабушкино одеяло, детство.
Ульрих, время от времени, оттопырив мизинчик, куртуазно, как солист балета, прикладываясь к бутылке виски,  задумчиво смотрит в безграничную даль океана, на смутную линию, соединяющую его с небом. Полина задумчиво смотрит на игривые волны и на Ульриха. Ульрих, поймав, и восприняв этот взгляд как немой укор, протягивает Полине бытылку.
- Спасибо. Ты же знаешь, я не пью виски на берегу океана. Ты никогда не задумывался, как бы ты хотел умереть? – спросила Полина, мягко отстранив от себя бутылку, как инициатор сухого закона на советском плакате «Нет!».
- Я всегда об этом думаю, - ответил Илья, в который раз отметив про себя, еще одно положительное качество Полины, как партнера.
- Наверное, на берегу океана?
- Да. Непременно, на берегу океана!
- Чтобы был красивый закат? Вот, примерно, такой?
- Закат – это неверотно красивая деталь для последнего часа….
- Чтобы был светлый беспричинный праздник, и много бухла?
- Точно! Откуда ты знаешь? (делает еще один глоток) Ты, прямо, Парка какая-нибудь….Ведунья!
- Чтобы была классная музыка! Так ведь?
- Ничего себе! Ты прямо, читаешь книгу моей души….
- И, обязательно, красивая крошка рядом? Так ведь?
- Послушай… Неужели….
Илья открыл от удивления рот. Он был, слегка ошарашен, ошеломлен, охуевш. Но быстро взял себя в руки. В конце концов, наверняка, во время одного из загулов, эта пытливая фея уже выведала все детали о его представлении о смерти. О его видении ее прихода. А он, видимо, расслабившись, как обычно, правдиво, как на суде, подробно отвечал ей.
- Илья. Странно, правда? Все необходимые условия для идеальной смерти соблюдены. Ничего не упущено? И пляж пустынный, закат красивый….
- Это невероятно, - Илья медленно встает.
- Невероятно то, что все условия выполнены?
- Нет. То, что это ты!
- Это мог быть и любой другой человек. Послушай, как шелестят волны. Как страницы книги….
Ульрих послушал. Но его уже не умилял сладкоголосый шум океанских волн.
- А я-то думаю, зачем в твоей сумке ствол?
Илья приподнял края своей белой марлевой рубашки. Рукоятка дамского пистолета Бельдог (Дерринджер) зловеще блестела из под ремня шорт. Полина улыбнулась загадочной, саркасчтической и, одновременно, сардонической, улыбкой.
- А я-то думаю: куда делся из сумки мой ствол? Нехорошо, по чужим сумкам лазить. Хорошо, что у меня запасной всегда с собой!
Полина достала из сумочки более серьезный пистолет.
- Glock 17?! Отличный выбор, – одобрил Ульрих, и строго спросил:
- А воровать флэшку из сортира, по-твоему, хорошо?
- Испугался? - улыбнулась Полина.
- Обосрался, - уточнил Ульрих, - Хорошо, что я копию сохранил.
- И ты все это времся знал, что я специально приехала?
- Знал, и поражался твоей игре!
- А я – твоей!
- Наверное, мне просто не понятна мотивация. А непонятка всегда пугает…
- Но у тебя тоже было и есть много немотивированных поступков! Как у любого человека. Мы часто действуем, повинуясь чужой мотивации.
- Я все время ждал, что ты вдруг рассмеешься, и скажешь, я пошутила! Я и сейчас жду. А что если, я сейчас сяду в машину и убегу….
- Беги! Ты же не собираешься, как Джеймс Бонд ловким приемом обезаружить меня? – невесело хохотнула Полина, - представляю нашу схватку…
- И перестрелку. Это прямо триллер какой-то, - Ульрих делает несколько тревожных глотков из бутылки. Полина привстала с песка. Отряхнула с попы песок.
- Да-а-а-а, Ульрих! – протянула Полина с затаенной укоризной, - Не ожидала я от тебя такого.
- А что такого? Что сумку обыскал? Так, это было в первый вечер. Я же ждал, что братва когда-нибудь найдет меня и пришлет кого-то за флэшкой. Просто, не ждал, что это будешь ты…
- Да я не про сумку, Ульрих!
- А про что? Про то, что…
- Про то, что ты скоро станешь папой!
- Римским? – тупо сосотрил Ульрих, растерявшись, испугавшись и опешив.
- Русским! Русским папой!
Из колонок Доджа доносятся звуки  увертюры к Манфреду Шумана. Полина начала эротично, креативно вращая бедрами, танцевать увертюру, подпевая:
- Праздник начинается! Начинается праздник Души! Всемирный праздник новой души! Новая душа на Земле зарождается, Ульрих! Я – беременна! Ульрих! Я беременна!
Иля снова опускается на песок.
- Постой… Как ты сказала? Это что ж… Получается, что… Да ты что? Получается, что у нас будет маленький???!
Он буквально взлетает с песка, и, совершив двойной ривольтад, как будто в него вселилась сама Волочкова, начинает кружить Полину:
- Ураа-а-а-а-а-а! Праздник Новой души! Мы беременны!
Взявшись за руки, они пляшут дикую первобытную, брачную пляску влюбленных неордельтальцев. Неожиданно, Полина легко соскакивает с рук Ульриха, прервав каскад балетных и акробатических пируэтов.
- Вон, друг твой идет. Мелвилл. Не говори пока никому!
По пляжу, по кромке песка, беззботной, босоногой, радостной надежой идет бармен Мелвилл. Завидев Ульриха, приветливо машет ему рукой. Ульрих машет обеими руками, как сигнальщик подбитого крейсера. Полина совершенно спокойна. Следит за поведением нового, изменившегося в одночасье, Ульриха.

34.
ПОДМОСКОВЬЕ

«Грядущее наказание  - лучший повод для свидания»
(пословица палачей Урарту)
 
Грязное транспортное средство «Рено Логан» летит стрелой по Рижскому шоссе. Сворачивает на проселочную дорогу. Мимо проносятся деревья, машины, погосты, снопы, поленницы, телеграфные столбы, коровы, деревеньки, реки, косогоры, бабы, чащи, озера, рощи, урочища, дураки, дороги. Колонки разрывает удалая песнь таксиста Вили Токарева: «Я тут в америке живу четыре года, пожил во всех ее известных городах…» Трясется на заднем сидении мрачный Илья. Даже песнь его не радует.
- Нет. Я не хочу умирать! Я буду отбиваться, - шепчет он, сам себе, - Как? Просто! Руками! Зубами! Ногами! *** вам! Хуй вам всем!
- Что вы сказали? – спрашивает таксист, рябой, одутловатый мужик, уменьшая звук магнитолы.
- Это я сам с собой, - ответил Илья.
Наконец-то! Знакомая деревушка. Уютная. Чистая. Тихая. Среди маленьких, убогих хат, крытых соломой, инопланетными пришельцами, титанами, грозными, всесильными Атлантами, возвышаются огромные, пустынные особняки красного кирпича, с мраморными колонами. Хозяева наведываются сюда не часто, только в жаркое летнее время. Да и то, чтобы просто походить среди этой роскоши, еще раз убедиться в своем материальном благополучии. Остальное время в них незаметно живут сторожа, крепкие парни, ушедшие из государственных структур по причине низких зарплат.
А вот и знакомая маленькая церквушка Покрова Святой Богородицы. Илья сует таксисту две купюры, невесомым подростком выскакивает из машины, не закрыв дверей, подбегает к церкви и нетерпеливо стучит в дверь. Прислушивается.  Тихо. Снова стучит. Двери ему, одновременно подпоясываясь, открывает, заспанный, взлохмаченный бородатый, кряжистый мужик в черной, повседневной рясе из чесучи, в сбившейся набекрень скуфье.
- Илюшко? Радость-то какая! Тверезый! – восклицает он, раскрывая объятия, принимая в них блудного сына. Вечные друзья и непримиримые оппоненты душевно обнимаются и долго стоят, не разжимая объятий, словно даря друг другу тепло и силу плоти.
- Почему на такси? – спрашивает отец Федор, глядя на отъезжающую машину, - Разбил свою «старушку»?
- Потом объясню, - отвечает Илья. Свою старушку «Альмеру» он оставил на стоянке возле вокзала. Поцеловал на прощание и сказал: «Спасибо тебе, мэм, за все!» Наверняка, «кабановские» ее снабдили «маячком». Но искать «маячок» не было времени.
Отец Федор прерывает обмен энергией, закрывает двери на засов, и ведет гостя, через южные, растворенные двери, в бревенчатую трапезную, расположенную во дворе, под старыми дубами. В трапезной, согнувшись пополам, моет полы, без швабры, в ручном режиме, бабушка в сером платке, в серой, долгополой одежде, без фасона и названия.
- Ступай домой, сестра Фекла. Довольно ужо драить… - кивнул он бабе. Баба бросила тряпку в ведро и мгновенно, словно по волшебству, растворилась во мраке.
- Выглядишь ты скверно, Илюша. Как будто тебя фарисеи распинали. Что случилось? Где твоя неуемная бодрость духа? Поведай мне все, как на духу.
Илья молча садится на деревянную лавку и угрюмо смотрит на кота, прибежавшего на звон посуды. Федор выставляет на стол нехитрую снедь. Бутылка наливки «Федоровки». Стакан.
- Ага! Глазки загорелись!!? – восклицает он, - Значить, ничего страшного! Значить – живой! Сейчас решим твою проблему.

Возникли хлеб, лук, сало. Любимая еда русского калики.
- Заночуешь? – отец Федор, ворошит кочергой в печи.
- Нет. Я на пару минут.
- Что так?
- Исповедаться.
- Обидел кого-нибудь? Украл из казны? Про блуд я не спрашиваю….
- Почти.
- «Почти», это, ранил, что ли? Давай, не темни, что случилось?
- Давай выпьем!
- Пей! Я же для тебя накрыл стол….
Илья, стопарик в правой руце, головка лука, наготове, в левой, чокается с пространством, перед лицом отца Федора, где должен располагаться стакан.
- За жизнь!
- За жизнь!
Илья алчно опрокидывает во чрев свой бездонный, ничтожный стопарик с настойкой. Яростно, словно плоть врага ненавистного, жует хлеб с луком.
- Скажи мне, Федор. Ты, когда-нибуть, чавк-чавк-чавк, думал, как бы ты хотел умереть, чавк-чвяк-чвяк?
- Тьфу ты! Опять двадцать пять! Ты уже спрашивал. Я хотел бы тихо уйти с Земли, по-христиански, в своей постели, в своем доме, с молитвой, благодарности Богу за жизнь. В своей постели. Чтобы рядом были те, которых я люблю. Жена, дети, внуки. Чтобы все были здоровы….
- Жена, дети…. Ты, что-чавк-чавк-чавк - хотел бы видеть их слезы? По-твоему, это – радость, чвяк-чвяк-чвяк?
- Слезы, они, Илюша, от Бога… Что в них страшного? А ты что, никак, умирать собрался?
- Похоже на то. Убить меня хотят. Чавк-чавк-чавк-чавк. Ровно через… (смотрит на часы) … через девять… Нет. Через девять с половиной часов.
- Убить! Тебя? Что ты навторил?
- Да так… Это возмездие пришло, отец Федор, о котором ты говорил. Я его ждал. Не за Богохульство, как ты предрекал, а за алчность свою. Я хотел, просто исповедаться.
Отец Федор вздохнул глубоко и тяжело.
- Да не надо исповедываться, Илюша. Я все знаю. Не боишься смерти-то?
- Как это - ты все знаешь?
- Ну, я же твой духовник, как-никак.
- Да, но, у меня некоторые события произошли после нашей последней встречи…
- Да погоди ты, – отец Федор махнул на Илью рукой, как на навозную муху, - Дай подумать. Так-так. Ну ладно… Ладно. Уже значить пришли…. Ничего…. Ладненько… - отец Федор в мрачном раздумье стал ходить мимо Ильи, взад-вперед, потирая густую бороду, запустив туда ручищу. - Значить, метку тебе  уже объявили?
Илья от удивления привстал. Волосы на его голове, как ему показалось, тоже  слегка, на пару сантиметров приподнялись.
- Сиди, сиди, Илья. Сиди. Не на суде. Не на Соборе.
- Так ты, что…. Знаешь?
- Не бойся, Илья. Я тебя не дам в обиду. Ты еще нужен Богу… И мне. Дай подумать.
Отец Федор продолжал ходить взад-вперед мимо Илья, взлохмачивая и без того, лохматую, как у лешего бороду.
- Да не надо ничего... , - бубнил Илья, - Грехи отпусти, наливки дай, и уйду я с миром. Я уже смирился как-то… Я ведь, Федор, хорошо пожил. Весело.
- Весело, это, вовсе не значит - хорошо. У тебя есть еще время приблизиться к Богу, Илья. Есть еще время. Ты сможешь… Мы что-нибудь придумаем. Не бойся, Илья, мы что-нибудь придумаем.
- Мне дали 24 часа, попрощаться с родными, бухнуть. Потом сказали - убьют.
Голос Ильи позорно задрожал, на глаза набежали предательские, мелодраматичные, бабьи слезы. Он друг представил себе живописную картину: он лежит в гробу, у гроба - Оззи Осборн без трусов акапелла поет похоронный марш Бетховена, а кругом знакомые, поклонницы, фанаты, родные, дядя Фрол, Тетя Зина, друг Пашка, Матушка рвет волосы, голосит, Маринка, сын Всеволод, обкуренный с цветами, бухой тесть Кабанов в белом костюме….
- Очень милосердно, очень милосердно, – удовлетворенно кивал головой отец Федор, - Очень. Дали время попрощаться… Тут надо подумать. Хвоста нет?
- Я его отцепил, - с гордостью сказал Илья, - Не надо ничего думать, Федор! Я просто хотел напоследок с тобой повидаться, посидеть. Настоечки твоей знаменитой попить. Что? Это что? У тебя айфон??? – Илья, было, снова присел на лавку, снова в изумлении приподнялся и закашлялся в изумлении, как если бы он увидел в руках отца Федора дидло, гондон или косяк. Он никогда ранее не видел мобильного телефона в руках отца Федора. Да и простого телефона у него не было. Отец Федор был принципиальный, непримиримый противник всяческих достижений технического прогресса… Он  даже телеграфного аппарата не завел. Не было у него и пейджера. Пользовался иеромонах по старинке интуицией, голубиной почтой, почтой России, или шустрым соседским мальчиком-посыльным, курьером. А тут – iPhone SE!
- Тпру-тпру-тпру…. Просто посидеть, говоришь? Ты, Илья, правильно сделал, что пришел, просто посидеть. Посиди. Я сейчас.
Отец Федор остановил свое маятниковое хождение, резко притормозив перед ошарашенным внезапным преображением священника, Ильей, как лист перед травой, взлохматил Илье вихры, и, развернувшись, на ходу прижимая аффон к уху, четким, командирским шагом, скрипя половицами, удалился прочь, скрывшись в своей келье. Минут пятнадцать оттуда раздавался его мерный, невнятный, монотонный баритон, словно он читал акафист. Вернулся отец Федор с холщевым мешком и коричневой папкой в руках.
- Вот тебе адрес. Сейчас поедешь туда. Это в центре. Там мои друзья. Они тебя ждут. Там тебе сделают паспорт иностранного гражданина и чуть-чуть поправят лицо. Потом сразу отвезут в аэропорт. Там, наверняка, уже дежурят ловцы. Но мы прорвемся! Полетишь, через Доху, это в Катаре. Оттуда – на Самоа, потом - в Тувалу. Там поживешь, пока я тут все не улажу…
- Да зачем это…Федор. Не поеду я никуда! Брось ты… Занимайся церковью…
- Ты меня слушай. Как отца слушай.  Ты же мне веришь?
- Верю…
 - Вот поэтому делай, что я тебе говорю. Это приказ! Сопли распустил, как баба… Смотреть противно…
- А кто там живет? В этом, твоем…
- В Тувалу? Никто. Добрые люди там землю купили. Что бы церковь православную строить. Вот тебе все документы на землю, предъявишь администрации….
Отец Федор протягивает Илье папку. Илья рассеяно, не читая, рассматривает документы.
-  Это тебе карточка… Здесь почти десять тысяч долларов. Добрые люди на строительство новой церкви пожертвовали… Всем миром собирали…. И бабушки старые…. Ну и моих немного. Не  транжирь попусту.  Здесь немного налички, Молитвослов, Библия, шмат сала, наливочка моя, на конопле, как ты любишь, – Федор протянул Илье холщевый, невзрачный мешок, в коих рачительные хозяева хранят отруби, сахар, «рыжье», жемчуга и керенки, - Так что ты там, начинай потихонечку, что можешь, строить.
- Да я никогда и не строил церкви-то… Я даже собачих будок не строил…. – у Ильи перехватило дыхание от такого невероятного, волшебного поворота его судьбы. Он не мог поверить, что у него появился шанс. Он не за шансом ехал к отцу Федору. Только попращатся и на****иться напоследок наливочки конопляной.
- …там и живи при церкви. Курочек заведи. Ты мужик - рукастый, головастый. Я, на другой год, к тебе приеду…. Иконы привезу, сала, наливочки твоей любимой…. Только пообещай мне, Илюшка, что и ты мне сделаешь доброе дело!  Обещаешь?
- Обещаю, отец Федор.
- Обещай мне, что, ежели я спасу тебе жизнь, ежели живой ты останешься, ежели счастлив станешь, ты оставишь хулу веры нашей, Православной, оставишь ереси навсегда, и вознесешь хвалу Господу нашему Иисусу Христу. Что будешь чтить Иисуса, ибо это он моими руками оставил тебя в живых.
Илья вздохнул, подумал немного, и сказал, не очень твердо:
- Конечно, отец Федор. Буду хвалу Господу нашему Иисусу Христу возносить.
Отец Федор обнимает Илью, прижимает его е себе, и гладит по кудлатой голове, как собаку, ото лба к макушке. Глаза его блестят слезами. И голос дрожит от сострадания и жалости.
- Там, в Тувалу, Илюша, люди добрые, непорченные ишшо цивилизацией нашей порочной, и страстями мирскими. Католики, правда. Может, женишься там на аборигенке. Ребеночка непременно Федором назови… Хорошее имя, русское… Все будет хорошо… Ты только молись, Илья! Каждый день, каждый час молися…. Поедешь сичас на моей. Да не морщись ты! А что мне - ишшо такси тебе вызвать? Вот тебе ключи. Ну, беги! Беги! Бог с тобой!
Священник легонько, полушутливо, напутственно, по-отцовски, пнул коленом под зад растроганного Илью. Тот, не оборачиваясь, пряча слезы умиления, смущенный и растроганный, торопливо спешит в темноту земной ночи, где, возле амбара, под навесом стоит не совсем новая «Победа», на которой в пору оттепели, ездили по телкам Маленков с Молотовым и Хрущевым, а ныне Отец Федор иногда возит с луга сено для коз.
- Не гони сильно! – кричит запоздало отец Федор во мрак.
Тяжело вздыхая, осеняет жрец вослед уже исчезнувшего в опасном и тревожном миру, грешного, неприкаянного, непокоренного брата своего блудного Илью, троекратным крестным знамением, и уходит в келью молиться во его спасение.

36
ТУВАЛУ

«Незваный гость - хуже украинца»
(татарская пословица)

Веселый трактирщик, кокосовый молочник, блудослов и добрый заемщик, хитрый меняла и ловкий бармен Мелвилл, по мере приблежения к Ульриху, выкрикивает на манер коммивояжеров в электричках:
- Кокаин, марихуана, патроны, гранаты, автоматы! Налетай, покупай, пока дешево! По цене, ниже, чем у производителя!
- Чурчхела есть? Патроны свежие? – деловито спрашивает Ульрих.
- Только что из печки!
- Как торговля? Сколько просроченных консервов продал сегодня лохам?
- На два миллиона! – улыбается во весь свой широченный, белозубый рот спекулянт и бодяжник.
- Вышел, по обыкновению, встречать судно с контрабандным товаром? – строго вопрошает, словно инспектор, Ульрих.
- Обычно оно, как раз, именно сюда приходит в это время! Привет, Полина! Ты прекрасна, как рассвет! Как тебе живется с дедушкой Ульрихом? Он оставил завещание?
- Нормально. Одна беда: не поспеваю за ним ночной горшок выносить, - серьезно ответила Полина, привыкшая к постоянной перепалке друзей.
- Ничего. Потерпи. Он уже - не жилец! Ему всего-то ничего осталось! Если что, Полина,  я помогу его убрать за 50 процентов от наследства.
- За десять, - поправила его Полина.
- Да погодите вы, торговаться, - угомонил их, словно расшалившихся детей, Ульрих, и пригрозил, - Вот брошу пить, Мелл, разоришься и пойдешь по миру с протянутой рукой.
- О!  Только не это! Не бросай! Мне завтра мужики крабов привезут! Приходи после обеда.
- Не обещаю….
- Пока!
- Прощай, Мелвилл! Береги свою таверну от пожара и потопа.
Старина Мелвилл отошел уже на сто метров, как вдруг обернулся, звонко хлопнул себя ладонью по лбу, словно убил прилетевшего, сумашедшего скорпиона, и истерично закричал, как рожениц, у которого начали отходить воды:
- О! Блять! О! Проклятый Джек Дениэлс! Будь он неладен! Говорила мама: не бухай, сына, с утра! Чуть не забыл, Ульрих! Я что пришел-то! Тебя утром мужик какой-то спрашивал. Не местный. Говорит, ты срочно ему нужен.
- Старый ты пердун, Мелвилл! – воскликнул опешивший Ульрих, ударив воображаемого Мелвилла своим кулаком в свою раскрытую ладонь, - Ты специально эту новость на десерт оставил? Как он выглядел?
- Сташный. Стремный. Европеец. Твоих лет. На туриста не похожий. На спортсмена похожий. Крепкий такой. Глаза так и шныряют. Седой. Небритый. Стриженый под коленку. Я сказал, что ты уехал на Викторию. Правильно я сделал?
- Молодец! Как всегда, Мелвилл. С меня бутылка виски.
- Ящик, - уточнил Мелвилл.
Илья повернулся к Полине. Глаза его сияли зарей, горели огнем, полыхали костром, из ушей шел дым, волосы стояли дыбом.
- Праздник Души отменяется, малышка. Это, похоже, по мою душу! Мелвилл! Зеберешь Арию?
- Пошли, - сказал Мелвилл собаке, и ласково потрепал ее по шее. Ария виновато, с каким-то недосказанным недоумением посморела на Ульриха. За что гонишь, хозяин? Хотя, родилась она в имении Мелвилла, и жила у него до совершеннолетия. Мелвилл с покорной собакой уходят по песку в свое жилище. 
Полина тревожно прижимается к Илье:
- Кто это приехал? – шепчет она.
- Предполагаю, что это дублер твой. Надо сматываться!
Илья остановил Додж в миле от своего недостроенного храма. Далее, сойдя с дороги, стараясь не обнаружить себя, они с Полиной осторожно, словно два индейских лазутчика, пробирались сквозь заросли колючей кочумахи пешком. Остров стремительно погружался в темноту. Кричали во тьме неведомые, хищные птицы. За сто метров Илья почувствовал запах дыма и, оглянувшись на Полину, приложил палец к губам. Подойдя ближе к дому, он вытащил свой «Бульдог», снял с предохранителя. Полина, без вопросов, сделал то же самое. Уже возле символического забора, из поваленных деревьев и сучьев, сквозь заросли рододендронов, и колючей бздадзы, Илья увидел, что во дворе, под пальмовым навесом, где стоит железная печка, горит огромный, пионерский костер, словно разведенный  неопытным, безруким, безногим, и, к тому же, слепым, скаутом.
У пожарища, спиной к Ульриху, неподвижно и беззаботно сидел человек, зачарованно уставившись на замысловатый, бешеный танец огня. Кто это? Друг? Враг? Киллер кабановский? Чинивник из Администрации Тувалу? Следователь? Налоговый инспектор? Что ему надо, здесь во владениях Ульриха?
- Ха! Выходи, подлый трус! – вдруг громко и отчетливо сказала густым, оперным баритоном сидящая фигура, не поворачивая головы, - Плохой из тебя лазутчик, Чинганчгук! Твое сопение и хруст костей разносится на весь остров, словно стадо бизонов ломится на водопой!
Сердце Ульриха радостной рыбой, забилось в сетях груди. Этот голос был для него, как бокал ледяного пива с жуткого перепоя, как блудница в камере смертника перед казнью, как ночной горшок при поносе, как победный гол на последней секунде, как отмена смертного приговора при накинутой на шею петле.
- Фе-е-е-е-д-о-о-о-о-р! – закричал радостно Ульрих, и, забыв про Полину, высоко подпрыгивая, словно молодой самец кенгуру, мчащийся к самке, выскочил на освещенное пространство своего хозяйства. Отец Федор поднялся навстречу Ульриху и широко раскрыл объятия, словно хотел объять баобаб. Два непримиримых оппонента, два противоположных мира, обнялись в едином порыве.
- Где твои волосы? Ты зачем усы сбрил, дурик? – через пару минут, оторвавшись от отца Федора, еле сдерживая смех, спросил Ульрих.
- Пистолет-то убери, Джеймс Бонд! А то отстрелишь себе невзначай что-нибудь важное.
Ульрих смущенно поставил гламурную бабскую пукалку на предохранитель и заткнул за пояс.
- Ты, отец Федор, стал похож на раздобревшего и накаченного Кису Воробьянинова, в исполнении Николая Валуева.
- Наливочки твоей любимой привез с коноплею. Как ты любишь! – смеется отец Федор.
Заметив взгяд отца Федора, устремленный за свою спину, Ульрих оглянулся. Полина, в комбинезоне цвета хаки, с растрепавшимися волосами, стояла неподалеку, смущенно переминаясь с ноги на ногу, и с улыбкой смотрела на, неестественно для этих мест, ласково обнимающихся мужиков. В руке ее, в пляшущих отблесках костра, сверкал мрачным блеском пистолет….
- Это, отец Федор, - похлопал священника по плечу Ульрих, - А это - Полина! Моя жена! Ты же говорил: жениться мне пора!
- Молодец! – улыбнулся отец Федор, - Ты стал, наконец-то, хоть немного, слушаться духовника. 
- Так что же мы, как басурмане? – поскликнул Ульрих, - Давайте же за стол! Жена моя! Накрывай же скорее! А я сейчас машину пригоню. Там у меня пару пузырей замечательного тодди! Отец Федор! Ты никогда такого не пробовал….

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ. НАЗИДАТЕЛЬНАЯ.

Ночь на дворе. Поют ночную песнь невидимые цикады. Изредка вскрикнет от ночного кошмара тропический кочет. Возле печи тлеют угли кострища. На столе горит керосиновая лампа. Над огнем порхают в последнем, неистовом, как агония, танце ночные бабочки-проститутки-одноночки
(В 22 часа на островах Фунафути и Виатупу, в целях экономии бюджета до утра отключают свет).
- По сути, отец Федор, каждый из нас, землян по своему – прав, – убеждал отца Федора Ульрих, - Прав святитель Николай, ударив Ария. Прав Арий, отстаивающий свои взгляды. Прав Джордано Бруно, несший людям свои знания. Права церковь, которая сожгла его за это на костре. Прав мой сын, поднявший голос на Отца своего. И ты, отец Федор, прав. И слово «правитель» происходит от слова «прав». Значит и правитель наш прав.
- Ты прав – согласился отец Федор, -  Но хоть жги тебя на костре, ты все равно будешь очернять Веру нашу.
- Да не Веру я очерняю, а тех, кто прилепился к ней, как рыба-прилипала к киту…
- Ребята! Извините меня. Вас так безумно интересно слушать. Но… Я уже засыпаю, - сказала Полина, демонстративно, в пятый раз за ужин, зевнув, прикрывая рот ладошкой, - Давайте дальше без меня.
- Конечно, ступай, жена! – великодушно разрешил Ульрих, - Вишь, Федор, кака жена послушна. Все - по Писанию!
- Как она? – спросил отец Федор, проводив глазами удаляющуюся фигурку Полины, - Не ругаетесь?
- Расскажи мне, лучше, отец Федор, о Родине нашей великой. Как там?
- Да все нормально. Без потрясений. Выборы вот прошли.
- Да ну? – искренне удивился Илья, - Не ожидал!
- А вот так вот.
- Как там мой Николя?
Мрачная тень, словно от внезапно набежавшей тропической тучи, легла на лицо отца Федора.
-  Когда кабановские парни искали флэшку у тебя дома, то молотком раздробили ему пальцы, чтобы тайник показал. Думали, что ты дома флэшку спрятал. Он теперь уже не играет на гитаре. Только слушает.
Перед лицом Ульриха мгновенно возникло одутловатое лицо друга, лохматого, курчавого, преувеличенно, картинно веселого. Гитара, музыка и Бахус были для Николя единственным радостным убежищем на этой земле.
- Суки, - стукнул кулаком по столу Ульрих, - Суки! Ну почему так? Почему хороший человек страдает, а эти мрази живут и кайфуют. Где тут справедливость Бога?
- Спаведливость Бога, хотя бы в том, что, все участники этого мерзкого издевательства скоропостижно скончались в КПЗ.
- От тромба? – с легкой, доброй иронией спросил Ульрих. Отец Федор без иронии кивнул.
- От него, проклятого. Кстати, где флэшка? – спросил строго он.
- Какая флэшка? – преувеличенно безразлично спросил Ульрих.
- Золотая. На цепочке. Которую ты снял с шеи покойной жены своей, Марии.
Перед мысленным взором Ульриха возникло бледное, безжизненное, но все еще красивое, лицо Машки. Она так и провела последние часы в машине с открытыми глазами. Лишь в лесу, перед тем, как закопать тело, он, слегка причесал своей грязной пятерней ее спутанные волосы, и прикрыл ее очи.
- Здесь, на острове. В тайнике.
- Знаешь, что на ней?
Ульрих рассмеялся, и, развел руками, словно спрашивая: «Ну ты, братан, меня вообще за лоха, что ли, держишь?».
- Там номера счетов и коды. Я, когда в Катаре пересадку делал, часть средств перевел на свою карточку. И… немного уже того… сам понимаешь...
- Не понимаю.
- Ну, потратил. Туда-сюда. То да се! Да никто же не знает сколько там….
- От молодца! Что тут скажешь! – воскликнул театрально восхищенно отец Федор, и разразился бурными аплодисментами, как если бы Ульрих был Басковым, - Не сомневался в тебе.
- Да полно, вам, отец Федор, казниться за эти деньги! Из казны Российской чиновники воруют миллиардами. И – ничего! А если я немного взял из казны воровской, то Бог простит и, может быть, одобрит. Исаак Сирин как нам сказал: «Нет греха непростительного, кроме греха нераскаянного».
- А-а-а-а-а, - понимающе протянул отец Федор, - Молодец! Это тебе Исаак Сирин подсказал – деньги транжирить? Только учти, что за деньги, украденные из казны российской, суровой кары никому не было и не будет. А за воровские деньги, братки тебя усиленно ищут, чтобы забрать свое, а тебя наказать: срамной уд тебе выжечь железом каленым, и глаза растворить свинцом расплавленным… О! Кстати, о Родине! Твой сын, Всеволод, передал тебе твои тетради. Вон, в сумке у меня.
- Ух, ты! Ты видел его? – оживился Ульрих. Он тут же увидел перед внутренними глазами своего сына. Только почему-то маленького, с соской. Сын сосал соску до пяти лет. И невероятно злился, орал, как сумасшедший, колотил ногами по полу, руками по отцу, истерил, если у него ее отнимали. «Соку! Соку! Соку!» ревел он до тех пор, пока ему не отдавали соску.
- Его в участок загребли с марихуаной. Я его еле оттуда вытащил. Он приезжает теперь ко мне иногда. Помогает. Послушанием служит. Дрова колет, в саду работает. Молиться, вот, научился.
- Спасибо тебе, отец Федор. Я даже не спрашиваю: читал ты тетради мои или нет.
- Все нормально там. В твоем стиле. Смешно местами. Ты только имена измени. Так будет лучше.
- А Кабанов - как?
- Кабанов как? Нету больше с нами раба божьего Кабанова. – отец Федор встал. Неприкрытая и неуместная скорбь омрачила его лицо. Илья попытался представить себе Кабанова в гробу. Представил. Но тот в его представлении почему-то получился в белоснежном, торжественном фраке, с кокетливой розой в петлице.
- Тромб? – не поднимая глаз, спросил Ульрих.
- Тромб, будь он неладен. Косит наших людей. Прямо чума двадцать первого века, какая-то жестокая и беспощадная, - отец Федор прекратил скорбеть и снова сел.
- Наших? Наших косит? Я не ослышался? – удивился Ульрих.
- А что ты удивляешься? Ты же сам говорил о неисправимых чертах генотипа. Кабанов долгое время работал на нас. Еще в восьмидесятых мы его завербовали, когда он работал в аппарате райкома ВЛКСМ. Все было нормально. Мы его даже хотели в штат брать. Но потом, вдруг забурел. Деньги появились немалые, авторитет, покровители козырные. Ушел в отказ. Дезу стал сливать. Наглый. Думал, мы отпустим. Ты ведь тоже так думал?

Ульрих слегка смутился, но быстро взял себя в руки. Был грешок. Посещали его мысли спрятаться с деньгами где-нибудь, на затерянном острове в океании, и забыть прошлое этой жизни, как забывают его все люди в своих последующих жизнях.
- Так я, отец Федор, выходит, могу теперь на родину возвратиться? Раз Кабанова больше нет.
Отец Федор вдруг рассмеялся Ульриху в лицо.
- А хочешь? В глаза мне смотри!
- Дык, Родина все же…. Мать.
- Можешь, конечно. Без проблем. Там тебя братки встретят. Прямо в аэропорту. Поедешь? Только флэшку захвати. Чтобы пальцы тебе не отрубили.
Ульриху, при упоминании о братках, отчего-то сразу расхотелось увидеть березки, сосны, русские хаты, крытые соломой, великие реки русские, залитые нечистотами и химическими отходами, бородатых, поддатых мужиков в холщевых косоворотках, русовласых, дородных девчат, вдоль оживленных трасс.
- А скажи мне, отец Федор, друг мой Пашка – тоже стукач?
- Ну, а ты как думал? Пашка работал в крупнейшей газете. Думаешь, мы могли его пропустить? Он нам всегда помогал.
- А матушка моя?
- А как же! Матушка твоя работала в театре. И нам необходимо было знать, что творится в творческой среде. А она – бывшая жена чекиста, отца твоего, царствие ему небесное.
- А сын, Всеволод?
- После того, как я его из участка вызволил, он подписку дал о сотрудничестве. Там, где он существует, царит криминал и пьянство.
- А жена моя бывшая? Матушка Всеволода?
- Давно сотрудничает с нами. Еще до ее близкого знакомства с тобой. Ведь отец ее, депутат районного совета, работал на КГБ еще в пятидесятых с подачи деда – Героя Советского Союза. Это мы ее вывели на тебя, чтобы слегка сдерживать и контролировать твою гиперактивную деятельность.
- Фу! Продажная тварь! Мерзость! Мерзость! Это прямо чудовищный, вселенский, фашистский тоталитаризм.
- Те-те-те-те-те! Полегче! Успокойся!
- Неужели и Николя – тоже мерзкий, советский сексот?
- Если тебе так нравится его называть, то да! Не забывай, что отец Николя, работал в аппарате МВД. Когда Николя был еще студентом, он попался на фарцовке. Мы его замели. Ему грозил серьезный срок, потому что там фигурировала валютная сделка. И отец, чтобы спасти сына от тюрьмы, согласился сотрудничать с КГБ. В те времена нам особенно нужны были люди в МВД. А Николя тоже дал подписку.
- А Полина?
- Полина! Полина, она – ого-го! – отец Федор показал Ульриху большой палец, - Полина была двукратной чемпионкой Европы по биатлону. Бронзовым призером чемпионата мира. Потом снайпером воевала в горячих точках. А три года назад была внедрена нами к Кабанову. Была его штатным киллером. Человек десять с нашей помошью «убрала» по приказу Кабанова. Мы их, конечно, воскресили, после его внезапной и безвременной кончины. Вот и тебя она приехала «кончить». Кончила.
- Здорово! – с преувеличенным восторгом покрутил головой Ульрих. – А меня поставить в известность было нельзя? Мы ведь с ней тут чуть было не перестреляли друг друга.
- Это, вряд ли. Ты ее плохо знаешь.
- Ну, ладно. Что мы как эти…. Давай, что ли, выпьем твоей знаменитой конопляной «Федоровки»!
Ульрих быстро и ловко, словно опытный и хитрый бармен, разлил по рюмкам любимый авторский напиток отца Федора. Он медленно встал, оправил полы рубашки, как генеральский мундир и, подняв рюмку, обращаясь к присутствующим, произнес торжественно, словно Президент Новогоднее поздравление:
- Друзья! Товарищи! Давайте выпьем за Мир! За Родину нашу! За КГБ, Олег Александрович!
- За Россию, Илья Александрович!
Закусили. Почавкали. Помолчали. Первым заговорил Олег Александрович.
 - Да! Ты это, Илья…. Слышишь, Илья. Ты меня, Илья, перед Полиной не спали. Я для нее, Илья, был и есть - отец Федор, – сказал строго он.
Илья с каким-то душевным гурманским аппетитом ушами своими вкушал свое имя, от которого уже успел отвыкнуть.
- Да я понял. А я-то…., Я-то, хоть – Илья?
- Нет. Ты тоже - не Илья. Ты – Ульрих! По документам и по ощущению. Тебя Кабанов Полине заказал, как Илью. Он же – заказчик! Тебя братва ищет, как Илью! - Олег Александрович рассмеялся и своей широкой ладонью шутливо взлохматил голову Ильи. Тот, в ответ, «взлохматил» жесткий, стриженный газон голого черепа Олега Александровича.
- Ну, и как же, интересно, Полина, простая спортсменка, меня вычислила. Я же – Ульрих!
- Это и для меня непостижимо! – рассмеялся отец Федор, - Она это умеет. У меня для тебя еще сюрпризы есть.
- У меня что – День рождения?
- Считай что так. Через пару месяцев отпавляю к тебе Николя и сына Всеволода! Документы готовим.
- Опа! Да ты что? – левитировал Илья на пару фунтов вверх.
- Помогут тебе церковь строить. Ну, а теперь, Илья, гони должок: прочитай мне Символ Веры. Ты обещал!
- Да прекрати, отец Федор. Я его и так чту… И тебя чту.
- Читай, я сказал! Ты обещал! Ты сказал: ежели я тебе спасу, ежели живой останешься, ежели счастлив станешь, будешь чтить Иисуса Христа, ибо это он моими руками оставил тебя в живых.
- Ну, хорошо…. – Илья прокашлялся, как солист оперы, и стал читать нараспев, - Ве;рую во еди;наго Бо;га Отца;,
- Встань!
Илья покорно, хотя и недовольно, восстал с лавки.
- Ве;рую во еди;наго Бо;га Отца;, Вседержи;теля, Творца; не;бу и земли;, ви;димым же всем и неви;димым. И….это….
Илья запнулся. Стоял, симулируя смущение, словно двоечник у доски, переминаясь с ноги на ногу. Наморщился в напряжении его высокий, античный лоб.
- …И во еди;наго Го;спода Иису;са Христа;…. – подсказал отец Федор.
- И во единаго Господа Иисуса Христа, Сы;на Бо;жия, Единоро;днаго, И;же от Отца; рожде;ннаго пре;жде всех век; Све;та от Света, Бо;га и;стинна от Бо;га и;стинна, рожде;нна, несотворе;нна, единосу;щна Отцу;, И;мже вся бы;ша….
А меж тем, черный саван тропического неба стал светлеть. Вот он уже серый, бежевый, с голубой полоской на востоке. Вот уже можно на нем различить едва зримые мелкие облака. Воздух был сырой и влажный. С океана повеяло свежим, теплым, как нос сытого, беспричинно веселого, щенка, утром новой жизни.
- А теперь и ты мне скажи, отец Федор, как на духу. Карину Стадлер, все-таки, ВЫ убрали? Только честно! – Илья, после чтения молитвы, вдруг показалось, что из земной жизни исчезла ложь, улетела и растворилась во Вселенной.
- А-а-а-а! Я так и знал! – торжествующе воскликнул отец Федор, - Я так и знал, что ты об этом спросишь. Так и ждал каждую секунду. И я приготовил сюрприз! Смотри, Фома Неверующий!
Отец Федор хлопнул в ладоши, как фокусник Амаяк Акопян и воскликнул:
- Карина! Выходи! Раз-два-три! Оп-па!
Кусты колючей чернолистной гымзы затрещали, зашелестели, зашевелились, раздвинулись, и, из них, в розовом свете утренней зари, вышла такая же прекрасная и юная, как двадцать лет назад, кудрявая, черноволосая, полногрудая, смеющаяся Карина Стадлер. Глаза Ильи округлились. Он яростно покрутил головой. Ущипнул себя за ляжку. Больно. Это – не сон!
- Но… Как же так, Карина? Значит, они тебя не убивали? – Илья кивнул на отца Федора.
- Конечно – нет, Илюша, - рассмеялась Карина, - Это был тромб! Обыкновенный тромб! Да, вот же он, гляди!
Она протянула ему руку, разжала ладонь. На ладошке, неоспоримым доказательством истины, сидел маленький, перепуганный, серенький тромбик. Он, сощурившись, огляделся по сторонам, встрепенулся, фыркнул, и, взмахнув крылышками, звонко щебеча, стремительно вознесся к облакам.

КОНЕЦ