Главка нового романа 078 - 29. 06. 2011 Москва

      «К сожалению, здравый смысл, как и физическое здоровье, у каждого хоть немного да отличаются»
      Перечитываю между делом «Преступление и наказание», где меня живо интересуют особенно те фрагменты романа, которые более отчетливо проявляют для меня особенности моего несчастья. «Все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, то есть чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны по природе своей, быть непременно преступниками... Иначе трудно им выйти из колеи, а оставаться в колее они, конечно, не могут...» - «Преступление и наказание».
      Для маленького нефтяного города Муравленко человек, награжденный «Золотым пером России» и имеющий множество других достижений в журналистике, инженер-изобретатель, депутат, то есть я, несомненно, как раз и является «выходящим из колеи», на которого «склепать» уголовное дело было «раз плюнуть». Эта мысль мне пришла, когда будучи в Союзе журналистов смотрел на фотографии тех, кто получил «Золотое перо России». Оказалось, что с Ямала на стенде Союза журналистов России была только моя фотография, поэтому удар был нанесен точно и просто.
      Этот самодиагноз об ущербной собственной неординарности и приятен и не очень, получается любого более-менее неординарного человека можно подвести под уголовное дело, если он не будет притворяться дураком, и не будет находиться в общей колее. Причем, будет уголовное дело или нет – зависит только от желания компетентных органов.
      «Улики-то, батюшка, о двух концах, большею-то частию-с», - сказал Раскольникову следователь Порфирий Петрович в романе «Преступление и наказание». В этом все и дело: одной и той же лопатой можно и закопать и выкопать человека.
***
      Сегодня среда - день назначенной встречи с председателем Союза журналистов России Всеволодом Богдановым. С утра я уже на месте. Союз журналистов пустынен. Юрист сытого еврееподобного вида, исполненный солидности предпенсионного возраста, которому поручено мое дело и который обещал подготовить письмо в генеральную прокуратуру еще вчера (потому что в письме делать особо нечего), сегодня пришел уже после десяти и, как выяснилось: ему еще требуется «написать несколько строк и примерно полчаса на это дело», что означало, что он вообще ничего не делал.
      - Мне же сказано являться после девяти, - отреагировал он на замечание Павла Гутионтова об опоздании.
      - Богданов тебе замечание сделал, что ты вечно опаздываешь и приходишь после девяти, а не рекомендовал это делать, - пояснил Гутионтов.
      В общем, этот юрист еще тот шалун, еще и под дурака играет и деньги получает. Но для меня это не принципиально, потому что Богданова, который обещал встретиться со мной утром, самого не было в Союзе, он был на некоей важной встрече, которая всплыла только вчера, как сообщил мне мужчина, сидевший на секретарском месте и исполнявший обязанности секретаря. Я присел на мягкий диван, стоявший прямо напротив приемной, и принялся записывать увиденное.
      - Герман, я здесь, - произнесла возрастная женщина, пронося по коридору мимо приемной свое нехуденькое тело, одетое ниже пояса в белую шароварную юбку.
      - Хорошо, - с еврейским акцентом, как я бы оценил, отозвался Герман - тот самый секретарь.
      Герман выглядел солидно: зачесанные назад седые волосы, очки в золоченой оправе, светлая рубашка. В отсутствие Богданова он разгадывал кроссворд в цветастом журнале. Хорошая работа.
      - Можно воды попить? - спросил я, заглянув в приемную.
      - Пожалуйста, - сказал Герман, показав на кулер.
      - А стаканы? - спросил я.
      - Леонид Альбертович! - громко произнес Герман и из кабинета, располагавшегося напротив кабинета Богданова, вышел чем-то похожий на всех остальных своим спокойствием и неторопливостью, но более толстый и малоподвижный, еще один мужчина. Он вытащил из шкафа пластиковые стаканы и передал мне.
      «Очень хорошая работа», - опять подумал я, взирая на это неторопливое сонное мужское царство ведущей надстройки средств массовой информации, где сотрудники, словно не работали, а отдыхали на загородной даче. Чтобы избежать разочарования от очередной волокиты, я решил заглянуть к юристу, чтобы показать тому, что я ожидаю, когда тот подготовит письмо в генеральную прокуратуру.
      - Насколько мне может помочь обращение Союза журналистов в генеральную прокуратуру? - спросил я у юриста, чтобы спросить нечто, показывающее заинтересованность в его работе.
      Тот внимательно посмотрел на меня. Складки на его лице еще не усохли в морщины, кожа интеллигентно отвисла, образуя гладкие бугорки и впадины.
      - Все поймут, что вы обратились к нам, а мы, если будут перегибы, так просто это дело не оставим. Все-таки Союз журналистов - это большая общественная организация, - ответил он. – Но, конечно, местный суд может быть раздражен таким контролем сверху.
      - И могут из принципа влупить хороший срок, - продолжил я.
      - Ну, мы же тогда шум поднимем, - ответил юрист.
      Кабинет юриста Союза журналистов России добротно охлаждался кондиционером. Комфортная обстановка для умственной деятельности и для безделья. Я с сомнением взглянул на юриста, вспоминая, как медленно они в Союзе журналистов отрабатывали каждое мое обращение, каких о свалившихся на меня репрессиях я послал не одно, а на это не стали бы реагировать, если бы я не приехал лично, например, оказавшись в тюрьме.
      Когда я вернулся к приемной председателя Союза журналистов России и опять присел на коричневый диван из кожзаменителя, а может и натуральной кожи, то пришел какой-то посетитель и спросил Богданова, а узнав объяснение его отсутствия, прокомментировал:
      - Ну, конечно, где еще быть председателю Союза журналистов, как не на встрече?!
      В его голосе светилось ехидство и ирония, но никто ему не ответил.   
      Позвонил Людмиле Ивановой, депутату в государственной Думе ЯНАО от города Муравленко, которую я в своей книге назвал Матушка. Телефонный номер набрал по памяти, оказалось верно. Голос Ивановой выглядел необычно для нее тусклым и выдавал обеспокоенность звонком неизвестного абонента.
      - Людмила Николаевна? - спросил я.
      - Да, - ответила она.
      - Это Андрей Дробот, - представился я.
      - Да, - неуклюже ответила Иванова.
      «Запугана словно бы, - пронеслась мысль. - Если контакты со мной признаны очерняющими, то это могло у нее отбить память обо мне, как у лидера Единой России. Наше следствие кого угодно поставит на колени».
      - Вы сейчас можете говорить? - спросил я, предоставляя Ивановой возможность отказаться от разговора.
      - А, Андрюша, - по-родственному, но как-то тихо и законсперированно сказала она. - Я сейчас в Екатеринбурге, выхожу из помещения, как сяду в машину, так перезвоню.
      И она действительно перезвонила, но в тот момент, когда я беседовал с председателем Союза журналистов России Богдановым и не смог ответить...
      - Надо помочь человеку. Смотрите, как исхудал, - говорил Богданов, рассматривая подготовленное юристом письмо Генеральному прокурору.
      - Я действительно потерял уже десять килограмм, - сказал я, но далее не продолжил, потому что обычное продолжение было не в мою пользу: «Но я гораздо лучше себя чувствую, и физически, и морально».
      Хорошо загоревший, потому что под солнцем с середины апреля, крепкий, потому что сегодня могу свободно отжаться на кулаках не менее семидесяти раз, подтянуться не менее десяти раз, пробежать не менее получаса… - я думаю, это должно быть заметно со стороны.
      Но, конечно, я изможден жарой и непривычными московскими расстояниями. Поэтому, пусть я буду страдающим от репрессий. Хотя в целом за полтора года репрессий и более полугода федерального розыска я адаптировался к этим неприятностям.
      - Город Муравленко, - прочитал Богданов в письме Генеральному прокурору, которое подготовил его юрист. – Где такой город находится? Никогда не слыхал.
      «Везде о значительности человека судят по известности его города. И Богданов не исключение. Может сказать, что у нас находится большинство нефтепромыслов «Газпрома». Нет. Лучше не надо. Подумают, что там денег много, а значит и у меня есть», - подумал я и промолчал.
      В целом создавалось впечатление, что Богданов не очень-то хочет подписывать письмо и поэтому тянет время. Но самое главное, что меня поразило – это мое почти полное безразличие к этому предположению.
      - Он же что вы думаете, сейчас третью книгу пишет, в которой будем фигурировать мы с вами, - казал Богданов и изучающее взглянул на меня. – В ней будешь и ты Гутионтов под именем Гутионтский, и ты Гиви. Знаете, как он меня назвал в своей книге – Богданнов – с двумя «н».
      Во время разговора я вдруг заметил, что в глазах Богданова появилась слеза.
      «Неужели он так переживает из-за меня, - подумал я. – Но если он человек хороший, а по моим наблюдениям, это так и есть, то он так и должен себя вести. Он же не идиот из ментовки или администрации маленького нефтяного города Муравленко и других его организаций, вроде редакций, который считает, что я, таким образом, себе рейтинг повышаю»…
     С Ивановой я связался сразу после выхода из кабинета Богданова.
      - За твоей книгой «Эффект безмолвия» очередь в Муравленко выстраивается, - сказала она.
      - А свой экземпляр вы прочитали? - спросил я.
      - Моя потерялась, - ответила Иванова и продолжила говорить о своем. - У моей знакомой уже пять человек записались в очередь читать твою книгу. Небывалый успех для Муравленко. Вы там и про меня написали.
      Я про всех чиновников написал без привычных им оваций и похвал, поэтому реплику Ивановой следовало бы расценить как: «Я гораздо лучше, чем ты написал, и ты можешь поплатиться за своемыслие. Неужели ты всерьез рассчитываешь, что я стану тебе помогать?» 
      - Ну что ж, это хорошо, - безо всякой радости, какую испытал бы ранее от успеха книги, ответил я. - Как у вас дела?
      Этот вопрос я задал намеренно, чтобы показать, что мне не важно, будет ли депутат Иванова защищать меня или нет.
      - Лучше скажите, как у вас дела, - попросила Иванова.
      - А что мои дела? - как ни о чем, ответил я. - Если поймают, голову отсекут. Так что мне беспокоиться не о чем.
      - Что вы сказали, плохо слышно? - переспросила Иванова.
      Я повторил, раздумывая о причудах связи, о том, что Иванова способна сдать меня, и прямо сейчас сотрудничать с ментами.
      - У вас какая разница во времени с Екатеринбургом? - спросила она внезапно. - Я вам перезвоню часов в пять.
      Я тут же понял скрытый в ее словах подтекст и желание узнать: в какой части страны я нахожусь.
      - Плюс один час, - соврал я, чтобы увести думы тех, кто находится на линии прослушивания, к Омску…
***
      Маршрутку до Тулы сразу по выезду из Москвы окатил хороший дождь, такой желанный посреди жары и когда под крышей. Я вспомнил, как Богданов меня спрашивал месте моего нахождения:
      - Ты где в Москве остановился?
      - У знакомых, - ответил я. - Но там мне долго останавливаться нельзя.
      Спустя короткое время Богданов повторил свой вопрос, но я ответил неизменно, удивляясь настырности председателя, о котором я думал только хорошее:
      «Неужели и он способен меня сдать, а если нет, то зачем он так выспрашивает, где я живу. Ведь в гости он ко мне не приедет - это точно»…
***
       «Прошло всего полгода с того момента, когда сказав «нет» подчинению комиссарам в 1918 году журналистика уже на втором съезде сказала «да», отдав им и свободу слова и сердце. Почетными председателями съезда были избраны Владимир Ленин и Лев Троцкий, именовавшие себя в анкетах журналистами. И я теперь понимал, что случилось с теми, кто не поддержал новые веяния...
      Журналистика не была принципиальной до истины, она была принципиальной к личному выживанию. И выживала журналистика за счет уничтожения тех, кто вреден действующей власти, и восхваления нужных власти идей и проектов.
      Об этом ярко написал в своей книге «Сталинская школа фальсификаций» один из вождей революции Лев Троцкий, сам попавший в неугодные:
      «Можно подтасовывать цитаты. Можно скрывать свои собственные стенограммы. Можно запрещать распространение писем и статей Ленина. Можно фабриковать фальшиво-подобранные ленты цитат. Можно запрещать, прятать и сжигать исторические документы. Можно распространять цензуру даже на фотографические записи революционных событий. Все это Сталиным делается…»   
      Всем этим, конечно, занимался не лично Сталин, этим занималась и занимается по сей день журналистика. Популярные при жизни журналисты и даже писатели на поверку оказываются пропагандистами, жертвами идеологии своей эпохи, мировоззрений. Все яркие звезды советской журналистики зажглись на небосводе борьбы с врагами советской власти, восхваления Днепрогэса, стахановского метода...
      При всем при этом журналистика советского времени по документам была не иначе, как свободной! В сто двадцать пятой статьи конституции СССР от одна тысяча девятьсот тридцать шестого года написано, что «в соответствии с интересами трудящихся и в целях
укрепления  социалистического  строя гражданам СССР гарантируется законом:
      а) свобода слова;
      б) свобода печати;
      в) свобода собраний и митингов;
      г) свобода уличных шествий и демонстраций».
      Однако, найдется ли хоть один здравомыслящий человек, который бы мог назвать свободными средства массовой информации, при которых в СМИ не появилось ни одной информации о том, что творилось в советских концлагерях и расстрельных тюрьмах ГПУ? Думаю, что нет! Следовательно, все журналисты советской эпохи были либо убежденными фанатиками, либо малокомпетентными, либо непрофессиональными, либо банально трусливыми.
      Настоящая свобода слова охватывает лишь краткий исторический период революции, о чем опять же хорошо сказал Лев Троцкий в предисловии к «Сталинской школе…»:
      «На самом деле ложь в политике, как и в быту, есть функции классового строения общества. Ложь угнетателей есть система отуманивания масс для поддержания своего господства. Ложь угнетенных есть оборонительное орудие слабости. Революция есть разрыв социальной лжи. Революция правдива. Она начинается с того, что называет вещи и отношения их собственным именем».
      Тут требуется повторить, что свобода слова, порождаемая революцией, очень кратка, поскольку новый класс угнетателей образуется очень быстро и быстро создает тайны, которые требуется скрывать, и ставит новые задачи, которые требуют одурманивания населения.
      Журналистика всегда следует за властью, как влачащаяся по земле накидка, призванная скрывать все низкое, оставляя для публичного обозрения лишь лицо, да и то изрядно загримированное. Даже последняя революция девяностых годов двадцатого века не внесла каких-либо перемен в настроения журналистики.
      12 июня 1990 года первый съезд народных депутатов РСФСР принял Декларацию о государственном суверенитете РСФСР. Декларация утвердила приоритет Конституции и Законов РСФСР над законодательными актами СССР, это был первый гвоздь в крышку гроба СССР – поистине великого государства, которое собиралось воедино не одним поколением людей. С избранием Бориса Ельцина 29 мая 1990 года Председателем Верховного Совета РСФСР разрушение СССР было еще более упрочено. Разрушение СССР шло вразрез с желанием населения. 17 марта 1991 года состоялся единственный за время существования СССР референдум, на котором за сохранение Союза Советских Социалистических Республик высказались 112 млн. человек, то есть 76 % голосовавших. Однако, 26 декабря 1991 года Совет Республик Верховного Совета СССР в соответствии с беловежскими соглашениями от 8 декабря 1991 года вразрез с пожеланиями большинства граждан СССР принял декларацию о прекращении существования СССР в связи с образованием Содружества Независимых Государств.
      На чей стороне был в это время Союз журналистов России? Уже  17 ноября 1990 года, еще до референдума о сохранении СССР, прошел учредительный съезд Союза журналистов РСФСР, а Союз журналистов СССР прекратил свое существование. Это произошло на фоне отказа от, так сказать тоталитарной советской журналистики, и перехода к, так сказать, журналистике свободной, которая, по сути, ничем не отличаясь, устремилась привычно предвосхищать ожидания власти, но никак не отстаивать интересы населения.
      Так и в маленьком нефтяном городе Муравленко краткая свобода слова случилась лишь благодаря революции, когда к власти в 1997 году пришел первый избранный глава города Быковский, сместивший назначаемую власть. Быковскому потребовалось свободное слово и в период предвыборный и в некоторый послевыборный период, когда шла борьба между новым и старым. Как раз в это время я и состоялся как журналист, но моя революция затянулась...

На фотографии - здание на Зубовском бульваре в Москве, где находится Союз журналистов России. Я даже не помню, когда ее сделал, но скорее всего, когда приезжал по делам в головной офис телекомпании РЕН-ТВ, который находился в то время напротив Союза журналистов России, как раз в точке фотосъемки.