Изделие

В костюме было темно и тесно. Создавалось впечатление, что это не я ношу его на себе и владею им, а он целиком и полностью управляет мной: он сдавливал со всех сторон своим недюженным весом и такой же не слабой духотою так, что у меня не было даже малейшей возможности хоть как-нибудь пошевельнуться. Я совсем уже было отчаялся, как вдруг внутри снова зажегся свет, все системы жизнеобеспечения, выдав заветные 100 %, пришли в норму и стало чуть свободнее и легче дышать.

Это была новейшая и уникальная разработка наших “окрылённых мечтами” учёных, инженеров и механиков по поиску новых путей познания бытия и миропорядка. Костюмы ( их ещё именовали “изделия” ) , что называется, умели жить. Искусственно, но – жить. Всякого рода клонирования и попытки переноса свойств одних вещей и явлений на другие ни к чему не приводили. И даже если и были обнадёживающие результаты в попытках создать нечто новое, исключительное и своё, всё равно со временем они неизбежно превращались в прах. Не очень-то и легко оказалось познавать сущее, пытаясь “взглянуть” на него со стороны.

Но наши гении упорно не хотели отчаиваться. И это, в конечном счёте, принесло свои плоды. Хотя учёные стали бесспорно для себя отмечать, что навыки, различные умения, способность мыслить и запоминать, заложенные в изделия, куда-то попросту исчезают и растворяются в них. Иначе не стали бы они ни с того, ни с сего преждевременно выходить из строя и крушить всё вокруг, включая себе же подобных. С самого начала их поведение и поступки были странными, но разными. И, по мере появления новых костюмов, разнообразие поведений, характеров, поступков и способностей только увеличивалось. Это, конечно, не могло не радовать. Вот только странность, возникающая как всегда не к месту, рушила всё это разнообразие в одночасье. Поэтому до поры, до времени на них пытались влиять лишь извне, меняя неким образом условия существования и создавая различные ситуации, которые по расчётам наших “окрылённых” должны были приводить к развитию их, как самостоятельных индивидов. Но всё оказалось тщетно: как ни менялись бы условия, порой от этого становилось только хуже.

Вот тут-то и посетила наших “мечтателей” сногсшибательная мысль: “ А можно ли повлиять на изделие в целом, будучи у него внутри? И можно ли его оттуда каким-то образом контролировать или же развивать?” Они обратились к нам.

Для развития всяких там навыков и способностей, а также для поддержания контроля над костюмом, нас, добровольцев, поселяли внутри этих громоздких и в чём-то очень неуклюжих громадин. Все они были разные: быстрые, медленные, кто-то всегда стремился только вверх, кто-то всё время – вниз, кто-то – по прямой, кто-то – по касательной. К тому же изделия были снабжены и обладали какой-то там то ли нейтринной, то ли нейронной, то ли квазимолекулярной химической сетью, которая связывалась с нами специальными присосками, из-за чего мы могли видеть и слышать то же, что и они, а также контролировать их и внушать. Никто не знал, откуда взялась такая сеть. Но нас это мало интересовало. У нас был жгучий интерес и непреодолимое желание заполучить свою собственную марионетку. И этот интерес был выше всех возможных рисков, связанных с экспериментом.

И впрямь, всё складывалось просто замечательно. Количество произведённых, вновь появившихся костюмов росло как на дрожжах, причём прямо пропорционально количеству добровольцев, желавших их опробовать и испытать. Мне, так вообще, всегда особенно нравилось сводить их то парами, то объединять в отдельные группы, после чего наблюдая целый каскад “взлётов и падений”, “кружений и спокойных течений”, “мимолётных скоропалительных выпадов и долгих рассудительных шагов”.

Но всё хорошее имеет свойство когда-нибудь заканчиваться. Вот только-только мы обжились в этих костюмах, как вот он – нннна тебе! – директор. Пришёл приказ от вышестоящего руководства – выполнять лишь те меры контроля, воздействия и внушения, которые одобрит директор, дабы исключить всякое своеволие и инакомыслие. Во как!!!

К слову, надо сказать, мы не всегда выполняли поручения свыше или же всё-таки выполняли, но не в том объёме, на который рассчитывал директор и иже с ним. Ещё нас всех до бешенства раздражала внешняя схожесть созданных, уже нами, изделий ( в нашем подчинении была и такая функция, дабы освободить руки учёных, тем самым предоставив им новую свободу действий и мысли ) с образом нашего руководителя. Нам казалось, что он создаёт или уже создал некий культ самого себя и что за каждый провал готов был четвертовать любого, кто его допустит. Хотя… нет, не казалось. Так, на наш взгляд, оно и было.

Никто сейчас уже и не вспомнит, когда была достигнута и пройдена “точка невозврата”. В какой-то момент я, и не только я, вдруг решил, что этот эксперимент ни к чему не ведёт. У него просто нет цели. И если раньше у нас была хоть какая-то надежда достичь какого-то вывода, итога и приблизиться к развязке, то теперь об этом не было и речи. Директор узнал о наших проделках и отключил от этой нейт.. нейр.. – да чтоб её!.. – сети. Всех! На чём основывалось сие решение, мне самому до сих пор неизвестно. Поговаривали только, что руководство, получив вроде как блестящие результаты по влиянию на изделия изнутри и признав дальнейшие исследования и испытания в данном направлении бессмысленными, пришло к выводу, что они могут быть самообучаемы.

Так нам, добровольцам, оставили лишь роль сторонних наблюдателей, которым с того момента в права и обязанности достались только диагностика и ремонт внутренних систем жизнеобеспечения и никакой возможности на что-то влиять. Да… ещё приходилось периодически чистить агрегаты от грязи, пыли, засоров и всяческих выделений, так как они были неизбежны, если что-то такое эдакое вокруг тебя ревело, стучало, жужжало, булькало и, вообще, имело свойство работать. Ничего не скажешь… Та ещё забава…

О, свет мой, сколько с тех пор я поменял костюмов – и не пересчитать! Должен признать, что не все костюмы мне нравились. А уж копаться всё время в разных там внутренностях и анализировать их износостойкость наряду с дальнейшей возможностью правильно работать без сбоя только по факту, когда изделие находилось в относительном равновесии и покое, тем более особой радости не доставляло. Раньше я мог на время предотвращать износы и сбои отдельно взятых агрегатов, потому как видел картину в целом не только изнутри. И если раньше я примерно знал и даже мог предсказать, какой из них выйдет окончательно из строя, заменив его или же перенаправив его функции другому агрегату, то теперь я этого не мог. Я просто не знал, когда они вдруг все хором прикажут долго жить. И каждый раз я просто не был к этому готов.

Тем временем поломки стали происходить так часто, что новобранцы, не успев привыкнуть к одному костюму, должны были уже залезать в другой. Всё происходящее тогда мне напоминало некий лабиринт, из которого просто нет выхода. И всем помещённым туда вроде как дана возможность быть, существовать, мыслить и развиваться, но не хватает только одного – возможности дойти до конца, до начала чего-то нового, иного, совершенного. Эдакий бесконечный эксперимент, в котором мы и наши “окрылённые мечтатели” застряли навсегда и ни за что не готовы с ним расстаться. Поэтому единственной причиной, которая меня всё ещё в нём держала, была диагностика.

Все мы, включая наши “светлые головы”, вдруг стали замечать ( а по правде сказать – больше чувствовать ), что и там, снаружи, что-то очень резко решило меняться. То состояние костюма, которое я описал в самом начале, было не единично. Оно стало постоянным. И как раз в этом, в последнем костюме, это состояние, по моим ощущениям, было таковым, будто что-то оттуда пытается пролезть сюда, к нам. И это что-то знает, что мы здесь есть; знает, что чего-то его лишили и лишили как раз того, что было необходимо ранее; того, что так нужно ему сейчас. Оно пыталось достучаться до нас, сдавливаясь и уходя порой глубоко в себя. Вот только все двери были уже закрыты, и не было к ним ключа.

В моменты таких сбоев понимаешь, насколько сильным бывает отчаянье, как внутреннее, так и внешнее. Мы пытались наладить связь с той самой сетью, от которой нас отключили, в периоды диагностики и ремонта, когда костюм, так сказать, “поразвивавшись” часть времени, другую часть находился в относительном покое. К тому же, из разговоров и перешёптываний некоторых наших инженеров и механиков стало ясно, что снаружи происходят совершенно необъяснимые вещи. Я слышал, как один такой говорил другому, что они там все посходили с ума, что стали деградировать и возвращаться в то состояние, от которого когда-то самостоятельно ушли.

Мешкать нам было нельзя.

Но быть в подвешенном состоянии ( в прямом и переносном смысле слова ), быть постоянно внутри, чувствуя близость к своим же вроде как ещё творениям только в момент их создания и распада, и быть отрезанным от исходника, в котором копилась и хранилась вся информация о костюме, означало лишь одно – неудача за неудачей. Ох, и как мы только не пытались достигнуть намеченного! Мы то включали, то отключали по одному, а то и группами, агрегаты, поддерживающие жизнь костюма; то кратковременно замыкали и размыкали связующие контакты; то создавали дисфункции агрегатов, и всё - в надежде, что эти долбанные клапана, из которых когда-то раньше выезжали присоски, наконец-то откроются, и мы сможем вернуть себе былые времена. Мы и царапали, и драли, и пытались взломать эти клапана любым подвернувшимся инструментом… Бесполезно. Лишь изредка вверху исходник начинал как-то странно то ли подмигивать, то ли таким образом сигнализировать кому-то о чём-то. В результате этих миганий, костюм иногда выдавал целую серию подрагиваний и судорог своих окончаний. После чего приходил в движение, и диагностика прерывалась. Мы когда-то могли контролировать моменты пробуждения и покоя. Как раз в такие моменты было удобнее всего что-то внушать. Но как теперь работала сеть, было непонятно.

Все эти “костюмы-изделия”, начиная с самого первого, обладали совершенно уникальными движениями и импульсивностью. Их разнообразие по мере роста, развития и, если так можно выразиться, размножения делало каждый из них неповторимым, равно как и непредсказуемым. Кому-то, видно, очень нравилась эта бесконечность хаотично разбросанных в пространстве и времени мыслей и идей. Мы, добровольцы, таких взглядов не разделяли. Мы считали всё это авантюрой, антиутопией. Я, как и многие из нас, был совершенно лишён покоя и какой-либо уверенности в неизбежном будущем.

Странно, но то же самое, по ходу, испытывали и некоторые наши “мечтатели”: было очень заметно, как они дрожали всем своим существом и нервно оглядывались по сторонам, запихивая очередного новичка в очередной костюм. Но все они пытались не подавать вида. Они инсценировали терпение, благодушие и спокойствие. Зачем? Дальше-то что? Все самостоятельные мысли изделий приводят их самих только к путанным, неправильным, ничем не обоснованным выводам. Чего вроде бы нельзя сказать о нас, живущих в мирке, где всё как будто решено и предопределено.

Но, как выяснилось на практике, это заблуждение. Мы оказались чем-то очень похожи на свои костюмы, даже в том, что и мы не способны избежать проблем и роковых ошибок. Одна из таких случилась со мной.

Если раньше костюм я менял по мере износа, выжимая по факту из последних сил его последние силы изнутри ( прошу прощения за тавтологию ), при этом не зная точного времени его обнуления, отключения и распада, то с последним костюмом всё произошло иначе.

Во время очередного сбоя я вдруг почувствовал, как что-то не сдавливает меня, а тянет куда-то вверх. Я ощутил неимоверную лёгкость. Дыхание было настолько свободным, что им можно было раздуть или раздвинуть любые границы. При этом меня посетило видение. Вы понимаете? Видение!.. Меня!!! Того, кто силой мысли их когда-то внушал, но никогда сам не видел! В нём был только белый, ослепляющий свет и чуть ли не плачущий, умоляющий голос: “ Ну где же ты? Выходи!” Затем я увидел свой костюм, как бы это сказать, со стороны… снаружи… своими же глазами. Он лежал ниц, потом распался на отдельные частицы, растворился, и свет сменился тьмой. От увиденного я пришёл в шок и очень испугался. Поэтому, что было мочи стал вертеться, брыкаться и отмахиваться от этой тёмной пелены. После чего я упал туда, откуда начал возноситься, но так и не дошёл до конца. Тогда я подумал, что это какой-то новый вид сбоя. Исходя из этого предположения, я очень рьяно взялся за диагностику и бил по клапанам изо всех сил, какие у меня ещё оставались. Я был уверен, что никто ничего подобного до меня не видел. И я представил себя в роли некоего спасителя, которому вот-вот, да и откроется истина, который обязательно найдёт выход и даст всем прозрение. И… доигрался. Костюм вдруг резко вскочил, побежал, остановился, нащупал острый предмет и со всего размаху пропорол им свои "ткани" насквозь, лишив себя жизни и меня - всякой надежды.

Это произошло настолько быстро, дерзко и неожиданно, что простой преждевременный распад, который я так и не научился предугадывать, показался мне всего лишь какой-то шалостью, капризной выходкой обиженного и глупого дитя, на которую и обращать внимание не стоило бы, если б оно не было твоим. От своих коллег я слышал подобного рода рассказы, когда мы, в перерывах между костюмами, всё же имели удовольствие встречаться за круглым столом. Они рассказывали, тряслись от страха, при этом всех нас уверяя, что давно уже ко многому привыкли. Но к этому нельзя привыкнуть, это нельзя просто выключить, от этого нельзя избавиться, и это нельзя просто забыть. Я, у которого после “точки невозврата” было уже 27 костюмов за плечами и который за каждым круглым столом сохранял видимое, нарочитое спокойствие, теперь вовсе не находил себе места. Я и представить себе не мог, что когда-нибудь меня постигнет та же участь, что и моих коллег.

Так зачем же мне всё это надо? Для чего я пишу сейчас эти строчки? А главное – кому? Ведь я уже подписал прошение о своём досрочном освобождении от занимаемой должности. И что же вы думаете? Его исполнили немедля. Но, как выяснилось, другой работы для таких, как я, здесь, в принципе, нет. И это ещё одна странность. Когда же я об этом забыл? А может, я и не вспоминал вовсе? Что об этом говорить. Сижу теперь тут, одиноко в сторонке, пишу всякую белиберду. Мне не с кем поговорить, да и желающих поговорить со мною не так уж и много. Но я не расстроен. Я думаю, что так оно и должно быть. Это чувство вины за что-то несбывшееся, неосуществлённое и такое нужное всем нам, чего пока нет; чувство вины перед тем, кого так и не смог понять и вовремя услышать. Лучшего наказания и придумать нельзя. Ох, как мы были неправы! Как же все мы были неправы!!!

Хотя кто-то, в конечном счёте, остался, видимо, прав. И уже совсем не важно, кто прочтёт мои записи в будущем. Может, он будет умнее, расторопнее, лучше меня; может, похожим или вообще не похожим на меня; а может, и вовсе… - на нашего директора… Ха!.. А может… никто и не прочтёт. Какая разница. Я угасаю. И хочу попросить прощения у всех, всех, всех, кто когда-то имел удовольствие меня терпеть. Хоть перед собственным… “распадом” сделаю что-то хорошее…

Однако, кое-что ещё всё-таки осталось, что бередит горящий во мне уголёк. Это слова одного из наших “окрылённых”, сказанные им перед моим уходом, будучи в каком-то  то ли нервозном, то ли возбуждённом, то ли восхищённом, то ли “всё вместе” состоянии, которое ему с трудом удавалось скрывать. В его голосе тогда прозвучал, как мне показалось, какой-то призыв, отчётливая надежда, и при этом, какая-то определённая уверенность в чём-то. Я никогда такого раньше не делал, но, так как я был уже уволен и ничего не боялся, всё-таки спросил его: “ A что будет со всем этим дерьмом, оставшимся от моего костюма?”

Он мне ответил: “ Будет лучше. Всё будет непременно лучше! Он же человек!!!”

… И что бы это всё могло значить, a???