И свет не пощадил. Глава 8

В одну из суббот, на исходе апреля, как обычно, сразу после театра, Одоевский принимал у себя. Княгиня в салоне заваривала чай – она всегда подавала и развивала его самостоятельно. Несколько карет уже подъехало ко флигелю; гости собирались с разных концов города, из Каменного и Малого театров, где представления сегодня закончились почти одновременно. Стоя у окна, Владимир следил за огоньками приближающихся экипажей, где среди роскошных карет с гербами и гайдуками попадались  и скромные пролетки, и извозчичьи брички. Одной из таких Одоевский ждал с особым нетерпением – знал, что сегодня приедет друг Шевырев, с которым они не виделись вот уже более трех лет.
   Степан Петрович остановился в Петербурге проездом из Италии. В двадцать девятом году они принял приглашение княгини Зинаиды Волконской стать учителем ее сына и уехал с ними за границу. Теперь возвращался на родину, в Москву, но не мог не заглянуть в столицу, где жил сейчас один из немногих оставшихся в России членов старой московской братии, соученик по Благородному пансиону.  Владимир не мог назвать Шевырева своим близким другом, но настолько сильна была их общая память, так объединяли поредевший дружеский кружок редкие письма и известия друг о друге, что он искренне рад был предстоящей встрече.  «Она же никого еще не знает из наших», - невольно подумалось Владимиру. Не мог он забыть о Евдокии, даже когда вспоминал юность и старых товарищей - особенно теперь, когда отдал ей свой пансионский дневник и читал вслух письма этих же самых друзей. «Владимир Федорович, вас ждут внизу», - услышал и отошел от окна, за которым уже совсем потемнело беззвездное пасмурное небо, немного смятенный, как всегда перед долгожданной встречей, но уверенный, что сейчас его по-настоящему будут рады видеть. У подножия лестницы встретил Евдокию, она ожидала его. Быстро прошептала: «Тебя ждут в гостиной, там Степан Петрович уже приехал», и отошла так же неожиданно, как и появилась, то ли случайно, то ли намеренно, задев его плечо. «Конечно, кто же, как ни она, первая делит со мною эту радость, кто, как ни она, понимает ее?» - радостным порывом поднялось в Одоевском, и он вошел в переполненную гостиную с озаренным невольной улыбкою лицом. И сразу, с порога: «Шевырев!». Обернулся высокий русоволосый молодой человек в скромном штатском. Тотчас несколькими шагами он преодолел разделявшее их расстояние: «Одоевский!». Друзья обнялись крепко, по-пансионски. Владимиру показалось, Шевырев за эти годы еще вытянулся, поздоровел. «Рад приветствовать первого друга на родине! Надеюсь, остальные вскоре последуют твоему примеру». – «Не сомневайся, вот-вот Рожалин  будет в Москве». – «Что же, господа, не будем дожидаться, пока остынет чай?» - произнесла княгиня, сидевшая за большим серебряным самоваром. Через несколько минут чашки были разобраны. Одоевский с Шевыревым отошли к одному из окон, да и весь княгинин салон заполнили кружки беседующих.
Жуковский разговаривал с давнею приятельницей Варварой Александровной:
 - Вот вы, Василий Андреевич, давеча говорили, что нет в нынешнем обществе прежнего очарования. Я сначала было согласилась с вами, но теперь здесь, у Одоевских, думаю, что не может быть более приятного и любезного обхождения. Вы не находите?
 - Я тогда, верно, немного не то хотел сказать. Видите ли, дорогая Варвара Александровна, я иногда просто тоскую по прежним временам – видимо становлюсь стариком. И дело не только в ушедшей молодости. Мне не хватает тех песен, тех стихов, тех людей – как много ушло за какие-нибудь двадцать лет.
 - Вы правы, Василий Андреевич. А мы с вами все живем, живем, только что стареем, - улыбнулась Варвара Александровна.
 - Княгиня, прошу вас. Я уже и не рад, что начал этот разговор. Хотя, знаете, что я еще скажу, вы наверное, посмеетесь: после сегодняшнего спектакля я вдруг заскучал по старой моде.
 - Что вы, Василий Андреевич, и в моей памяти всегда те дни начала александровского царствования... Что за восторг тогда был в обществе, будто победа или какой праздник – помните, когда разрешили круглые шляпы и жилеты!
 - Ах, Варвара Александровна, а теперь нам остается только вспоминать о тех золотых днях. 
- Когда вы были первым петербургским романтиком, - сказал княгиня.
 - А вы – единственной петербургской Аспазией! – закончил Жуковский, улыбаясь.
   - Да будет вам, Василий Андреевич! Вы лучше глядите, как оживут сейчас ваши воспоминания – загадочным тоном сказала Варвара Александровна.  - Миша, поторопи, - обратилась она к сыну, стоявшему неподалеку.
Князь быстрыми шагами вышел из гостиной.
 - Княгиня, вы меня интригуете!  - говорил Жуковский, уже начинавший догадываться, что для него приготовили.
   Через несколько минут в гостиную вслед за Михаилом вошли сестры. Князь поставил два стула посреди комнаты и вернулся к улыбающейся матери и удивленному Жуковскому. Да, это были Евдокия и Прасковья, но в первую минуту едва ли их узнал кто-то, кроме посвященных в затею. Даже Одоевский не сразу понял, кто перед ним, пока не разглядел родного лица. Сестры были одеты в наряды времен юности их матери, высоко подпоясанные платья: Прасковья - в голубое, Евдокия – в зеленое. Княжна склонилась к гитаре, и едва слышный восхищенный шепот пронесся по гостиной – великолепные волосы Прасковьи, предмет всевозможных комплиментов, были мелко завиты и уложены в высокую античную прическу  по моде александровского времени. Евдокия невольно улыбнулась, радуясь за сестру, и обратилась к присутствующим: «Мы бы хотели посвятить этот романс Василию Андреевичу Жуковскому».  Тот кивнул в недоуменной благодарности, а Варвара Александровна взглядом дала понять: «Начинайте». Евдокия присела, взяла гитару, и полились стройные звуки вступления. Одоевский и не пытался отвести глаз, - теперь это не могло показаться предосудительным. До того момента он знал лишь радостное чувство того, что его слушают, теперь же исполнялся нового, неведомого прежде: Евдокия начала петь.

Минувших дней очарованье,
Зачем опять воскресло ты?
Кто разбудил воспоминанье
И замолчавшие мечты?
Шепнул душе привет бывалый;
Душе блеснул знакомый взор;
И зримо ей в минуту стало
Незримое с давнишних пор.
О милый гость, святое Прежде,
Зачем в мою теснишься грудь?
Могу ль сказать: живи надежде?
Скажу ль тому, что было: будь?
Могу ль узреть во блеске новом
Мечты увядшей красоту?
Могу ль опять одеть покровом
Знакомой жизни наготу?
Зачем душа в тот край стремится,
Где были дни, каких уж нет?
Пустынный край не населится,
Не узрит он минувших лет;
Там есть один жилец безгласный,
Свидетель милой старины;
Там вместе с ним все дни прекрасны
В единый гроб положены.
Да, она пела для Жуковского, но Владимир знал: все, что бы она ни делала – и для него. В этих звуках ему слышалось что-то, принадлежавшее только им: то были воспоминания о тех днях в Парголове. Раздавшиеся аплодисменты прервали раздумья Одоевского, и тот невольно отвел взгляд от Евдокии. Жуковский благодарил сестер, Аглая в голос восхищалась их нарядами, гости наперебой хвалили игру Прасковьи, пение Евдокии и оригинальность замысла Варвары Александровны. Бросив взгляд на дверь к лестнице в свой кабинет, Владимир с улыбкою заметил несколько выглядывающих лиц. То были его знакомые – литераторы, ученые и музыканты, чуждые большому свету, которые никогда не входили в княгинин салон, зная, какие взгляды будут посылать в их сторону некоторые дамы и господа. Но сейчас, не удержавшись, некоторые из них скромно заглядывали в гостиную, верно, заслушавшись романса. Одоевскому вдруг стало жаль этих людей, многие из которых встречали интерес и уважение к себе только в общении с ним – в его небольшом кабинете слушали их речи, читали их сочинения, радовались их успехам. Но, в то же время, Владимир считал себя много несчастнее их: как хотелось  ему иногда стать таким вот бедным музыкантом в гороховом сюртуке, живущим в безвестности, но на свободе, без обязательств главы русской аристократии.
   Подойдя к двери и поприветствовав своих гостей, Владимир сказал: «Простите, что я задерживаюсь, господа. Поднимайтесь, пожалуйста, в кабинет, я скоро подойду». – «Да мы подождем, Владимир Федорович, не стоит беспокоиться», - произнес подошедший Иван Петрович Сахаров, высокий господин с длинными светлыми волосами и густыми бровями, из-под которых он отнюдь не робко смотрел в сторону светских щеголей.  Пожалуй, один только Сахаров не обращал внимания на усмешки и перешептывания, которые вызывал среди общества его длиннополый сюртук. Он всегда проходил гостиную княгини медленно и с полным достоинством.
   Владимир подошел к Жуковскому, приглашая его по обыкновению подняться наверх, в кабинет. «И правда, князь, пора», - произнес Василий Андреевич, кивая Плетневу и еще нескольким постоянным гостям салона Одоевского. Вслед за ними поднялась и Евдокия, но неожиданно ее удержал за руку Павел.
- Куда вы? – сухо спросил он.
 - Вы позволите мне подняться в кабинет князя с Василием Андреевичем? - спокойно проговорила Евдокия, и это ее спокойствие внезапно разозлило мужа.
 - Нет, вы явились со мною и изволите оставаться при мне, - отрезал он.
  Обыкновенно не придававший значения присутствию жены  в кабинете хозяина или попросту не замечавший ее, теперь Павел с неожиданным упорством удерживал Евдокию: внимание к ней в обществе после пения было приятно самолюбию князя. Ему хотелось теперь слышать комплименты в адрес своей жены, княгини Мурановой, которая этим блестящим светским положением была обязана ему.
  - Но вы же никогда не препятствовали мне, отчего же теперь? – попыталась возразить Евдокия. Голос ее еще оставался спокойным, но вся она, исполненная какого-то ледяного трепета, едва скрывала дрожь в руках. Ей вдруг показалось, что муж может о чем-то догадываться. Павел же был просто разозлен ее непокорностью.
 - Оттого что вы – моя жена и изволите оставаться при мне, - князь говорил вполголоса, но в тоне его уже слышна была ярость.
Евдокия вдруг поняла, что это перешло предел ее терпения и сделалось невыносимым, ее оставил страх, была лишь уверенность, что пришло время решительного объяснения: «Среди переполненной гостиной его жены? – Ну и пусть». Это еще усилило ее порыв: желание поскорее уйти отсюда, чтобы не слышать льстивых речей чуждых, ничего не значащих для нее людей или разговоров о поступлении к мадам Мальпар...
 - Что же, тогда будет лучше, если я более не стану называться вашею супругой, - тихо, но четко  произнесла Евдокия и, кивнув, развернулась к выходу из гостиной. Знала, что он не побежит за нею, не остановит – условности всегда были у Павла на первом месте, и скандала он не допустит ни при каких обстоятельствах. Евдокия ускорила шаги, а за дверью почти побежала и остановилась перевести дух только на верхней площадке лестницы. Она дрожала, как в лихорадке, чувствуя, как горит лицо, как стучит в висках, как силы, все вылитые в этих немногих словах, стремительно покидают ее. Опасаясь, что закружится голова, Евдокия села на ступеньку и закрыла лицо руками.
  Павел так и стоял в одном из уголков гостиной, пораженный скорее не словами Евдокии, а их внезапностью. В таком немного странно глядевшемся положении, с невольно разведенными руками, застал князя его короткий приятель Виктор Вревский.
 - Уж каким-каким, а растерянным я тебя, брат, вижу впервые,  - произнес молодой человек, заглядывая в лицо Павлу – или случилось что?
 - Кажется, от меня только что ушла жена, - ответил князь, решив преподнести это в шутливой форме.
 - Не вынесла измен? Понимаю – в тон другу отвечал  Вревский.
 - Ты что, думаешь, она о чем-то догадывалась? Такая простота...
- Справедливости ради, не такая уж и простота, - многозначительно произнес Виктор.
 - Что ты имеешь в виду? – заинтересованно поднял голову Павел.
 - А то, что супруга твоя, теперь уже, верно, бывшая, - лукаво улыбался Вревский – тоже не без греха.
 - Что ты хочешь этим сказать? – Павел недоумевал все больше и больше.
 - А то, дорогой друг, что добродетельнейшая Евдокия Николаевна и столь же добродетельнейший хозяин этого дома... - понизил голос Вревский, но Павел прервал его, рассмеявшись:
 - Выбрал ты время для шуток!
 - Не веришь? – Виктор произнес это так серьезно, что Павел невольно еще прислушался.
 - Откуда тебе это известно? – проговорил он.
 - Долгая история, друг мой, но ты и здесь посмеешься: с нее началось наше знакомство с очаровательной Aline. Любопытно вспомнить.  А теперь, признаться, меня она начинает утомлять. Все они одинаковы, друг мой, через пару месяцев эта деревенская наивность так наскучит, что снова потянешься к Софье Остафьевне.
 - Ты неисправим, - улыбнулся Павел. Но Алина – право, такое прелестное созданье, я бы не желал ей встречи с тобой. Уверен, найдется тот, кто сможет составить ее  счастье.
Острое любопытство, загоревшееся в нем после слов Вревского о жене, уступило место мыслям об Алине, которая с недавнего времени завладела его вниманием. В ней он видел тот идеал супруги, который не сбылся для него в Евдокии – женщина веселая, живая, любящая свет и умеющая искусно обращаться в нем, которая могла бы по достоинству оценить его положение и богатство и еще приукрасить его собою. Он не стал говорить ничего Вревскому, чтобы не оказаться перед ним в двусмысленном положении, но про себя подумал, что сложившиеся обстоятельства очень кстати. После развода свататься к девушке с хорошим приданым и репутацией он бы не решился, а вот Алина в ее положении могла бы составить ему партию. Она уже так нравилась ему, особенно теперь, когда мысль о Евдокии вызывала лишь досаду и даже презрение, что он почти закрывал глаза на предрассудки. Напротив, он сможет стать для Алины спасителем, что даст ему еще большую власть над нею  - то, на что он рассчитывал в своем браке и горько ошибся.
 - Так что же с князем Одоевским, ты собираешься мне рассказать?  - прервав свои раздумья, напомнил Павел собеседнику.
  - Пойдем на крыльцо, становится невыносимо душно, - ответил Вревский, и они вышли из гостиной.
   А за колонной, где они только что стояли, навзрыд плакала, утирая слезы и откидывая с лица спутанные локоны, молодая девушка, чувствующая себя сейчас, пожалуй, самою несчастною на свете. Прошло несколько минут, и она смогла остановить слезы и выглянуть из своего укрытия. Улучив момент, когда в ее сторону никто не смотрел, Алина незаметно вышла из гостиной и, не глядя, почти побежала по коридору. Хотелось уйти как можно дальше отсюда, но на крыльце, она знала, стоят двое, которым сейчас никак нельзя показываться на глаза. У девушки, которою владела теперь мучительная смесь стыда и разочарования, было только одно желание: укрыться ото всех, будто бы это могло помочь ей спрятаться от собственных тяжелых мыслей. Случившееся еще не вполне было принято ее рассудком, только вдруг вспомнилось, как знакомые пытались ее уберечь от сближения с Вревским, и как он внушил ей такое доверие  к себе, что она никого, кроме  него одного, не желала слушать.
И Алина думала, как горько теперь ей приходится расплачиваться за то, что она отдала себя этому подлому человеку. Вревский показался ей открывателем неведомого нового мира, так пленившего после скучного взросления в деревне. С ним девушка впервые узнала радость мужского внимания, которым он окружил ее вместе с вихрем светских удовольствий . Ему несложно было заметить в Алине маленькую склонность к тщеславию и, развив ее в свою пользу, сделаться через это для нее необходимым. Наговорить лживых обещаний и вскружить девушке голову не составило ему труда, Вревский был искусным соблазнителем. И теперь, среди всех этих мыслей, вспоминая первую встречу с ним, когда она была представлена в свете, Алина вдруг подумала о своей бабушке. На мгновение жалость к себе уступила место беспокойству о другом существе, девушка решила, что ей, единственному родному человеку, который у нее остался, она ни за что не расскажет о случившемся. Это было большое усилие для нее теперь – желание уберечь другого, прожив свою боль в одиночестве. Во многом благодаря ему Алина теперь твердо держалась на ногах, поднимаясь по узкой лесенке, которая попалась на ее пути.
   Она едва не вскрикнула от неожиданности, увидев сидящую на ступеньках Евдокию. Та, услышав шаги, подняла голову.
 - Алина? Как ты здесь? – не менее удивилась она - слишком невероятным было явление m-lle Валкановой у входа в кабинет Одоевского.
Поднявшись навстречу девушке, Евдокия только теперь обратила внимание на ее заплаканное лицо, спутанные волосы и смятенный вид
 - Что-то случилось?
 Алина, не отвечая, еще несколько секунд неподвижно глядела перед собою, но, не в силах сдерживать подступавшие рыданья, опустилась на ступеньку и закрыла лицо руками. Часто бывавшая в доме Озеровых, она привыкла к Евдокии, как к старшей сестре, несмотря на то, что они не могли бы сойтись дружески. Потому сейчас Евдокии, которая без того догадывалась о причине слез девушки, не составило труда узнать о случившемся.
 - Мне показалось, что Павел Сергеевич совсем не презирает меня теперь, а напротив... – решила высказать Алина робкое, еще не вполне самой понятное предположение.
 - Что же, я давно заметила его внимание к тебе. Полно, не смущайся, я подумала даже, как нелепо все у нас сложилось – встреть он тебя раньше, вы могли бы стать славной парой. И все были бы тогда много счастливее, чем сейчас. Но теперь стоит подумать о настоящем, - задумчиво проговорила Евдокия, для которой собственный развод был уже делом решенным, - я готова сделать все необходимые заявления и поскорее дать Павлу Сергеевичу свободу от обязательств ко мне.
 - То есть, вы сами признаетесь, что князь Одоевский... – в каком-то детском страхе проговорила Алина, для которой все еще была значительная  разница между утаенным и обличенным грехом.
 - Это неважно, кому и в чем я признаюсь, - строго сказала Евдокия, - но развода добиться постараюсь. И, как бы все у тебя не сложилось дальше, ты всегда можешь рассчитывать на помощь нашей семьи. Мы представили тебя в свете, значит, нам и отвечать за дальнейшее устройство твоей судьбы. Только очень прошу тебя, не говори ни о чем Полине. Моей сестре не стоит знать о случившемся. Хорошо?
Алина кивнула и опустила голову, подавленная  смыслом последних слов княгини. Евдокия поняла, что невольно задела чувства девушки, и взяла ее за руку.
- Хочешь, прямо сейчас отведу тебя к нам? Можешь отправить записку домой и гостить у нас, сколько понадобится. Понимаю, тебе теперь, наверно, нелегко было бы видеть бабушку.
 - Благодарю вас, - отвечала Алина, спускаясь по лестнице вслед за Евдокией, но у подножия вдруг замерла в испуге – Нет! Там, на крыльце ваш муж...и он.
Княгиня поразилась тому ужасу, что был теперь написан на ее хорошеньком личике, и сердце ее сжалось от сострадания. Так увлеченная в последнее время собственными переживаниями, она редко находила душевные силы для других. Но несчастье Алины так потрясло ее теперь, что Евдокии захотелось принять в ней всякое возможное участие.
 - Хорошо, останься пока здесь, я схожу одна.
Через несколько минут она вернулась, застав девушку все так же сидящей на ступеньке.
 - Не беспокойся, и пойдем. На крыльце и в гостиной никого из них нет. 
 - Спасибо вам, спасибо, Евдокия, - шептала девушка, - простите меня... это я рассказала Вревскому о вас. Поверьте, я не желала вам зла, это вышло случайно... теперь я понимаю, какой это был дурной поступок.
 - Полно, не стоит теперь говорить об этом. Теперь ты понимаешь, какую неосторожное слово может сыграть злую шутку. Оставим это, - говорила Евдокия, поднимаясь по ступенькам уже своего дома, - хотя, впрочем, - задумалась она, остановив шаг, - весь тот страх и тревога последних месяцев... во многом помогли мне принять сегодняшнее решение. А ты не думай об этом, забудь. Отдыхай, я велю приготовить тебе комнату и чай и скажу Полине, что ты неважно себя почувствовала и будешь ждать ее к вечеру. Алина благодарно кивнула, устроившись  в креслах, и Евдокия, велев слугам позаботиться о ней, вышла из комнаты.
  Как была, в легком платье, она сбежала по ступенькам крыльца и, подойдя к одной из яблонь, растущих во дворе, прижалась лицом к ее стволу.  В лицо ударил влажный теплый воздух, напоенный таким новым каждую весну ароматом распускающихся почек. Какая-то радость полнила душу, столь же не объяснимая, как это внезапно брошенное решительное слово. Можно было сказать это много раньше: Павел давно жил своей жизнью, она – своей, иногда они вместе выезжали, и казалось, такой порядок вещей устраивает обоих. «А теперь эти несколько слов разорвут опостылевшие цепи, избавят от неопределенности, обязательств, чужого имени, наконец!» - Евдокия остановилась у набережной и, опершись на ограду, глядела вниз на Неву. Крупные сизые льдины, ломаясь и наталкиваясь друг на друга, торопились к морю. С реки сильно дуло, но Евдокия не чувствовала холода – словно порывом ветра, ее накрыло сознанием близкой свободы. Успокоив Алину, отвлекшую на какое-то время от собственных мыслей, она снова могла предаться им вполне. Среди восторга и лучших ожиданий было место тревоге и даже страху – она не уверена была пока, что предстоящий развод обойдется легко, и не знала, чего ожидать от Павла, чем, возможно, придется пожертвовать, на какие уступки пойти.
   Вдруг ей сделалось необходимым видеть Владимира, говорить с ним, даже если прямо сейчас не получится всем этим поделиться. Евдокия покинула набережную и свернула в Мошков переулок. Войдя во флигель, тотчас направилась к узкой лестнице на второй этаж и, тяжело дыша после быстрой ходьбы, остановилась у дверей. Из кабинета слышался многоголосый разговор, иногда прерываемый смехом. «Как не хочется теперь входить и отвлекать его на свои переживания, ведь он, верно, счастлив сейчас так же, как в юности, с приездом Шевырева словно вернувшись в ту полосу жизни, где еще не было меня», - думала Евдокия, в нерешительности стоя у входа. Вдруг дверь открылась, и на пороге она столкнулась с Владимиром. «Мы уже заждались тебя, - прикрывая дверь, вполголоса произнес он, - я хотел пойти распорядиться о чае». Ничего не говоря, Евдокия взяла его за руку и, отойдя на шаг от двери, они слились поцелуем.  Одоевский удивленно улыбался: «Может быть, ты всегда теперь будешь задерживаться,  а я – спускаться за чаем?» - не выпуская Евдокию из объятий, сказал он, и вдруг заметил, как неожиданно серьезно она смотрит на него снизу вверх. «Я теперь свободна. Я больше не буду женою князя Муранова», - внезапно для себя самой произнесла Евдокия. Она говорила  убежденно не из-за уверенности в том, что это обязательно произойдет, нет, она не услышала еще даже ответа Павла. Но обещала себе, что сделает со своей стороны все, чтобы добиться развода. «Что же я тебя так обнадеживаю, - встретив радостное изумление в глазах Одоевского, проговорила она – я всего лишь решилась сказать ему об этом. Но теперь дело за малым», - улыбнулась Евдокия. Владимир молча прижимал ее к себе. «Ты прости, я не хотела отвлекать... с тобою теперь друг юности». – «Как ты можешь отвлекать? Я так хотел скорее представить тебя Шевыреву! – ответил Владимир и пропустил было Евдокию вперед, думая вернуться в кабинет. «А как же чай?» - оглянулась она. Не могла тихо не рассмеяться увидев, как Владимир почти побежал вниз по лестнице – он весь был в этой рассеянности, суетливых движениях и милом ребячестве. Евдокия глядела ему вслед и осознавала счастье того, что скоро она будет принадлежать только этому человеку. Пусть так было уже давно, но теперь никто не сможет упрекнуть ее в этом, а ее расторгнутый брак укрепит их невенчанный союз.
Через несколько минут в кабинет вошел Одоевский и следом за ним Евдокия. Шевырев, оглянувшись и заметив их, сразу вышел навстречу. «Позволь представить тебе княгиню Озерову», - обращаясь к другу, произнес Владимир. «Какие же мы все-таки дети! – смеялась про себя Евдокия  - Что я, что он. Радуемся каждой мелочи, пользуемся всякою возможностью... «Е.О.» в «Северных цветах», «княгиня Одоевская» на обеде у Смирдина, и вот теперь моя девичья фамилия – никто не стал бы придавать подобному значения, а мы так бережно собираем эти крохи, будто их них может сложиться полное счастье».
«Степан Петрович Шевырев», - отрекомендовал друга Владимир. Тот сразу обратился к Евдокии: «Княгиня, я был так очарован давешним пением, что не могу не попросить вашего альбома». Владимир невольно улыбнулся - он всегда так радовался успехам Евдокии. Сегодня же, впервые услышав, как она поет, он поначалу даже рассердился оттого, что не знал ее голоса прежде. Но теперь был особенно счастлив слышать приятные слова от друга, которому не мог прямо сказать: «Она моя, я гожусь ею», но всем своим видом невольно давал это понять.  – «В таком случае, прошу меня извинить, господа. Я сейчас вернусь», - Евдокия отправилась за альбомом, который лежал в ее карете. Не было больше неопределенности – после разговора с Владимиром, после его радостных взглядов и неожиданных поцелуев, в ней осталась лишь легкая уверенность в лучшем.
   Одоевский долго смотрел ей вслед, даже когда дверь в кабинет закрылась, и обернулся к Шевыреву с нескрываемой радостью на лице. Молодой человек не стал ни о чем расспрашивать Владимира – догадывался, что причина радости друга не только в их встрече, что здесь дело, скорее, в молодой прелестной княгине. «Кто она, эта Евдокия Николаевна?» - спросил он.  – «Дочь Николая Петровича, вице-директора департамента, где я служу», - немного сбивчиво ответил Одоевский. – «А кто ее супруг?» – решил задать Шевырев и этот вопрос. На несколько секунд установилось неловкое молчание, но оно было прервано как нельзя вовремя вошедшей Евдокией. «Пожалуйста, Степан Петрович», - протянула она Шевыреву свой старый альбом в кожаном переплете. Обложка его была украшена еще девичьей монограммой – Евдокия не стала менять ее. «Я, с вашего позволения, присяду», - отходя, произнес Шевырев и устроился в креслах у окна с альбомом. А Евдокия, еще не видевшая сегодня никого из гостей, по своему обыкновению стала приветствовать каждого, подавая руку и обязательно о чем-нибудь спрашивая. Одоевский, оставаясь на месте, молча любовался ею. «Ни одна из женщин – тех, что там, внизу, и не посмотрела бы в их сторону... Помню, как первый раз она появилась здесь. Как потом ко мне подошел кто-то...теперь уже не вспомню, кто, и сказал: «Владимир Федорович, что за ангел бы сегодня с нами? Мне никогда не приходилось говорить с дамой большого света, как с равной, а их светлость сами подошли и протянули мне руку». На что я ответил: «Это не дама большого света и никакая не светлость. Ты прав в одном – это, действительно, ангел». В таких случаях я бывал порою неосторожен и забывался – возможно, кто-то догадывается. Думаю, что Сахаров – определенно. С его-то проницательностью».
   Владимир подошел ближе к кружку беседующих. Евдокия как раз говорила с Сахаровым: «Как ваши дела, Иван Петрович? Скоро ли увидят свет «Сказания русского народа»?» - «Да, верно,  к лету. Если эти типографские плуты опять чего не напутают». Сахаров говорил резко и отрывисто и вовсе не был расположен менять тон на восторженно-подобострастный, когда к нему подходила Евдокия. Именно за это она уважала его особенно. «Будем надеяться, Иван Петрович, будем надеяться», - улыбнулся Одоевский и отошел к окну, где сидел Шевырев. Тот уже поднял глаза от альбома, в который лишь записал стихотворение – его большая часть была готова еще в гостиной, после пения Евдокии. «Можно я взгляну... пожалуйста?» - обратился  к другу Владимир. Шевырев с улыбкой протянул ему раскрытый альбом. Чем больше он смотрел на Евдокию и Одоевского, тем сильнее убеждался, что между ними не может быть никаких тайн.  Он сейчас не задумывался – радоваться за них или осуждать, поговорить с Владимиром или промолчать. Но, глядя на оживающее и словно свежеющее лицо друга, обращенное на эту прекрасную женщину, по какому-то необъяснимому велению сердца избравшего его, смешно сутулившегося и вечно погруженного  в свои занятия Вольдемара, Шевырев склонялся к тому, что именно такого счастья он всегда желал своему товарищу. А Владимир, склонившись над альбомом Евдокии, начал читать:

Три языка Всевышний нам послал,
Чтоб выражать души святые чувства.
Как счастлив тот, кто от него приял
И душу ангела и дар искусства.

Один язык цветами говорит:
Он прелести весны живописует,
Лазурь небес, красу земных харит, -
Он взорам мил, он взоры очарует.

Он оттенит все милые черты,
Напомнит вам предмет, душой любимый,
Но умолчит про сердца красоты,
Не выскажет души невыразимой. -

Другой язык словами говорит,
Простую речь в гармонию сливает
И сладостной мелодией звучит,
И скрытое в душе изображает.

Он мне знаком: на нем я лепетал,
Беседовал в дни юные с мечтами;
Но много чувств я в сердце испытал,
И их не мог изобразить словами.

Но есть язык прекраснее того:
Он вам знаком, о нем себя спросите,
Не знаю - где слыхали вы его,
Но вы на нем так сладко говорите.

Кто научил вас трогать им до слез?
Кто шепчет вам те сладостные звуки,
В которых вы и радости небес,
И скорбь души - земные сердца муки, -

Всё скажете, и всё душа поймет,
И каждый звук в ней чувством отзовется:
Вас слушая, печаль слезу отрет,
А радость вдвое улыбнется....

Родились вы под счастливой звездой,
Вам послан дар прекрасного искусства,
И с ясною, чувствительной душой
Вам дан язык для выраженья чувства.

Взгляд Одоевского, поднявшийся от альбома, невольно устремился к Евдокии, ища ее среди гостей. Шевырев не сразу позвал друга и вопрошающе взглянул на него, ожидая услышать мнение о стихотворении. «Спасибо тебе, Степан, - неожиданно серьезным тоном произнес Одоевский, - спасибо, что понял ее». Шевырев улыбнулся и молча пожал его руку.