Домой, в родное Кремово

До самого заката просидел Пронька на крылечке дома, всматриваясь в даль дороги: вдруг вспомнят о нём хозяева и вернутся. Но не вспылилась вновь дорога, не вспомнили о нём и не вернулись. Одиночество ничуть не пугало его, он лишь до жути боялся быть забытым и никому ненужным.
В суматохе сборов, когда молодые хозяева бегали по избе, собирая вещи, вынося их и снова возвращаясь, Пронька ни один раз подкладывал на пути то одному, то другому веник или тапочек. Но всё было тщетно: ни одному из них даже не пришло на ум обмести углы избы веничком, собрать мусорок – да в ведро, чтоб увезти с ним  на новое жительство и Проньку.
Веник-голячок так и остался валяться на крыльце дома. Его-то и заметила Фрося, поспешившая к брошенной избе, чтобы увидеть самой и это последнее, оставшееся после отъезда молодых соседей.
– И-эх, молодьё, – вздохнула она, наткнувшись на брошенный веник. – Домового не взяли с собой… – произнесла она с горечью и наклонилась поднять.
Так, с веником в руке обошла она комнаты, обтрогала рушники, развешенные по иконам. Иконы эти её подруга покойница Лукерья ещё к крестинам своего первенца прикупила в церкви. «Не взяли иконы с собой, – подумалось ей, – недорогие, знать, они». Подставив табурет под иконы, она долго взбиралась на него, бережно снимала их, обтирала от пыли тряпицей. От внимательного её взора не ускользнуло и то, что на стенах остались висеть фотографии в рамках. С них на Фросю смотрела добрыми глазами Лукерья и её дети: Пётр, Яков, Павел, Наталья, Василий и Анисья. Она немного постояла у портретов, как бы поговорила с ними; сняла их тоже. Всё уложила в скатёрку, вышитую когда-то Лукерьей себе на приданное. В последних лучах заходящего солнца иконки тускло блеснули остатками позолоты окладов. Фрося увязала всё и потащила, охая, к себе.
На крыльце она приостановилась, опустила узел, оглянулась на избу и вспомнила: Пронька-то остался ничей! По молодости они с подружкой дали имена домовым: своего Лукерья назвала Пронькой, Фрося домового стала называть Тишкой. Она вернулась в избу, замела мусор веничком от углов к середине кухни и позвала домового:
– Ну, пойдём со мной, что ли? – Послушала тишину избы и позвала опять: – Пойдём, Пронька, в мою избу! Тишке моему будешь дружком, а мне – помощником.
Поискала, куда бы ссыпать мусор с Пронькой, но ничего чужого из вещей брать не захотела. С оханьем набрала горстку сора и сыпанула в карман своего передника.
Выйдя за калитку, она оглянулась на одинокую избу: дверь закрыта на щеколду, ставни  тоже прикрыты. Она увидела на бельевой верёвке болтающиеся прищепки, горько вздохнула и потащилась через дорогу к своей избе.
Для Проньки всё внове и непривычно в чужой избе: не было весёлых ходиков, отбивающих время боем; мыши не отвлекали своим писком, кажется, даже не шуршали под полом. Чужие вещи не притягивали к себе, чтобы пошалить с ними. Это у себя в избе он мог запрятать  кошелёк с мелочью в подполье, наиграться, назвенеться ею, а потом подбросить Лукерье под ноги – мол, сама выронила.
Изба у Фроси была поменьше: погребок в кухне – неглубок, а чердак – пониже, чем в его родной избе. Не хотелось Проньке шалить даже с котёнком. А домовой Тишка был грузен и неповоротлив, брюзжал по каждому малому поводу.
Тихо в избе. К ночи Фрося налила в блюдце молока для домовых и поставила на остывающую печь. Но утром молоко так и осталось нетронутым. Может, заметила она, что слишком уж тихо в избе, только испугалась этой тишины, однажды вздрогнув от звука упавшего ножа.
– Эге, – произнесла вслух, – тоскливо стало мне с вами. Чего надулись, чего замерли по углам? – обратилась она к домовым. – Ты, Тишка, почему гостя не поводил по избе, не показал её дружку? А ты, Пронька, вспомнил бы про что-то своё, да рассказали бы друг другу, – и мне стало бы веселей. – Она стояла посередине  комнаты, разводя руками и притопывая. – Вот я не буду с вами грустить, сама развеселюсь!      
Фрося открыла крышку патефона, завела пружину, крутанула пальцем пластинку, – и полилась задорная частушка. Она подпевала частушечнице глухим низким голосом, но в конце каждого куплета её голос взвивался вверх, как бы доказывая, что и она многое ещё может. Многое может. Она перевернула пластинку и запела, наполняя избу весельем.
– Мало вам?! – закричала она домовым, – а вот вам ещё. – Тут она захлопала в ладоши в такт льющейся песни, закружилась по комнате, иногда присаживаясь для отдыха на кровать.      
Такое хорошее настроение новой хозяйки очень понравилось Проньке: раз она весёлая, то и ему нечего грустить! Он выглянул из-под кровати, увидел котёнка, и покатил к нему клубок ниток. Глупый котёнок отскочил от клубка и кинулся под кровать, ближе к хозяйке.
Потом, довольная своей выдумкой, считая, что Проньку она повеселила на славу, Фрося пила чай из электрического самовара. У неё в запасе оставался малый кусочек лимона, вот она и наслаждалась его вкусом, нахваливая себя за то, что вспомнила о такой приятной малости вовремя, когда ей так хорошо и весело.   
Вечером она долго сидела у телевизора, смотрела фильм о непонятной заграничной жизни. Качала головой, если не успевала схватывать смысл перевода; радовалась победам молодых героев; не одобряла, когда видела в картине обнажённых. После фильма Фрося вытащила из комода все свои сбережения и разложила на столе. Выходило: три тысячи сто сорок рублей. Пересчитывая деньги, она всё время чему-то улыбалась, напевая при этом легкомысленную песенку, которую слышала с утра до ночи и по телевизору, и по радио, и в клубе, до которого было рукой подать.
Задолго до рассвета Фрося постучалась к соседке.
– Ой, кто там? – Прильнула к оконцу Тамара, всматриваясь в ночь.
– Тома, это я, Фрося, открой!
Та открыла дверь и впустила в дом соседку:
– Бабушка Фрося, чего это вы в такую рань ко мне? Случилось что, или не спится? – Она усадила утреннюю гостью на диванчик и стала выспрашивать: – Случилось, да?   
– Не случилось, – покачала Фрося головой, – ничего у меня не случилось. – Она замолчала и стала подбираться к главному: – Твои парни спят?    
– Спят себе, сегодня ж суббота. Их пушкой не добудишься теперь. А мой Миша уже на ферме – подъёмник сломался на раздаче, надо делать.
– Ну, так. Послушай теперь меня, – собиралась с духом Фрося. – Мне ехать надо, далеко, а денег может не хватить. Займёшь?
– Сколько?    
–  На всю мою пенсию – восемьсот.    
– Восемьсот я дам. 
– Я знала, что дашь, – удовлетворённо сказала Фрося и немного передохнула. – На почте договорюсь, чтоб мою пенсию ты за меня получила, вот мы и будем квиты с тобой.
– Куда же вы, бабушка, поедете? 
– Сначала – к сынам моим, потом – к Анне хочу. Ты возьми мне сегодня билет до Москвы. Без постели бери. 
– Бабушка, ведь ехать семеро суток, а вы хотите без постели.
–  Возьми, как говорю. Большой город Москва, больших трат запросит, ещё подарки внучатам прикупить надо. Возьми без постели.   
Тамара проводила соседку до ворот, и приступила к нескончаемым  делам: напекла оладьев к завтраку детям, проводила корову в стадо, сыпанула курочкам зерна и поспешила на станцию за билетом для бабушки Фроси.
Неделя ушла на сборы. Все соседи перебывали у Фроси, переговорили новости, прощались, давали ей напутствия. Всех она выслушивала, но только улыбалась, когда её выспрашивали о причине поездки.
Накануне отъезда Фрося весь вечер рассказывала своим домовым  про свою семью, про родню; пересмотрела все фотографии, показала им свою молодость, детей и внуков. 
 – Видите, – говорила она, – какие они все у меня хорошие: пишут, шлют приветы, а что не заезжают ко мне, так – некогда им, работы больно много у них там, в городах.   
На другой день, закрывая избу, она просила домового Тишку не грустить и присматривать за хозяйством.   
До вокзала провожали её всей улицей. Соседи пришли с гостинцами в дорогу: корзинками с яблочками, баночками с мёдом, сеточками со сдобой, плошками с соленьями.
– Беру, беру, – кивала им Фрося, а сама кланялась всем сразу и каждому в отдельности.
Место в вагоне ей досталось на нижней полке, и покатила Фрося на запад через всю страну. Уставала ли она от вагонной тряски, высыпалась, не высыпалась, – не об этом рассказ.
В Москве встретил её сын, подхватил корзинки и сумочки, сеточки и баночки, перенёс всё это в машину и повёз мать к себе домой. Город большой и шумный. 
– Что ты, мама, сказала? – спросил сын.   
–  Город, говорю, большой и шумный.
За стеклом автомобиля мелькали дома, деревья, люди, но Фрося не успевала их разглядеть. Она удивлялась встречному плотному потоку машин, шуму, заглушающему звуки голоса. Всю дорогу она молчала, переполненная новыми впечатлениями, и сын ничего не спрашивал у матери, вёл машину молча.
Сынок со своей семьёй проживал в трёхкомнатной квартире. Внучка Евгения строго посмотрела на свою бабушку, так не вовремя навестившую их. «Семнадцатого придут знакомиться родители жениха, – подумала она, разглядывая гостью, – а такая "деревня" может всё испортить одним своим видом».
Невестка Катя протянула руку и, сказав скороговоркой:
– Здрасте-здрасте, – сразу же скрылась в кухне.
Всего один только раз видела Катя свекровь, поэтому не очень-то обрадовалась: лучше письмами поддерживать отношения, роднее будешь. Хотя  свекрови Катя никогда не писала, но приветы передавала через мужа в его редких письмах.
С дороги бабушку проводили в ванную. С большим удовольствием Фрося полежала  в пене шампуневой, потом полотенцем обтёрлась пушистым. Ванная блестела кафелем и зеркалами. Ей сразу же вспомнился фильм о загранице: похоже, там такое она и видела.
Слегка закусили тем, что привезла бабушка.
– А обедать будем в три, Ефросиния Григорьевна, – попробовала ей улыбнуться невестка.
– Ладно, ладно, Катюша, – согласилась свекровь и погладила её по руке.
Фрося походила по квартире, осмотрела всё, послушала новые звуки.
– Шумно у вас, – кивнула она на окно.
– Это ничего, – сын стоял рядом с ней, – зато – центр, престижно. Да и Кремль рядом, из окна чуток видно.
– Да, – согласилась мать, но сама Кремль не разглядела, а переспросить почему-то не решилась.
Вечером смотрели фотографии семьи: Ялта, Сочи, Карпаты. Сын всё объяснял: это Евгения на конкурсе бальных танцев, а это она в «Артеке».
 – Видишь, – показывал он, – какие необычные деревья – кипарисы. А это мы все в Минске побывали прошлым летом. Смотри сюда: Венгрия, – я там пять лет работал при торговом представительстве.
– Так, – кивала мать, – так.
Перед сном сын подсел к ней на постель и уткнулся в плечо, выдохнув:
– Какая, мама, ты старенькая стала, и совсем маленькая.
– Я всегда небольшого расточка была, просто ты, сынок, забыл меня… – Она хотела о чём-то его спросить,  но не стала тревожить вопросом.
– Колодец помню, ещё – голубей на чердаке; дорожка к водокачке часто снится, вся – в голубых и белых цветах, – вспоминал сын.
– Там и сейчас – ромашка и василёк сеются.
– Мама, как ты решилась ехать в такую даль? Лучше б меня вызвала телеграммой.
– Нельзя телеграммой, что ты! Так только на похороны вызывают. А я – ещё скриплю. Поскриплю ещё я... – Помолчали. – Лукерью помнишь, соседку нашу, у которой  Пашка был, твой ровесник? Померла она весной. Её дети и внуки не захотели жить в деревне, бросили избу. И домового Проньку бросили. Я его забрала к себе, да он затосковал. Думала, сгинет. Лукерья покойница хвалила его. Решила я его развеселить: повезла вас показать.
– Кому – не понял?
– Проньке тому, нашему домовому.
– А где же он?
– Со мной, – улыбнулась мать и похлопала по карману кофточки, переброшенной через спинку стула.
– Мама, – укоризненно сказал сын, – моя старенькая мама, ну, о ком ты, о чём, – не пойму. Глупости всё это, выдумки.
– Глупая? Ваша мать – глупая? Да если б не наш домовой Тишка, так я бы с ума сошла, когда отец ваш пропал  в сорок седьмом в лагерях. Домовой меня ночью жалел, гладил по руке, своей лапкой утирал мне слёзы, – я это чувствовала. А с вами как он мне помогал!  Ведь в войну еды было мало, а вы просите и просите. Кто забавлял вас, кто отвлекал? То-то: он, наш домовой. Ведь выжили мы все тогда, никого из вас я не потеряла. А ты – нету его. Есть он, – зашептала она скороговоркой, – есть, есть, есть! И Пронька есть. Всё, устала я, поспать мне надо. Иди, сынок, спать.
Утро проступало сквозь закрытые шторами окна робко и незаметно. Фроси не спалось, она ждала рассвета с открытыми глазами. Застелив постель, сидела смирно, боясь нарушить сон спящих. «Долго спят в этом доме, – думала она. – Так ведь и незачем вставать спозаранку: нет заботы во дворе, не надо пойло наготавливать коровёнке, курочек кормить не надо; тепло само по трубам в дом дойдёт, вода добежит до кранов сама. Славно».
Когда совсем рассвело, она вдруг услышала из соседней комнаты разговор сына с Катей: обсуждали подготовку к свадьбе. Фрося поняла, что свадьба будет через месяц. «Месяц, – решила она, – совсем скоро пролетит в таком большом городе, можно и остаться на свадьбу». Но разговор перешёл на гостью. «Это обо мне, – догадалась она и сжалась в комок от хлёстких слов невестки. –  Действительно, – согласилась она с ней, – подарки мои пустяковые. Это – да. Мёд, яблоки, грибочки – разве это подарки?! Такое они каждый день могут есть».
Её позвали к столу завтракать, и Фрося не посмела отказаться. Попила чайку, что-то съела, поблагодарила за угощение хозяйку. А сына попросила проводить её в большой магазин – полюбопытствовать.
В магазине она долго стояла у прилавка с постельным бельём, выбирала свадебный подарок внучке Евгении. Купила две простыни, две наволочки, пару полотенец, – всё льняное. Никто, теперь никто не упрекнёт её в том, что подарок плох. Такого дорогого белья Фрося ни разу не видывала в продаже у них в деревенском магазине.
И следующим утром она старалась не выходить из комнаты, пока не затихли шаги на лестнице: значит, все ушли. Ей не хотелось есть, но она ела, не хотелось смотреть в окно, но она смотрела на улицу весь день. И всё время разговаривала с Пронькой.
– Вот мы с тобой, Пронька, незанятые люди, свободные. Хотим – спим, хотим – гуляем. Им же надо утром убегать: кому – на работу, кому – на учёбу. Некогда им с нами побыть, побеседовать, обсудить наше. Ну и мы тогда не будем им мешать, ладно?      
В тот же вечер она попросила сына взять ей билет на Урал – пора к старшему.
– Так мало ты, мама, погостила у нас, или не понравилось? – заволновался сын.
– Что ты, сынок, всё хорошо! У вас столько забот, а тут – я. Свадьба скоро у молодых. Пусть у них всё будет ладно в жизни. – Её рука погладила сына по склонённой голове. – Похож ты стал на деда своего: такой же взгляд, разворот плеч. Помню его, как будто всё было вчера. Жалел он меня, и свекровь меня жалела. Я ведь сирота, пришла к ним без приданного, ничего почти не умела. Свекровь, бывало, скажет мне, мол, руки у тебя не оттуда растут. А свёкор ей потом выговаривает: терпения у тебя нет, будь терпеливой. Я слышала это сама. Уважала я их.   
– Останься у меня ещё, ну прошу тебя! – уговаривал сын.
– Не проси, пора мне. Потом хочу ещё к Анне заехать. Трое ведь вас у меня. Трое.
До Урала Фрося добралась, как ей показалось, за один миг. Сын взял ей билет в купейный вагон, соседями были девушки из хора, ехавшие на гастроли. Весело всем было всю дорогу.
Старший сын не смог приехать на вокзал встретить мать. Он прислал за ней своего водителя Юру, который дорогой развлекал гостью разговорами.
– Скоро у нас выборы. Видите, вон справа на стене – портрет вашего сына! –  вскричал Юра, и через минуту снова: – Портрет опять проехали!
Мать не успевала разглядеть на мелькающих портретах сына, но ей было приятно, что он известен.
Юра привёз её в самую лучшую гостиницу, номер «люкс» – красота! В номере был холодильник, а в нём еды – хоть заешься, питья – хоть запейся. Юра отказался поесть с ней – некогда ему, а одной есть не хотелось. Решила подождать сына с семьёй, тогда и отужинают все вместе.
Часов в одиннадцать вечера, когда Фросю сморил сон у жужжащего телевизора, в номер постучали. И вот он, её сын – большой, красивый и важный.
– Мама, голубушка ты наша, добрый наш человечек! Молодчина, сумела вырваться к нам, нашла время. – Сын усадил мать в кресло и с любовью в голосе продолжил: – А мы-то: ни сном, ни духом не чуем, что ты рядом, дорогая. Мы думаем, что ты там, в своём царстве комарином, – говорил он и гладил мать по седой голове. – Сколько ж мы с тобой, дорогая моя, не виделись? Годков тридцать?
– Тридцать четыре, – поправила мать. 
– Как один день пронеслись годочки…
– Как вы тут поживаете? – расспрашивала мать сына. – Как Светлана, внучек Сашенька?
– Светлана помогает мне: то встречи у нас, то проводы высоких гостей, надо «выглядеть»,  «держать марку». Видишь, – он кивнул на охрану, – на какой я высоте? То-то. Мэр! Миллионным городом заправляю! Ещё на четыре года хочу задержаться в этом кресле. Очень ответственно это и… почетно. Поверь, четыре года не отдыхал, гоню и гоню. В губернаторы махну, дайте срок! Давай, милая моя, выпьем за твоё здоровье! – Он налил в рюмки светлого игристого вина.
Выпили, закусили огурчиком свеженьким, селёдкой в соусе, блинами с икрой, крабами,  запечёнными в тесте.
– А вот попробуй, мама: омуль – редкая рыба; ещё рыбка стерлядь; грибочки шампиньоны и картошечка молодая. Посмотри на эту тарелку – хорош омар! Мы, для тебя – всё, что хочешь, дорогая, – говорил захмелевший сын.
– Чего же ты не  усадишь людей за стол, не угостишь? – спросила мать. – Нам с тобой столько не съесть, – и  пригласила жестом парней  из охраны к столу.
 – Не положено: работа у них такая, – нахмурился сын.
– Так, так, – согласилась Фрося, но ужинать ей сразу расхотелось под пристальными взглядами молодых высоких охранников. Она знала, что в их молодом возрасте есть хочется всегда…
– Что поделывает Светлана, чем занята? – допытывалась мать.
– Я же тебе говорил: мэрша она, время её расписано по минутам. Там  – съёмка, там – высокие гости требуют внимания. Много времени отнимает макияж.
– Кто таков? – спросила мать.
– Ну, в общем, уход за собой: парикмахерская, массаж, и, конечно, «боевой раскрас», – сын показал на себе, как его жена подкрашивает губы и подводит глаза.
Мать долго смеялась над его ужимками.
– Саша здоров? – снова спросила мать.
– Здоров. – Сын сделал паузу и продолжил: – Он у нас в Англии обучался в школе. Потом университет там у них закончил, работает в банке. Женился на англичанке. И сделали они меня в этом году дедом! Ну, а ты, значит, прабабушкой стала.
– Как назвали маленького?
– Питер, Пётр, – перевёл сын.
– Хорошее имя, твёрдое.
После двенадцати сын засобирался уходить.
– Куда же ты, сынок? Здесь есть ещё диван, места нам хватит. Переночуй хоть ночку со мной, дай же мне наглядеться на тебя! – со слезами просила мать.
– Что ты, мама! Я – домой. Завтра трудный день у меня, надо выспаться.
– Пусть так, – вздохнула мать и распрощалась с сыном.
Когда за ним хлопнула дверь номера, Фрося немного выждала и выглянула в коридор. Сын шёл размеренной походкой по ковровой дорожке. И Фросе показалось, что вот сейчас он уходит от неё далеко-далеко. Она успела перекрестить его на дорожку.
Утром пришёл водитель Юра.
– Ефросиния Григорьевна, я в вашем распоряжении на весь день. Куда прикажете, туда и помчимся. Ну, приказывайте!
– Смешные вы все тут, – покачала Фрося головой. – Посиди со мной немного, я пораспрашиваю тебя о сыне моем, – попросила она его.
– Посидеть могу, а рассказывать – ни-ни. Запрещено мне о нём распространяться. За это мне  хорошо платят, чтоб молчал. Да и сам крут, чуть что – вон! А у меня семья.
Фрося постояла у окна, закрытого тяжёлыми шторами, и сказала:
– Тогда… съезди, Юрочка, на вокзал и купи мне билет до Новосибирска. – Она достала из кармана юбки кошелёк, покопалась в нём и протянула деньги: – Только без постели бери.
– Приказано вам брать только на самолет, ослушаться – ни боже мой! Деньги есть на всё, велено вам отдать их при отъезде.
Вот опять Фрося в дороге. Ей всё в диковину: ведь самолетом она никогда не летала. Скажете: всё равно долгая дорога и утомительная, даже самолетом. Ну, а мы не будем спрашивать об этом Фросю, – нам это без интереса.
Прилетела она в Новосибирск. Дотащилась на своих старческих ногах до автобусов. Куда ехать? Как добраться до Анны?
Но сама Анна и окликнула её. Чудеса, да и только! Анна получила телеграмму от брата: встречай мать завтра, рейс такой-то.
Автобус старый, пыль попадала в салон и оседала на лицах пассажиров. Жара нестерпимая, душно, захотелось пить.
– Ты что-то, мамочка, сказала? – наклонилась к ней Анна.
–  Жарко у вас, а говорят: в Сибири холода.
– Так это – зимой, а летом у нас – жара, жара, жара…
Хорошо Фросе оттого, что Анна рядом;  автобус мчит её в прохладу тополиной аллеи, к милым внучатам.
– А в прошлом году, доченька, ты не приехала, – вздохнула мать. – Так хотелось мне вас повидать, соскучилась я по Димочке и Ромику.
– Я же тебе писала: пришлось сдать билет – Дима заболел бронхитом, на месяц попал в больницу. Вот отпуск мой и пролетел у больничной койки.
– Как детки сейчас?
– Хорошо, бегают целое лето.
– Муж твой как?
Ничего не ответила дочь, отмахнулась рукой от вопроса матери и замолчала надолго.
 

– Что, матушку привезла себе на подмогу? – пьяный муж грозил Анне. – Не поможет тебе!  Вот я вам, – и он хватанул кулаком по дверце шкафа.
Стекло, посуда посыпались с хрустальным звоном. Анна не усмиряла пьяницу, увела мать и детей к соседям.
– Пусть побушует, не впервой, – шепнула она матери. – Утром он будет потише.
Действительно, утром в избе тихо, подметён пол. Муж ушёл на работу. Угомонился, надолго ли?
– Мама, ты что-то сказала? – спросила дочь.
– Надолго ли он утих, твой муженёк?
– Три года пьёт беспросветно, один пьяный угар сменяется другим. Устала я. – Анна ходила по комнате, что-то клала на место, подбирала что-то, разбросанное по полу. – Ну, хватит о грустном! Сегодня мы все пойдем в цирк. Ты ведь, мама, в цирке не была.
– Ура! – закричали Димка с  Ромиком. – В цирк, в цирк!
    
         
И правда, в цирке Фрося не успела побывать. Когда старший сын поступил во Владивостоке в институт учиться на инженера, мать поехала к нему. Очень ей хотелось посмотреть большой город, как он там устроился. В общежитии было чисто и светло. В комнате проживало шестеро ребят. Перед ними и предстала Фрося. Она не известила сына о своем приезде, чтобы он лишний раз не беспокоился. Так вот: предстала она перед ними в кирзовых сапогах, плюшевой жакетке, в клетчатом вылинявшем платке. Гостинцев много привезла. Но сын молчал за столом. Глаз не поднимал от стыда за мать – это Фрося поняла сразу, уж она-то своего старшего хорошо знала!
Фрося пробыла там у него недолго, но сын и не уговаривал подольше погостить. Переночевала на вокзале, а утром – домой, месить непролазную дорогу. «Что ж, сынок, – душила её обида, – купила б я себе новый плат, обула б ноги свои в блестящие ботиночки, накинула б на плечи бостоновое пальтецо, – не стыдно было бы за мать. Но хотелось тебе побольше привезти, чтобы не оголодал ты в своей учёбе».
Плакала она тогда. Да. Но это было в последний раз: с чего плакать-то? Больше к сынам в город она не ездила.
А вот Анна часто к себе мать зазывала, пока обучалась там же на учительницу. Погуляли они в ботаническом саду, подивились на диковинные растения; с высокого крутящегося колеса город осматривали; любовались вечерним закатом с катерка, брызги морские ловили руками. Ещё Анна тогда ей косынку подарила – голубую в белый горох. Вот угодила, так угодила!
 

В цирке Фрося купила всем мороженое в шоколаде – вкусно! Она смеялась с детьми, и словно сбросила пяток лет. Хорошо ей с ними. В антракте, пока дети пили воду, Фрося стояла рядом с Анной и рассматривала её – грустная дочь. Анна глазами спросила: «Чего ты рассматриваешь меня?» – и жалко улыбнулась.
– Невесёлая ты, Анечка.
Мать смотрела представление, но грустная улыбка дочери не выходила у неё из головы.
А вечером снова пьяный муж стучал, грозил всех убить. Уснул лишь под утро. Какой уж тут сон…
Мать и дочь сидели на крыльце.
– Плохо вам с ним, – начала мать первая.
– Плохо, – слабым голосом согласилась дочь.               
– А ты брось всё. Анечка, ты ещё молодая и красивая у меня. Бывало, смотрю на тебя в стайке подружек: ты выделяешься. Улыбка у тебя стала жалкая, плечи опустились. – Мать привлекла её к себе. – Брось всё! Домой вам надо ехать. Это не дом у тебя, не получилось у тебя домом с ним жить. Брось его. Поедем в родное Кремово, нас там ждут.               
– Я и сама об этом подумала, когда тебя, мама, увидела. Только не смела первой начать разговор.
– Вот и хорошо, вот и ладно. Завтра возьмём билеты, в купейный вагон.
– Что ты, это так дорого! – возразила дочь. – Мы с детьми всегда ездили к тебе, мама, в плацкартном.
– Я догадывалась, доченька, что тебе было очень трудно ко мне приехать. Деньги у меня есть, много денег. – Мать смахнула слезу и произнесла тихо-тихо: – Лукерья весной померла. Дом её стоит брошенный, домового родня даже не захотела забрать себе в город. Может быть нам его забрать, а? – Тихон, конечно, ворчать станет, но куда ему деваться? Привыкнет. – Мать облегчённо вздохнула и, совсем успокоившись, добавила: – А нам всем будет веселей!


Снова колёса стучат, убаюкивают Фросю и её семью в купе вагона.
А что же Пронька, он тоже спит? Где там! Пронька ни во что не встревал, все разговоры пропускал мимо ушей. Но разве он мог упустить такой случай – обувь стоит в рядок?! Перепутал её Пронька. И правильно сделал – надо жить весело! Чего грустить?! Домой едет Пронька, и не один. Вот уж обрадуется Тишка: он-то ничегошеньки не знает, о чём знаем теперь мы с вами. Только Пронька переживает, что Тишка брюзжать станет на детей. Но ничего, Пронька ему объяснит, как надо жить.
И нам с вами.