Несколько слов о японской поэзии

 
   Г. К. Жуков в своих воспоминаниях цитирует строки из дневника старшего унтер-офицера Отани: « Тихо и осторожно движется машина генерала Камацубара. Луна освещает равнину, светло как днём. Ночь тиха и напряжена так же, как и мы. Халха освещена луной, в ней отражаются огни осветительных бомб, бросаемых противником».[1] Многие подобную, несколько витиеватую манеру изложения воспримут с юмором, особенно если вспомнят фрагмент выступления М. Н. Задорнова «Светила луна…».
   
   Но у японцев, оказывается, такая цветистость стиля даже при подобных обстоятельствах является нормой. Как же они дошли до жизни такой?
Но прежде чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя оборотиться?
И тут выясняется, что у нас, у европейцев далеко зашёл процесс вычленения и противопоставления частей друг другу из первоначального целого. Шиллер, например, констатирует: «Теперь оказались разобщёнными законы и нравы, наслаждение отделилось от работы, средство от цели, усилие от награды. Вечно прикованный к отдельному малому обломку целого, человек сам становится обломком».[2] Вот и Декартом был поставлен вопрос о том, согласуется ли с нашими представлениями что-либо вне нашего сознания? И если согласуется, соответствует, то как это соответствует? Быть может, покажется, что всё это уж слишком философское, слишком отвлечённое, что эти рассуждения о чуждости всего и вся в реальной жизни нам ни к чему. Но что наша жизнь без того, как, например, тебя бы не будили среди ночи и не спрашивали, любишь ли ты её?
   
  А вот у японцев это было бы невозможно. То есть то, что у них возможно, а что нельзя делать среди ночи трудно судить, но ясно, что проблем с разобщённостью, с чуждостью у них никогда не было. У них эстетическое не выделилось из целого. Прекрасное в их восприятии мира неотделимо от доброго. Японцы,- и это отмечают многие,- могут воспринимать мир на уровне цветозапаха, цветовкуса. Это важно понять, важно принять, ибо без учёта этого, при знакомстве с японской поэзией мы можем уподобиться обитателям знаменитой пещеры Платона, которые по отблескам света на стенах пытались понять, что происходит снаружи.
   
  Мы гордимся, что в истории нашей культуры были вечера в Политехе, был всплеск интереса к поэзии в 60-х годах. А в Японии и сейчас проводятся поэтические фестивали, в которых участвуют миллионы поэтов. Там читают стихи не для того, чтобы им похлопала публика – как есть пение со сцены и есть пение застольное, когда поют для себя от души и для души. Их стихи не предназначены для тех, кто после обеда, почёсывая пузо, хочет потребить ещё и пищу духовную в виде поэзии. Конечно, всё искусство и поэзия в частности не терпит к себе потребительского отношения, и японские поэты в этом довольно-таки щепетильны.
 
  Всё это очень здорово, но давайте и себя не уничижать. Вспомним, что и у нас до недавних пор в деревнях собиралась молодёжь, которая была не только горазда плюхать семечки, но и перебрасывалась хлёсткими с юмором частушками, и этот обмен любезностями перерастал в самое настоящее состязание-посиделки с танцами, шутками, гуляниями.
   И не так давно первым парнем на деревне был кавалер с гармошкой, который своими частушками, сочинявшимися на ходу, со своими коленцами в танцах покорял всех и вся. Поэтому понятно, почему деревенский паренёк Г. К. Жуков даже в дни войны урывал время, чтобы на баяне наигрывать мелодии, знакомые ему с детства и те, которые ему легли на душу по жизни.
   
  Но вернёмся к Японии и обратим внимание на изящные, поэтические названия стран региона: страна утренней свежести, страна восходящего солнца. Эти страны практикуют иероглифическую письменность. Конечно, это взаимосвязано, но как повлияли иероглифы на становление культуры этих этносов, почему эти народы не перешли на азбуку, хотя сохранение иероглифов влекло за собой определённые неудобства, надо ещё разбираться и разбираться.
 
  Если мы обратимся к истории, то надо отметить возникновение языка из диалога и развитие диалога благодаря языку. Монолог есть позднейшее образование. Именно для нужд диалога возникло пиктографическое письмо, которое эволюционировало в иероглифическое. Иероглифы вобрали в себя многие черты пиктограмм: образность, обилие оттенков смысла и вместе с тем их целостное восприятие. Иероглифы и миф были важными духовными скрепами для первобытной общины. Миф и иероглифы взаимно развивали друг друга.
 
  Оформление монолога, возникновение букв и цифр случилось тогда, когда понадобился учёт и контроль имущества. В первобытной общине этот учёт не был особо нужен: зачем считать, если всё своё, всё общее? Но первобытная община стала распадаться – люди уже обеспечивали себя прожиточным минимумом да ещё производили что-то сверх того. Но изобилия для всех и вся не было достигнуто. Излишки стала прихватизировать нарождающаяся доминантная группа, отчуждая их от большинства. Этой отчуждённой собственностью уже можно было торговать, что послужило толчком для совершенствования счёта, появления азбуки. Недаром финикийцы, чья азбука легла в основу европейских азбук, запомнились как отличные торговцы-мореходы.
   
  Надо избегать соблазна изображать путь от пиктографического письма до азбуки путём от примитива до совершенства. Иероглифы привлекательны своей цельностью, вмещающей тем не менее изобилие смыслов. Азбучное письмо сильно своей детальностью, компактностью, последовательностью, логичностью. Иероглифы были тесно связаны с мифологическим мировоззрением первобытной общины и несут на себе печать этих отношений и вообще родственности. А. Ф. Лосев писал: « Человеку при всех успехах его цивилизации и при любом торжестве рассудочных построений очень трудно забыть, что у него есть родители и дети, что в течение своей жизни он по рукам и ногам связан родственными отношениями, что это родство отнюдь не случайное явление, а нечто весьма глубокое и неискоренимое в человеческой, да и во всей природной жизни».[3]
   
  Иероглифы изменяются, приспосабливаются к реалиям нашего мира. Они хорошо чувствуют себя в Китае: большинство слов в китайском языке односложны и их очень удобно обозначать одним иероглифом. В других странах, где в языке преобладали многосложные слова, пошли разными путями: одни перешли на азбуку, другие, как Япония, к корневой основе, обозначенной иероглифом, стали добавлять специальные аффиксы. Иероглифы японцы заимствовали из Китая, они охотно принимали китайскую лирику, а вот философскую струю в китайской поэзии не замечали в упор. Японцы хорошо приняли даосизм и буддизм, а вот учение Конфуция нашло среди них мало приверженцев. К этому нужно добавить и историю столкновения японцев с европейцами, с португальцами. Эта встреча японцев с цивилизацией, пропитанной меркантилизмом, где даже в религии получила распостранение продажа индульгенций, закончилась тем, что японцы на века закрыли свою страну от иностранцев. И только пушки американской эскадры в 19 веке заставили Японию открыть несколько своих портов для торговли с внешним миром.
   
  Склад мышления японцев ориентирован на целостность мира, на восприятие его первозданной свежести, на соединение мощи мироздания с сознанием отдельной личности. Именно это соединение, когда идёт не грабёж, не захват внешнего мира, а освоение его, делание его своим, родным, единым сродни с даосским слиянием с миром.
   Японская поэзия в гораздо большей степени направлена на диалог, сотворчество, чем европейская, которая больше склонна к монологу, самовыражению. Поэтому в европейской поэзии присущее всему искусству и поэзии в частности стремление высказаться сейчас и сразу и, как заметил Г. Гачев, всё выразить в одном слове борется с расщепляющим всё и вся аналитизмом, стремлением построить всё в последовательную цепочку посредством разных мостиков-прокладок и включением в ткань стихотворения публицистических и философских вкраплений. Это сближает поэзию с прозой, и поэтому в европейской поэзии хватает всякого рода прозаизмов. А вот в японской лирике текст сопротивляется такой «растяжке» его в последовательность, он гораздо более «плотен». Может быть поэтому японская поэзия меньше подвержена старению. И в самом деле: там произведения 17 века мало чем отличаются от современных. Если Корею называют страной утренней свежести, то японскую поэзию можно назвать поэзией вечной свежести.

 
Когда читаешь Мацуо Басё, то вначале удивляешься множеству интерпретаций перевода известного хайку о вороне. Посудите сами:
На мёртвой ветке
Чернеет ворон.
Осенний вечер. ( К. Бальмонт);

На голом суку
Примостилась под вечер ворона.
Осенний вечер. ( А. Долин);

На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер. ( В. Марков);

На ветви увядшей
Ворона сидит
В вечер осенний. ( У. Д. Астон/ В. Мендрина);

Каркая ворон
К ночлегу уселся
На ветку сухую. (Г. Рачинский);

На чёрной ветке
Ворон расположился.
Осенний вечер. ( В. Соколов);
На засохшей ветке сидит ворона…
Осенние сумерки. (Мойчи Ямагучи).[4]
  Переводчики спорят между собой, чей перевод наиболее точен, наиболее адекватен оригиналу. Но это всё же европейский подход к делу. Важен не буквализм, а представление образа, и, как заметила Соколова – Делюсина: « Басё считал, что… поэт должен стремиться к богатству внутреннего смысла, к выбору слов, вызывающих у читателя множественные ассоциации и заставляющие его ощущать прелесть затаённого, невысказанного».[5]Поэтому все интерпретации интегрируются в один образ, способствующий целостности восприятия.
   
Если в европейской поэзии это создание образной структуры выражено кирпичиками слов-предложений-понятий, то в японской поэзии это сочетание иероглифов. Казалось бы, какая здесь разница между словами, связанных по своему происхождению с фонетикой речи, и иероглифами, которые эволюционировали из пиктограмм? Можно ведь « сыграть ноктюрн на флейте из водосточных труб». Был бы талант, а всё остальное… . Примерно такого же мнения придерживались и члены «Романского общества в Японии, когда они в 19 веке пытались исправить неудобства употребления иероглифов. Было потрачено много времени и денег, и в итоге это общество распалось, а иероглифы в Японии благоденствуют до сих пор. И это несмотря на то, что там существует вспомогательная азбука, буквы которой заменяют иероглифы, если пишущий не знает как употребить тот или иной иероглиф. Профессор Чемберлен констатирует: «Будет уместно рассеять заблуждение многих образованных людей, будто японский народ вот-вот уже готов бросить своё письмо и перейти на наше…Кроме силы привычки, самая очевиднейшая из причин…это преимущество японской письменной речи перед разговорной, потому что письменная речь является самым точным и изящным орудием для передачи мысли. Кто же захочет отказаться от своего умственного оружия? Да если бы и захотел, то невозможно сделать это. Есть и другая более общая причина. Дело в том, что идеографическое письмо, по - видимому, обладает какой-то врождённой силой, дающему ему возможность, если не совсем заменять фонетическое, то, Во всяком случае, торжествовать над ним всякий раз, когда оба они встречаются на одном поприще».[6]
   
  Мы никогда не объясним эту « врождённую силу» иероглифов, если будем пренебрегать разницей между общением и мышлением. Структуры языка, обслуживающие общение, настроены на адекватность передачи информации, к построению сообщений так, чтобы их правильно поняли и оценили. Здесь прежде всего ценится ясность, чёткость, логичность, компактность. Наилучшим образом для этого подходит азбучное письмо. Именно поэтому неоднократно предпринимались попытки улучшить естественные языки, избавить их от множества исключений на всех уровнях, которые по мнению реформаторов мешали функционированию языка как средству общения. С этой же целью создавались идеальные искусственные языки. Но к разочарованию авторов этих проектов через какое-то время созданные ими языки обрастали исключениями и становились похожими на естественные языки. Тут всё дело в том, что язык причастен к процессам мышления и это, оказывается, усложняет язык разного рода исключениями, ибо мышление-творчество известно своей нестандартностью, непредсказуемостью, своим неподчинением всяким правилам и инструкциям. Только не надо путать формальную логику с её функцией упорядочивать всё, с неисповедимыми путями творчества-мышления, генерирующего новое.

  В языке противоборствуют две тенденции: одна стремится к чистоте и простоте передачи информации, а другая есть проявление мышления-творчества. И если для общения, повторимся ещё раз, нужны средства преимущественно стандартные, понятные для всех, они должны быть без  проблем последовательны. С другой стороны, образования оперирующего мышления тяготеют к целостности, нераздельности. Примером таких образований могут быть фразеологизмы в европейских языках и иероглифы в японском. Именно они представляют интеграцию смыслов в их единстве, в целостности. Именно в них идет переход от наглядности к символу, к такому телу, которое оставаясь самим собой, в то же время отражает другое тело, состояние, смысл. И это не какое попало отражение, но отражение, вскрывающее смысл отражаемого. А. Ф. Лосев пишет: « Это отражение в человеческом сознании является вполне специфическим и не сводимо к тому, что отражается. Несводимость не только есть разрыв с этим последним, а, наоборот, представляет лишь проникновение в глубины отражаемого, недоступному внешне чувственному их восприятию».[7]
Вот почему иероглифы несмотря ни на что составляют основу японской письменности. Можно повторить ещё раз, что, пользуясь азбучной письменностью, мы можем, и не только можем, но и создаём образно-символические целостные структуры. Но такая письменность по умолчанию создавалась для нужд передачи информации. А вот иероглифы с самого начала ориентированы на выражение этих целостных структур. Вот почему призыв поэтизировать иероглифами имеет свои резоны.
 
  Итак, лирика и мышление черпают из одного источника, из образно-символических структур. Поэтому версия, что мы мыслим образами, имеет почву под собой. Следует, правда, уточнить, что эти образы не есть субъективные фантазии, а «…именно образ действительности, высвеченный в тех её чертах, которые важны с точки зрения назревших внутри действительности противоречий, ждущих своего разрешения».[8] Уже нельзя утверждать, что поэзия и мышление – это непримиримые антагонисты. Это утверждение основывалось на неправильном понимании мышления, как только формообразующей, систематизирующей функции, которая базируется на причинно-следственной связи. И такому мышлению противопоставлялся: «Поэтов путь. Развеянные звенья причинности – вот связь его!»[9] Но мышление-творчество не надо путать с формальной логикой. В мышлении-творчестве идет взаимодействие изобильных смыслов при превращении их в целостность, где все части становятся своими, где все части есть единый организм. Мы уже сравнивали этот процесс со становлением фразеологизмов в языке, когда смыслы слов, входящих в него и их синтаксические функции меняются так, что фразеологизм с этими словами имеет свой, отличный от суммы смыслов входящих в него слов смысл и выступает как целостный, единый член предложения.

Литература
1. Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. [Электронный ресурс]. – Режим доступа
 2. Шиллер Ф. Собр. соч. в 7-ми т.,т.6 [Текст]/ Ф. Шиллер. – М., 1957. – с.265-266.
3. Лосев А. Ф. Дерзание духа [Текст]/ А. Ф. Лосев. – М.: ИПЛ, 1988. – с. 179
4.Хайку о вороне. [Электронный ресурс]. – Режим доступа http://wikilivres.ru/Хайку_о_вороне_(Басё)
5.Японская поэзия. Мацуо Басё.[ Электронный ресурс]. – Режим доступа  6.Японская письменность. [Электронный ресурс]. – Режим доступа
7. Лосев А. Ф. Дерзание духа. [Текст]/ А. Ф. Лосев. – М.: ИПЛ, 1988. – с. 214.
8. Ильенков, Э. В. Диалектическая логика. [Текст]/ Э. В. Ильенков.- М.:ИПЛ, 1991.- с.42.

9. М. Цветаева. Поэты. [ Электронный ресурс]. – Режим доступа http://www.world-art.ru/lyric/lyric.php?id=2061