Про Пушкина, Натали и дедушку Минаса

       В моей, скажем так, уже довольно таки некороткой жизни было немало встреч с разными интересными людьми. С кем-то я гонял чаи в поездах, с кем-то попивал кофе в будуарах, а с кем-то занюхивал чёрным хлебом водку. Главным эмоциональным стержнем всех этих встреч была беседа, - искренняя, задушевная. Это высоким дипломатам язык дан, чтобы скрывать свои мысли, а простым, но достаточно образованным людям хорошие мысли в разумные слова преобразовывать – одно сплошное удовольствие. У них беседа о чём угодно может завязаться – хоть о высокой дипломатии, хоть о высоком искусстве. Замечательный поэт Михаил Светлов однажды так и сказал: «Искусство – это беседа. Это Пушкин, который с вами разговаривает».               
       С Александром Сергеевичем, понятное дело, Светлов напрямую не общался. Но виртуального знакомства в двух состыковавшихся столетиях исключать нельзя, - и всё благодаря получившему научное социологическое обоснование «закону шести рукопожатий». Если коротко и ненаучно, то суть закона в том, что ваша первая реальная связь с конкретным человеком продолжается в обратной исторической перспективе его знакомствами с другими конкретными людьми, - и так, по цепочке углубляясь в толщу времени, при особом везении можно «поздороваться» за руку с безусловно выдающимися личностями.               
       Я рос резвым ребёнком. У непоседливых пацанов в фаворе всегда были игры подвижные: казаки-разбойники, догонялки, лапта. Оторвать от улицы, привести в дом, чинно усадить за стол меня могло только детское лото «Сказки Пушкина». Сверстники мои сказками не интересовались, и я либо в одиночку бродил по пушкинскому Лукоморью, либо вместе с героями Александра Сергеевича совершал небывалые подвиги, а чаще – несусветные глупости. Известный душещипательный пассаж из «Сказки о царе Салтане» надоумил меня соорудить из обычной бочки необычное плавсредство и отправиться на нём к местам обитания редкопородной ихтиофауны.               
       Рыбацкое счастье, однако, мне изменило. Золотые рыбки, как в другой сказке Пушкина, водились только в синем море, а к нему моя тихая лесная речка выхода не имела. На удочку ловились всего лишь малоразмерные бессловесные ерши: из них даже уха получалась ненаваристая; куда уж там до исполнения заветных желаний!..  А в них недостатка не наблюдалось, - невинные в младшем возрасте, они становились особо сокровенными в среднешкольном.               
       Изучив в седьмом классе вдоль и поперёк «энциклопедию русской жизни», я захотел подобно многоопытному в амурных делах Евгению Онегину безоглядно влюбиться в одноклассницу Наташку. И момент для признания в светлом чувстве подобрал как нельзя лучше соответствующий: на оперном спектакле «Евгений Онегин», не сходившим в те годы со сцены тбилисского палиашвилевского театра, который мой класс почтил своим посещением по настоянию нашей молодой энергичной словесницы. Эх, лучше бы словесница реализовала накопленную бурную энергию в каком-либо ином направлении. От Наташки я услышал примерно то же самое, что в финале спектакля Татьяна Ларина чарующим голосом тогдашней примадонны Ольги Кузнецовой пропела опростоволосившемуся Жене Онегину в исполнении непревзойдённого баритона тех лет Льва Аракелова. Однако, от неожиданного удара по мужскому самолюбию я оправился довольно быстро, вместе с завершающими аккордами музыки Петра Ильича Чайковского. И продолжил любить Пушкина. Но уже не в оперном звучании его литературных творений, а в посвящённых ему стихотворениях других поэтов.               
       Это новое увлечение однажды успешно заретушировало конфуз, произошедший со мной в кисловодском санатории «Смена». Измученная желудочными недугами, равно как и ежедневно-многоразовым питьём сероводородного нарзана юная поросль санаторной публики решила развлечь престарелых язвенников чем-то вроде наспех организованного «капустника». Шумный песенно-плясовой сегмент концертной программы раздумчивой грустью должно было разбавить стихотворение Сергея Есенина «Русь уходящая». Выучить наизусть и с выражением прочитать есенинскую нетленку попросили меня. Выучить-то я выучил, но посреди выступления запнулся: вторая половина стиха напрочь вылетела из головы. Стою, молчу, багровею от стыда аки варёный рак… И тут от полного краха меня спасает Александр Сергеевич при опосредованном участии Эдуарда Багрицкого. Стихотворение этого ныне полузабытого прекрасного поэта «О Пушкине» я знал назубок от начала до конца:
                "...Он дремлет, Пушкин, вспоминает снова
                То, что влюблённому забыть нельзя:
                Рассыпанные кудри Гончаровой
                И тихие медовые глаза...".               
       На «бис» меня, правда, не вызывали, но аплодисменты в зале, что называется долго не смолкали.
       Кстати сказать, в жизни Пушкина именно «тихим медовым глазам» Натальи Гончаровой история отвела роль катализатора драматических событий с конечной трагической развязкой, - причём, без всяких аллегорий, а в жёсткой физиологической плоскости. Известно, что жена Пушкина, оставаясь первой петербургской красавицей, страдала заметным косоглазием. Предположительно, этот дефект вполне мог сыграть злую шутку с большой любительницей светских приёмов и балов при дворе императора Николая. Представьте себе: муж стоит в стороне / от парного вальсирования Пушкина всегда удерживал низкий рост /, а жена, танцуя с одним кавалером, непроизвольно «стреляет глазками» в другого.               
       Мог ли красавец-ловелас Жорж Дантес не отреагировать на такой «флирт» и не добиваться иных знаков внимания в иной обстановке?! Тем паче, что Наталья Николаевна к ухаживаниям заезжего французского авантюриста относилась весьма благосклонно и не только отплясывала с ним котильоны, но и встречалась тет-а-тет на квартире своей закадычной подруги Идалии Полетики -  продувной великосветской интриганки. Дело её рук –  рассылка подмётных писем Пушкину и его знакомым, в котором он зачислялся в «магистры ордена рогоносцев».               
       К слову, заметим, что отдельные защитники Натальи Гончаровой главным аргументом её невиновности в гибели поэта считают недоказанный факт телесной супружеской измены. Дескать, не было времени у матери четверых детей чередовать половых партнёров. Как знать, как знать: долго ли умеючи?!  При этом почему-то опускается ещё один важный момент: матери четверых детей, потерявшей, кстати, пятого ребёнка как раз после шального танцевального вечера, было глубоко плевать на творчество их отца. Обеспечивал бы средствами – и ладно! Смирился бы с унизительным камер-юнкерским чином – и хорошо! Главное – быть вхожими в высшее императорское общество! Ещё бы: сам император удостаивал красавицу Натали своим вниманием!
       Более всего Пушкин страдал от душевной измены Косой Мадонны, как шутливо величал он свою жену; впрочем, может быть, и не шутливо, а язвительно, - после тысячекратно услышанного от неё:  «Господи, до чего же ты надоел мне со своими стихами, Пушкин»!  Близорукость души – немочь посерьёзнее самого заметного косоглазия! Всё шло к финалу, когда-то предсказанному Пушкину бессарабской цыганкой: "Погибнешь ты, касатик, из-за женщины, которая и сапога твоего не будет стоить". Судьбу не обманешь!  И как бы ни восторгался в стихах Александр Сергеевич своей благоверной, она так и не сумела за шесть лет совместной жизни распознать в нём гения. Правда, тридцатиоднолетнему гению нужно было крепко подумать прежде чем обременять себя женитьбой на восемнадцатилетней молодице, разница с которой и в возрасте, и в мировосприятии рано или поздно должна была сказаться на их отношениях. А они сразу же, после первого знакомства складывались совсем не радужно.
       Пушкин дважды в 1829 году просил руки Натальи Гончаровой у её расчётливо-своенравной матери и оба раза безрезультатно. Тогда-то расстроенный неудачным сватовством Александр Сергеевич и подался на Кавказ, собираясь с оружием в руках проявить себя в войне с турками. Оружие это в далёкой юности я самолично видел в последней петербургской квартире Пушкина. Музейная экспозиция в доме на набережной реки Мойки, помню, произвела на меня неизгладимое впечатление. На стене рядом с картиной художника Чернецова «Дарьяльское ущелье» висела сабля, подаренная поэту в турецком Арзруме генералом Паскевичем. Я всё допытывался у экскурсовода, срубил ли Пушкин этой саблей хоть одну басурманскую голову?! Экскурсовод, классический интеллигент-очкарик, за ответом посоветовал обратиться к пушкинскому «Путешествию в Арзрум». Я обратился, и выяснил, что неприятельской крови Пушкин не проливал, а свою энергично разгонял кахетинским вином на пирушке в Тифлисе, устроенной почитателями поэта в честь его тридцатилетия.
       Тифлисские бани понравились Александру Сергеевичу, как ныне говорится, однозначно; наш благословенный город – тоже, даром что Никанор Чернецов прелестную картину «Вид Тифлиса» написал гораздо позже «Дарьяльского ущелья», иначе, вполне вероятно, они обе в петербургской квартире согревали бы память поэта о самом неблизком и рискованном  путешествии в его жизни. Хорошо, что Александр Сергеевич вояжировал на стыке весны и лета: тёплое время года располагает к лёгкой рысце верхами и лирическим размышлениям. А мне, безлошадному страннику, как-то довелось проехаться пушкинским маршрутом в современном колёсном транспорте, но - зимой.               
       На подступах к тому самому Безобдальскому перевалу, ныне именуемому Пушкинским, наш «Форд-Транзит» накрепко вгруз в обочинный  декабрьский снег. И пока бульдозер выволакивал машину на основную трассу, дедушка Минас из близлежащей деревни Гергер угощал изголодавшихся путников армянским лавашом и вкусным малосольным сыром. Напомню, 190 лет назад сердобольные жители этого же селения потчевали Пушкина сыром и молоком. Дедушка Минас доверительно сообщил мне, что не кто иной как его прапрабабушка Ануш и вынесла Пушкину нехитрую снедь. Памятуя о великом «законе шести рукопожатий», я тут же стал трясти гергерскому старожилу большую натруженную длань, хотя сообщение его скорее нужно было втиснуть в прокрустово ложе другой канонической антиномии «Хотите - верьте, хотите – нет». Пришлось убрать концовку, втиснуть и, соответственно, поверить. Очень уж хотелось побыть с Пушкиным накоротке. Вон, Михаил Светлов, - подумал я, - с ним разговоры разговаривал посредством искусства, а мне, слабО, что ли, таким же метафорическим манером вплотную приблизиться к «солнцу русской поэзии»!?
       Скрепив доброе знакомство с дедом Минасом малыми порциями горячительного из походной фляжки, я начал читать ему стихотворение Александра Сергеевича про нерукотворный памятник. Наверное, дед Минас не всё понял и в целях уточнения недопонятого поинтересовался: «Это про памятник Пушкину, что у вас в Тбилиси на Эриванской площади стоит, где Камо похоронен»?
       Я подивился всеохватному всеведению деревенского жителя сопредельного государства, подкорректировал топонимическую составляющую вопроса и смиренно ответил: "Вообще –то, площадь теперь по-другому называется. И могилы Камо нет. А Пушкин – да, стоит! Но стихотворение о другом памятнике. Это о памятнике Пушкину в душе у каждого из нас. Он сам написал».
       - Ну, если сам! – кивнул головой мой собеседник, словно соглашаясь с тем, что памятник Пушкину в душе всё же лучше, чем кенотаф Семёна Тер-Петросяна на главной площади братской страны.
       Со дня этой встречи на Пушкинском перевале прошло много лет. Дедушка Минас наверняка давно уже отправился к своей прапрабабушке Ануш. Сейчас она, вероятно, во всех красочных подробностях рассказывает ему о своём мимолётном рандеву с русским поэтом Пушкиным. Конечно, если допустить, что утверждение из его «Памятника» «нет, весь я не умру» относится не только к гениям, но и к любому из нас, в ком жива человеческая душа – при жизни, и после неё – в бессмертном космосе.
       А к памятнику Пушкину, рукотворному, который уже век с четвертью высится в центре Тбилиси, по зову сердца и по праву памяти каждый из нас мог прийти в самом начале лета. Прийти и поздравить поэта с двести двадцатым днём рождения.