Теорема Пуанкаре. Часть третья, окончание

Начало см. http://www.proza.ru/2019/02/07/490
Предыдущая часть см. http://www.proza.ru/2019/06/20/508

4


               – Мам, расскажи о войне.
               – Ох, Юрочка, расскажи да расскажи, каждый день одно и тоже...
               Сидя на низком табурете, Марыся чистила картошку. Светловолосый мальчуган с кучерявым чубом пролез в кольцо маминых рук, взял ладошками за щеки, заглянул в глаза. Оказавшиеся на одном уровне глаза очень похожи: серые, с проблеском рыжих крапинок.
               – Калі ласка (пожалуйста – бел.), мамочка.
               О, господи... Восемь часов – с учениками в музыкальной школе, потом согнувшись на огороде; ужином накорми, убери… На завтра бы еду приготовить да сесть за швейную машинку: соседка попросила платье сшить, но как откажешь сыну, если так просит…
               Отложила нож, вытерла руки, посадила сына на колени.
               – Что, опять про то, как немцы пришли?
               – Ага, – и замер в ожидании.


               – Говорила уже: пришли они в нашу деревню в самом начале войны. Сытые, файные*, а по сторонам поглядывают, будто напуганы чем. Не к нам, к тетке Стефании пожаловали – у неё дом побогаче. Офицеры-то в доме, а простой солдат, он и есть солдат. Вышел, сел на крылечко, хочется ему поговорить, да не с кем. Тут дед Захар подвернулся, его Стефания из комнат шуганула, боялась, кабы не ляпнул чего. Солдат-то всполоханный, твердит да твердит: не по правилам, дескать, «советы» воюют. В лесу на деревьях сидят и сверху стреляют. Пока начальство очухалось – многих положили… Всё причитал: «To nie jest Francja»
               – Так он же по-немецки, говорил, мам, как ты поняла?
               – Да нет, по-польски, но с акцентом. Дед Захар его то ли не понимал, то ли не хотел понимать. Солдат тогда на русский перешел. На офицеров своих кивает: «Тут им не ФранцИя»… Смешно так, с ударением в конце, вот и запомнилось.
               – Дальше, мам, – Юрка историю эту наизусть знает, а всё равно переживает и торопит.
               – А дальше пришёл другой солдат, говорит: «Герр офицер зовет»… Ну, зашла в дом, они и спрашивают: «Gdzie jest m;;ulek pani?» (Где муж пани? – польск.) А меня, словно понесло что-то, возьми да соври: «Не ведаю. Под Вестерплатте воевал»**.
               Юрка радостно хихикнул, глазёнки блеснули:
               – Испугались?
               – Скривились. Не нравилось им, когда напоминали, что поляки сопротивляться могут.
               – Но мы же не поляки, мам.
               – Ты-то у меня – скрозь советский, – гладит Марыся кудрявые волосёнки, – а я – полька.
               – А бабушка белоруска…
               – Так бывает. Главное, мы одна семья. Ладно, слушай дальше. Второй-то, с забинтованной шеей, меня на кровать подтолкнул, присел напротив: «Мы во многих домах бываем. Всюду молчат. О чем ни спросишь – молчат. Что вы за люди такие?»
               – А ты ему… – сынишка гордо выпрямившись, отчеканил, – то свидетельство велькости народа. Бо кеды слово – сребро, мильченне – злото.
               – Так, – кивнула Марыся.
               О том, как потянулся к ней немец своими лапищами, как, оттолкнув его, выбежала из дома Стефании, чуть не сбив сидящего на крыльце солдата, она маленькому сыну не рассказывает. Хотя и сейчас помнит, как понимающе усмехнулся солдат, увидев её горящее от гнева лицо, повторив: «Тут им не ФранцИя».
               А немец искал её. Неизвестно, чем и закончилось бы, не перепрячь мама дочку у дяди Михася.

               – Мам, а партизаны? Партизаны же у нас были?
               – Были, сынок, – Марыся ласково треплет светлые волосёнки, целует упрямый затылок.
               – Не треба, мама, я ужо взрослый, – хмурится сын. – Про партизан расскажи.
               – Да что рассказывать. Ну, водокачку взорвали. Школу в деревне сожгли. Не любили их у нас…
               – Они же немцев убивали, мама.
               – А немцы нас, – рассердилась Марыся. Всё, Юра, ложись спать.


               Сынишка, набегавшись за день, быстро заснул, а Марыся, пристроив керосиновую лампу возле швейной машинки, шила заказанное платье и воспоминала…

***

               …В покосившемся домишке рядом с костёлом холодно. Что только хозяин ни делал, но печь продолжает дымить и быстро прогорает. Хорошо, при польском часе успел залатать крышу, до остального обустройства руки не дошли. Самому ксёндзу и так бы сошло, да жаль племянницу: сестра попросила схоронить от немецких глаз. Впрочем, и от любых других недобрых глаз тоже. Вот и не разрешает отец Михаил днём Марысе со двора выходить, так ведь своенравна девчонка, не уследишь… 

               Давно уже готов нехитрый обед: затирка, слегка забеленная молоком да свекла тушеная (продукты, что пока еще остались – велено экономить), а дядя Михась всё не идет из костёла. Марыся сдвинула черный платок по самые брови, накинула на плечи старый кожух, доставшийся Михасю от отца, пробежала в костёл и остановилась в нерешительности.
               На коврике возле исповедальни на коленях стоял дед Захар. С валенок-катанок на пол набежала вода. Наверное, она подтекла под коврик: Захар, размашисто перекрестившись, вздрогнул, словно от леденящего холода.
               «Сейчас дядя Михась скажет: «Освобождаю тебя от твоих грехов во имя Господа, и Сына, и Святого Духа», – подумала Марыся, но прошло несколько минут, а ксёндз молчал. Ситцевая занавеска, закрывавшая деревянную кабинку – исповедальню, отдернулась, обнажив колченогий стул, помнивший лучшие времена. Дядя Михась с усилием отодвинул стул, тяжело ступая, вышел в проход, поднял с колен деда Захара:
               – Давай, отец, сядем на лавку в нефе, и я тебя выслушаю.
               – Что ж ещё-то гутарить, сказал уже всё, – с трудом выдохнул старик.
               
               Собственно, сколько лет деду Захару – никто не знал. За неряшливой бородой и длинными, стриженными «под горшок» волосами, в которых седина путалась с иссиня-чёрными прядями, возраст не разглядеть. Появился Захар в Близневцах в начале сорокового года, прилепился к тетке Стефании в качестве постояльца, а затем и приженился без лишнего шума. Поговаривали: прятался от депортации, но Стефания все домыслы пресекала. А так, что же… мужик молчаливый, работящий, зла не творил, и на него зла не держали…

               С паузами, подыскивая слова, дед Захар заговорил, и Марыся, прикрыв рот ладошкой, застыла, не в силах ни уйти, ни остаться.
               – Она-то, парашютистка значит, удачно приземлилась, на прогалине, а парень парашютом за сосну зацепился и повис. Пигалица эта без толку прыгает, но ни допрыгнуть, ни по заледенелому стволу взобраться. Им на беду, я на них и напоролся. Девчонка обрадовалась: «Дяденька, помогите, свои мы, советские»… «Свои», – дед Захар заскрипел зубами. – Лучше бы не говорила. Моих-то как свиней в теплушку запихнули и на восток отправили. Ни одежду взять не разрешили, ни еду… До последнего меня ждали, а я опоздал…
               Старик не то всхлипнул, не то обречённо зарычал как больной зверь.
               – Не выдержал я, поднял ружье, и… Ты, отче, не беспокойся, до весны их не найдут: рацию и парашюты припрятал, а тела – в яму, валежником забросал, снег мое злодеяние покрыл…
               Отец Михаил горько вздохнул:
               – Усё так. Я ведаў (Всё так. Я знал – бел.): созревшая ненависть когда-нибудь даст такие всходы. Вот и пришло время жатвы...
               – Назначь епитимью, святой отец, – взмолился дед Захар. – Отпусти грех.
               Повисшая в костеле тишина стала уже нестерпимой, когда ксёндз наконец ответил:
               – Я всего лишь простой священник, Захар, не Сын Божий. Лишь Он в праве судить тебя. Епитимью назначь себе сам, достаточна ли – узнаешь, когда предстанешь перед Ним.   
               – Разумею, пан ксёндз.
               Марыся поспешно отступила за дверь, но дед Захар невидящими глазами смотрел только перед собой. На выходе перекрестился и сгорбившись, забыв надеть шапку пошел, тяжело переставляя ноги…

               Тетка Стефания не дождалась мужа ни к обеду, ни к вечере, а спустя несколько дней деда Захара нашли висящим в лесу на дереве.

***

               …Ева не смогла ни смириться, ни простить власти гибель брата. В ярости разорвала когда-то подаренную энкавэдэшником гармошку, запретила дочке даже думать о том, чтобы встречаться с «этим, насквозь советским» Андреем…


               Марыся вспоминала и улыбалась. Она ведь тоже, как говорят у них, «упартая», не менее упрямая, чем мать. Нельзя на гармошке играть? Поехала в Волковыск, поступила в музыкальное училище. Назло матери замуж вышла… Не Базилевич теперь она – Уточкина, по мужу.
               Дура… Беда случилась – кто же и помог, если не мать… Поначалу-то Андрей хорошим мужем был. В хозяйстве помогал, зарабатывал. Да однажды вот так же сидела ночью, шила на заказ платье, а соседка прибежала:
               – Марыська, на вяселлі*** мужики подрались, твово Андрея колом по голове стукнули. Сюда несут. Не ведаю, то ли без чувств, то ли помер...
               С того и началось… Работу Андрей потерял, пенсия по инвалидности – крошечная, да еще и припадки агрессии начались. Спасибо, мама сынишку Юрку на себя взяла. И всё хозяйство, почитай, на ней, за мужика в доме. В деревне-то без мужской руки – тяжко… А уж Марыся с утра до поздней ночи то в музыкальной школе детей учит, то шьет, не разгибая спины. Хорошо хоть керосин при Советах появился…


* – красивый
** – полуостров на польском побережье Балтийского моря под Гданьском (Данцигом), с 1 по 7 сентября 1939 года гарнизон польского военно-транзитного склада держал оборону против немецких войск
*** – свадьба – бел.


5


               До конца моста оставалось всего несколько шагов, когда Александр Станиславович пошатнулся и взмахнул рукой в поисках опоры. Холод перил, казалось, успокоил разгорячённое сердце.
              «Ничего страшного, просто сильный порыв ветра, – усмехнулся старый профессор. – Бросает от одного края к другому, точно электроны ищут, где тот полюс, к которому притянет… так и жизнь прошла в поисках то ли себя, то ли…»
              Не закончив, оборвал мысль: формулировать не хотелось.  На тёмных водах Немана вздрагивали отражения уличных фонарей. Вспомнились другой мост и другая река… Вот так же стоял он на мосту Мари через Сену. Горели фонари, над головой клубились тяжёлые чёрные облака, мимо, разговаривая шли люди, под сводами моста целовались влюблённые… Сколько же лет прошло…

***
               
               …Уже не вспомнить, как попал Алесю в руки обрывок той газеты. Кто-то где-то забыл, или принес ветер… Неважно. Важно, что на грязной, заляпанной соусом странице, под кричащим заголовком была фотография разбитого голубого кабриолета, уткнувшегося в каменную опору моста Мари. «Нелепая авария в дождливую ночь или самоубийство?»  – неизвестно кого спрашивал репортер, возгордившийся пойманным мгновением… 
               Один из самых старых мостов Парижа. Ничего особенного: пять каменных арок разной высоты, разделенных пилонами с нишами для статуй, которых там отродясь не было. Почему его прозвали «мостом влюбленных» – никто не знает: ни исторического факта, что кто-то бросался с моста от сумасшедшей любви, ни легенды… Что занесло Аннет ночью на набережную Сены? В том, что это была Аннет – Алесь не сомневался: голубой Delage D8 в послевоенном Париже имелся только у семьи Ламар…

               Впрочем, семьи уже не было. Год назад Пьер Ламар развелся с женой ради молодой длинноногой кинозвезды и обосновался в Голливуде. Парижские бульварные газеты наперебой писали об этом. Про Аннет – ни полслова: кого интересует судьба брошенной жены? Другое дело – самоубийство. И сплетни вновь полились рекой…
               

               С большим трудом Алесь нашел Аннет в благотворительной клинике для бедных. Завернутый в бинты кокон с прорезями для глаз, которые не хотели открываться, а тело – не подавало признаков жизни. Другая больница, врачи, сиделка…
               Едва придя в сознание, Аннет начала бунтовать:
               – Почему ты здесь? Зачем?
               Алесь вздыхал:
               – Когда-то мне приснился сон: тебе плохо, и ты зовешь меня…
               – Это неправда.
               – Про сон – правда.
               – Ты любил другую: умную, красивую, уверенную в себе, не пьющую…
               – Пить я тебе больше не позволю, – сердился Алесь, – а всё остальное при тебе: и красота, и ум…
               Он смотрел на седые волосы, неаккуратно торчащие из-под повязки, жёлтое лицо, безжизненно-пересохшие губы, выцветшие глаза, и сердце сжималось от боли.

               – Алекс… – под одеялом шевельнулась рука. – Ты когда-то читал стихи про Венеру, помнишь? Пожалуйста, прочитай мне еще раз. Ты же не забыл их, правда?
               Алесю показалось: Аннет бредит, настолько едва различим был её шепот. Но ослушаться не посмел. Читал «Романс» Богдановича, и губы Аннет чуть заметно шевелились, словно повторяли вслед за ним…

               Она умерла на рассвете. Шёл дождь. Без раскатов грома, всполохов молний, пузырей на лужах. Тихий, спокойный, настойчивый. Под него хорошо разговаривать и хорошо спать. Казалось, Аннет просто заснула, а Алесь разговаривал с ней, рассказывая о себе и о них двоих всё-всё, до последней мелочи...  К вечеру, после похорон, дождь перестал. Алесь пришел на мост Мари, смотрел, как над полоской гаснущего у самой земли заката поднимались одна за другой яркие точки созвездий, и твердил про себя, словно молитву:

                «Тихо Венера взошла над землею,
                Снова отраду душе принесла.
                Помнишь, когда повстречались с тобою,
                Тихо Венера взошла?
                Мне с тех минут навсегда полюбилась
                В небе ночном голубая звезда».

Строчки легким облаком взлетали к звёздам, растворяясь в ночной синеве:

                «Пламя любви и надежды открылось
                Мне с тех минут навсегда.
                Но расставаться пора наступает;
                Видно, судьба наша – горю сестра...
                Крепко любил я тебя, дорогая,
                Но расставаться пора».

               Оборвалась последняя ниточка, которая привязывала Алеся к Франции. Несколько лет ушло на сбор документов, подтверждений, разрешений и прочего… Только в пятьдесят восьмом году профессор Близневский распрощался с Сорбонной и купил билет на поезд «Париж– Москва», проходящий через Варшаву, Брест, Минск…
               Перед отъездом заглянул в художественный салон на Монмартре, с удивлением увидел: стены увешаны картинами Осипа Чижевского. Алесь улыбнулся – судя по всему, мадам Дени сделала неплохой бизнес. А Осип, наверное, был бы рад, пусть даже признание пришло с большим опозданием… Выгреб из карманов все оставшиеся наличные, купил небольшой набросок: женщина раздевалась перед открытым окном, готовясь ко сну. Тело, едва прикрытое прозрачной накидкой, излучало тепло и свет… Как молоды они тогда были. Как наивны и как, несмотря ни на что, счастливы своими надеждами.

               Уезжал из Парижа Алесь, а в Гродно сошел с поезда – Александр Станиславович. На вокзале его встречала только порванная афиша, которую трепал ветер. На ней, припав к коню, во весь опор несся лихой казак в сдвинутой на глаза папахе с шашкой в руке. В тот год вышел на экраны страны фильм Юрия Озерова «Кочубей».


6


               – Мам, что-нибудь надо?
               – Нет, – не открывая глаза Ева качает головой, бормочет едва слышно, – зажилась я на этом свете, только от этого нет лекарств.

               В приоткрытом окне колышется занавеска, мелькает перед глазами прожитое, словно переворачивает сквозняк страницы старой книжки.  Немного у неё таких книг было… С ятями, твёрдыми знаками… Как батька с мамкой один за другим помёрли, совсем не до книг стало.

               …У Алеся-то дома в отцовском кабинете книг – море. Он про путешествия читать любил… Сядут они на берегу речки, Алесь «Робинзона Крузо» пересказывает, Михась маленький к сестре прижимается, глазёнками моргает, кажется понимает всё… Янек рядом на коленках ползает, с кувшинчиком играет… Будь он жив, поверил бы, что сынок, Стась, в небо поднялся? Не было никогда в их деревне лётчиков…

               Теперь и выше летают. Как знать, может, Юрко сподобится… Соседка Стефания хоть и на пяток лет моложе, сгорбилась уже, ослепла на один глаз, но по-прежнему ни во что не верит: «То, думаете, правда в космос летают? Пропаганда всё». Чему же не правда, коли в писании сказано: «на небе, як і на зямлі…».

               Вроде длинную жизнь прожила, а вспоминать начнёшь – ушло всё, сквозь пальцы песком просыпалось…  Да и было ли…

               Без очков фотографии на стенке не рассмотреть, но она и так знает: там Марыся с Андреем, внук Юрочка, рядом портрет мужа, Иосифа, в рамке…  Марыся по её просьбе заказала художнику: на единственной сохранившейся фотографии лица уже не разглядеть было. Художник, известно, присочинил, приукрасил, да неважно. Может, Язэпу и понравилось бы.
 
               Фотографии внук сам отбирал, сказал: «Выставка свидетельств эпохи»… Хай она сказилась бы, та эпоха. Радости – на полушку, беды – на рупь с гаком, да гак тот не мерянный…

               И она с внуком на той выставке. Ещё не согнутая годами, в чёрном суконном жакете, сером бумазейном платье в мелкую полоску. Сносу тому платью не было...  Ведёт по раскисшему мартовскому снегу за руку мальчонку в перешитом мамой из отцовского ватника стёганном пальтишке. Когда и кто фотографию делал, не помнит, а март тот запомнился... На правлении колхоза флаги с чёрными лентами, мужики у крыльца толпятся, то ли с радости, то ли с горя передают бутылку друг другу... Один из них к малому прицепился: «Ты, пацан, знаешь, кто такой Сталин?» Юрко, что с него взять, выставил ногу в резиновых ботиках вперед, с энтузиазмом выдал: «Спасибо Сталину-грузину за то, что нам принёс резину»…–  «По радио из Москвы передали: помер», – говоривший сдёрнул с головы кепку, вытер глаза…
Она до сих пор помнит, как удивилась тогда собственному равнодушию. Смерть одного не могла вернуть другого. После Янека хоть Стась остался, а от Михася – лишь память. От той горестной памяти не уйдёшь. С ней и в гроб положат…

               Ева негромко, чтоб не услышала Марыся, вздыхает. И дочке нелёгкая судьбина досталась. Как она сама с Язэпом промучилась, так и Марыся до последних дней своего Андрея досматривала. Что ж за жизнь такая, коли испокон веков, с калыскі (люльки – бел.) слышат доченьки про то, как: «Ружу, ружу полiць, белы ручкi колiць…» (Розу, розу полет, белы ручки колет – бел.).  Не приведи Господь, сколь шипов у той жизни...

               Где-то вдалеке собака взбрехнула и умолкла. Наверное, гродненский автобус пришёл. На их улице собак никто не держит: молодые разъехались, а старикам уже всё в обузу… да и сторожить нечего…   
               Быстро темнеть стало. Вот и луна жёлтым блином в комнату заглядывает, проверяет: жива ли полуночная собеседница? Не спится ночами, с кем и поговорить, повспоминать, как не с молчаливой сяброўкай (подругой – бел.), пока она за облака не спрячется…
               Спина болит всё сильнее… Самой повернуться не хватает сил, а Марысю звать не хочется: пусть отдохнёт.

               ...В тот год очередь за хлебом выстраивалась перед магазином затемно. Да что толку, едва дверь открывалась, стоящие сзади напирали, ломая очередь и прорываясь к прилавку: хлеба на всех хватало не каждый день. В давке её прижали к сержанту милиции, назначенному следить за порядком. А тот, бравый, плечистый, то ли с испуга, то ли от большого рвения, оттолкнул с такой силой, что упала она с высокого магазинного крыльца. Едва успела руку внука отпустить. И сейчас вспомнить страшно, как кричит сжатый со всех сторон людьми, напуганный Юрко, а она лежит на земле и не может встать… С того и пошли боли в позвоночнике. То слабее, то сильнее, а сейчас уж и вовсе на ноги не подняться…

               Дверь стукнула. Кто так припоздниться мог? Будь собака, она бы чужого не пустила…

               – Ба, можно к тебе?
               Господи, радость-то какая, Юрочка приехал… А Марыся спит. Будить надо. Вот ведь совсем старая стала, и не знаю, есть ли чем накормить дорогого гостя…

***

               – Ты же не собирался приезжать на этой неделе.
               Соскучился, – смеётся.
               Бабушка и мама смотрят, наглядеться не могут: высокий, с кудрявым русым чубом, длинными мохнатыми ресницами над серыми глазами, их Юрко сведёт с ума любую девчонку. 
               – Посоветоваться хотел. Мне руководитель диплома предложил к нему в аспирантуру поступать. Если вы не против…
               Юрка мнётся. Он знает, что лишних денег в семье нет, но так хочется заниматься наукой.
               – Близневский пообещал: буду подрабатывать на кафедре на полставки, да я и грузчиком в любой магазин пойду или на стройку…
               – Что ты, Юрочка, конечно, иди, мы справимся, – женщины единодушны. – Близневский-то этот как, строгий?
               – Да, я же привёз…
               Юрка вытаскивает из портфеля толстый фотоальбом.
               – Вот, выпускной наш… А тут Близневский, смотрите, хороший дядька.


               Юра с Марысей давно спят, а Ева опять не может заснуть. Сердце колотится… надо бы лекарство выпить… если конечно оно помогает при встрече с прошлым.


7


               Над Неманом по темно-синему небу чёрными всадниками летели грозовые облака. Профессор покачал головой: «Как в кино. Только плохой сценарист мог придумать, будто прожитая жизнь вместится в одну не самую долгую дорогу домой, – усмехнулся. – Впрочем, кто и когда сказал, что жизнь – талантливее людей и не использует банальные штампы». 
               В голове вертелись строчки стихов, которые в горах Туниса читал капрал Гостюшко:
               – Вы, батенька, послушайте, как мудро. Автор-то из наших, из казаков, тоже в Легионе служил…
               Полностью стихотворение вспомнить не удавалось, только отдельные строчки, что-то про то, что «жизнь оказалась сильнее» и «жизнь оказалась нежней»… А когда-то стихи сами легко укладывались в голове и так легко вспоминались…


               – Извините, вам плохо? Может, надо помочь? – группа молодых ребят остановилась возле пожилого мужчины, который, пошатываясь, одной рукой держался за перила, а другой что-то искал в верхнем кармане потрепанного плаща, но не находил...
               – Нет-нет, спасибо, ребята. Уже прошло, – Александр Станиславович попытался улыбнуться.
               Оглянулся назад, надеясь увидеть в ночном осеннем небе силуэт стремящейся в небо колокольни и кровлю Костёла Обретения Святого Креста, чуть дальше – купол и зелёные шпили башен Фарного Костёла, но вместо этого перед глазами раскинулась пыльная просёлочная дорога. Обочины поросли сочной травой. В зелёном просторе полей мелькали жёлтые головки одуванчиков, синели васильки. Огромное раскидистое дерево манило прохладой, а впереди, прячась за поворотом дороги, виднелись купол и крест небольшой деревенской церквушки…

               Некстати вспомнилось: всего пару часов назад рассказывал студентам про теорему Пуанкаре. Вот и настало время возвращения...
               

ЭПИЛОГ


               Там, где на карте пересекаются прямые линии от Мадрида к Москве и от Хельсинки к Афинам – небольшой белорусский городок. С богатой историей и не очень богатым настоящим, как многие другие места на Земле, лучшие времена которых канули в прошлое. Когда-то местечко принадлежало семейству Тышкевичей. Один из них – государственный деятель Великого Княжества Литовского, граф Винцент Тышкевич, в 1805 году основал гимназию, которая прославила городок. Из её стен вышли художник Наполеон Орда, подполковник российской армии и генерал повстанческих войск восстания 1863 года на землях бывшей Речи Посполитой Ромуальд Траугутт, один из руководителей восстания на территории Западного края (современных Беларуси и Литвы) Кастусь Калиновский . В наказание за выпускников-вольнодумцев гимназию закрыли, а через несколько лет преобразовали в учительскую семинарию для православных воспитанников.
               Всё это в прошлом.  В настоящем – Аллея памяти на бульваре возле Центральной площади. На ней памятники советскому солдату, Ленину, Сталину, Траугутту, Калиновскому и воинам-афганцам. Кого-то это возмущает, кто-то считает: история – не школьный учебник, из неё не вырвать листы, не перечеркнуть…
               А ещё на окраине городка – одиннадцатиметровая фигура босоногого мужика в простой крестьянской рубахе, опирающегося на глубоко воткнутый в землю меч, у подножия – чугунная плита, на ней 1160 фамилий – погибшие в годы последней войны. Автор назвал скульптуру «Асiлак», по-русски «Богатырь», но местные жители, несклонные к пафосу, называют памятник просто: «БОсый»…

               Недалеко от «БОсого» голубой деревянный домик с пристроенной из цементных блоков верандой, в окнах – цветущая   герань и накрахмаленные белые занавески с прошвой.
               На фиолетовом небе медленно, царицей, появляется молодая луна, зажигаются огни редких фонарей, загорается свет в окнах домов. Пожилая женщина, хозяйка голубого домика, открывает дверь, впуская требовательно мяукающего кота:
               – Нагулялся, Серый? Старик уже, а всё туда же, бегаешь хоть посмотреть на молодок…
               Продолжая ворчать, накладывает коту полную миску овсянки, сдобренной колбасными шкурками. На тёмном, обветренном от постоянной работы на огороде лице, улыбка разгоняет морщины. Вспомнилось вдруг как пятилетняя внучка неизвестно откуда притащила дрожащего дымчатого котенка и молча стояла у калитки, пока не услышала: «Ладно, заходите оба». Неразлучные, они и ели вместе. Кот заглядывал в Дашину тарелку, Дашка вытаскивала из миски Серого куски булки, с удовольствием запихивая себе в рот. Невестка была в ужасе, сын смеялся: «В нашу породу дочка»…
               Дашутка-то уже совсем взрослая, в Варшавском университете учится. Приехала на каникулы, не забывает… Уже, небось, десятый сон видит, а как в детстве, вещи по всей хате разбросаны. Надежда Алексеевна убирает со стола книгу, которую весь день таскала за собой Даша: автор Адам Гжелевский «Dziesi;; pal;cych lat w obl;;eniu NKWD». «Десять пылающих лет в осаде НКВД», – переводит, с грустью переворачивает несколько страниц, вздыхает: «Не только у каждого своя правда, но и история – у каждого выстроенная на свой лад. Когда копятся личные обиды и забываются собственные злодеяния». Снимает с этажерки выцветшую фотографию в рамочке, долго всматривается в лица. Мама Лида – совсем молодая смеющаяся девчонка и капитан в форме НКВД. Отец, которого она никогда не знала. Надежде Алексеевне кажется: в резких чертах лица капитана нет жестокости, только бесконечная усталость. Однажды, уже взрослая, задала маме вопрос:
               – Почему ты так и не вышла больше замуж?
               Мама помолчала, потом, улыбнулась:
               – Просто мне больше никто не был нужен. Мне и сегодня иногда кажется, что он еще постучит ночью в нашу хату…
               Фотография черно-белая, откуда Дашке знать про краповые фуражки и эмблемы на погонах, да и надо ли ворошить прошлое?
               Надежда Алексеевна Кострова, бывшая учительница истории, не знает ответа на этот вопрос…


2


               – Дзед, паглядзі, што я ў інтэрнэце знайшоў (дед, посмотри, что я в интернете нашёл – бел.), – в возгласе десятилетнего вихрастого мальчишки нетерпение и уверенность: сейчас дед бросит все дела и прибежит.
               Профессор, доктор физико-математических наук, Уточкин с неохотой откладывает в сторону книгу: как отказать единственному внуку.
               На экране планшета – фотография красноармейца. Папаха со звездой, явно не по размеру тяжелая суконная шинель, на тонкой мальчишечьей шее – бинокль. Один глаз перечеркнут шрамом, другой устало смотрит в объектив… В руке – сигара.
               – Як табе гэты "герой"? – мальчик переходит на русский. – Смотри, что написано: «Антон Блазняк. Пулеметчик 1-го революционного полка бригады И.А.Кочубея… Расстреляв все патроны из пулемета, Блазняк отстреливался маузером, а когда был схвачен и изрублен шашками, то притворился мёртвым и пролежал до обратного наступления наших. Отбитый своими, окровавленный, с песнями снова пошел в бой». С песнями, понимаешь! Убивал таких же русских, как он, но с песнями… А ты, дед, защищаешь переворот...

               
               – Эх, Максимка… Пуанкаре когда-то говорил: «Есть две одинаково удобные позиции: либо верить во всё, либо во всём сомневаться; то и другое избавляет от необходимости думать», – вздыхает дедушка.
               Прожитые годы не пощадили буйный чуб бывшего аспиранта Уточкина, заменив его на тонкий ободок седины на затылке, прибавили грузность и животик, но в серых глазах по-прежнему поблёскивают рыжие крапинки, очень похожие на те, которые светятся в глазах внука. 
               – Хто казаў? (кто говорил? – бел.)
               – Был такой математик, – машет рукой дед.
               – А, это гипотезу которого какой-то русский математик, кажется, Перельман, доказал, да?
               – Да, – Уточкин надевает очки, ворчит, – что из вас вырастет… нахватаетесь верхов, и думаете всё знаете. Кроме известной гипотезы, Пуанкаре ещё автор одиннадцати томов самых разнообразных исследований, касающихся всех областей математики… Дай рассмотреть фотографию. Смотри, сколько нашивок на рукаве… Десять раз был ранен. А что там народ комментирует? Н-да… «Сигара – личный подарок Троцкого», «Вот такие нелюди убивали людей и победили»… Как все просто и однозначно, и какая непоколебимая уверенность в своей правоте… Учись думать сам, Максим, это гораздо труднее, чем «лайки» ставить.
               – «Лайки» не убивают, – горячо возражает внук.
               – Ну, во-первых, словом тоже убить можно, а во-вторых… Знаешь, война ли, революция – это смерч, который затягивает в свою воронку и правых, и виноватых… даже если хочешь – не всегда удается остаться в стороне. Да и неизвестно: может, остаться в стороне – и значит предать то, во что веришь. Сложно все…
               Профессор протирает очки, всматривается:
               – Не знаю, кем был этот Блазняк, но очень похож на моего научного руководителя, профессора Близневского.
               – Ты, дед, вечно что-нибудь придумаешь, – смеется мальчик. – Только посмотри на этого грамотея, это же… он…
               Внук мнется, не решаясь произнести столь распространенное: «Быдло».
               – Что, в элитной гимназии не учился? – усмехается дед.
               И уже сурово добавляет:
               – Не суди так о человеке, Максим.
               – Ну ладно, расскажи про своего профессора. Он в Гражданскую воевал?
               – Да не знаю я ничего. Просто похож. Помнишь, тот, который попросил похоронить его в Близневцах, рядом с могилой твоей прапрабабушки…
               – Знаю, – кивает головой Максим, – вы с мамой ухаживаете за его могилой в деревне.

               Мысленно бывший Юрка видит исчёрканный лист бумаги – завещания, лежащий на столе умершего учителя, а ниже строчки стихов, которые, как оказалось, запомнил на всю жизнь:

                «…Учился у Гумилёва
                На всё смотреть свысока,
                Не бояться честного слова
                И не знать, что такое тоска.
                Но жизнь оказалась сильнее,
                Но жизнь оказалась нежней,
                Чем глупые эти затеи
                И все разговоры о ней». *

               
* Автор Николай Туроверов (1899-1972). Донской казак, офицер русской и белой армий, участник Первой мировой, Гражданской, Второй мировой войн.