Скрипка

Этот рассказ я написала после известных событий на Украине в 2014 году. Самое страшное в этой истории, что она не плод моего воображения, а реальные события из жизни бывшей односельчанки.
В восьмидесятых годах раны войны зарубцевались. Наша жизнь была размеренной и благополучной. Родительский дом в посёлке Чаплино Днепропетровской области всегда был полон гостей и родных.
В один из праздников, кажется это было 8 марта, за столом вместе с нами сидела черноглазая пожилая женщина, в селе её называли за глаза Маруся Худая. В свои шестьдесят с лишним лет она  была стройной как девчонка, и если бы не седые волосы, и всегда грустные, усталые глаза, то никто бы ей не дал её года.
Мне запомнилась её отрешённость от всеобщего веселья. Она почти ничего не ела, её стопочка была лишь пригублена.
Моя мама на правах хозяйки старалась вовлечь гостью в праздничную круговерть. Но Мария Петровна скромно улыбаясь и повторяла: «Не беспокойтесь... Все хорошо... Я не голодна...».
Дошло до песен: гости один за другим предлагали спеть и русские, и украинские, и грустные, и весёлые ... А дядька Семен —  родственник из Одессы, раскрасневшись от самогона, развлёк нас песенкой «Семь сорок» и даже встал, пританцовывая.
— Эх, жаль скрипи нет! — забасил одессит. — Я бы вам сбацал!
Тут Маруся оживилась, набросила на плечи шаль, и извиняющимся тоном сказала: «Мне надо сходить домой. Я скоро...»
Вернулась она с каким-то свёртком: в расшитый рушник была завёрнута ... скрипка.
Семен с восторгом схватил инструмент: «Ух, ты! Старинная! Какое сокровище-то у тебя есть!»
Семен начал настраивать скрипку, а Мария сказала с волнением
— Только ты поаккуратней. На ней учился играть мой сынок, а теперь у него другая — концертная, а эту я берегу.
—  Само собой — ответил музыкант, и заиграл.
Музыка растекалась по просторному дому, гости притихли, каждый думал о своём. Пронзительные мелодии следовали одна за другой, поражая новизной ощущений.
— Добрый инструмент! — выдохнул Семен закончив играть, он казалось даже протрезвел. — Продай!
Мария не ответила на просьбу, а бережно запеленала скрипку в рушник и прижала к груди как ребёнка. Затем она опустилась на стул и вперив взгляд в никуда повела рассказ.
 «Я то детдомовская, а рядом лётное училище было. Кто себе мужа в лётчиках нашёл, тот и молодец. Я нашла. Володька такой славный был, кареглазый весёлый, только роста небольшого. Расписались сразу после выпуска. Заехали к его матушке на пару дней, вроде как свадьбу отгуляли и по назначению в часть. Сначала в Средней Азии служили, там Пашка родился, потом нас перевели на западную границу. Там и аэродром и самолёты. Все хорошо было. Квартиру нам дали. Второй сыночек Степочка в начале сорок первого родился. 
Однажды к нам в гости зашёл сосед с третьего этажа Иосиф Моисеевич. Он был известный в городке портной, сам родом из Бердичева. Он даже жене командира полка шил. Просил дать ему деньги взаймы.
Мы были удивлены приходом уважаемого человека и польщены его просьбой, полагая, что тот, кто просит взаймы автоматически допускает нас в круг лиц, коим дозволено заглянуть в чужой карман. Деньги в нашей семье в последние время откладывались на важное дело: поехать в отпуск к свекрови и показать внуков. Из-за рождения мальчишек, смены места службы, постоянной занятости Володи на новом аэродроме, мы не были у родных шесть лет. Готовились к поездке основательно: заказала себе у Моисеевича два новых наряда. Для родни обновки прикупили.
И когда Моисеевич по-соседски зашёл к нам с неизменным «сантиметром» на шее, я в первую секунду подумала, что мастер сам решил занести заказ, все же он солидный и уже оплаченный, тем более портной прекрасно знал, что у меня на руках грудничок, гостевать по соседям некогда.
Мы переглянулись с Володей, без колебаний достали свёрток с деньгами и стали отчитывать сумму, которую портной просил, на что тот отреагировал бурным возгласом: «Вы меня избавите от необходимости обращаться к другим с подобной просьбой, если одолжите все, что у вас есть. Буквально на два-три дня! Сами знаете, что сейчас много заказов: все собираются в отпуска, хочу материи докупить... и тд и тп... Нас долго уговаривать не пришлось, мы с Володей отдали ему все деньги...
Ночью началась страшная бомбёжка. Выла сигнальная сирена, от взрывов закладывало уши, кругом полыхало пламя. Мальчишки истошно кричали. Старший — пятилетний Павлик — стуча зубками, попытался выговорить: «Я боюсь!», но у него выходило нечленораздельное «боось». Володя молниеносно надел форму, схватил фуражку и в растерянности крутанулся на пороге: «Маша это война! Бери детей и уходи!» Это были последние слова любимого человека...
По улице громыхали сапоги и других офицеров. Лётчики бежали к аэродрому.
Женщины и дети столпились во дворе, никто не знал, что делать. Из оцепенения нас вывел голос прибежавшего офицера: «Без паники! Срочно собирайте самое необходимое: деньги, документы, лекарства. Сбор у штаба! Через полчаса начинаем эвакуацию. Ждать не будем. Скоро здесь будут немцы... Торопитесь!»
Я залетела в квартиру, завязала в узел какие— то вещи, схватила документы. Малого на руки, старшему наказала держаться за юбку. В полумраке подъезда увидела Тамару — соседку с третьего этажа. Она со всей дури колотила в дверь к портному-еврею. Увидев меня она понимающе закивала: «Что? И вы тоже деньги отдали?»
Я приклеилась к косяку...
— Не раскисать! Черт с ними с деньгами. Себя и детей спасать надо. Давай помогу! — Тамара схватила поклажу и мы побежали к штабу, где люди в суматохе и страхе грузились на машины.
— С грудничками в кабину — кричали мне.
А я как сумасшедшая твердила Тамаре:
— Погляди за детьми! Я успею... Я к Володе, он найдёт немного денег, мы не попрощались даже...
— А если не успеешь? Что тогда-то?!
— Я успею.
Аэродром бомбили безостановочно. Горели самолёты. Вспыхивало горючее. Вокруг чёрный, едкий дым. Я бежала. Мне не было страшно. Думала «Если найти Володю — все будет хорошо».
Споткнулась об убитого офицера. Упала. Поднялась на колени. Повернула убитого к себе лицом. Володя! Его задело осколком на самом краю лётного поля. Рядом воронка. Стащила туда труп мужа, присыпала землёй и стала оглядываться, пыталась запомнить место могилы.
Вскочила. Побежала к штабу. Колонна из десятка машин начинала движение. Услышала крик Тамары. Измазанная кровью мужа, с чёрными от земли руками, я прижимала к груди детей и боялась расплакаться. Прошипела Тамаре, чтобы дети не слышали: «Володю убили. Я его похоронила» Та зажала руками рот, чтобы не закричать.
Пожилой ефрейтор, водитель грузовика, побелевшими руками вцепился в баранку и уверенно объезжал ямы и ухабы. Запомнилось, как грузовик встал — закончилось горючее. Заправиться было негде. Пошли пешком. Ефрейтор нёс двух ребятишек: моего и ещё чьего— то. Павлик, мой старший, цепко держался за меня и мужественно вышагивал вместе со всеми.
Потом нас начали обгонять немецкие машины. Мы прятались за кустами. Ефрейтора убили. Все разбрелись. Мы пересидели в воронке за дорогой. Тамара пошла посмотреть можно ли идти, её убили...
Пересидели пару дней в пустом доме какой-то деревни. Нашли погреб. Пошли огородами. Искали еду. К осени добрались на Днепропетровщину, где жила родня мужа, больше идти было некуда, я ведь детдомовская.
Свекровь и старшая сестра Володи даже не пытались скрыть своего недовольства нашим приходом и даже страха. Запретили говорить о Володе, спрятали все довоенные фотографии... Все таки офицер Красной армии, а вокруг немцы.
Маленький Степан все время плакал и просил есть. Грудь превратилась в две холщевины и когда малыш пытался высосать из неё ещё хоть каплю молока, мне было так больно, что я громко стонала.
Однажды это увидела соседка, дальняя родственница, накричала на свекровь, нашла бутылку с соской и стала приносить молочка детям.
Сестра Володи стала встречаться с одним немецким офицером, в дом заходили и другие немцы. Свекровь подшивала им форму. Меня с детьми прятали в сарае в глубине двора.
— Не вздумай где ляпнуть, что Володя военный лётчик! Тогда нас всех расстреляют! — увещевала свекровь. — Я всем говорю, что ты просто беженка. Хорошо, что вы к нам не приезжали и тебя никто не помнит, видели-то на свадьбе один раз...Жен офицеров не щадят.
Помощь пришла неожиданно, от той самой родственницы.
— Собирай детей. Бери вещи. Я нашла тебе работу. Жить будешь там же.
Мы вышли за город, спустились в долину. Старый добротный птичник стоял под холмом. Рядом белел дом — контора. Вошли. Нас встретил высокий, костлявый, пожилой мужик назвался Василием Фомичом.
— Будешь птичницей. Жить будете здесь, в моей комнате, так надо для отвода глаз. Я то твоего Володьку хорошо помню. Он с моим Ваней с мальцов водился, у нас частенько пропадал. Твой-то свёкор рано умер. Вот мы и на рыбалку, и в ночное... Тут я за старшего и за сторожа. Помогать будешь. Будем птичек кормить и фашистов снабжать. А ты не возражай! Ишь, скривилась. Зато сама подкормишься, дети выживут. А дальше видно будет.
К зиме этот человек стал мне вместо мужа. Пашка от него ни на шаг не отходил. Фомич ни разу не заговорил о наших отношениях и не было в его глазах никакой мужской радости. Все что помнится моему сердцу, так это взгляд доброго и совестливого человека.
Немцы не часто наведывались на птичник. Яйца и кур забирал местный хлопец Богдан. Василий умудрился выменять у него на яйца зимнюю одежду для меня и деток, кое-какую обувь. Шапок не нашлось, так я пошила из старой телогрейки, а из оставшихся частей ещё и штаны вышли тёплые. На улице стояли лютые морозы.
Парень, что забирал яйца намекнул Фомичу, что знает кто я и чья жена. Обещал не говорить немцам за 5 кур и сто яиц. Василий строго отчитал нахаленка, мол, и куры все считаны и яиц среди зимы почти нет, сами едва выгадываем по яйцу в день детям.
В следующий свой приезд Богдан привёз бумажку, в которой мне с детьми было велено явиться в комендатуру.
Степе уже было больше годика, но от недоедания и холода он ещё не ходил, а всю последнюю неделю и вовсе лежал без движения. Он не плакал, не просил есть... Стискивал редкие зубки до такой степени, что рот и подбородок морщились как у старичка. Мы с Василием всю неделю бились за его жизнь, но никакие средства не помогали.
На улице мороз и метель. Но приказ комендатуры надо выполнять. За закоченела, пока дошла от птичника к дому. Согрелась кипятком. Прилегла к Степе. Пыталась дать ему грудь. Он не брал. Стала поить малыша с ложечки кипячёной тёплой водичкой.
— Попей, попей, пожалуйста! Выздоравливай, заинька мой...
Шепчу ребёнку самые лучшие слова, а сама вижу, что мой сынок не хочет жить...
Взгляд младенца-старичка уже уходил в неведомые дали.
Я стала метаться по комнате в поисках Павлика. Нашла его под столом, он там сжался и безмолвно плакал. Вытащила его, дала надтреснутое яйцо.
— На скорее выпей, а скорлупу мы спрячем.
Официально мы имели право съесть только два яйца в день, за остальное бы расстреляли. Павлик обычно покорно выпивал нелюбимое яйцо, но в этот день оттолкнул мою руку. Яйцо упало и растеклось. И в этот момент дверь открыл тот парень, что приезжал за яйцами.
— Зажрались совсем! Люди с голоду пухнут, а вы тут...
— Не студи, Богдан, я уже собираюсь, а тебя Василий ждёт.
— Ну— ну, — усмехнулся тот и ушёл оставив дверь распахнутой настежь.
Когда пришёл Василий я уже одела Павлика и кутала во все, что можно безжизненное тело Степы: в пуховой платок, свою кофту, что то ещё, пыталась надеть на него ватные брючки, но руки не слушались.
Василий вытащил из загашника кусок сала, краюху хлеба и несколько картофелин. Завернул в полотенце. Достал из кармана два яйца и протянул мне. Я одно вернула ему: «Выпей».
Стукнулись яйцами как на Пасху. Васино надкололось. Моё нет.
 — Значит я умру первым, — горько пошутил он.
Выпили яйца, скорлупки мелко растёрли и высыпали в щель плиты.
Василий довёл нас до первых построек города, стараясь закрыть Павлика от пронизывающего ветра. Степу я несла сама, перекинув старую шаль через плечо. Несла и всю дорогу молилась. Молила Бога о жизни, о мире, о хлебе, о крове...
У высокого забора в затишке стали прощаться.
— Ты, это, Марусь, не кручинься о том, что было меж нами, — тяжело заговорил Василий Фомич, — считай как не было... забудь... война, голод, холод... Мы делились с тобой последним. А этим последним было у нас человеческое тепло. Его и не жалели. А иначе околели бы. З это не должно быть стыдно. Ты прости, если что не так.
Я только моча мотала головой на каждое надтреснутое слово ставшего мне родным человека. И вдруг обхватила его за шею и поцеловала в губы, в горькие табачные усы...
Мы пошли в разные стороны: я в комендатуру, с уверенностью, что меня расстреляют, он на птичник. О чем думал тогда Фомич, я уже никогда не узнаю...
В комендатуре жарко топилось. На краешке раскалённой до красна печки стоял большой чайник. За столом сидел пожилой человек в гражданской одежде. На ломанном русском мужчина объяснил мне, что он переводчик из Пятихаток из бывших австрийских пленных, женился на украинке, вот прижился как-то. Говорил будто извинялся, что теперь вот служит немцам. Те, мол, народ пунктуальный. Рабочий день закончился. Полчаса как ушли.
Австриец показал в окно на бывший клуб. Я успела увидеть в той стороне виселицы. Их было много. Ветер болтал приготовленные для казни людей удавки.
Мне стало тошно и я опустилась на скамью.
— Что же делать? Я еле сюда дошла с птичника из-под Берсенёвки.
— Тебе повезло. Меня господа офицеры попросили задержаться. Полиция поехала в Водяну, должны привезти пособницу... Вот сижу, жду. Её велели закрыть на ночь здесь. И ты тут сиди. Я тебе уже в повестке время прихода отметил. Часовой с вами будет.  Немцы любят исполнительных людей, чтобы порядок был. Раздевайтесь, устраивайтесь. Я сейчас запишу ваши данные.
Я честно продиктовала свои имя-фамилию, потом Павлика, потом Степы.
Австриец спрятал книгу и чернильницу в стол и стал прохаживаться по комнате, нетерпеливо поглядывая на часы.
Я распеленала Степу и поднесла его к груди. Сыночек тихо всхлипывал, но есть отказывался. Я положила его на скамейку, встала рядом на колени и стала поглаживать ночки, ручки, головку. Потом схватила и поднесла к пышущей жаром плите, надеясь отогреть мою кровинку.
Австриец взял меня за плечи и оттолкнул к скамье.
— Ты не поможешь уже ему. Твой ребёнок умирает.
— Может быть тут есть врач?
Австриец отвёл взгляд, хотел что-то сказать, объяснить, но тут мы увидели, как Степушка вытянулся стрункой, и, резко повернув головку на бок, замер.
— Он мёртв — Австриец перекрестился.
Я тихо заскулила, обняла ребёнка, завернула тельце во все тряпье, прижала к себе...
Под собственные завывания услышала топот. Глянула в окно. Из подъехавших двух саней выскакивал люди с автоматами. Они вталкивали в распахнутую дверь комендатуры арестованных: молодую дородную женщину с младенцем на руках, девочку подростка и мальчика лет пяти-шести. Следом втолкнули двух  мальчишек лет четырнадцати.
— Принимай Франц Густович работу! — прогремел старший полицай и бросил на стол какие-то бумаги. — Это её и щенков справки, а на жиденков ничего нет, без документов были. Сами разберётесь.
Австриец зажёг лампу и снова достал из стола страшную прошнурованную книгу, чернила, ручку и стал старательно вписывать данные с бумажек. Женщину звали Оксаной, девочку — Ольгой, а малыша Степочкой, как и моего...
Закаменев от горя, я вслушивалась в то, что происходит в комнате, едва ли что-то понимала, только вот имена врезались в память навсегда.
Австриец спрятал книгу и чернила, запер стол, положил в карман ключ, потушил лампу и молча вышел на крыльцо. Он что-то прокричал на немецком и через пару минут от казармы прибежал часовой в полной амуниции с автоматом на плече.
Я видела, что австриец хочет что-то сказать часовому и уже поднял в мою сторону руку, но встретившись со мной взглядом, понял, что я молю не забирать у меня мёртвого ребёнка. Он бессильно опустил руку и вышел на мороз.
В коридоре у часового горела лампа, через железную решетчатую дверь на него угольками смотрели глаза арестованных. Немец свирепо поглядывал в ответ и время от времени прохаживался вдоль коридора.
Едва мы начинали говорить, часовой зверем кидался на решётку.
— Го-во-рит ныл-за! Найн! Пуф-пуф!
Я раздала еду детям. Нам с Оксаной не досталось, да и есть не хотелось.
Дверь с улицы распахнулась, зашёл пошатываясь старший полицейский с каким-то свёртком в руках.
— Эй ты, жиденок, ты, ты задохлик, быстро сюда.
Лязгнул замок, из нашей коморки вытащили мальчика и впихнули ему что— то в руки. Он развернул тряпку, в ней были завёрнуты скрипка и смычок.
— Господин офицер музыку изволил слушать, быстро пошёл!
Мальчика вытолкнули на мороз. Хлопнула дверь. Заплакала по-детски отчаянно Оля.
— Пуф— пуф! — заорал часовой.
Наступила тишина.
Через пару часов часового сменили. Теперь это был розовощёкий толстяк, маленького роста. Он долго усаживался поудобнее на табурет возле стола, а потом положив под щеку ладошку сладко задремал. Было видно, как во сне он шевелит губами, будто зовёт кого-то.
На наш с Оксаной разговор он не обращал никакого внимания и мы взахлёб рассказывали друг другу свои горестные истории. Говорили тихо, оглядываясь на спящих на полу детей, на двух малышей на скамье лежащих ножками друг к другу. Один закаменевший, а второй со всей жизнерадостной силой ворочался, того и гляди норовил упасть с узкого ложа.
Оксана тут же поворачивала сыночка на другой бочек и гладила по головке. Потом с отчаянной тоской смотрела на меня, опустошённую смертью ребёнка и пыталась утешить.
Вслушиваясь в рассказ соседки по аресту, я вдруг вместо горечи и отчаяния почувствовала, как заполняет меня пелена гнева, омерзения, ненависти не только к врагам, которые пришли войной, но и к подлым предателям, которые жили рядом в мирное время...
Два мальчика еврея спаслись от облавы в Днепропетровске чудом. Миша и Сеня жили в соседних домах. Мальчики соорудили на чердаке у Мишиного дома тайник, где раньше играли и секретничали. 
Первая облава была неделю назад, тогда увели родителей Миши. Мальчика приютили родители Сени. В субботу в семь утра опять началась облава. Мальчишки услышали как кричит Сенин отец, который задвигал дверь шкафом: «Бегите! Прячьтесь!». Дети укутались в одеяла, надели валенки, которые из-за холода носили в квартире и спрыгнули через балкон в сад, пробрались чёрным входом к дому Миши и забрались на чердак. Им были слышны взрывы, автоматные очереди, потом они увидели как горит Сенин дом.
Просидели на чердаке до глубокой ночи, из окна с карниза доставали снег, чтобы пить. Но было очень холодно и очень хотелось есть. Сеня предложил пойти к родне. Они спустились с чердака и перебежками двинулись в дом к тётке Сени с соседней улицы.
Их впустили, но только на час. Покормили, собрали какие-то вещи потеплее и велели уходить из города. За укрывательство евреев людям грозила смерть, а тётю Миру соседи не выдавали, а может и не знали, что та еврейка, её муж был русский. Тётка посоветовала мальчикам идти к линии фронта, попытаться спастись у наших.
Вот так они и шли от села к селу, — пересказывала Оксана историю мальчишек. — Мишенька со скрипкой своей не расстаётся. Даже когда убегал —  взял! Где-то их кормили из жалости, а где-то и прогоняли. Ночевали в брошенных хатах, сараях, скирдах. Добрались до нашего села...
Они постучали к Оксане ночью. Та их покормила и уложила на тёплую печку...
В комендатуре снова распахнулась дверь. Полицай втолкнул за решётку Мишу, потрепал по плечу спящего часового.
— На, сховай, тоди зоберу, — сунул тот часовому скрипку.
Розовощёкий ничего не понял, но скрипку взял и положил под стол.
Вскочила на ноги Ольга и схватила за руки скрипача, у того были перебиты пальцы, по щекам мальчика текли слезы, но вслух плакать он боялся. Оля и Миша сели в углу обнявшись.
— Моя— то влюбилась в мальчишку, — развела руками Оксана. — Сидят, как ангелочки. Волосы у обоих беленькие, только у Мишеньки кучерявые. Какие же мальчики разные, а ведь и евреи оба и друзья с детства. Да что там говорить, перед смертью все равны.
— Перед какой смертью? — я потеряла нить рассказа.
— Как перед какой? Смерть она одна у каждого человека. Полицай сказал повесят нас утром...
— Да что ты говоришь?! Кого вешать? Детей этих? Зачем? Какой смысл?
Оксана взяла меня за руки:
— Успокойся, тише, дети об этом до последнего не должны знать.
— Да это ужасно! Да не будет такого. Поговорят и отпустят. Как же сможет мужик с автоматом с женщинами и детьми воевать... Да они же свои. Вон и Богдан, и другие полиции.
— Они могут — у них работа такая. Вот ты кем работаешь?
— Птичницей.
— Вот. А он работает солдатом или полицейским. У них дисциплина. Что приказывают, то и выполняет.
— Оксана! Страх-то какой.
— Да, страшно. Только ещё больше страшно, что меня первой на глазах у детей повесят. Что я пощады просить начну...
— Господи, да неужели ты хочешь видеть как повесят твоих детей?!
— Нет, не хочу, не желаю, сердце останавливается. Но я не хочу, чтобы они остались один на один с этими уродами и смотрели в последний миг на их мерзкие рожи. Слушай, хватит об этом. Давай договоримся, что будем спокойными да последнего дыхания...Ради детей.
— Как Бог даст...
— Бог тоже на смерть сына смотрел... Сына распинали те кому Бог жизнь дал и душу, а он смотрел. Да ещё и говорил: «Прости их». Вот тут мне силы не хватит. Грешная я.
— Да что ты Оксана, как можно их простить если...
Оксана прижала палец к губам и они сели в угол и молились как умели.
Потом она вздрогнула и начала опять рассказывать.
— Я пошла на работу, нас выгоняли дорогу чистить и воду носить главному их, стирать... Ну вот ушла я, а мальчишки не выдержали в тишине сидеть. Миша хотел перед Олей покрасоваться и стал играть на скрипке. А соседка наша, Таисия Петровна, зашла соли попросить и увидела... Ну и тут же побежала к полицаям рассказывать. А ведь учительница, ещё меня математике учила... Ночью эти приехали...
На рассвете, часа в четыре сменили часового. Теперь это был совсем мальчишка: из воротника гимнастёрки торчала длинная шея, тонкие нервные пальцы барабанили по столу. Он достал из-под стола скрипку, бережно протёр её какой-то тряпочкой и даже попытался взять пару аккордов. Не получилось. Отложил инструмент в сторону.
Мы с Оксаной ждали его окриков, думали, что подойдёт проверить. Но арестованные были часовому безразличны.
Малыш Оксаны, да и остальные дети, разморённые теплом, безмятежно спали.
Когда в окно начали заглядывать лучи солнца, появился австриец. Он подошёл к решётке и начал тихо быстро говорить, вроде бы в сторону, но я поняла, что мне:
— Я ходил к твоей родне, сказал, чтобы похлопотали, а иначе, если тебя накажут, то и про них выплывет, что сын советский офицер. Пусть золовка твоя свои связи поднимает, если жить хотят. — Австриец скабрезно хихикнул.
Я ничего не отвечала. Мне было страшно и стыдно, перед Оксаной стыдно.
Австриец подошёл к часовому, спросил что-то по-немецки, тот кивнул. Австриец спрятал скрипку в стол под ключ и ушёл.
Неожиданно Оксана присела передо мной на корточки, сжала руками мои колени и дрожащим голосом попросила:
— Машенька, давай поменяем младшеньких. Если тебе суждено спастись, ты сможешь спасти Степушку. Твой уже мёртвый, а мой хоть один выживет. Мой муж на фронте, вот держи, — Оксана вытерла лицо платочком и протянула его мне, в уголке был мелко вышит номер полевой почты и имя — Сергей. — Запомни фамилию — Бойко. Запомнишь? Если обе спасёмся, поедем жить ко мне в Водяное, если одна спасёшься — тоже едь ко мне и живи в моем доме. Только соседку Тоньку на порог не пускай, она... Да Бог ей судья! В селе скажи, что ты с Харьковской области. Мол, моя родня. Я ведь родом с Великого Бурлука. Маша, давай поменяемся? Пожалуйста! Умоляю!
Я от страха ни живая ни мёртвая сидела. «Давай» говорю, а сама как приклеилась к лавке.
Оксана не обращая внимания на часового быстро перепеленала умершего Степу и своего малыша.
— Надо будить детей, — лепетала Оксана, — скоро восемь и все придут.
Через короткое время комендатура наполнилась немцами и полицаями. Хлопали двери соседних комнат. Застучала пишущая машинка. Кто-то отрывисто и чётко диктовал по-немецки.
Оксана, прижав к груди моего мёртвого мальчика, подалась вперёд.
— Я знаю немного по-немецки, это приговор, — побелевшими губами прошептала женщина. Но в нем только моя фамилия. Маша, ты спасёшься! Маша, вырасти моего сына. Расскажи ему обо мне. Найди мужа...
Разбуженные дети приводили себя в порядок. Под дулом автомата сбегали по нужде.
Сначала пошли Павлик и Петя. Мне было видно как сильно втянул сынок голову в ватной шапочке в плечи. Все оглядывался на автоматчика...
Затем повели старших. Первым в нужник ринулся Семен, долго не выходил. Автоматчик стал стучать сапогом в дверь. Мальчик вышел пошатываясь на ватных ногах. Миша пропустил вперёд Олю, та вышла буквально через несколько секунд. Миша тоже не задерживался.
Австриец, который занял уже своё рабочее место, что-то писал. Вдруг глянул на нас брезгливо:
— Воняет! Кто нагадился?
Семен стоял красный как рак.
— Выйди вон — кричал взбешённый австриец и вытолкал какой-то палкой Семена на улицу, где у виселиц начала собираться молчаливая толпа.
Из какой-то комнаты позвали «Франц!», — австриец устало пошёл на голос. Ему вручили его амбарную книгу, по которой диктовали фамилии в приказ, он запер её в столе, а в руках у него дрожал листок.
— Бойко, Раздевайтесь.
— Как раздеваться, — удивлённо протянула Оксана.
— Допомога потрибна? — в дверях с похабной ухмылкой стоял полицай.
— Нет! — резко сказал австриец и сердито добавил уже Оксане, — будет лучше для всех, если вы сделаете как я скажу.
Я отодвинулась на край скамейки, прижала лицом к себе Павлика, расстегнула телогрейку и дала грудь сыну Оксаны. Он зачмокал, заворочался, а потом затих.
Оксана сняла с себя всю одежду и сказала,
— Раздевайся доча, не соромся, это не твой стыд, а их.
Миша, который все время сжимал руку девочки, отвернулся к стене и быстро разделся сам. Потом повернулся к Оле прикрываясь ладошками, в его синих глазах полыхал огонь. Губы и руки дрожали, он тихо выдавил из себя: «Я люблю тебя!».
Сказал он тихо, но эти слова прозвучали набатом. Ольга птицей бросилась на шею пареньку и завопила, запричитала по бабьи, подчиняя голос вековому инстинкту женщины — продолжательницы рода человеческого.
— Не отдам! — кричала девочка впиваясь губами в плечо Миши. — Нет! Он лучший! Я люблю его! Не убивайте нас! Мама! Мамочка! — искал голос защиты у матери.
Оксана, оглохшая от горя, уговаривала Петю раздеться.
— Давай, снимай все и вот здесь положим. Потом все наденем, и носочки, и брючки...
— Мама, а маечку тоже снимать? Да?
— Да сыночек, все снимай...
— Я боюсь, мама! — хныкал мальчонка.
— Не бойся, я рядом, мы все тут, только вот Степушка наш умер. Оксана освободила тельце ребёнка от тряпья.
Ольга безумным взглядом уставилась на мать, на мёртвого ребёнка, охнула, обмякла и стала покорно стаскивать с себя чулки, затем все остальное...
Семену пришлось раздеваться на улице под свист и улюлюканье солдатни. Штаны стояли колом. Мальчик в голос плакал все громче и громче.
Немцы отдавали какие-то команды полицаям, те покрикивали на собравшихся: «Стояты! Не розходытыся! Дывыться! Тэ ж будэ з усякым, хто вкрие у сэбэ эврэя!»
Я не знаю, как я на это могла смотреть, но и смотреть было невозможно.
Нас всех выгнали на улицу. Оксана шла первой. На руках у неё серел трупик моего сына. Петя прижимался к её правой ноге и Оксана шла как в кандалах, увлекая за собой на смерть хрупкого и дрожащего старшего из своих сыновей.
Следом шла Оля, пытаясь хоть как-то прикрыться руками. Сзади её прикрывал Миша.
Степа вдруг бухнулся на колени и пополз к старшему офицеру с криком.
— Не надо дяденька! Пощадите!
Тот брезгливо оттолкнул подростка сапогом, мальчишка проехал лицом по льду, вновь раздался гогот.
Приговорённых выстроили в ряд у виселицы. Старший офицер зачитал приказ по-немецки, австриец повторил по-русски, полицай ещё раз зачитал текст по-украински:
— Цэ будэ с кажным...
Моего Степочку повесили первым. Засунули мёртвую головку в петлю, затянули насколько было можно вокруг тонюсенькой шейки. Я смотрела не отрываясь и почему-то думала: «Только бы не открылись глазки, которые я закрыла».
Петю к петле потянул другой полицай. Став на стул он легко справился с окоченевшим на морозе мальчишечкой. Но ребёнок долго оставался жив — закоченевшая верёвка плохо затягивалась. Полицаю пришлось проявить усердие. Он схватил Петины ножки и присел на корточки. Затем демонстративно срыгнул.
Вдруг какой-то из комендатуры бросился в дом. Я обомлела. Вдруг ещё приказ. Обо мне и... Но нет. Тот выбежал с чайником кипятка, чтобы лить на обмёрзшие петли. Намочив горячей водой верёвки, он достал из кармана обмылок и стал тщательно смазывать узлы, чтобы не случилось опять «конфуза».
Повесили Олю... Затем Мишу... Сеню тащили к виселице вдвоём...
— Я вам всю правду скажу. Пощадите! — кричал мальчишка. — Они детьми поменялись. — он тыкал в меня пальцем.
— Це правда? — обернулся полицай к едва стоявшей на ногах Оксане.
— Брэхня... — еле еле сумела сказать женщина, посмотрела прямо в глаза полицаю и улыбнулась.
— Це правда? — обернулся полицай к австрийцу.
— Это есть её ребёнок. — Австриец тыкнул пальцем в Оксану и в сторону виселицы.
Ожившая на миг Оксана, повернула ко мне лицо и её губы задвигались. Что она сказала я не поняла, то ли «про-щай», то ли «Сер-гей»... После этого она начала падать. Её крупное тело подхватили полицаи. Один наотмашь ударил по лицу. Женщина очнулась и на негнущихся ногах пошла к виселице. Сама взобралась на стул, надела на шею петлю и, будто с облегчением, рухнула вниз.
Австриец повернулся ко мне.
— Собери вещи всех этих и иди домой.
— Я не хочу брать...
— А я приказываю! Ну!
Словно во сне я сложила в Оксанин платок вещи и обувь, завязала узел. Австриец вытащил его на крыльцо и размахнувшись бросил на дорогу.
Скоро подъехали сани. Полицай подхватил узел, завертел головой.
— Садись, советка. Да швыдче! А то скину. Тока шо Франц казав, а то бы...Я как в тумане усадила Пашу, навалилась на сани сама. Поехали мимо виселицы. Тела раскачивались, как будто их кто-то толкал.
— Куды тоби? — окликнул возница, когда комендатура скрылась из виду.
— На птичник.
— Тай вчора згорив, той пташник! И Василь Чобик згорив и контора, Усе згорило.
Я сползла с саней, стянула узел, поставила на землю Пашеньку.
— Тогда я приехала.
— Чумова баба! — удивился хозяин саней и стегнул лошадь.
Дом свекрови был недалеко. Я зашла во двор. Мать Володи накинулась на меня с проклятьями и кулаками, но я не обращая внимания поплелась подтягивая по снегу тяжёлый узел к сараю.
Через полчаса к нам зашла золовка — Лида — с кружкой молока и миской пшёнки.
— Ешьте, и чтобы завтра вас здесь не было.
Холода я не замечала. Развязала узел. Потеплее одела Павлика в вещи Пети. Сверху укрыла его вещами побольше. Себя обвязала шалью Оксаны. Маленького Степу взяла на руки, Прижавшись друг другу зарылись в старом сене. Я забылась нервным сном.
Ночью кто-то вошёл в сарай. От страха я задрожала всем телом. Но это оказался австриец. Он молча положил на порог свёрток и ушёл. Я долго не могла решится развернуть его. Занемевшие руки слушались плохо. Но все же я развязала узел, в свёртке был трупик моего сына и... скрипка.
До самого утра я рыла мёрзлую землю в углу сарая. Чтобы было легче —  мочилась на неё. Похоронила Степушку. Степана Владимировича... Помолилась... Закрыла досками и слежалым сеном.
Слез не было. На рассвете Лида вбежала в сарай какая-то встрёпанная. Быстро собирайтесь.
На улице нас ждали сани, управлял ими немец, с которым ворковала Лида.
— Садитесь быстро, вас довезут куда надо. — грозно рыкнула на нас золовка.
— В Водяное. — Выдохнула я.
Вскоре мы зашли в хату на окраине небольшого села. Поскольку нас привёз немецкий офицер, вопросов ни у старосты, ни у соседей не возникло.
Когда немцев прогнали, я написала Сергею. Он вернулся домой. Собрались соседи. Помянули погибших. Вволю наплакались. Ох и непросто мне было рассказывать Сергею всю правду, но я была должна это сделать. 
Идти нам с Павликом было некуда, да и маленький Степочка меня мамой называл, вот и стали мы жить одной семьёй.
Однажды Сергей взял меня за руку и повёл в сельсовет, там нас расписали. Так я стала Бойко.
Жили мы дружно, но не то что бы счастливо. Сергей порой напивался и тогда кричал криком. Звал Оксану, детей. И я нет нет да и скажу мужу, что жду Володю. Вроде бы сама в воронку тащила мёртвого и землёй присыпала, а вот все казалось, что он просто раненый был, а потом сумел выбраться из воронки и его спасли, что войну он всю прошёл... только память потерял. Говорят бывает такое. Ещё и потому так думала, что могилу его не нашла. Ведь я в пятидесятых поехала туда. Там все сравняли, только стела стоит.
Похоронила я Сергея в прошлом году. Сердце.
Лидка, говорят, с немцами удрала, потом из Канады писала. А вот свекровь все по военкоматам бегала и льготы за Володю требовала. Но долго не прожила.
В пятьдесят третьем у нас с Сергеем двойня родилась. Не сговариваясь назвали девочку — Ольгой, а мальчика — Михаилом. Хорошие у меня дети. А вот Степушка научился играть на скрипке, начинал на этой самой. Теперь у него детей трое, и у Павлика двое, у Оли — дочка. У меня уже правнуки есть. Вот только старшая невестка жалуется, что пьёт Паша и кричит часто во сне... Не могу я эту скрипку не продать, не подарить.
Семен обошёл притихших гостей, налил в стопки дрожащей рукой самогон. Помянули молча. У всех на глазах были слезы
Наша семья давно переехала в Россию. Но я всем сердцем связана с Украиной. В Чаплинском роддоме я рожала старшего сына — Дмитрия. И я не понимаю, как такое могло произойти. В посёлке Чаплино в октябре 2014 года жители выбирали депутатов Верховной Рады Украины. Наибольшее количество голосов набрал Дмитрий Ярош, известный как деятель националистического толка, лидер «Правого сектора». Я не хочу верить, что дети и внуки Марии Петровны Бойко могли проголосовать за фашизм...
Надежда Королькова