Портрет

Произведение готовится к публикации в издательстве.

- Смотри, чего нашёл, - чихая и высоко задирая ноги, перешагивая через многочисленные узлы, корзинки, коробки, Васька выбрался из кладовки и протянул Сашке большой прямоугольный предмет, обмотанный потертой светлой клеенкой в беленьких мелких цветочках, и перемотанный крест-накрест крепкой веревкой.
- Тяжелый какой!
-Чё эт? – бросил, едва оглянувшись Сашка.
-Хы зы! – Васька ощупал края свёртка. – Рама вроде. Зеркало мож. Дай нож, ща размотаю, глянем.
Не оборачиваясь и продолжая копаться шкафу, Сашка выудил из кармана ветровки складень и протянул брату.
Васька перерезал путы, отогнул заскорузлую, трескающуюся на сгибах клеёнку, и на свет показались новые покровы, на сей раз - старые газеты, обмотанные так же накрест красной шерстяной нитью. Пожелтевшие, сладковато пахнущие листы тихо шуршали под Васькиными руками.
- Табачное волнение, - громко прочитал Василий. – Тысячи курильщиков, тщетно ожидавших подвоза товара в магазины «Табак», перекрыли движение на одной из центральных улиц Перми.
- Кончай фигнёй страдать! Давай срывай бумагу живей!
- Ты чего! Это ж история! - Васька аккуратно снял лист. – «Труд». Воскресенье, 29 июля 1990 года. Цена 3 коп. Прикольно! Старше нас на пять лет газетка.
Парень принялся аккуратно разматывать листы, складывать по старым, «родным», сгибам и прятать в пакет, бубня под нос:
- «Пензенская правда». 24 февраля 1984 года. Ого! «На ударной вахте пятилетки. В честь выборов. Ежедневно на 20 – 30 % перевыполняют в эти дни установленные задания водители автотранспортного цеха завода «Красный гигант»…
- Кончай, тебе говорят! Нам ещё хлам на помойку переть! Раз двадцать сходить придётся! Развела прабабка срач! Дай сюда! – и потянул находку к себе. – Тяжёлая хрень, да! Точняк – зеркало! Давай сразу на помойку.
- Погодь, надо глянуть, вдруг зеркало дорогое. Загоним, бабло поделим. А то я задолбался нищебродничать.
Под газетами оказался третий укрывной слой, и Васька принялся быстро обрезать тонкие нити, намотанные ровными слоями по всей длине и ширине, срывать кальку. Под матовой тонкой, прозрачно –белой бумагой проступили цветные пятна.
- Картина, походу.
В чёрной потрескавшейся раме, украшенной изящно вырезанными завитками, цветками и листьями, покрытое паутиной потрескавшегося лака, сияло золотистой белизной нежное личико совсем юной девушки. Чёрные локоны замысловато переплетены и уложены на затылке, чуть приподнятые к вискам миндалевидные глаза - тёмные, как спелые маслины, - и в черноте этой растворились зрачки. Длинные густые ресницы кончиками своими касались высоких изящных тонких бровей. Алые пухлые губы чуть приоткрылись в полуулыбке, обнажив ряд округлых голубовато-белых зубов. Вокруг тонкой шейки красивыми складками лежал белоснежный кружевной воротник, с плеч спадали нежно-голубые прозрачные вуали, почти скрывавшие девичьи руки до самых ладоней с жемчужно-розовыми овальными ноготками на длинных пальчиках. Голубая ткань с серебряной вышивкой туго обтягивала гибкий стан красавицы. На коленях девушки стояла маленькая плетеная корзиночка, полная густо-синих цветов.
Портрет был выполнен настолько мастерски, что создавал впечатление не художественного творения, а распахнутого окна, у которого сидела юная красавица. Вся эта светлая фигура будто выплывала навстречу братьям, навстречу солнечному яркому дню из окружающей ее непроницаемой темноты комнаты, отчего создавалось странное волнующее ощущение реальности незнакомки : вот слабый ветерок едва задел тонкий локон на грациозной шейке, донося до зрителей чувственный аромат духов, вот дрогнули изогнутые шелковистые ресницы, обнажаются в чарующей улыбке ровные крепкие зубки, а тонкая, слегка смуглая ручка манит братьев за собой.
- Офигенная! – помотав головой , отгоняя наваждение, побормотал Васька.
- Ага…
Братья молчали, разглядывая незнакомку. Наконец Сашка сказал:
- А картина старая, походу. Как думаешь, сколько за нее дадут?
- Смотря, кто автор, - Васька повернул картину задней стороной. Темная доска, словно процарапанная трещинками. – Вообще – то, автограф ставят на лицевой стороне. Вроде. Но там ничего нет. И тут нет. Дай –ка фонарик, не видать ничего!
Луч медленно скользил по заднику картины, тщетно выискивая подпись художника.
- Нет. Глухо. Хотя… Тыыыыыыыкс! Шо тут у нас? Не разберу.
-Дай-ка я попробую, ты слепой, как крот, - и Сашка склонился над доской. В левом нижнем ее углу, на обороте, темнели едва различимые буквы. – Ща, сек! Чёт непонятно… Не разобрать начало… В серёдке «oni»… Снова непонятно… «lin»… Опять не разобрать, тут непонятно и «no». И дата. Дату хорошо видно: 1489.
Братья переглянулись. Пятьсот лет! Не может быть! Вот повезло – то! В головах заскакали радужные картинки: Sotheby’s, куча Euro , новенький Ferrari, девочки… Вот жизнь будет! Офигеть! Вот прабабка! Вот удружила! Вот спасибо тебе, Аркадия Модестовна! Йэээх! Хо-хо!
-Надо в нете пошарить, как ее правильно продать. Чтоб подороже, - Сашка поглаживал старую раму дрожащей рукой. – Не лохануться чтоб.
- Костяна надо привлечь, он на искусствоведческом учился, знает шо и как.
-Точняк! Вот ты и привлеки! – Сашка хлопнул брата по плечу. – Отложим пока разбор завалов, звони Поганцу, а я за пивасом в магаз сгоняю.
Поганец приехал быстро, через двадцать минут. Крупный пухлый блондин в канареечного цвета толстовке со странным ало-зелёным принтом в области живота, услышав о неизвестной картине, бросил все дела и помчался на встречу с артефактом со скоростью пули, летящей навстречу вражескому сердцу. Вообще –то, фамилия его Погранцев, но еще классе в третьем приятели переделали ее в «Поганцев», а затем сократили до обидного прозвища «Поганец». Но Костя на прозвище не обижался, а потом и вовсе привык, стал отзываться на него. Теперь он стоял перед находкой и задумчиво разглядывал незнакомку. Потом покрутил картину, колупнул лак, поковырял раму и поддел доску. Она отошла, обнажив тайник. С шелестом посыпались на пол плотные листы. Почти идеально сохранившиеся, они пестрели мелким бисером ровных красивых букв, собравшихся в косые строчки. Костя осторожно собрал листы с пола, разложил на круглом столе. Наклон влево. И не разобрать, что написано.
-Эй, ты чего! Испортил картину! – завопил Сашка.
- Прикольно! Первый раз такое вижу. Не испортил. Доска - крышка, задник. Возможно, что и верхняя была, - и принялся рассматривать листы бумаги.
-Это шо? – Васька взял один. – Ни черта не понятно. Косые каракули какие – то. Не по-русски, вроде, написано.
- Не пойму… Листы или хорошо сохранились, или это подделка, что скорее всего, - Костя помолчал, перебирая бумаги. – Да, скорее всего - это новодел. Ну... Как - новодел... Давний новодел, во! Потому что не может быть…
-Что не может быть? – Сашка послюнявил палец и прикоснулся к косым буквам. Костя мигом выхватил лист:
-Сдурел?!
-Все равно ж не антиквариат, чё жалеть – то!
-Могу и ошибаться. Я ж не супер-эксперт! Начинающий, - и повернулся к картине.
- Хм… Вроде старая… Хотя… Всё может быть… Нужно исследовать, анализ сделать, просветить… Вы можете мне ее на время отдать? Не переживайте, верну целёхонькую. Но так, без экспертиз не смогу сказать ничего. Странная она…
- Ну… Забирай. Ток с распиской и все такое, - Васька не сводил глаз с красавицы. - Эх, я б не отказался от такой!
- Губа не дура, - хмыкнул Сашка. А Костян принялся за расписку.

* * *

- Опять этот негодник все стены углем вымазал! Опять мне мыть! Да что это за наказанье такое! -доносился сверху мелодичный, но гневный голос Вероники. – Что за глупая забава – рожи малевать?! Лучше бы отцу в лавке помог! Антонио! Гадкий мальчишка! Хватит прятаться, выходи!
«Ага! Как же! Выйду я! Чтобы ты меня за уши оттаскала! Ведьма! Истинно, ведьма!». Антонио, худенький кудрявый мальчик с нежным личиком, больше подходящим для девочки, сидел в сарае за бочками с соленой макрелью. Нестерпимая рыбная вонь настойчиво лезла в нос, и мальчик непрестанно морщился. Над головой его висели гирлянды провяленных на солнце и высушенных до стука дорадо, сельди, тушки кальмаров и прочей морской живности. Всё вокруг покрывала белёсая пыль – соль вперемешку с мелкими и крупными чешуйками. Бочки стояли неплотными рядами – большие, средние, маленькие. Между двумя самыми большими, стоящими в дальнем углу, был небольшой просвет, лаз, через который в укромный уголок за бочками мог протиснуться только щуплый Антонио. Там мальчик часто прятался от вечно недовольной мачехи, пережидая вспышки ее гнева. Иногда, утомленный жарою, он засыпал в этой своеобразной каморке. Но чаще всего рисовал. Солевой пылью на потемневших липких досках бочек, или на подобранных дощечках углем и обгорелыми куриными косточками. Рисовал кошек и собак, дома и деревья, цветы и плоды. Но больше всего ему нравилось рисовать людей. Родных, знакомых или просто случайно встреченных колоритных горожан. Часто рабочие, ворочавшие в сарае бочки, находили свои портреты и смеялись: « Надо же, как похожи! Удивительно!»
Его заставляли работать в рыбной лавке отца. Мальчик помогал принимать у рыбаков их улов, развозил его на тачке в сараи для засолки, развешивал бесконечные вереницы соленой рыбы на протянутых по двору веревках, засыпал уголь в коптильни – да мало ли работы?! Но часто его заставали с какой-нибудь диковинной рыбешкой в руках. Он растягивал ее опавший спинной плавник, рассматривал удивительный узор из чешуек, который переливался на солнце желтовато – зеленым, серо-лиловым, красно – оранжевым. И острым прутиком чертил на мелком светлом песке, которым был усыпан двор, рыбий «портрет». Отец только вздыхал:
-Не будет из тебя , Антонио, путного человека! Пропадешь без гроша в кармане! Не любишь работать, лодырь ты! К делу приучайся, кому я все это передам? - и отец разводил руками, показывая на сараи.
Мачеха же попрекала каждым куском:
-Дармоеда в доме держим! – и при случае награждала пасынка оплеухой, тычками, щипками, крутила уши.
Жаловаться Антонио не пытался – знал, что отец не поддержит его, не заступится. Хорошо, что сам не лупит!
Так и жил.
Однажды в лавку зашел молодой человек – высокий, стройный, необыкновенно красивый лицом, на котором светились большие умные и внимательные глаза, замечающие мельчайшие нюансы во всем, что его окружало. Длинные тонкие пальцы перебирали мелкую рыбешку и откладывали в сторону те тушки, что человек собирался купить. Внимание его привлек бочонок с засоленной скумбрией, который в этот момент вносил в лавку один из подручных хозяина. На темных боках его ровным слоем нарос соляной налет, а на нем, процарапанный острой обгорелой косточкой, темнел портрет самого хозяина лавки.
-Кто это изобразил? – спросил молодой человек, указывая рукой на бочонок. Хозяин обернулся в ту сторону, куда показывал покупатель.
- Сын мой, Антонио. Не от мира сего мальчишка. Работать не хочет – всё бы ему шататься по городу без дела да малевать!
- Где он сейчас? Могу я его увидеть?
- В сарае, сельдь перебирает для засолки. Если не удрал куда. Антонио! Иди сюда, несносный мальчишка! Живо! – зычно гаркнул хозяин, высунувшись в дверь, ведущую во внутренний двор.
Через минуту в лавку вошел подросток лет двенадцати, вытирая руки, вымазанные рыбой о грязную вонючую ветошь. На кожаном фартуке, закрывавшем куртку и штаны, темнели кровавые пятна и блестела чешуя. Он с интересом взглянул на покупателя и повернулся к отцу.
-Вот сеньор хотел посмотреть на тебя.
Незнакомец рассматривал Антонио пристально, не говоря ни слова. Мальчик поёжился под поницательным взглядом черных глаз. Наконец молодой человек спросил, указывая на бочонок:
-Твоя работа?
-Да, сеньор.
-Давно рисуешь?
Антонио настороженно молчал.
-Да как уголек в руки попал, так и малюет. Сызмальства, - сказал за него отец. – Все стены перепортил, бочки исцарапал. Сладу с ним нет! Работать не хочет – все бы ему безобраничать!
- Нравится рисовать?
Антонио молчал, хмуро глядя на незнакомца. То отец с мачехой попрекают рисованием, теперь еще этот пришел. Почему нельзя оставить его в покое?
- Отвечай, негодник, когда сеньор спрашивает!
Антонио шмыгнул носом и тихо прошептал:
- Да.
- Картинки твои ерунда, жалкие поделки, - начал покупатель.
- Вот и я ему говорю – глупости всё это! Забава дурная! Работать надо, отцу помогать, в дело вникать! – перебил его хозяин лавки. Но незнакомец жестом попросил его помолчать и продолжил:
- Хочешь научиться писать картины? Настоящие картины?
У Антонио перехватило дыхание, глаза загорелись, но тут же потухли. Сеньор шутит, кто ж ему разрешит бросить лавку и только рисовать? Никто!
- Значит, не хочешь. Хорошо, - и покупатель повернулся к рыбе. – Мне вот эти заверните. И горсть крупных устриц.
Хозяин принялся заворачивать товар. Антонио колебался. Дома ему никогда не разрешат заниматься любимым делом. И, тем более, не отдадут в обучение к мастеру. Так и придется ему до самой смерти перебирать вонючую скользкую рыбу, пропахнуть ею насквозь, как пропах Меркуцио, его отец, просолиться так, что соль выступит на коже, на волосах и бровях. А потом умереть и лежать с открытым ртом, истекая рыбным смрадом, как завалившаяся за бочки и забытая там камбала. Нет! Противная рыба, не хочу!
- Хочу! Рисовать хочу! По-настоящему!- вдруг выпалил мальчик.
Устрицы из рук хозяина посыпались мимо кулька:
- Не смей и думать!
- Почему? – спросил незнакомец. – Я обучу его всему, что умею сам. У мальчика есть задатки. Не знаю, выйдет ли из него толк – то покажет время. Будет пока работать у меня подмастерьем. Платить стану немного, но если дело у него пойдет, сможет зарабатывать сам. Увидим. Отпустите мальчика. Дайте ему шанс познать себя. Все равно, как я вижу, торговец из него никакой. Не пойдет у него наше ремесло – вернется к вам.
Меркуцио колебался – хоть и плохой работник, да руки лишними не бывают. А с другой стороны… Пусть попробует. Поймет, что праздная забава это – малевать хари, дурь из мальчишки выйдет, глядишь. К работе прилежнее станет. Решено!
Нагруженный пакетами с рыбой, с устрицами, Антонио шагал следом за незнакомцем по пыльной улице Рыбников. Солнце украла огромная черно-синяя туча. « Духота! Гроза разразится, не иначе! Может, зря я ушел с ним? Страшно что-то!» - думал мальчик.
- Можешь звать меня мастер, учитель. Жить будешь в комнатке под крышей. Кормиться со всеми подмастерьями станешь. Но работу потребую строго! Слушать меня во всем! Иначе отправлю обратно к отцу, сельдей потрошить – мне лодыри не нужны. Смотри, наблюдай, запоминай, думай, работай! Быть художником – труд нелегкий! Это не углем по стенам возить! Понял меня?
- Да , учитель! – сердце громко стучало, отдаваясь гулом в ушах. Было страшно перед неизвестностью, но и научиться рисовать так хотелось, так хотелось! Будь, что будет! И Антонио поспешил за мастером.
Так началась учеба Антонио у странного, невозмутимого ни при каких условиях мастера. Мальчишка воображал, что ему сразу дадут доску и краски, кисти и будут смотреть, как он работает, поправлять, показывать, советовать. А ему, подмастерью, следуя обычному порядку, пришлось вначале толочь минералы, растирать краски и делать другую черновую работу. Постепенно, по мере накопления опыта и мастерства, стали поручать простейшую часть работы.
- Когда выходишь отдохнуть и прогуляться на свежем воздухе, ты можешь поразвлечь себя, наблюдая и делая зарисовки людей, когда они разговаривают, или спорят друг с другом, или смеются, или бросаются друг на друга с кулаками. Все это делай быстрыми штрихами в маленьком альбомчике, который всегда держи при себе. Существует столько форм и действий, что память не способна их удержать. Они пригодятся в работе, - поучал мастер Антонио. И мальчик внимал каждому слову учителя, запоминал все тонкости художественного ремесла. Он, как сухой песок влагу, впитывал все – все, боясь потерять хоть капельку из того, чем делился с ним художник: как готовить разного рода поверхности, как получить множество оттенков чёрного, как следует хранить горностаевые хвосты, из которых делали кисти, чтобы их не сожрали мыши, как рисовать воду или ветер… И наблюдал… Наблюдал и запоминал, и рисовал наброски, этюды…

* * *

Припарковавшись у подъезда родного дома на 8 ул. Соколиной горы, Костя еще несколько минут посидел в машине. Жажда сенсации и маячившие на горизонте жизни лавры первооткрывателя напрочь лишили парня спокойствия духа. Вот так сразу, в самом начале карьеры исследователя, заявить о себе на весь мир с доселе неизвестным шедевром неизвестного (пока неизвестного) гениального мастера! А листы! Похожи на дневниковые записи. Первым делом отсканировать их, чтобы удобно было читать и не повредить оригинал… О Косте, Константине Сергеевиче Березняк, заговорят! Аж дух захватывает от перспектив!
Руки тряслись, майка на спине пропотела насквозь. Как только до дома добрался без проблем – руль так и норовил выскользнуть из влажных дрожащих ладоней! «Так, Костян, давай! Вдохни глубже и вперед! Навстречу многовековой тайне!» - мысленно приказал себе парень и открыл дверцу.
Картина была вновь аккуратно упакована в старую клеёнку и со всеми предосторожностями устроена на заднем сиденье, подоткнута маленькими подушечками в вышитых яркими узорами чехлах, коих в салоне Костиного «соляриса» имелось штук пять. Чтобы не растрясти, не повредить ненароком на московских дорогах случайно отысканную в куче старого хлама драгоценность.
Дома, наспех переодевшись, вымыв руки и нацепив тонкие перчатки, Костя осторожно уложил находку на широкий круглый стол, предварительно скинув кипы бумаг и горы папок, покоящихся на нём, на пол.
- Ну-с, приступим, помолясь! С Богом! – он осторожно поддел лезвием ножа заднюю крышку, вызволяя на свет манускрипт. –Таааак, осторожненько! Вот сюда иди, красавец! – Костя аккуратно переложил лист цвета кофе с молоком на стекло сканера. - Сейчас я тебя оцифрую.
Загудел аппарат, засветился, мигнул.
- Оооп! Готово! Теперь тебя! – начинающий исследователь скопировал все 8 листов находки и спрятал их в новую кожаную папку, заперев последнюю в ящик шкафа, а ключ от него положил в клюв аисту-копилке, подаренному во времена незапамятные одной из Костиных барышень ( уж и не вспомнить, какая подарила), а ныне стоявшему на полке и копящему на себе пыль. – Сейчас посмотрим, что там. Тыыыыкс, ага …
Он вывел на экран электронные копии и внимательно вгляделся в рукописные строки. Ровные чёткие буквы бежали одна за другой.
- Вот «N», « A», … Тут неразборчиво, - бормотал под нос Костя. - Буква «s» с завитушкой внизу ,«f».. . А это «D»? Только смотрит в другую сторону, как и «f» с петелькой вверху… Ни слова не разобрать! Интересно, что за язык?
Он почесал лоб и шумно выдохнул, откинувшись на спинку кресла и вытянув под столом длинные ноги. Хотелось сенсации. Прям, очень хотелось. До зуда по коже. В голове плясали тщеславные мыслишки, заставляя мозг лихорадочно соображать.
- Что мы имеем? – бормотал Костя по привычке рассуждать вслух. - Картина – раз! На первый взгляд, очень старая. Листы – два. Тут не всё однозначно. Или ровесники артефакта, или новодел. Что нужно сделать в первую очередь? Прочитать текст и выяснить, имеют ли листы отношение к картине. Может, они туда позже упрятаны. Так сказать, отделить котлеты от мух. Ага! Вот он - то мне и нужен! – парень схватил телефон и принялся тыкать пальцем в экран.
Протяжый гудок сразу оборвался:
- Лаборатория прикладной лингвистики… Ой, блин! Да, слушаю тебя, Костян! Привет!
- Привет, Некит! – с ударением на «Е» бросил Костя. – Мне твоя прикладная нужна. Ты в каких языках сечёшь?
- А тебе какой нужен?
- Не знаю пока. Не понял.
- Ну у меня все романской группы.
- Короче, давай ща ко мне. По ходу разберёмся. У меня либо бомба, либо лажа. Если первое – громыхнёт не слабо! Так что, давай , скачи ко мне мустангом! Нужна твоя консультейшн.
- Понял! Через полчаса освобожусь и примчу. Погрусти с часок.
- Погрустю! Жду!
Час грусти растянулся на полтора. Костя уже снова было протянул руку к мобильному, как раздался звонок в домофон, и через пять минут, шаркая подошвами кроссовок о припорожный пыльный коврик, в квартиру шагнул Никита – высокий субтильный очкарик с обильными черными кудрями .
-Давай, показывай бомбу, - и ткнул длинным указательным пальцем хозяина в пухлый живот.- Худеть надо, а то сало всё достоинство навек упрячет.
- Моё так просто не спрятать! Ты чё пришел, поприкалываться надо мной? - обиделся Костя.
- Да шучу я, пошли, мои очи жаждут зреть раритет.
Костя усадил гостя у компьютера и сел рядом, придвинув второе кресло. Защелкал мышкой, выводя на экран копии. Никита рассматривал текст долго. Хмыкал, сопел, возвращался к просмотренному.
- Это ты его перевернул?
- Что значит – «перевернул»?
- Текст написан не слева направо, а наоборот. Вот и спрашиваю – твоих лап дело?
- Я похож на идиота? Зачем мне его переворачивать? А он перевернут?
- Да, - Никита задумался, читая. – По-моему - это ранний итальянский. Во всяком случае, похож на него. Примерно начало шестнадцатого века, судя по лексике. Современный итальянский в ту пору только начал формироваться. Язык непосредственно восходит к народной латыни, распространённой на территории Италии. В Средние века, когда Италия была политически разъединена, общего литературного языка не существовало, хотя сохранились письменные памятники различных диалектов. А начиная с эпохи Ренессанса, наиболее престижным становится диалект Тосканы, а точнее — Флоренции, на котором писали Данте, Петрарка и Боккаччо. Тем не менее, высокообразованные люди продолжали звать итальянский язык «простонародным» — volgare, по контрасту с классической чистой латынью. С XVIII—XIX века формируется единый итальянский литературный язык на основе тосканского диалекта, являющегося переходным между северными и южными идиомами.
- Ты мне не лекции читай, ты мне по существу говори, - перебил увлёкшегося Никиту Костя. - О чем там написано?
- Тут непонятно толком. Часть похоже на дневник, часть – на заметки для памяти. Некоторые места мне непонятны. Написаны на диалекте. Каком – надо разобраться, подумать, полистать словари. Ты мне вот на флешку скинь всё это, вечерком поработаю с ними, завтра скажу точно, - он выудил из сумки облезлую флешку и протянул приятелю. - Отдельную папку создай.
- Сам знаю, - буркнул Костя и быстро перекинул копии в новую папку. - «Бомба» назвал. Ток ты не тяни, сегодня же скинь результат на электронку.
- ОК. А сами оригиналы где? У тебя? Посмотреть хочется.
Показывать листы Косте не хотелось. Чем меньше людей знают о них, тем спокойнее. Но тут уж деваться некуда – хоть и копии, но видел Некит уже. Так что, незачем таиться, скрывать, юлить. А то еще откажется помогать, тогда надо будет искать другого спеца. А где найдешь надежного? Вздохнув, Костя выудил из ящика шкафа кожаную папку, и осторожно раскрыл её!
- Руками не трогать! – предупредил он.
- Не дурак, учёный! – Никита рассматривал верхний листок. Поднял папку к лицу, понюхал. – Чего – то не похожи на древние, слишком хорошо сохранились для такого возраста. Обычно пятисотлетняя бумага ветхая, поломанная на краях, коричневато –ржавого цвета, с прорехами. А тут целые листы, чуть кремоватые. И чернила более яркие… Не знаю, не знаю… Но в любом случае переведу, что смогу.
- Сам об этом думал. Но картина точняк старая! Во, глянь!
- Да, картина впечатляет! – парень рассматривал незнакомку. – Вот она – бомба! Девушка эта. Знаешь, кто?
- Не, не написано. Лан, мне еще тут кучу дел переделать предстоит за сегодня. Ты это, не тяни, сразу переведи.
- Я ж обещал! – ответил Никита и вышел из квартиры.

* * *
Прошло пять лет с того дня, когда двенадцатилетний сын рыбника шел, переполненный страхом и сомнениями, за невозмутимым покупателем. За это время он многому научился. Теперь он со снисходительной улыбкой вспоминал свои рисунки на бочках с сельдью. Его рука, точная и крепкая, уже не раз писала детали на работах мастера, и тот хвалил его. Не так часто, как любимчика своего Марко, но Антонио казалось, что скупость похвал мастера была наигранной. Ведь он, Антонио, достиг большего в искусстве живописи, нежели Марко. И учитель всегда подолгу стоит у работ Антонио, смотрит внимательно и …молчит.
- Сегодня пойдешь со мной, Антонио, будешь помогать. Я получил большой заказ от сеньора Джакомо Аччайоли. Иди, собери всё, что нужно. И поторопись.
Их провели на верхний этаж роскошного палаццо, в просторную залу с высокими окнами. Ноги скользили по мраморной мозаике пола, и остро стучали подкованные каблуки башмаков, отражаясь эхом от высокого потолка. Богатые шелковые драпировки, золотые и мраморные фигурки, огромные зеркала в золотых узорчатых рамах, удивительная пёстрая птица в клетке у окна…
Антонио с восхищением рассматривал убранство залы, великолепную роспись на потолке, изображающую сцену охоты на оленя, когда хриплый голос заверещал:
- Джакомо! Джакомо!
Юноша вздрогнул и осмотрелся. Кроме него и учителя в комнате не было никого. Неужели это птица говорит голосом человека? А неведомая птица встрепенулась на жёрдочке, почесала клювом крыло и снова гаркнула:
- Джакомо! Хочу орешек!
В это время резные двери распахнулись, и в залу вошёл высокий полный человек, облачённый в белоснежную сорочку, заправленную в плотно облегающие ноги чулки-штаны коричневого цвета. По горловине её тянулись два ряда пышных оборок. Поверх сорочки стан плотно облегал лилового цвета колет, сквозь прорези рукавов которого пышными буфами красиво выглядывало нижнее одеяние.
Голову мужчины украшали пышно завитые кудри длиною до плеч, поверх которых красовалась небольшая шапочка. На груди вошедшего качались золотые цепочки разной толщины и плетения, украшенные драгоценными камнями и дорогими подвесками. Пухлые длинные пальцы с отполированными ногтями унизаны перстнями. Камни в них беспрестанно вспыхивали и искрились, и Антонио не сводил с них глаз, зачарованный игрой света.
Учитель поприветствовал вошедшего и почтительно склонил голову. Поклонился Антонио. Мужчина прошёл к клетке, на ходу отвечая на приветствие, открыл дверцу. Птица, переваливаясь с боку на бок, вскарабкалась на его руку, оттуда на плечо и пронзительно крикнула:
- Джакомо! Джакомо!
- Ну-ну, мой друг! Не шуми! Видишь, у нас гости?
- Хочу орешек! Хочу орешек!
Джакомо вынул из чашки, стоящей на маленьком круглом столике у стены, орех и протянул птице. Та жадно выхватила угощение и мигом проглотила. Хозяин погладил её по голове и обратился к художникам.
- Я пригласил вас, уважаемый мастер, чтобы вы своею искусной рукою запечатлели членов моей семьи: супругу, детей, меня. Я наслышан о вашем таланте, видел многие работы и впечатлён умением, сравнимым с гениальностью. Посему в вашем распоряжении вот эта сумма, которую вы можете тратить на материалы и всё необходимое – мужчина протянул учителю увесистый кошель -, а так же мы, ваши модели. Располагайте нашим временем, как вам будет удобно. Думаю, первой вам лучше начать писать мою дочь Лауру. Она с минуты на минуту присоединится к нам.
- Как вам будет угодно, господин Джакомо! - слегка склонил голову учитель.
За распахнутыми настежь дверями зацокали по мрамору каблучки, и в залу вошла прелестная девушка лет шестнадцати в богато украшенном лазурном платье. Волосы её были уложены в замысловатую причёску сложного плетения и унизаны сверкающими камнями. Личико, свежее и чистое, с пухлыми коралловыми губами, за которыми прятались мелкие белоснежные зубки, слегка портил тонкий, чуть длинноватый нос, с хищно вырезанными твёрдыми ноздрями. Тонкие чёрные брови на высоком гладком лбу постоянно находились в движении: то сходились к переносице, то взлетали вверх, отчего выражение лица милой девушки постоянно менялось от хмурого до удивлённого. Она равнодушно мазнула взглядом голубых глаз по подмастерью и приветливо, но с нотой превосходства улыбнулась мастеру.
Пока Антонио устанавливал мольберт и на нём заранее приготовленную доску, учитель усадил Лауру в широкое кресло напротив окна, критически осмотрел и поправил драпировки платья, дал в руки маленькую корзиночку с цветами. Девушка с нежной улыбкой смотрела на мастера и слушала его указания.
Работа началась. Какое-то время оба, и мастер, и ученик, делали наброски будущей картины на плотных листах бумаги. Затем учитель принялся обозначать детали портрета на доске, меняя композицию то так, то эдак, пока не добился желаемого.
Они так увлеклись, что не сразу заметили присутствие в зале ещё одного человека. Антонио, передав на бумаге драпировки воротника и рукавов, отложил уголёк и потянулся за тряпицей, чтобы вытереть пальцы. Тут-то он и увидел удивительно красивую девушку в простом сером платье горничной в белом чепце, робко стоящую за колонной и с интересом наблюдающую за работой гостей. Девушка заметила его взгляд и смутилась. Щёчки её, слегка смуглые, с прозрачным румянцем, ещё сильнее заалели. Антонио приветливо улыбнулся ей, а девушка, потупившись, мигом скрылась за дверьми.
Антонио с сожаление вздохнул. Незнакомка поразила его своей живой и яркой красотой. Он смотрел на неё лишь несколько минут, но внимательный глаз художника уловил и необычную глубину очаровательных глаз незнакомки, и чувственные губы, чуть дрогнувшие в робкой улыбке, тонкий стан и высокую грудь, волну кудрей и маленькие ножки в кожаных туфельках. Молодой человек вздохнул и продолжил прерванную работу, а перед глазами всё ещё стояла пленительная незнакомка.
Через три часа, когда работа с натуры на этот день была закончена и мастера отправились к себе, выходя из палаццо Антонио вновь увидел прелестную девушку. Она резво сбегала с крыльца одной их хозяйственных построек, тянувшихся по правой стороне чуть далее, держа на сгибе правой руки пустую объёмную корзинку. Увидев устремлённый на неё взгляд юного подмастерья, девушка на мгновение растерянно остановилась, посмотрела на Антонио и, опустив глаза, быстро пошла по дорожке, ведущий на задний двор.
Мастер заметил интерес ученика:
- Красива, слов нет! Вот кому быть наследницей и продолжательницей рода! Но она всего лишь горничная. Сколько прекрасных лиц простолюдинок, превосходящих красотою своею и одухотворённостью лица знатных дам, видел я на улицах Флоренции! Сколько изящных гибких станов, чудных пленительных глазок и манящих губ! Им бы короны, жемчуга и алмазы, но их удел – жаровни, щётки и дешёвые платья.
Антонио оглянулся, в надежде ещё раз увидеть незнакомку, но она уже скрылась за углом дворца.
Ночью он никак не мог уснуть – всё грезил о прекрасной служанке. Он встал, зажёг лампу и взял лист бумаги и уголёк. Рука сначала неуверенно, а потом всё смелее и смелее лёгкими штрихами обозначала на чистом полотне тонкие черты.
Утром он спешил во дворец, словно на свидание, сердясь на учителя за то, что тот никак не соберётся: то Антонио казалось, что учитель слишком долго спит, то слишком долго одевается, то завтракает чрезмерно обильно ( хотя завтрак был как обычно скромным), то совсем не торопится к заказчику. И, уже работая во дворце, юноша беспрестанно оглядывался на дверь, выглядывал в окно, в надежде увидеть поразившую его воображение незнакомку. Но она ни разу не появилась. Не встретил её Антонио и выходя из палаццо. И юный художник загрустил.

* * *
Костя долго думал, как незаметно пронести портрет к себе на работу, чтобы заняться его исследованием вплотную, используя последние достижения науки и техники. Не хотелось, чтобы о существовании доски узнали раньше времени. Ни к чему это. И не придумал ничего лучшего, как притащиться в храм науки спозаранку, пока коллеги ещё досматривают сны и на вахте сидит престарелый полуслепой сторож, далёкий от искусства, как жук-скарабей от марсианской пустыни.
Костя осторожно выудил картину из машины, припаркованной на стоянке для сотрудников, и небрежно, для виду, подхватив её, вошёл в холл.
- Здрасьте, Юлий Генцерович, как ночь прошла? Призрак адмирала не беспокоил?
Старик был искренне уверен в том, что ночами по институту бродит призрак моряка с картины неизвестного голландского мастера, что принесла ещё с год назад одинокая старушка. Принесла для установления имени автора, но как-то скоропостижно умерла, и передать полотно оказалось некому. С тех пор так и лежит оно в специальной комнате, дожидаясь своей участи. Кстати, авторство так и не определили. Призрак, которого он собственными глазами видел и даже разговаривал с ним как-то в рождественскую ночь. Интересно, сколько и чего принял на грудь сторож в ночь на Рождество?
Костя отключил в кабинете сигнализацию, отпер замок и, почему-то крадучись, вошёл и плотно затворил за собою дверь, запершись . Уложил доску на специальный стол, снял с неё покровы и застыл, рассматривая.
Девушка на полотне завораживала. Что-то беспечно-детское и по-взрослому чувственное было во взгляде чёрно-вишнёвых глаз. Глаз, которые околдовывали, лишали смотревшего в них воли и рассудка. Снова ему почудилось, что уголки рта незнакомки чуть дрогнули, а в кабинете запахло тонкими, едва уловимы духами. Костя вздрогнул.
- Тааак! Составим план работы. Перво-наперво следует картину просветить, чтобы посмотреть, нет ли чего под нею, какого другого изображения. Потом… А! Ладно, приступим!
переодевшись в белоснежный халат, натянув такие же белые перчатки, Костя затемнил окна, выключил все источники света и направил ан картину луч ультрафиолетового фонаря. Под лучом изображение пропало – лишь чернела дыра с размытыми краями и расходящимися трещинами. Осторожно, пятачок за пятачком, Костя просветил всю поверхность доски. И везде проявлялась чернота и косые трещины.
- Ага! Перелицовки не было, уже хорошо. Просто отлично!
Перелицовкой специалисты-реставраторы называют замазывание исходного изображения и нанесения на него нового, часто имитирующего картину известного и дорогого художника, выдавая за вновь открытую или ранее утраченную.
Поулыбавшись приятным мыслям, Костя приставил к доске рентгенофлуоресцентный пистолет-анализатор: бесконтактный химический анализ должен показать, нет ли в краске титановых белил, появившихся меньше ста лет назад. Пистолет начал мерить, замелькали буквы таблицы Менделеева.
- Таак! Белил нет. Зато есть… Хм… неужели?
Руки у парня немного задрожали от возбуждения.
- Не торопи, Костян, не гони мерседес, - бубнил он себе под нос. – Это ещё ничего не значит. Нужно ещё вот…
В дверь постучали. Костя вздрогнул и взглянул на часы. Ого! Рабочий день уже начался. Нужно спрятать доску в специальный сейф и приступить к выполнению основного дела. В дверь постучали ещё раз, подёргали ручку и ушли, не дождавшись ответа.
- Останусь после работы, просмотрю в инфракрасном и ещё кой-чего сделаю. Не скучай, мадонна Клементина (так Костя назвал для себя незнакомку), скоро я к тебе вернусь.

* * *



Никиту листы с записями очень заинтересовали. Во-первых, не каждый день удаётся встретиться с новым артефактом, они не камни, на дороге не валяются. Во-вторых, исследовательский зуд подсказывал, что не так просто листы оказались в тайнике, наверняка, в них есть интересная информация. В- третьих, зеркальный текст. Сложим вместе картину и текст и получим… Это была бы сенсация! Но, как учили в универе, исследователь не должен делать скоропалительных выводов. Так и лохануться можно!
Парень вывел на монитор скан первого из листов. Так, перевернём изображение, чтобы удобнее было читать. Готово!
По верхнему краю бежали буквы:

SMlfjg Oklaeri Flore Vichi JaAnTGoXELER

- Ничего не понятно. Скорее всего, автор практиковался в каллиграфии, - Никита почесал затылок.
Далее шёл вполне читаемый текст на средневековом итальянском. Никита быстро защёлкал клавишами, строча перевод.

Я говорю живописцам, что никогда никто не должен подражать манере другого, потому что он будет называться внуком, а не сыном природы в отношении искусства. Ведь если природные вещи существуют в столь великом изобилии, то скорее хочется и следует прибегнуть к ней, чем к мастерам, которые научились у ней. И это я говорю не для тех, кто стремятся посредством искусства приобрести богатства, но для тех, кто от искусства жаждут славы и чести.

И снова побежали ничего не значащие строки: одна, вторая, третья, четвёртая. Снова автор манускрипта старательно выводил буквы разными шрифтами. А вот дальше интереснее. Текст на каком-то диалекте, скорее всего, окситанском, относящимся к галло-романской группе. Никита поправил очки.

Удивляет и печалит отношение учителя ко мне. Он никогда не бывает ласков со мною, как бывает ласков с любимцем своим Марко и другими учениками, хотя я ревностно следую советам его, внимаю каждому слову, стараюсь, как не старается никто другой. Я ли не превзошёл всех товарищей своих в мастерстве? Или это не соответствует истине, и лишь гордыня заставляет меня думать так? Почему учитель так редко разрешает мне прикасаться к своим работам? Тогда как другие ученики, тот же Марко, частенько делают фон или мелкие детали, мне остаётся только наблюдать. И в то же время учитель подолгу стоит у моего мольберта. Смотрит и молчит. Мне становится неловко от его молчания, я начинаю думать, что полнейшая бездарность. Нет во мне ни искры таланта! Никчёмный мазила, зря переводящий краски. Уныние овладевает мною от таких мыслей.
Я наблюдаю за работой Марко, Луиджи, Себастьяна и других учеников. Они отлично переняли манеру мастера, но им не хватает индивидуальности, собственного, отличного штриха. А что у меня? Есть ли у меня собственная манера? Могу ли я выделится из когорты художников? Или мой удел – малевать вывески для трактиров? Отметит ли кто-то мои работы? Понадобятся ли они кому-нибудь? Закажет ли мне однажды герцог роспись дворца своего или капеллы? Или мне суждено умереть в забвении?
Заканчиваю рыбака. Вчера мне казалось, что вышел он великолепно, а сегодня утром увидел, насколько слаба моя работа, и захотелось снять весь слой и начать заново. Учитель остановил меня. Долго молча стоял и смотрел. Но так ничего не сказал. Но и уничтожить не дал. Не понимаю его. Если я бездарность, то почему не прогонит меня? Почему не скажет прямо? Тогда я заброшу это ремесло и вернусь к отцу. Он стареет, а брат мой, Беттино, ещё слишком мал, чтобы помогать ему в лавке. Но как я не хочу возвращаться туда! Рыбная вонь до сих пор преследует меня, куда бы я ни пошёл. Мне кажется, я с рождения пропитался ею. Пишу рыбака и слышу её, отвратительную, тошнотворную вонь гниющей рыбной плоти, вонь посолочной смеси, ощущаю ладонями липкий налёт на дубовых бочках. Нет, только не к отцу. Пусть мой удел – вывески, пусть! Но лучше кисть, краски, лаки, чем кишки и чешуя, которая облепляет тебя с ног до головы, колет, режет, от которой чешется всё тело. Лучше ступка и пестик для помола пигментов, чем разъедающая кожу соль, соляная пыль, летящая в глаза, нос, рот.
Почему мастер ничего не говорит мне? Почему? Я жажду славы и чести. Но не многого ли я жду? Не возомнил ли я о себе большего, чем стою? Как понять? Товарищи никогда не оценивают мои работы, в то время как между собою свои творения разбирают основательно, критикуют, поправляют, хвалят. О моих молчат. Они вообще сторонятся меня. Не могу понять, почему? Я не угрюм, наоборот! Открыт и жизнерадостен, в меру смешлив и не косноязычен? Внешность моя не отталкивает, а привлекает внимание. Высок и статен, строен и гибок. Плечи мои сильны и талия тонка, ноги стройны и не искривлены. Правда, лицо моё слишком нежно и миловидно, словно у девушки. Но оно красиво и не лишено мужской привлекательности. Учитель даже просил меня позировать, когда писал ангела к той картине, что забросил. Учитель часто не доводит до конца работы, оставляя доделывать подмастерьям. Ангел с моим лицом вышел необыкновенный! Столько одухотворённости в глазах его, мысли! Жюли, что приходит два раза в неделю прибрать в мастерской, дочка соседки, хромой Вероники, говорит, что я очень красив. Я и сам часто замечал, какими взглядами провожают меня юные и зрелые горожанки. И знатные дамы частенько заглядываются на меня. Но значит ли это, что лицо моё красиво? Могу ли я ошибаться, глядя на себя в зеркало?
Но дело не в красоте, а в том, что мне по непонятной причине отказывают в дружбе. Я для них не более, чем соученик, товарищ по мастерской. Единственный мой друг – это брат Жюли, Нико. Он старше меня тремя годами, ему уже двадцать. Вместе с отцом он поставляет мастерским пигментные минералы, хвосты горностаев для кистей, олифу, доски, прочие мелочи. С ним я могу говорить о чём угодно, он понимает меня, а я понимаю его. Нико хвалит мои работы. Очень ему понравился рыбак. А вчера, когда вечером мы прогуливались за городом, он сказал крамольную вещь! Он сказал, что мастерство…

И снова ряды разнокалиберных букв, а под ними чёткое изображение рыбы у края пенистого прибоя: углем были прорисованы плавники, хвост, чешуйки, глаза, даже мелкие острые зубы её. Рыба словно извивалась на мокром песке, подпрыгивала, норовя убраться в свою родную стихию. Но это не удавалось ей, и она, задыхаясь, всё сильнее и сильнее билась, оставляя на песке ямки, канавки, бороздки. Всего несколько штрихов, а сколько в них жизни! Никита увеличил изображение и поразился, насколько тщательно неизвестный автор прорисовал совсем уж мельчайшие детали – песчинки и камушки, пузырьки пены.
- Но имя автора я так и не узнал. Скину первый лист перевода Костяну, может, он за что зацепится, - Никита забарабанил по клавишам, а затем позвонил приятелю.
- Лови первый лист, тот, что с рыбой. Текста мало, и пока ничего не ясно. Одно точно – это дневниковые записи молодого художника. Принял? Оки! Читай, звякнешь тогда, выскажешься – и парень отключил мобильник.

* * *

Уже неделю работали они в палаццо Джакомо Аччайоли, но вновь увидеть прекрасную незнакомку Антонио не случилось. Хмурый и подавленный, шёл он сегодня утром за мастером, а тот поучал его:
- Наблюдай, как дрожит, рябит воздух над городом знойным днём, когда смотришь на город с холма. Все предметы размыты, неясны, словно рука живописца дрожала, создавая их. Не просто размыты и нечётки контуры – они прозрачны, почти как сам воздух. Передать это на доске сложно, но вполне возможно, нужно лишь немного…
Антонио жадно внимал мастеру и старался запомнить каждое слово. Ему, Антонио, ещё постигать и постигать таинства мастерства. Внезапно справа раздался мелодичный смех. Молодой человек повернул голову и увидел её! Ту, поразившую его воображение, юную незнакомку! Она шла рядом с женщиной лет тридцати пяти. В руках у них были корзины с провизией. Наверное, возвращались с рынка. Девушка случайно повернула голову и увидела Антонио. Она продолжала улыбаться, но улыбка эта стремительно растворялась, сглаживалась, словно картинка на воске под тёплым пальцем рисовальщика. Девушка опустила глаза, щёчки её зардели, словно щёчки зяблика, и девушка торопливо зацокала каблучками, спеша укрыться от глаз парня. Антонио, воспрявший было духом, снова приуныл. Но тут же заулыбался, увидев, как входя в калитку, девушка оглянулась и посмотрела на него. Значит, он ей не безразличен! Она его заметила, запомнила, узнала! Она покраснела. Просто так девушки не краснеют.
- Ты совсем не слышишь меня, Антонио. Внимание маленькой горничной тебе дороже слов мастера.
Антонио вздрогнул. Он и вправду пропустил многое из того, что говорил учитель.
- Простите меня, виноват!
Учитель только хмыкнул. Они вошли во двор и поднялись в залу. Лаура уже сидела в кресле перед окном, сжимая в руках маленькую корзиночку с синими цветами.
- Я заждалась вас, сеньор. Мне нетерпится поскорее закончить работу и получить портрет! Отец повесит его в галерее над лестницей.
Она продолжала болтать, а художники принялись за работу. Сегодня Антонио должен закончить набросок вуали, скрывающей руки. Розовые ручки Лауры. Нежные, с шелковистой кожей. У незнакомки ручки не менее изящны, чем у её хозяйки. И смуглы. Наверное, ладошки от постоянной работы не такие мягкие и гладкие, но в красоте им не откажешь. Антонио вспомнил тонкие длинные пальчики, обхватившие ручку корзинки, и вздохнул.
Внезапно Лаура вскрикнула. Она выронила корзиночку, и цветы рассыпались по полу.
- Анжелика, поди сюда, живее!
В комнату поспешно вбежала юная незнакомка. Она дежурила в соседней комнате, в любую минуту ожидая приказания хозяйки.
- Слушаю вас, госпожа!
- Не видишь? Скорее собери цветы и принеси свежие, эти уже никуда не годятся! Они помяли лепестки! Быстрее, что ты еле движешься, словно неживая?!
Анжелика вспыхнула, поспешно собирая упавшие веточки. Антонио не сводил с неё глаз. Как она прекрасна и грациозна! Легка, воздушна, словно нимфа. Упругий локон выбился из-под чепца и упал на дивную длинную шейку…
Антонио очнулся лишь когда девушка убежала. И поймал на себе смеющийся взгляд мастера. Снова отвлёкся от дела! Из-за девчонки! Вот так сразу вскружила голову! Никуда не годится! Мастер пригласил его работать, а не разглядывать прелестных служанок. И Антонио склонился над бумагой.

* * *

Никита вывел на монитор второй лист из найденных в тайнике. Интересно, о чём он поведает. Хотелось бы, конечно, найти в нём имя автора, но особо на это надеяться не стоит. Так…

Учитель всегда рад успехам ученика, ведь в том, чего достиг он, немалая доля заслуги учителя, увидевшего божественную искру и не давшего ей угаснуть. Поучая и наставляя, мастер вкладывает часть души своей в душу подмастерья, передаёт свой опыт, своё мироощущение, свой взгляд на мироздание. Учит видеть то, что сокрыто от глаз простого смертного, учит ловить мгновения и останавливать их, запечатлевая в образах. Учит мыслить. Но вместе с тем учит искать себя, свою, отличную от других, манеру письма. Ведь тем и интересен самобытный мастер. Только такие могут снискать славу и почести, только такие останутся в памяти потомков.
Но всегда ли рад учитель тому, что ученик превосходит мастера? Всегда ли душа ликует от осознания величия того, кого воспитал? Не гложет ли зависть, не сжигает ли ревность к пробужденному им самим гению?

Далее часть листа раскрошилась от времени, и небольшая дыра съела кусок текста. Видны были лишь фрагменты букв по рыхлым краям обрыва. Никита сокрушённо вздохнул. Жаль, к сожалению, по этим частицам определить, что за буквы, абсолютно невозможно. И принялся читать дальше.

Да, так и поступлю, как задумал. Только это расставит всё по своим местам, только это даст ответ на давно мучающий меня вопрос. Только это покажет, насколько ярче божественный огонь

И снова терялся текст. Чернила настолько выцвели, что простым глазом буквы совсем неразличимы. Здесь понадобится спектрозональная съёмка.
- Это уже прерогатива твоя, Костян, я не располагаю подобным оборудованием. Моё дело – читать, переводить, анализировать, определять примерную дату, - докладывал Никита приятелю о результатах работы. - Могу сказать, что тексты относятся к эпохе раннего Возрождения. Не могу сказать, одним ли человеком они написаны, тут нужна консультейшн графологов, я в этом пас. На первый взгляд, почерк идентичен. Не знаю, возможно ли подделать его настолько идеально. Да и не вижу в этом смысла в данном случае. Человек, писавший этот дневник, явно не преследовал цель ввести кого-то в заблуждение, зачем? Какой в этом смысл? Кому могло это понадобиться? Ты чего думаешь?
- Ясенько. Что думаю? Судя по почерку, я сравнил его с образцами кой-какими… Так вот. Судя по почерку и манере письма, они принадлежат гениальному художнику. Совпадают детали. Совпадает манера написания – зеркальная. Так из художников писал только один из гениев. Но! Слишком уж это неправдоподобно, что быть реальностью! Ты прав, нужна консультация графологов. Есть кое-какие непонятки, они связаны с картиной. Вроде бы на ней нет перелицовки, в наличии следы исправлений, внесённых самим художником по ходу набросок, на начальном этапе. Но вот материал, а именно краски… Есть кое-что, чего в те времена делать не умели, да и сейчас это относится к новейшей технологии, я имею в виду краски. Получается, что картина написана веществами, изготовленными совсем недавно, от силы лет пять назад, но анализ показывает, что краскам около пятисот. Плюс-минус. И у меня не состыковывается эта штука никак. Не могу сказать, что передо мной: подделка, которую выдают за ранее неизвестную работу гения, или гений уже в те времена знал, как изготовить краски именно таким вот образом. Или это работа вовсе и не гения, а неизвестного художника, обладающего феноменальными знаниями и возможностями для того времени. Но для этого нужны высокотехнологичные приборы, а какие приборы были в средние века? Пестик и ступка. Короче, не могу понять. Лан, давай работать, может, нароем что-то.

* * *

- Антонио, заказчик просит два портрета сеньорины Лауры. Один украсит галерею в палаццо, второй поедет к жениху. Сеньор Джакомо собирается выдать дочь замуж. Поэтому с сегодняшнего дня ты работаешь самостоятельно.
Они шли по улице города, направляясь к палаццо Джакомо Аччайоли. Посреди дороги, накренившись, стояла крестьянская телега, лишившаяся колеса. Вокруг неё суетился хозяин, поднимая опрокинувшиеся корзины и укладывая вывалившиеся овощи. Двое ремесленников чинили сломавшуюся ось. Антонио с мастером обошли затор.
- Но справлюсь ли я, учитель? – засомневался молодой человек. Его работы никогда не были лучшими, во всяком случае, мастер ни разу не похвалил их. То ли дело работы Марка или Андреа.
Художник внимательно посмотрел на Антонио:
- Вот и посмотрим, справишься ли. Помни, что это очень выгодный заказ, от него многое зависит, в том числе и достаток. Синьор Джакомо всегда щедр с теми, кто смог угодить ему.
Антонио воодушевился: так вот зачем учитель велел загрунтовать новую доску! Но тут же приуныл. В душе витали сомнения. Почему учитель взял именно его? Да, он научился работать во всех отраслях искусства. Научился растирать минералы, молоть гипс, приобрел навык в грунтовке гипсом досок, делать из гипса рельефы, скоблить, золотить, хорошо зернить. Затем практиковался в живописи, учился орнаментировать при помощи протрав, писать золотые ткани, упражняться в работе на стене, все время рисовал, не пропуская ни праздничных, ни рабочих дней. Изучал не только азы искусства – живописи, скульптуры, но и многие науки: математику, физику, анатомию, литературу, архитектуру… Но достиг ли он той точки мастерства, когда можно приниматься за столь ответственные заказы? Это не вывеску над таверной размалевать, не щит солдата раскрасить! В чём причина? Не кроется ли тут какого заговора? Да нет! Зачем это учителю?!
Они подошли к воротам дворца, слуга пропустил их внутрь и сопроводил наверх. В пустой зале Антонио установил второй мольберт рядом с мольбертом мастера, разложил материал. Учитель в ожидании синьорины Лауры беседовал с хозяином дома, Антонио же смотрел в окно. По двору сновала прислуга: поварята несли вороха овощей, тащили за лапы ощипанных гусей, бегали с вёдрами к колодцу и обратно, несли из сарая дрова, садовники стригли живую изгородь, отделявшую дорожки от газона, две девушки в белоснежных чепцах и простеньких платьицах поливали роскошные розы и другие цветы на многочисленных клумбах.
Сердце Антонио дрогнуло, когда в зал вошла дочка хозяина, а за нею, неся в тонких изящных ручках корзинку, полную синих цветов, Анжелика. Дрогнуло и забилось быстро-быстро. Он не сводил глаз с прекрасной горничной, а она, заметив его интерес, густо покраснела.
- Можешь быть свободна, Анжелика. Будь рядом, - Лаура показала рукой в сторону соседней комнаты. – Да, и не забудь сделать то, что я велела.
- Хорошо, госпожа, - Анжелика поклонилась, на мгновение задержала взгляд на юном художнике и поспешно вышла.
А в ушах его всё звенел дивный мелодичный голос прекрасной горничной.
- Антонио, - мягко позвал учитель и усмехнулся.
Ах, да. Ему, Антонио, предстоит ответственная работа. Нужно сосредоточиться. Но сосредоточиться не получалось. Вместо прозрачно-голубых глаз синьорины Лауры он видел лучистые глаза нежной Анжелики. Художник помотал головой, отгоняя наваждение, потёр глаза.
- Ну же! Не бойтесь меня! – Лаура, улыбаясь обольстительно и в то же время надменно, решила подбодрить Антонио.
- Простите, - пробормотал молодой человек и принялся за работу. Он так увлёкся, что не заметил, как подошло время обеда. Сегодня они приглашены к столу  хозяина – учитель и он, Антонио.
Стол поражал изобилием: чего тут только не было. Антонио многих блюд и вовсе не знал. Вот что-то нежно-кремовое на серебряной тарелочке. Непонятно, что, но пахнет изумительно. Да и выглядит красиво. Повар – тоже художник в своём деле. Так искусно украшены все блюда! Антонио увидел, как мастер подцепил это нежно-кремовое на кончик ножа и намазал на хлеб. И проделал то же самое, откусил… Восхитительно!
Обед был довольно продолжительным, Антонио же, насытившись, попросил разрешения удалиться в залу – поработать. А ещё он надеялся увидеть красавицу Анжелику и хоть словечком перемолвиться с ней наедине. Но зала была пуста, к великому его разочарованию. Он встал перед мольбертом и нахмурился. Никуда не годится! Это ужасно! Детские каракули! Нужно убрать всё и начать заново! Или нет? Да или нет?
Сомнения терзали и рвали сердце. Хотелось показать мастеру, что он стоит большего, чем о нём думают. А что о нём думает учитель? Наверное, ничего хорошего. Но если это так, вряд ли бы доверил столь ответственное дело. И … Нет, всё же неплохо… Удачная композиция, очень удачная! Именно с этого ракурса синьорина Лаура смотрится наиболее выигрышно. Или это только ему, Антонио, так кажется? Ведь учитель не одобрил его выбора… Но и не осудил, не поправил… А ведь и он, учитель, заинтересован в удачном выполнении заказа. И Антонио начал вносить в работу мелкие поправки.
За спиной раздался шорох платья. Вернулась синьорина Лаура? Вот замечательно! Надо попросить её попозировать ещё немного сегодня. Вот этот штрих, вот эта линия… Они какие-то неживые. Нужно посмотреть внимательно ещё раз. Он обернулся. Но вместо той, чей портрет он принялся писать, увидел юную горничную. Она пришла забрать оставленную хозяйкой вуаль и теперь с любопытством рассматривала линии на доске. Когда Антонио повернулся, она было порывисто шагнула к двери, но художник остановил её:
- Останьтесь, Анжлика, не убегайте! – и всё. Все слова вылетели из головы его, словно он никогда не знал их, не умел говорить. А сегодня ночью, ворочаясь на волосяном матрасе без сна, он произнёс мысленно великолепную речь, представляя беседу с прекрасной девушкой.
И покраснел. Покраснела и она. Так и стояли они, словно два молодых деревца, выросших неподалёку друг от друга. Стояли и не сводили друг с друга глаз. И взгляды говорили красноречивее всех слов, какие придуманы в мире. И говорили они о любви. О той любви, что зарождается с самого первого, пусть даже мимолётно брошенного взгляда. Она рождается неведомо по каким законам где-то там, в самой сокровенной глубине юного сердца, там, где обитает душа. Юная душа, жаждущая этой любви, грезящая о ней. Или душа, не ведающая о ней до поры до времени, а мирно дремлющая, ещё не разбуженная жаром другого, чужого, но такого родного сердца.

*  *  * 
Прошла ещё неделя, а работа Антонио всё не сдвигалась с мёртвой точки. Он испортил доску, снимая слой грунтовки с набросками: был недоволен тем, что выходило из-под руки. И ревностно следил за работой учителя – на его мольберте оживала синьорина Лаура во всём великолепии юности и красоты.
Сегодня Антонио начал всё заново, набросал основу, отошёл на пару шагов, посмотрел и в сердцах сломал карандаш – он бездарь! Криворукий ремесленник! Никчёмный мазила, годный лишь замазывать фон на чужих работах! Он снова коснулся доски – а если вот так… вот эту линию смягчить и продлить… И вот сюда… да… так… Посмотрим…
Антонио снова отошёл от мольберта. Да, теперь фигура стала смотреться иначе, мягче и выразительнее одновременно. Вот тут подправить… таааак… неплохо… продолжим…
Мастер не давал советов, не хвалил и не критиковал. Впрочем, не удивительно. Он всегда так держится с Антонио. Но наблюдал. Наблюдал с интересом и вниманием. Ну и пусть. Пусть смотрит. Только бы не испортить работу! Только бы всё удалось так, как задумал! Только бы не оплошать! Антонио увлёкся и пропустил время обеда. Синьор Джакомо, как повелось изначально, снова ожидал художников к столу.
- Антонио, пора. Невежливо заставлять себя ждать.
- Учитель, передайте синьору Джакомо мои извинения. Я нехорошо себя чувствую, желудок взбунтовался и не принимает пищу. Лучше останусь здесь и поработаю над портретом, пока есть свет.
Мастер внимательно посмотрел на ученика и вышел, сказав:
- Я передам.
В наступившей тишине шорох платья прозвучал особенно волнующе. Антонио узнал лёгкую поступь Анжелики и обернулся, улыбаясь. Девушка робко улыбнулась в ответ и подошла поближе к мольберту.
- Вы начали всё заново? Почему? – она удивлённо взглянула на Антонио. – Ведь было очень хорошо! Очень!
- Было всё отвратительно! Мёртвые ломаные линии без света, без огня, без души. Тяжёлый объём, словно куча тряпья, а не воздушные драпировки…
- А мне казалось… мне понравилось…
- А сейчас? Как вам новое? Не кажется ли оно более живым?
Анжелика всмотрелась в переплетение линий, в которых угадывался силуэт фигуры синьориты Лауры.
- Вы правы, сейчас намного лучше. Видно движение, жизнь…
- Вот видите! Не зря я уничтожил старое! Это намного, намного совершеннее! - воодушевился молодой человек и тут же погас.
– Конечно, мне никогда не достигнуть того мастерства, каким обладает учитель, - с сожалением произнёс он. – Никогда не сравниться с его гением! Я останусь посредственным ремесленником, о котором никогда не скажут с восторгом и благоговением.
- Не возводите на себя напраслину. Никто не знает, что уготовил нам Господь, какие пути он нам предначертал. Ведь может так случится, что и ваши работы будут поражать великолепием, и о вас заговорят, как о величайшем мастере. Мне кажется, так и будет.
- Вы очень добры, Анжелика! Не посидите ли немного со мною, пока я работаю?
- Только недолго, госпожа будет ждать меня после обеда, - и девушка села на табурет рядом с Антонио. Он работал, а она рассказывала о себе. О том, что родители её, бедные крестьяне, отдали её в услужение во дворец семь лет назад, когда ей исполнилось восемь. Что кроме неё, есть ещё четверо братьев и две сестры. Сёстры давно обзавелись своими семьями и теперь живут отдельно, в других деревнях. Старшие братья работают с отцом в поле, а двое самых маленьких – дома с матерью.
- Синьор Джакомо очень добр. Он щедро платит, и я могу посылать немного денег родителям. А синьорина Лаура почти не нагружает работой и даже дарит свои платья. Только они такие красивые, что мне некуда в них ходить.
Антонио слушал нежный мелодичный голосок Анжелики, и сердце его пело и трепетало от восторга. Он и сам ещё не понимал, почему ему так радостно в присутствии этой девушки, почему так бьётся сердце его, отчего так хочется смотреть и смотреть в эти удивительные сияющие глаза, слушать чарующую музыку завораживающего голоса, почему так хочется коснуться этих блестящих роскошных кудрей, этой нежной узкой ладошки… Почему?
И чтобы не выдать своего ликования, Антонио сосредоточился на работе. И всё у него получалось, как надо, всё выходило так, как задумал!
- А перед сном я всегда хожу гулять к реке. Там уединённо и тихо. И там хорошо думается. Я брожу вдоль реки и мечтаю. Обо всём. А вы… Вы любите мечтать?
- Да. Наверное, нет таких людей, кому была бы чужда эта забава. Когда я был ребёнком, то мечтал сбежать из лавки отца, провонявшей рыбой, и рисовать, рисовать, рисовать все дни напролёт. Отец называл меня бездельником и неудачником. Возможно, он прав…
И помолчав, спросил:
- Где вы гуляете?
- У старого брода, там, где на берегу огромный валун, знаете это место? Я часто сижу на том камне и слушаю пение птиц и шёпот ветра, плеск реки и стрекотание цикад. Я люблю ночь. Она таинственна и полна очарования. И дышится ночью легко и свободно – воздух прохладен, чист и сладок, как родниковая вода. И звёзды в небе, словно ромашки на лугу… Много-много их! Мой брат Джино говорит, что звёзды – это души всех тех людей, что жили когда-то… Самые яркие – души добрых людей и праведников, те, кто иногда грешил, имеют звёзды поплоше… А чёрные души не горят, не светятся. Они темны, и их не видно на небе ни днём, ни ночью… Когда я умру, моя душа будет гореть ярко. Мне так кажется…
- Вам ещё рано думать о смерти, думайте о жизни – она вся впереди…Не страшно гулять одной ночью? Ведь вас так легко обидеть!
- Нет… Не страшно. На всё воля божья. Со мною Бог, он защитит меня.
- Анжелика, где ты пропадаешь? – раздался голос Лауры. – Немедленно иди сюда!
Девушка легко вскочила со скамеечки и побежала на зов. А Антонио смотрел ей вслед, забыв о работе.
Поздно вечером он никак не мог уснуть. Духота мучила, горела голова, горела грудь. Хотелось на воздух, к реке, чтобы хоть немного остудить этот одуряющий жар. Да, нужно сходить к реке, к старому броду. Там простор и ветер обвевает прохладою, не то что тут, в крохотной комнатке, прогретой за день палящим солнцем, словно жаровня. Да, к реке!
Он вышел из дома, никем незамеченный направился на окраину города. Сначала медленно, потом быстрее и быстрее и, наконец, побежал. Вон и вросший в землю громадный валун чернеет. А на нём тонкий гибкий силуэт. Анжелика! Антонио остановился, прижав руку к груди – сердце скакало, словно взбесившийся конь, билось и рвалось куда-то… Куда? Куда оно так рвётся? Зачем? Антонио стоял, не решаясь сделать шаг. Анжелика…
А девушка сидела на камне и пела, и голос её нежный и звонкий, словно горный ручей лился, разливался в воздухе и околдовывал одинокого слушателя:

Коль ты любишь, коль вздыхаешь
Обо мне, мой пастушок!
На свирели ты играешь,
Мне из роз плетешь венок, -

Все ж не думай, что улыбка
Есть уже любви залог -
Как ты прост и как наивен,
Бедный, милый пастушок!

Пышной розы пурпур нежный
Нынче Сильвия сорвет -
Надоест - и безмятежно
Лепестки ее сомнет.

Если милы мне лилеи,
Отчего к другим цветам
Прикоснуться я не смею,
Поднести цветок к губам?


* * *

Как измерить талант, какою мерою? Как Господь выбирает тех, кого оделить им в полной мере, а кому дать лишь жалкие крохи? Почему одних он целует в колыбели, а от других равнодушно отворачивается? Где та грань, за которою скрывается гениальность? Как разжечь искру? Как научиться вдыхать жизнь в мёртвые линии? Как познать мир, созданный Господом, познать от мельчайшей пылинки до венца божественного творения – человека? Как проникнуть за пределы мироздания? Где найти все ответы на мучающие вопросы?
Нет ответа…
Я вижу искру гениальности, яркую искру, способную превратиться в мощное, всё пожирающее пламя, уничтожающее всё, что было до… Пламя, способное обратить меня в прах, который развеет ветер забвения. И не только меня. Вправе ли я …

Снова текст обрывался. Ниже чернели линии непонятного чертежа. Не разобрать ничего. Жалко. Никита вывел на монитор четвёртый лист из восьми. Уже четвёртый, а так ничего и не узнали! Ни малейшей зацепки.
Зазвонил мобильник.
- Прив, Некитос! Шо нового?
- Пока ничего. Третий лист дал крохотный кусок текста и чертёж какой-то фиговины. У тебя что там? Графологов подключил?
- Да, но результат их не радует. Они не пришли ни к какому мнению. На первый взгляд, текст написан одной рукой. Но! Есть некоторые места, точнее отдельные буквы, написанные будто другой рукой. Знаешь так, идёт слово и вдруг блямс! - и в середине его вот такая непонятная буковка. Залетела ниоткуда. Но ведь не может кто-то второй вот так сидеть рядом с пишущим и время от времени вставлять в слово пару букв! Это же бред!
- Ну да, пахнет бредом.
- Вот. И краски. Отдал в лабораторию образцы для сравнительного анализа. Может, что-то нароют? Конечно, было бы идеально заново сделать анализ пигментов всех картин гения, вдруг что-то новое обнаружится. Но это нереально, никто не даст мне этого сделать, да и сами не пойдут на это. Слишком бредово звучит. А было бы интересно посмотреть!
- Да, неплохо бы.
- Лан, бывай Некитос, пойду работать дальше.
- Давай, звони, как что нароешь!

*  *  * 
- Господь создал мир и всё в нём не случайно. Каждая пылинка взаимодействует с другой, и получается нечто новое. Всё в мире гармонично, всё находится в равновесии, если где-то убывает, то где-то в этот миг прибывает. И огонь, и земля, и вода, и ветер – всё животворящее. Мёртвый песок, согретый огнём, рождает хрупкое стекло, земля, обласканная солнечными лучами, рождает росток. Первичная материя хаотична и бесформенна и содержит в себе все тела, все металлы, все материалы. Порождённые первоматерией тела не исчезают и могут быть превращены друг в друга.
Старый Манфредо колдовал над ретортой. Пляшущий свет от множества свечей, расставленных тут и там, гладил стены, пол, полки и полочки, столы, тумбы и многочисленные приспособления и сосуды: треноги, жаровни, тигли, колбы, горшки…
- Господь наделил нас разумом, а значит, даровал возможность к познанию мира. Египтянин Гермес Трисмегистр, сын Осириса и Исиды, первым смог получить философский камень – основу всего сущего, начало всех начал - способный дать его обладателю вечную молодость, бессмертие и абсолютные знания…
Антонио внимательно слушал Манфредо и запоминал всё-всё, чему тот учил его. И размышлял. Философский камень, способный даровать абсолютные знания, ему бы не помешал. Как же хочется докопаться до истоков всего сущего! Например, как создать такие краски, как найти такие способы, чтобы нарисованное ничем не отличалось от настоящего, чтобы смотрелось таким же живым, выпуклым, как и на самом деле… Но на то, чтобы добыть этот чудодейственный эликсир, может уйти вся жизнь. Вот Манфредо. Он столько знает, столько умеет, он открыл много нового, ранее неизвестного алхимикам, но это загадочное вещество найти ему так и не удалось. А он уже стар и дряхл. Он стал забывать, что ел на завтрак или ужин, стал путать имена друзей и учеников, он с трудом встаёт по утрам с жидкого тюфяка, набитого соломой, растирая плохо работающие, опухшие колени, долго стоит перед полкой, где хранятся многочисленный вещества, что-то вспоминая и не в силах вспомнить. Разум, когда-то ясный, стал подводить старого мудреца. Но то, что касается знаний, умений, различных алхимических превращений, это он помнит великолепно! Этим он щедро делится с учеником. Готов ли он, Антоний, вот так же потратить всю жизнь на поиски таинственного колдовского камня? Потратить и уйти в небытие ни с чем. Нет. Жизнь слишком быстротечна, чтобы вот так бездарно растратить её. Он художник, неплохой художник, и задача его - отображать всю красоту мира так, чтобы и другие увидели эту красоту, прониклись ею, восхитились чудесным творением Господа…
Антонио растирал в ступке минералы, смешивал их между собою и с различными веществами – уксусом, ореховым маслом, кислым овечьим молоком, казеином… Он колдовал над веществами, пытаясь создать «живые» краски, но ничего не получалось. В отчаянии Антонио бросал это занятие, бродил кругами по мастерской Манфредо, думал, думал, думал… И снова брался за работу. Ничего, он сможет, он найдёт, у него получится. Он ещё молод, и впереди вся жизнь. В этом его преимущество перед старым учителем.

* * *

- Сегодня приводим квартиру в порядок, попросим девчонок отмыть её и можно сдавать, - Василий отпирал хлипкую деревянную дверь, обитую синим глянцевым дерматином. Гвоздики с широкими блестящими шляпками утопали в мягком подкладе, «рисуя» на поверхности полотна узор из линий, завитков и цветков. – Дверь бы ещё заменить. Эта просто древность голимая – пни и рассыплется! Не могли сразу нормальные ставить, что ли?
- Наверное, такие  в моде были в те времена. Чё у нас осталось неразобранным? – зевал Саша.
- Спальня. Там мало барахла - тумбочка и шкаф. Быстро справимся.
- Под кроватью ещё чемоданы.
- Фигня, делов-то! Быстро прошерстим и, если нет ничего в них ценного,  на помойку. Можно из окна покидать, чтобы не переть на себе, потом подобрать и отнести куда следует.
- Дурак, что ли? Ещё на башку кому хряпнется! – Сашка покрутил пальцем у виска. – Ну ты гоблин ваще!
- Ну… Тоже верно…
Парни принялись за работу. В шкафу нашлись новые комплекты постельного белья, ещё не извлечённые из упаковок, такие же новые халатики, ночные рубашки. Запасливая бабка была. Всё подаренное родственниками складывала «на чёрный день».
- Куда это всё? – Васька рассматривал узор на синей простыне, видимый сквозь прозрачную упаковку.
- Бельё себе возьмём, чё!
- А сарафаны эти? – Василий выудил из хрустящего пакета ночную рубашку и, держа двумя пальцами на весу, тряс перед лицом Сашки.
- В богадельню отвезём, чё добру пропадать. Надо только узнать, есть ли в городе такие. Или бабе своей подари, она заценит, - Сашка загоготал.
- Иди ты! - обиделся Васёк. – Своей подари, она у тя подарки любит.
- Моя в эту хламиду семь раз завернётся, а твоей впору будет. Гарная дивчина твоя Люсьен, в теле. Сисяндры норм, но ляхи не алё, жирные больно.
- Зато твоя костями гремит при каждом шаге. Не стрёмно с такой спать? Как на кладбище.
- Как говорится, suum cuique! – подытожил Саша. – Арбайтен, братец, арбайтен!
Васька полез под кровать и извлёк оттуда допотопный сундук. Зелёный, с металлическими уголками и массивным навесным замком. Рядом с запором висел на красной ленточке ключ. Парень поковырял им в недрах замка, откинул крышку и принялся изучать содержимое.
- Чё там? – поинтересовался Саша.
- Фотоальбомы старые. Смотри, кожей обтянуты, - Васька вытащил тот, что лежал сверху и раскрыл на первой странице. В ажурные уголки на толстом голубовато-сером картоне были вставлены чёрно-белые карточки с пожелтевшими краями, с которых смотрели незнакомки и незнакомцы давно минувших эпох.
Сашка отложил в сторону корзинку из растрескавшихся прутьев, в которой доверху были навалены разномастные клубки шерсти и прочих нитей, с торчащими из них перекрещивающимися спицами, крючками, иглами, и присоединился к брату. Они листали страницу за страницей, читали подписи к фото, сделанные чёрными чернилами, и пытались определить родственную принадлежность запечатлённых на фото людей.
На последнем листе, занимая его полностью, покоился портрет совсем юной девушки в воздушном светлом, скорее всего, белом платье: юбка колоколом, вырез уголком, три ряда «крылышек» на плечах. Волны тщательно уложенных тёмных кудрей незнакомки украшала широкая, сантиметров пять, лента, завязанная над левым ушком пышным бантом. Белые носочки, отделанные кружевом, белые туфли на невысоком каблучке.
Незнакомка улыбалась так открыто, так жизнерадостно, что удержаться от ответной улыбки было невозможно. А подпись под фото сообщала: «1937 год. Мне 15. На даче у Николеньки Гоголева».
- Фига се бабка была красоткой! - Сашка вынул фото из уголков, чтобы рассмотреть поближе. - Зачётная!
- Ага… Ты не узнаёшь, на кого она похожа? Вот крутится в мозгу, а понять не могу…
- Да на себя она и похожа… На себя восемьдесят с лихом лет назад. Чё тут гадать? Тащи следующий, глянем, шо там.
В следующем были фотографии бабки в разные периоды жизни: в Сокольниках у аттракциона, в целомудренном закрытом купальнике у реки в компании подруг и друзей, в белом полушубке и валенках со снайперской винтовкой у пушистой ёлки, у входа в блиндаж, возле самолёта в обнимку с молодым лётчиком, в праздничной толпе с гроздью шаров в руке… Альбом сменялся альбомом. Фотографий было очень много.
- Смотри, отец наш на горшке. Прикольно! А рядом его старшая сестра, тётя Аня, - Сашка ткнул пальцем в очередное изображение.
- Забавный пацанчик! А тут у нас что? – Васька вытащил красную картонную папку, завязанную ситцевыми тесёмками. – Ну-ка глянем!
В папке оказался пакет из миллиметровой жёлтой бумаги. Под ним ещё один – из прозрачной молочно-белой кальки. Осторожно разворачивая их, Васян обнаружил старый, ветхий от времени, альбом. Листы его то ли слиплись от чего-то, то ли просто плотно слежались, и при попытке Васьки отделить один от другого, ломались. В руке у парня оказался клочок, исписанный аккуратным ровным почерком. Витиеватые округлые буквы, словно бусины на нитке, нанизывались на строчки. Но понять, что же написано, парням не удалось.
- Опять эта абракадабра. Как на листах из картины, - Василий вглядывался в бумажный обрывок. – Звони Костяну, думаю, ему понравится.

* * *

Костя рассматривал присланные результаты анализов доски, на которой был изображён портрет. Вывод однозначный: как и предполагал парень, судя по сохранности красочного слоя, доска из лиственницы, которая по утверждению древнего автора «в картинах живописцев нетленна и никогда не даёт трещин», возраст картины 500 – 600 лет. На ней отсутствуют следы какого – либо вмешательства, что позволяет предполагать её подлинность. Но! Краски! Эти краски, которых не было и не могло быть в средневековье! И техника. Она местами схожа с техникой гения и в то же время местами отлична от неё. Почему автор не выполнил работу, используя только одну, вторую, новую? Ведь она намного совершеннее! Или так было задумано? С какой целью? Новую технику неизвестный художник применил только для написания лица, волос незнакомки, рук, а платье и корзинка с цветами написана по-старому. Можно ли однозначно утверждать, что шедевр принадлежит руке гения? Ведь ни одна из его работ не имеет таких отличий, как этот портрет. Или это была последняя работа мастера, в которой он использовал новые изобретения? Но, судя по дате, этого просто не могло быть: до его кончины оставалось более двадцати лет. Ведь опробовав новую технику, новые краски и увидев, что всё это придаёт работам неповторимость, яркость, поразительную реалистичность, не мог же он отказаться от них?! Или картину писали два разных человека? Загадочка…

* * *

И снова ночь расправила крылья над Флоренцией. Прохладная, пьянящая ночь, полная таинственных звуков, дурманящих ароматов горьких трав и дерзких мечтаний. В крохотной комнатушке Антонио горел огонь. Учитель постоял у двери, сквозь щели которой пробивался дрожащий свет, прислушиваясь. Уже не первый раз Антонио уходит куда-то вечером, а возвращается заполночь и не ложится спать. Но утром выходит к завтраку бодрым и улыбающимся. Куда уходит он, зачем? Что затевает этот мальчишка? Постучать и спросить? Не стоит. Однажды всё прояснится, нужно лишь подождать и понаблюдать. Внимающему да откроется.