Энгельс о превращении социализма из утопии в науку

     Несмотря на распространенное мнение, что в царской России произведения Маркса были запрещены, они в Российской империи долгое время не только не запрещали, но в какой-то мере даже пропагандировались. Уже в год рождения Ленина, в 1870 году, в российских изданиях вышло более 150 рецензий на произведения Маркса. А современный марксизм насчитывает более 50 течений. Из 20 крупнейших мыслителей современности, по версии Гарвардского университета,  12 позиционируют себя как марксисты или неомарксисты (среди них — Славой Жижек, Жак Рансьер, Антонио Негри, Джон Грей, Альберто Тоскано, Петер Слотердайк).

     А разбирая отношения Маркса и Бисмарка, то трудно себе представить, что этому великому германскому канцлеру, объединявшему страну железом и кровью, нужен был Маркс. Едва ли Бисмарк через своих людей в группе Маркса пытался сделать его, как и Лассаля, советником и одним из ключевых идеологов своих социальных реформ. И разве для этого он хотел возвращения Маркса в Германию?

     Бисмарку не нужно было заниматься дешевыми провокациями, чтобы скомпрометировать Маркса в глазах пролетариата. Бисмарк и без этого был силён, а пролетариат был ещё слаб. Бисмарк мучительно размышлял по поводу того, возможно ли сочетание немецкого мощного государственного капитализма с социализмом, который густо замешан на справедливых христианских заповедях. В итоге Бисмарк и без Маркса довольно успешно строил свой социализм, развивая идею социальных гарантий по труду в Германии. И если Сталин всю мощь СВОЕГО государства направлял в основном на индустриализацию, то Бисмарк не забывал справедливо выстраивать и социальные гарантии для семей трудящегося населения Германии.

     Кстати, Ленин боялся, что Столыпин тоже будет внедрять подобный социализм в России и тогда прощай большевистская революция. Но Столыпин ничего подобного делать не стал и русский царизм просто уничтожил этого выдающегося реформатора. Бисмарк успел сделать больше, но в общем-то его отношения с немецкой монархией были не намного лучше, чем отношения Столыпина с российской монархической системой.

      Но не в этом главное, а в том, что Бисмарку нужны были идеи Маркса, чтобы оформить до конца свой социализм при помощи этого великого мыслителя. Маркс отказался от предложений Бисмарка примерно так, как Прометей отказывался от предложений Зевса.

      А если рассматривать русский вопрос Маркса, то в очень скверной и недобросовестной, тенденциозной книге Сергея Кара-Мурзы «Маркс против русской революции» было сделано всё возможное, чтобы оболгать Маркса и представить его как русофоба, презрительно относящегося к русскому революционному движению.

      Только зная прямой характер Маркса можно понять, что Маркс относился к русскому революционному движению с большим интересом, нежели к любому другому революционному движению, посылавшему к нему своих представителей. Интерес Маркса к революционной русской политэкономической мысли, к конкретным русским людям, с которыми он так или иначе взаимодействовал, к русскому языку, наконец, был весьма значительным и этому имеется немало доказательств.


      Здесь введение К.Маркса к французскому изданию брошюры в виде трёх статей в «Revue socialiste», извлечены и переведены из последней работы Энгельса «Переворот в науке».


      Фридрих Энгельс, как один из самых выдающихся критиков капитализма и разработчиков принципов социализма, привлёк внимание пытливых умов ещё в 1844 г. Это он сделал при помощи такого своего труда, как «Наброски к критике политической экономии», которые появились в «Немецко-французском ежегоднике», издававшемся в Париже Марксом и Руге. В «Набросках» были уже сформулированы некоторые общие принципы научного социализма. В Манчестере, где проживал тогда Энгельс, он написал на немецком языке свою книгу «Положение рабочего класса в Англии» (1845) — очень важный труд, значение которого в полной мере оценил Маркс в «Капитале». Во время своего первого пребывания в Англии, как и позднее в Брюсселе, он сотрудничал в «Northern Star», официальном органе социалистического движения, и в «New Moral World» Роберта Оуэна.   


     Во время своего пребывания в Брюсселе Энгельс и Маркс основали коммунистический клуб немецких рабочих, имевший связь с фламандскими и валлонскими рабочими клубами. Оба они вместе с Борнштедтом создали «Deutsche-Brusseler-Zeitung». По приглашению находившегося в Лондоне немецкого комитета Союза справедливых они вступили в это общество, учреждённое первоначально Карлом Шаппером, который был вынужден бежать из Франции ввиду его участия в заговоре Бланки в 1839 году. С тех пор Союз был превращён в международный Союз коммунистов, который отказался от обычной формы тайных обществ. Тем не менее, при тогдашних обстоятельствах Союз должен был существовать в тайне от правительств. В 1847 г. на международном конгрессе, созванном Союзом в Лондоне, Марксу и Энгельсу было поручено составить «Манифест Коммунистической партии», опубликованный незадолго до февральской революции и почти тотчас же переведённый на все европейские языки.

       В 1847 г. Маркс и Энгельс работали над созданием Демократической ассоциации в Брюсселе, открытого международного общества, где встречались представители буржуазных радикалов и социалистически мыслящих рабочих.

      После февральской революции 1848 года Энгельс становится одним из редакторов «Neue Rheinische Zeitung», основанной Марксом в Кёльне и запрещённой в мае 1849 г. прусским правительством. Приняв участие в восстании в Эльберфельде, Энгельс совершил затем баденский поход против пруссаков (июнь — июль 1849 г.) в качестве адъютанта Виллиха, командовавшего тогда батальоном добровольцев.

      В 1850 г. в Лондоне он сотрудничал в «Новой Рейнской газете. Политико-экономическом обозрении», издававшемся Марксом и печатавшемся в Гамбурге. Там Энгельс опубликовал «Крестьянскую войну в Германии», которая 19 лет спустя вышла в Лейпциге отдельной брошюрой и выдержала три издания.

      После возрождения социалистического движения в Германии Энгельс сотрудничал в «Volksstaat» и в «Vorwarts»; ему принадлежат там наиболее значительные статьи, большая часть которых была переиздана в виде брошюр: «О социальном вопросе в России», «Русская водка в германском рейхстаге», «K жилищному вопросу», «Бакунисты за работой» и т. д.

       В 1870 г., оставив Манчестер и переехав в Лондон, Энгельс вошёл в состав Генерального Совета Интернационала; ему была поручена связь с социалистами Испании, Португалии и Италии.

      Серия последних статей, которые он посылал в «Vorwarts» под ироническим заглавием «Переворот в науке, произведённый господином Дюрингом», представляет собой ответ на якобы новые теории г-на Дюринга о науках вообще и о социализме в частности. Эти статьи были объединены в книгу и имели большой успех у социалистов Германии. В настоящей статье даны наиболее существенные извлечения из теоретической части этой книги; эти извлечения образуют, так сказать, введение в научный социализм.


           Развитие социализма от утопии к науке.

                I

       Идея общества социальной справедливости, или социализма, по своему содержанию является прежде всего результатом, с одной стороны, господствующих в современном обществе классовых противоположностей между имущими и неимущими, наёмными рабочими и привилегированной буржуазией,  с другой — царящей анархии производства,  совершенно не соответствующего потребностям трудящегося населения страны, когда почти всё производится только ради прибыли нанимателей, а не для удовлетворения насущных потребностей населения страны. А третьим фактором появления такой идеи является развитие общинной жизни населения некоторых стран по принципу самоуправляемых коммун или общин, где принципы социальной справедливости и равноправия развивались многие столетия!

     Но по своей теоретической форме такое общество выступает сначала только как дальнейшее и как бы более последовательное развитие принципов общинной социальной справедливости и как всякая теория, социализм должен исходить прежде всего из накопленного до него исторического материала, хотя его корни лежат глубоко в материале разных экономических, религиозных и общинных фактов из жизни разных народов.

     Ведь должен же в конце концов  победить разум, чтобы суеверия и варварство несправедливости, привилегий и угнетения бедного населения уступили место торжеству социальной справедливости, равноправия и гуманизма, которые соответствуют самой природе человека и его неотъемлемому праву жить достойно своего труда! Но кто в состоянии в современном обществе осознать и сущность самой идеи социальной справедливости, и необходимость объединения для борьбы за становление в стране её принципов, чтобы с правом на общественно необходимый труд каждому гарантировалось заслуженное право на нормальные социально-бытовые условия жизни по труду?


      До сих пор мало кто понимает, что царство свободы было идеализированным царством буржуазии, что только буржуазная справедливость на основе монополии капитала нашла своё осуществление в буржуазной юстиции, что равенство свелось к гражданскому равенству перед несправедливостью буржуазных законов капиталистической монополии, а одним из самых существенных прав человека провозглашена была буржуазная частная собственность, а не социально-бытовые гарантии по труду, действительно необходимые в обществе гражданской социальной справедливости.

       Современные государства пока могут быть только буржуазными демократическими республиками и все мыслители, как и все их предшественники, не могли выйти из рамок, которые им ставила их собственная эпоха, учитывая, что в самоуправляемых общинах со своими развитыми традициями необходимости в таких мыслителях как бы быть не должно…


      Но наряду с противоположностью между феодальным дворянством и буржуазией, выступавшей в качестве представительницы всего остального общества, существовала общая противоположность между эксплуататорами и эксплуатируемыми, богатыми тунеядцами и трудящимися бедняками. Именно это обстоятельство и дало возможность представителям буржуазии, в силу своей грамотности и учёности некоторых её представителей, выступать в роли апологетов не какого-либо отдельного класса, а всего человечества.

      Более того, буржуазия с момента своего возникновения была обременена своей собственной противоположностью: капиталисты не могут существовать без наёмных рабочих, и соответственно тому, как средневековый цеховой мастер развивался в капиталиста, цеховой подмастерье и внецеховой подёнщик развивались в пролетариев. И хотя в общем и целом буржуазия в борьбе с дворянством имела известное право считать себя также представительницей интересов различных трудящихся слоёв общества, тем не менее при каждом крупном буржуазном движении вспыхивали самостоятельные движения того класса, который был более или менее развитым предшественником современного рабочего класса=.

      Таково было движение анабаптистов и Томаса Мюнцера во время Реформации и Крестьянской войны в Германии, левеллеров — во время великой английской революции, Бабёфа — во время великой французской революции. Эти революционные вооружённые выступления ещё не созревшего класса сопровождались соответствующими теоретическими выступлениями; таковы в XVI и XVII веках утопические изображения идеального общественного строя, а в XVIII веке — уже прямо коммунистические теории (Морелли и Мабли). Требование равенства не ограничивалось уже областью политических прав, а распространялось на общественное положение каждой отдельной личности; доказывалась необходимость уничтожения не только классовых привилегий, но и самих классовых различий.

         Аскетически суровый, спартанский коммунизм по типу израильских кибуцев запрещал всякое наслаждение жизнью, был первой формой проявления нового учения. Потом явились три великих утописта: Сен-Симон, у которого рядом с пролетарским направлением сохраняло ещё известное значение направление буржуазное, Фурье и Оуэн, который в стране наиболее развитого капиталистического производства и под впечатлением порождённых им противоположностей разработал свои предложения по устранению классовых различий в виде системы, непосредственно примыкавшей к французскому материализму и идеализму.

     Общим для всех троих является то, что они не выступают как представители интересов исторически порождённого к тому времени пролетариата. Подобно просветителям, они хотят сразу же освободить всё человечество, а не какой-либо определённый общественный класс в первую очередь. Как и те, они хотят установить царство разума и вечной справедливости; но их царство, как небо от земли, отличается от царства разума у просветителей.

       Буржуазный мир с монополией капитала, стихийно появившийся после феодального общества, столь же неразумен и несправедлив и поэтому так же должен исчезнуть, как рабовладельческий и феодальный. Истинный разум и истинная справедливость до сих пор не были ещё надлежащим образом познаны в силу того, что не было того гениального человека, который познал и описал бы истину социалистической и коммунистической идеологии,  донёс бы её до каждого и тогда пусть большинство решает, по законам какой справедливости жить всему обществу.
 
     Сейчас мы знаем, каким образом готовили буржуазную революцию французские философы XVIII века, апеллируя к разуму как к единственному судье над всем существующим. Они требовали установления разумного государства, разумного общества, требовали безжалостного устранения всего того, что противоречит разуму. Этот разум был в действительности лишь идеализированным рассудком среднего бюргера, как раз в то время развивавшегося в буржуазию. И вот, когда французская революция попыталась воплотить в действительность это общество рразума, то новые учреждения оказались, при всей своей рациональности по сравнению с прежним строем, отнюдь не  разумными. Такое «Государство разума» потерпело полное крушение. Общественный договор Руссо нашёл своё осуществление во время террора, от которого разуверившаяся в своей политической способности буржуазия искала спасения сперва в подкупности Директории, а затем под крылом наполеоновского деспотизма. Обещанный вечный мир превратился в бесконечную вереницу завоевательных войн.

      Не более посчастливилось и «обществу разума». Противоположность между богатыми и бедными, вместо того чтобы разрешиться во всеобщем благоденствии, ещё более обострилась вследствие устранения цеховых и иных привилегий, служивших как бы мостом над этой противоположностью, а также вследствие устранения церковной благотворительности, несколько смягчавшей её.

      Осуществлённая теперь на деле «свобода собственности» от феодальных оков оказалась для мелкого буржуа и крестьянина свободой продавать эту мелкую собственность, задавленную могущественной конкуренцией крупного капитала и крупного землевладения. Эта «свобода» превратилась таким образом для мелкой буржуазии и крестьянства в свободу от собственности. Быстрое развитие промышленности на капиталистической основе сделало бедность и страдания трудящихся масс почти необходимым условием существования буржуазного общества. Чистоган прибыли всё более и более становился, по выражению Карлейля, единственным связующим элементом этого общества. Количество преступлений возрастало с каждым годом.

      Если феодальные пороки, прежде бесстыдно выставлявшиеся напоказ, были хотя и не уничтожены, но всё же отодвинуты пока на задний план, — то тем пышнее расцвели на их месте буржуазные пороки, которым раньше предавались только тайком. Торговля всё более и более превращалась в мошенничество. «Братство», провозглашённое в революционном девизе, нашло своё осуществление в плутнях и в зависти, порождаемых конкурентной борьбой. Место насильственного угнетения занял подкуп, а вместо меча главнейшим рычагом общественной власти стали деньги. Право первой ночи перешло от феодалов к фабрикантам. Проституция выросла до неслыханных размеров. Сам брак остался, как и прежде, признанной законом формой проституции, её официальным прикрытием, дополняясь к тому же многочисленными нарушениями супружеской верности, а семья трудящихся превратилась в поставщика молодой рабочей силы.

      Одним словом, установленные «победой разума» общественные и политические учреждения оказались злой, вызывающей горькое разочарование карикатурой на блестящие обещания просветителей. Недоставало ещё только людей, способных констатировать это разочарование, и эти люди явились на рубеже нового столетия. В 1802 г. вышли «Женевские письма» Сен-Симона; в 1808 г. появилось первое произведение Фурье, хотя основа его теории была заложена ещё в 1799 году; 1 января 1800 г. Роберт Оуэн взял на себя управление Нью-Ланарком.

       Но в это время капиталистический способ производства, а вместе с ним и условия противоположности между буржуазией и пролетариатом были ещё очень неразвиты. Крупная промышленность, только что возникшая в Англии, во Франции только начинала развиваться, а между тем лишь крупная промышленность развивает, с одной стороны, конфликты, делающие принудительной необходимостью переворот в способе производства с феодального на буржуазный, а  капитализм развивал конфликты не только между созданными этой крупной промышленностью классами с одной стороны, но и между порождёнными ею производительными силами и формами обмена труда на средства для жизни с другой стороны.  Но эта крупная промышленность как раз в гигантском развитии производительных сил даёт также и средства для разрешения этих конфликтов.

       Если, следовательно, около 1800 г. конфликты, возникающие из нового общественного порядка, ещё только зарождались, то ещё гораздо менее развиты были тогда средства для их разрешения. Хотя во время террора неимущие массы Парижа захватили на одно мгновение власть и смогли таким образом привести к победе буржуазную революцию против самой же буржуазии, но этим они доказали только всю невозможность длительного господства этих масс при тогдашних отношениях. Пролетариат, едва только выделившийся из общей массы неимущих в качестве зародыша нового класса, ещё совершенно неспособный к самостоятельному политическому действию, казался лишь угнетённым, страдающим сословием, помощь которому в лучшем случае, при его ещё неспособности к объединению и помощи самому себе, могла быть оказана извне, сверху.

      Это историческое положение определило взгляды и теоретиков социализма. Незрелому состоянию капиталистического производства, незрелым классовым отношениям соответствовали и незрелые теории. Решение общественных задач, ещё скрытое в неразвитых экономических отношениях, приходилось выдумывать из головы. Новый общественный строй являл одни лишь недостатки; их устранение было задачей мыслящего разума. Требовалось изобрести новую, более совершенную систему общественного устройства и навязать её существующему обществу извне, посредством пропаганды, а по возможности и примерами показательных опытов.

      Но эти новые социальные системы заранее были обречены на то, чтобы оставаться утопиями, если они выходили за рамки диалектического развития и логического обоснования: чем больше разрабатывались они в подробностях, тем дальше они уносились в область фантазии.  Но нас больше интересуют прорывающиеся сквозь все фантастические проекты зародыши гениальных идей и мыслей, которых не видят эти филистёры.


     Сен-Симон был сыном великой французской революции, к началу которой он не достиг ещё тридцатилетнего возраста. Революция была победой третьего сословия, т. е. занятого в производстве и торговле большинства нации, над привилегированными до того времени праздными сословиями — дворянством и духовенством. Но вскоре обнаружилось, что победа третьего сословия была только победой одной маленькой части этого сословия, завоеванием политической власти социально-привилегированным слоем третьего сословия — имущей буржуазией. И к тому же эта буржуазия быстро развилась ещё в процессе революции, с одной стороны, посредством спекуляции конфискованной и затем проданной земельной собственностью дворянства и церкви, с другой — посредством надувательства нации военными поставщиками. Именно господство этих спекулянтов при Директории привело Францию и революцию на край гибели и тем самым дало предлог Наполеону для государственного переворота.

      Таким образом, в голове Сен-Симона противоположность между третьим сословием и привилегированными сословиями приняла форму противоположности между «рабочими» и «праздными». Праздными являлись не только представители прежних привилегированных сословий, но и все те, кто, не принимая участия в производстве и торговле, жил на свою ренту. А «рабочими» были не только наёмные рабочие, но и фабриканты, купцы и банкиры. Что праздные потеряли способность к умственному руководству и политическому господству, — не подлежало никакому сомнению и окончательно было подтверждено революцией. Что неимущие не обладали этой способностью, это, по мнению Сен-Симона, доказано было опытом времени террора. Кто же в таком случае должен был руководить и господствовать?

      По мнению Сен-Симона — наука и промышленность, объединённые новой религиозной связью, неизбежно мистическим, строго иерархическим «новым христианством», призванным восстановить разрушенное со времени Реформации единство религиозных воззрений. Но наука — это учёные, а промышленность — это в первую очередь активная часть буржуазии, фабриканты, купцы, банкиры. Правда, эти буржуа должны были стать чем-то вроде общественных чиновников, доверенных лиц всего общества, но всё же сохранить по отношению к рабочим командующее и экономически привилегированное положение. Что касается банкиров, то именно они были призваны регулировать всё общественное производство при помощи регулирования кредита. — Такой взгляд вполне соответствовал тому времени, когда во Франции крупная промышленность, а вместе с ней и противоположность между буржуазией и пролетариатом находились ещё только в процессе возникновения. Но что Сен-Симон особенно подчёркивает, — это следующее: всюду и всегда его в первую очередь интересует судьба «самого многочисленного и самого бедного класса» («la classe la plus nombreuse et la plus pauvre»).


      Уже в «Женевских письмах» Сен-Симон выдвигает положение, что «все люди должны работать» чтобы иметь необходимое для жизни по труду. В том же произведении он уже отмечает, что господство террора во Франции было господством неимущих масс.

     «Посмотрите», — восклицает он, обращаясь к последним, — «что произошло во Франции, когда там господствовали ваши товарищи: они создали голод».

       Но понять, что французская революция была классовой борьбой, и не только между дворянством и буржуазией, но также между дворянством, буржуазией и неимущими, — это в 1802 г. было в высшей степени гениальным открытием. В 1816 г. Сен-Симон объявляет политику наукой о производстве и предсказывает полнейшее поглощение политики экономикой. Если здесь понимание того, что экономическое положение есть основа политических учреждений и выражено лишь в зародышевой форме, зато совершенно ясно высказана та мысль, что политическое управление людьми должно превратиться в распоряжение вещами и в руководство процессами производства, т. е. мысль об отмене государства, о чём так много шумели в последнее время. С таким же превосходством над своими современниками Сен-Симон заявляет в 1814 г., — тотчас по вступлении союзников в Париж, — а затем в 1815 г., во время войны Ста дней, что союз Франции с Англией и во вторую очередь этих двух стран с Германией представляет единственную гарантию мирного развития и процветания Европы. Поистине нужно было много мужества и исторической дальновидности, чтобы в 1815 г. проповедовать французам союз с победителями при Ватерлоо.

      Если у Сен-Симона мы встречаем гениальную широту взгляда, вследствие чего его воззрения содержат в зародыше почти все не строго экономические мысли позднейших социалистов, то у Фурье мы находим критику существующего общественного строя, в которой чисто французское остроумие сочетается с большой глубиной анализа. Он ловит на слове буржуазию, её вдохновенных пророков дореволюционного времени и её подкупленных льстецов, выступивших после революции. Он беспощадно вскрывает всё материальное и моральное убожество буржуазного мира и сопоставляет его с заманчивыми обещаниями просветителей об установлении такого общества, где будет господствовать только разум, такой цивилизации, которая принесёт счастье всем, — с их заявлениями о способности человека к безграничному совершенствованию; он разоблачает пустоту напыщенной фразы современных ему буржуазных идеологов, показывая, какая жалкая действительность соответствует их громким словам, и осыпает едкими сарказмами полнейший провал этой фразеологии.

     Фурье — не только критик, всегда жизнерадостный по своей натуре, он становится сатириком, и даже одним из величайших сатириков всех времён. Меткими, насмешливыми словами рисует он распустившиеся пышным цветом спекулятивные плутни и мелкоторгашеский дух, овладевший с закатом революции всей тогдашней французской коммерческой деятельностью. С ещё большим мастерством он критикует буржуазную форму отношений между полами и положение женщины в буржуазном обществе. Ему первому принадлежит мысль, что в каждом данном обществе степень эмансипации женщины есть естественное мерило общей эмансипации. Но ярче всего проявилось величие Фурье в его понимании истории общества. Весь предшествующий ход её он разделяет на четыре ступени развития: дикость, патриархат, варварство и цивилизация.   Последняя совпадает у него с так называемым ныне буржуазным обществом, следовательно, с общественным порядком, развивающимся с XVI века, и он показывает, что «строй цивилизации придаёт сложную, двусмысленную, двуличную, лицемерную форму существования всякому пороку, который варварство практиковало в простом виде», что цивилизация движется в «порочном кругу», в противоречиях, которые она постоянно вновь порождает и которых она не может преодолеть, так что она всегда достигает результатов, противоположных тем, к которым, искренне или притворно, она стремится. Таким образом, например, «в цивилизации бедность рождается из самого изобилия».

      Фурье, как мы видим, так же мастерски владеет диалектикой, как и его современник Гегель. Так же диалектически он утверждает, в противовес фразам о способности человека к неограниченному совершенствованию, что каждая историческая фаза имеет не только свою восходящую, но и нисходящую линию, и этот способ понимания он применяет к будущему всего человечества. Подобно тому как Кант ввёл в естествознание идею о будущей гибели Земли, так Фурье ввёл в понимание истории идею о будущей гибели человечества, ибо всё когда-то зарождается, развивается и погибает.

      В то время, как над Францией проносился ураган революции, очистивший страну от феодализма, в Англии совершался менее шумный, но не менее грандиозный переворот. Приручение вместо животных пара и электричества способствовало появлению новых производительных машин, а они в свою очередь превратили мануфактуру в современную крупную промышленность и тем самым революционизировали всю основу буржуазного общества. Вялый ход развития времён мануфактуры превратился в настоящий период бури и натиска в производстве. Со всё возрастающей быстротой совершалось разделение общества на крупных капиталистов и неимущих пролетариев, а между ними, вместо устойчивого среднего сословия старых времён, влачила теперь шаткое существование изменчивая масса ремесленников и мелких торговцев, эта наиболее текучая часть населения. Новый способ производства находился ещё в начале восходящей линии своего развития; он был тогда единственно возможным, при данных условиях, способом производства и удовлетворения потребностей населения. А между тем он уже тогда породил вопиющие социальные бедствия: скопление бездомного населения в трущобах больших городов; разрушение всех унаследованных от прошлого связей по происхождению, патриархального уклада семьи; ужасающее удлинение рабочего дня, особенно для женщин и детей; массовую деморализацию среди трудящегося класса, внезапно брошенного в совершенно новые условия — из деревни в город, из земледелия в промышленность, из стабильных в ежедневно меняющиеся, необеспеченные жизненные условия. И тут выступил в качестве реформатора двадцатидевятилетний фабрикант, человек с детски чистым благородным характером и в то же время прирождённый руководитель, каких немного,  Роберт Оуэн.  Он усвоил учение просветителей-материалистов о том, что человеческий характер является продуктом, с одной стороны, его природной организации, а с другой — условий, окружающих человека в течение всей жизни, и особенно в период его развития.

      Большинство собратьев Оуэна по общественному положению видело в промышленной революции только беспорядок и хаос, годные для ловли рыбы в мутной воде и для быстрого обогащения. Оуэн же видел в промышленной революции благоприятный случай для того, чтобы осуществить свою любимую идею и тем самым внести порядок в этот хаос. В Манчестере он, как руководитель фабрики, где работало более 500 рабочих, уже сделал попытку, и притом успешную, применить эту идею.
     С 1800 по 1829 г. он управлял большой бумагопрядильной фабрикой в Нью-Ланарке, в Шотландии, и, будучи компаньоном-директором предприятия, действовал здесь в том же направлении, но с гораздо большей свободой и с таким успехом, что вскоре его имя сделалось известным всей Европе. Население Нью-Ланарка, постепенно возросшее до 2 500 человек и состоявшее первоначально из крайне смешанных и по большей части сильно деморализованных элементов, он превратил в совершенно образцовую колонию, в которой пьянство, полиция, уголовные суды, тяжбы, попечительство о бедных, надобность в благотворительности стали неизвестными явлениями. И он достиг этого просто тем, что поставил людей в условия, более сообразные с человеческим достоинством, и в особенности заботился о хорошем воспитании подрастающего поколения.
      В Нью-Ланарке были впервые введены школы для детей младшего возраста, придуманные Оуэном. В них принимали детей, начиная с двухлетнего возраста, и дети так хорошо проводили там время, что их трудно было увести домой. В то время как конкуренты Оуэна заставляли своих рабочих работать до 13–14 часов в день, в Нью-Ланарке рабочий день продолжался только 10 часов. А когда хлопчатобумажный кризис заставил на четыре месяца прекратить производство, незанятым рабочим продолжали выплачивать полную заработную плату. И при всём том стоимость предприятия возросла более чем вдвое, и оно всё время приносило собственникам обильную прибыль.

       Но всё это не удовлетворяло Оуэна. Те условия существования, которые он создал для своих рабочих, ещё далеко не соответствовали в его глазах человеческому достоинству.

      «Люди эти были моими рабами», — говорил он; сравнительно благоприятные условия, в которые он поставил рабочих Нью-Ланарка, были ещё далеко не достаточны для всестороннего и рационального развития их характера и ума, не говоря уже о свободной жизнедеятельности.

       «А между тем трудящаяся часть этих 2 500 человек производила для общества такое количество реального богатства, для создания которого менее чем полвека тому назад потребовалось бы население в 600 000 человек. Я спрашивал себя: куда девается разница между богатством, потребляемым 2 500 человек, и тем, которое было бы потреблено 600 000 человек?»

      Ответ был ясен. Эта разница доставалась владельцам фабрики, которые получали 5% на вложенный в предприятие капитал и ещё сверх того больше 300 000 фунтов стерлингов (6 000 000 марок) прибыли. В большей ещё степени, чем к Нью-Ланарку, это было применимо ко всем остальным фабрикам Англии.

      «Без этого нового богатства, созданного машинами, не было бы возможности вести войны для свержения Наполеона и сохранения аристократических принципов общественного устройства. А между тем эта новая сила была созданием трудящегося класса».

      Ему поэтому должны принадлежать и плоды её. Новые могучие производительные силы, служившие до сих пор только обогащению единиц и порабощению масс, представлялись Оуэну основой для общественного преобразования и должны были работать только для общего благосостояния всех в качестве их общей собственности.

      На таких чисто деловых началах, как плод, так сказать, коммерческого подсчёта, возник коммунизм Оуэна. Этот свой практический характер он сохранял всегда и везде. Так, в 1823 г. Оуэн составил проект устранения ирландской нищеты путём создания коммунистических «колоний-коммун» и приложил к нему подробные расчёты необходимого вложения капитала, ежегодных издержек и предполагаемых доходов. А в своём окончательном плане будущего строя Оуэн разработал все технические подробности с таким знанием дела, что если принять его метод преобразования общества, то очень немного можно возразить против деталей, даже с точки зрения специалиста.

      Переход к коммунизму был поворотным пунктом в жизни Оуэна. Пока он выступал просто как филантроп, он пожинал только богатство, одобрение, почёт и славу. Он был популярнейшим человеком в Европе. Его речам благосклонно внимали не только его собратья по общественному положению, но даже государственные деятели и монархи.

     Но как только он выступил со своими коммунистическими теориями, дело приняло другой оборот. Путь к преобразованию общества, по его мнению, преграждали прежде всего три великих препятствия: частная собственность, религия и существующая форма брака. Ему тогда не приходила в голову мысль о необходимости просвещать и объединять население страны для повсеместного внедрения своего коммунизма. Но он уже начинал понимать, что мало кто в то время захочет терять свою возможность разбогатеть и самому заняться эксплуатацией бедного населения для своего обогащения. Начиная борьбу с этими препятствиями, он знал, что ему предстоит стать отверженным в среде официального общества и лишиться своего общественного положения. Но эти соображения не могли остановить Оуэна, не убавили энергии его бесстрашного нападения.
     И произошло именно то, что он предвидел. Изгнанный из официального общества, замалчиваемый прессой, обедневший в результате неудачных коммунистических опытов в Америке, в жертву которым он принёс всё своё состояние, Оуэн обратился прямо к рабочему классу, в среде которого он продолжал свою деятельность ещё тридцать лет. Все общественные движения, которые происходили в Англии в интересах рабочего класса, и все их действительные достижения связаны с именем Оуэна.

      Так, в 1819 г. благодаря его пятилетним усилиям был проведён первый закон, ограничивший работу женщин и детей на фабриках. Он был председателем первого конгресса, на котором тред-юнионы всей Англии объединились в один большой всеобщий профессиональный союз. Он же организовал — в качестве мероприятий для перехода к общественному строю, уже вполне коммунистическому, — с одной стороны, кооперативные общества (потребительские и производственные товарищества), которые, по крайней мере, доказали в дальнейшем на практике полную возможность обходиться как без купцов, так и без фабрикантов; с другой стороны — рабочие «меновые ярмарки», на которых продукты труда обменивались при помощи трудовых бумажных денег, единицей которых служил час рабочего времени. Эти ярмарки неизбежно должны были потерпеть неудачу, но они вполне предвосхитили значительно более поздний прудоновский меновой банк, от которого они отличались лишь тем, что не возводились в универсальное целительное средство от всех общественных зол, а предлагались только как один из первых шагов к значительно более радикальному переустройству общества.

      Не понимание того, что только убеждениями, без объединения трудящихся для классовой борьбы, можно повернуть исторический процесс свойственно только утопистам и это долго господствовало над социалистическими воззрениями XIX века и отчасти господствует ещё и поныне. Его придерживались до недавнего времени все французские и английские социалисты, а также немецкий коммунист, включая Вейтлинга. Социализм для них всех есть выражение абсолютной истины, разума и справедливости, и стоит только его открыть, чтобы он собственной силой покорил весь мир; а так как абсолютная истина не зависит от времени, пространства и исторического развития человечества, то это уже дело чистой случайности, когда и где она будет открыта.

     При этом абсолютная истина, разум и справедливость опять-таки различны у каждого основателя школы; особый вид абсолютной истины и разума, равноправия и социальной справедливости у каждого основателя школы обусловлен опять-таки его субъективным рассудком, жизненными условиями, объёмом познаний и степенью развития мышления.

      Именно поэтому при столкновении подобных абсолютных истин разрешение конфликта возможно лишь путём сглаживания их взаимных противоречий. Из этого не могло получиться ничего, кроме некоторого рода эклектического среднего социализма, который действительно господствует до сих пор в головах большинства социалистов мира. Этот эклектический социализм представляет собой смесь из более умеренных критических замечаний, экономических положений и представлений различных основателей сект о будущем обществе, — смесь, которая допускает крайне разнообразные оттенки и которая получается тем легче, чем больше её отдельные составные части утрачивают в потоке споров, как камешки в ручье, свои острые углы и грани. Чтобы превратить социализм в науку, необходимо прежде всего проверить его в реальных условиях жизни и убедиться в правильности своих выводов. Роберт Оуэн проверил и убедился, но не смог убедить других идти по его стопам…


                II

      Между тем рядом с французской философией XVIII века и вслед за ней возникла новейшая немецкая философия, нашедшая своё завершение в Гегеле. Её величайшей заслугой было возвращение к диалектике как высшей форме мышления. Древнегреческие философы были все прирождёнными, стихийными диалектиками, и Аристотель, самая универсальная голова среди них, уже исследовал существеннейшие формы диалектического мышления. Новая философия, хотя и в ней диалектика имела блестящих представителей (например, Декарт и Спиноза), напротив, всё более и более погрязала, особенно под влиянием английской философии, в так называемом метафизическом способе мышления, почти исключительно овладевшем также французами XVIII века, по крайней мере в их специально философских трудах. Однако вне пределов философии в собственном смысле слова они смогли оставить нам высокие образцы диалектики; припомним только «Племянника Рамо» Дидро и «Рассуждение о происхождении неравенства между людьми» Руссо. — Остановимся здесь вкратце на существе обоих методов мышления.

      Когда мы подвергаем мысленному рассмотрению природу или историю человечества или нашу собственную духовную деятельность, то перед нами сперва возникает картина бесконечного сплетения связей и взаимодействий, в которой ничто не остаётся неподвижным и неизменным, а всё движется, изменяется, возникает и исчезает. Таким образом, мы видим сперва общую картину, в которой частности пока более или менее отступают на задний план, мы больше обращаем внимание на движение, на переходы и связи, чем на то, что именно движется, переходит, находится в связи.

       Этот первоначальный, наивный, но по сути дела правильный взгляд на мир был присущ древнегреческой философии и впервые ясно выражен Гераклитом: всё существует и в то же время не существует, так как всё течёт, всё постоянно изменяется, всё находится в постоянном процессе возникновения и исчезновения. Несмотря, однако, на то, что этот взгляд верно схватывает общий характер всей картины явлений, он всё же недостаточен для объяснения тех частностей, из которых она складывается, а пока мы не знаем их, нам не ясна и общая картина. Чтобы познавать эти частности, мы вынуждены вырывать их из их естественной или исторической связи и исследовать каждую в отдельности по её свойствам, по её особым причинам и следствиям и т. д. В этом состоит прежде всего задача естествознания и исторического исследования, т. е. тех отраслей науки, которые по вполне понятным причинам занимали у греков классических времён лишь подчинённое место, потому что грекам нужно было раньше всего другого накопить необходимый материал.

      Только после того как естественнонаучный и исторический материал до известной степени собран, можно приступать к критическому отбору, сравнению, а сообразно с этим и разделению на классы, порядки и виды. Начатки точного исследования природы получили дальнейшее развитие впервые лишь у греков александрийского периода, а затем, в средние века, у арабов. Настоящее же естествознание начинается только со второй половины XV века, и с этого времени оно непрерывно делает всё более быстрые успехи. Разложение природы на её отдельные части, разделение различных процессов и предметов природы на определённые классы, исследование внутреннего строения органических тел по их многообразным анатомическим формам — всё это было основным условием тех исполинских успехов, которые были достигнуты в области познания природы за последние четыреста лет. Но тот же способ изучения оставил нам вместе с тем и привычку рассматривать вещи и процессы природы в их обособленности, вне их великой общей связи, и в силу этого — не в движении, а в неподвижном состоянии, не как существенно изменчивые, а как вечно неизменные, не живыми, а мёртвыми. Перенесённый Бэконом и Локком из естествознания в философию, этот способ понимания создал специфическую ограниченность последних столетий — метафизический способ мышления.

       Для метафизика вещи и их мысленные отражения, понятия, суть отдельные, неизменные, застывшие, раз навсегда данные предметы, подлежащие исследованию один после другого и один независимо от другого. Он мыслит сплошными неопосредствованными противоположностями, речь его состоит из: «да — да, нет — нет; что сверх того, то от лукавого». Для него вещь или существует или не существует, и точно так же вещь не может быть самой собой и в то же время иной. Положительное и отрицательное абсолютно исключают друг друга; причина и следствие по отношению друг к другу тоже находятся в застывшей противоположности. Этот способ мышления кажется нам на первый взгляд вполне приемлемым потому, что он присущ так называемому здравому человеческому рассудку.

     Но здравый человеческий рассудок, весьма почтенный спутник в четырёх стенах своего домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, лишь только он отважится выйти на широкий простор исследования. Метафизический способ понимания, хотя и является правомерным и даже необходимым в известных областях, более или менее обширных, смотря по характеру предмета, рано или поздно достигает каждый раз того предела, за которым он становится односторонним, ограниченным, абстрактным и запутывается в неразрешимых противоречиях, потому что за отдельными вещами он не видит их взаимной связи, за их бытием — их возникновения и исчезновения, из-за их покоя забывает их движение, за деревьями не видит леса.

       В обыденной жизни, например, мы знаем и можем с уверенностью сказать, существует ли то или иное животное или нет, но при более точном исследовании мы убеждаемся, что это иногда в высшей степени сложное дело, как это очень хорошо известно юристам, которые тщетно бились над тем, чтобы найти рациональную границу, за которой умерщвление ребёнка в утробе матери нужно считать убийством. Невозможно точно так же определить и момент смерти, так как физиология доказывает, что смерть есть не внезапный, мгновенный акт, а очень длительный процесс. Равным образом и всякое органическое существо в каждое данное мгновение является тем же самым и не тем же самым; в каждое мгновение оно перерабатывает получаемые им извне вещества и выделяет из себя другие вещества, в каждое мгновение одни клетки его организма отмирают, другие образуются; по истечении более или менее длительного периода времени вещество данного организма полностью обновляется, заменяется другими атомами вещества. Вот почему каждое органическое существо всегда то же и, однако, не то же. При более точном исследовании мы находим также, что оба полюса какой-нибудь противоположности — например, положительное и отрицательное — столь же неотделимы один от другого, как и противоположны, и что они, несмотря на всю противоположность между ними, взаимно проникают друг в друга.

    Мы видим далее, что причина и следствие суть представления, которые имеют значение, как таковые, только в применении к данному отдельному случаю; но как только мы будем рассматривать этот отдельный случай в его общей связи со всем мировым целым, эти представления сходятся и переплетаются в представлении универсального взаимодействия, в котором причины и следствия постоянно меняются местами; то, что здесь или теперь является причиной, становится там или тогда следствием и наоборот.

     Все эти процессы и все эти методы мышления не укладываются в рамки метафизического мышления. Для диалектики же, для которой существенно то, что она берёт вещи и их умственные отражения в их взаимной связи, в их сцеплении, в их движении, в их возникновении и исчезновении, — такие процессы, как вышеуказанные, напротив, лишь подтверждают её собственный метод исследования. Природа является пробным камнем для диалектики, и надо сказать, что современное естествознание доставило для такой пробы чрезвычайно богатый, с каждым днём увеличивающийся материал и этим материалом доказало, что в природе всё совершается в конечном счёте диалектически, а не метафизически, что она движется не в вечно однородном, постоянно снова повторяющемся круге, а переживает действительную историю. Здесь прежде всего следует указать на Дарвина, который нанёс сильнейший удар метафизическому взгляду на природу, доказав, что весь современный органический мир, растения и животные, а следовательно также и человек, есть продукт процесса развития, длившегося миллионы лет. Но так как и до сих пор можно по пальцам перечесть естествоиспытателей, научившихся мыслить диалектически, то этот конфликт между достигнутыми результатами и укоренившимся способом мышления вполне объясняет ту безграничную путаницу, которая господствует теперь в теоретическом естествознании и одинаково приводит в отчаяние как учителей, так и учеников, как писателей, так и читателей.

      Итак, точное представление о вселенной, о её развитии и о развитии человечества, равно как и об отражении этого развития в головах людей, может быть получено только диалектическим путём, при постоянном внимании к общему взаимодействию между возникновением и исчезновением, между прогрессивными изменениями и изменениями регрессивными. Именно в этом духе и выступила сразу же новейшая немецкая философия. Кант начал свою научную деятельность с того, что он превратил Ньютонову солнечную систему, вечную и неизменную, — после того как был однажды дан пресловутый первый толчок, — в исторический процесс: в процесс возникновения Солнца и всех планет из вращающейся туманной массы. При этом он уже пришёл к тому выводу, что возникновение солнечной системы предполагает и её будущую неизбежную гибель. Спустя полстолетия его взгляд был математически обоснован Лапласом, а ещё полустолетием позже спектроскоп доказал существование в мировом пространстве таких раскалённых газовых масс различных степеней сгущения.

       Своё завершение эта новейшая немецкая философия нашла в системе Гегеля, великая заслуга которого состоит в том, что он впервые представил весь природный, исторический и духовный мир в виде процесса, т. е. в беспрерывном движении, изменении, преобразовании и развитии, и сделал попытку раскрыть внутреннюю связь этого движения и развития. С этой точки зрения история человечества уже перестала казаться диким хаосом бессмысленных насилий, в равной мере достойных — перед судом созревшего ныне философского разума — лишь осуждения и скорейшего забвения; она, напротив, предстала как процесс развития самого человечества, и задача мышления свелась теперь к тому, чтобы проследить последовательные ступени этого процесса среди всех его блужданий и доказать внутреннюю его закономерность среди всех кажущихся случайностей.

      Для нас здесь безразлично, что гегелевская система не разрешила этой поставленной перед собой задачи; её историческая заслуга состояла в том, что она поставила эту задачу. Задача же эта такова, что она никогда не может быть разрешена отдельным человеком. Хотя Гегель, наряду с Сен-Симоном, был самым универсальным умом своего времени, но он всё-таки был ограничен, во-первых, неизбежными пределами своих собственных знаний, а во-вторых, знаниями и воззрениями своей эпохи, точно так же ограниченными в отношении объёма и глубины. Но к этому присоединилось ещё третье обстоятельство. Гегель был идеалист, т. е. для него мысли нашей головы были не отражениями, более или менее абстрактными, действительных вещей и процессов, а, наоборот, вещи и развитие их были для Гегеля лишь воплотившимися отражениями какой-то «идеи», существовавшей где-то ещё до возникновения мира. Тем самым всё было поставлено на голову, и действительная связь мировых явлений была совершенно извращена. И поэтому, как бы верно и гениально ни были схвачены Гегелем некоторые отдельные связи явлений, всё же многое и в частностях его системы должно было по упомянутым причинам оказаться натянутым, искусственным, надуманным, словом — извращённым.

      Гегелевская система как таковая была колоссальным недоноском и  страдала пока ещё внутренним противоречием: с одной стороны, её существенной предпосылкой было воззрение на человеческую историю как на процесс развития, который по самой своей природе не может найти умственного завершения в открытии так называемой абсолютной истины; но с другой стороны, его система претендует быть именно завершением этой абсолютной истины. Всеобъемлющая, раз навсегда законченная система познания природы и истории противоречит основным законам диалектического мышления, но это, однако, отнюдь не исключает, а, напротив, предполагает, что систематическое познание всего внешнего мира может делать гигантские успехи с каждым поколением.

      Разумение того, что существующий немецкий идеализм совершенно ложен, неизбежно привело к материализму, но, следует заметить, не просто к метафизическому, исключительно механическому материализму XVIII века. В противоположность наивно революционному, простому отбрасыванию всей прежней истории, современный материализм видит в истории процесс развития человечества и ставит своей задачей открытие законов движения этого процесса. Как у французов XVIII века, так ещё и у Гегеля господствовало представление о природе, как о всегда равном себе целом, движущемся в одних и тех же ограниченных кругах, с вечными мировыми телами, как учил Ньютон, и с неизменными видами органических существ, как учил Линней; в противоположность этому представлению о природе современный материализм обобщает новейшие успехи естествознания, согласно которым природа тоже имеет свою историю во времени, небесные тела возникают и исчезают, как и все те виды организмов, которые при благоприятных условиях населяют эти тела, а круговороты, поскольку они вообще могут иметь место, приобретают бесконечно более грандиозные размеры. В обоих случаях современный материализм является по существу диалектическим и не нуждается больше ни в какой философии, стоящей над прочими науками. Как только перед каждой отдельной наукой ставится требование выяснить своё место во всеобщей связи вещей и знаний о вещах, какая-либо особая наука об этой всеобщей связи становится излишней. И тогда из всей прежней философии самостоятельное существование сохраняет ещё учение о мышлении и его законах — формальная логика и диалектика. Всё остальное входит в положительную науку о природе и истории.

      Но в то время как указанный переворот в воззрениях на природу мог совершаться лишь по мере того, как исследования доставляли соответствующий положительный материал для познания, — уже значительно раньше совершились исторические события, вызвавшие решительный поворот в понимании истории.

      В 1831 г. в Лионе произошло первое рабочее восстание; в период с 1838 по 1842 г. первое национальное рабочее движение, движение английских чартистов, достигло своей высшей точки. Классовая борьба между пролетариатом и буржуазией выступала на первый план в истории наиболее развитых стран Европы, по мере того, как там развивались, с одной стороны, крупная промышленность, а с другой — недавно завоёванное политическое господство буржуазии. Факты всё с большей и большей наглядностью показывали всю лживость учения буржуазной политической экономии о тождестве интересов капитала и труда, о всеобщей гармонии и о всеобщем благоденствии народа как следствии свободной конкуренции. Невозможно уже было не считаться со всеми этими фактами, равно как и с французским и английским социализмом, который являлся их теоретическим, хотя и крайне несовершенным, выражением. Но старое, ещё не вытесненное, идеалистическое понимание истории не знало никакой классовой борьбы, основанной на материальных интересах, и вообще никаких материальных интересов; производство и все экономические отношения упоминались лишь между прочим, как второстепенные элементы «истории культуры».

       Новые факты заставили подвергнуть всю прежнюю историю новому исследованию, и тогда выяснилось, что вся прежняя история, за исключением первобытно-общинного состояния, от рабовладельческого да капиталистического строя была историей борьбы классов! Что борющиеся друг с другом общественные классы являются в каждый данный момент продуктом отношений производства и обмена его результата на средства для жизни обоих классов с классовыми различиями! Словом, поскольку это социально-экономических отношений своей эпохи, следовательно, выяснилось, что экономическая структура общества каждой данной эпохи образует ту реальную основу, которой и объясняется в конечном счёте вся надстройка, состоящая из правовых и политических учреждений на основе законов общества, равно как и из религиозных, философских и иных воззрений каждого данного исторического периода. Гегель освободил от метафизики понимание истории, он сделал его диалектическим, но его понимание истории было по своей сущности идеалистическим. Теперь идеализм был изгнан из своего последнего убежища, из понимания истории, было дано материалистическое понимание истории и был найден путь для объяснения сознания людей из их бытия вместо прежнего объяснения их бытия из их сознания.

      Поэтому социализм теперь стал рассматриваться не как случайное открытие того или другого гениального ума, а как необходимый результат борьбы двух исторически образовавшихся классов для данного этапа развития — пролетариата и буржуазии. Его задача заключается уже не в том, чтобы сконструировать возможно более совершенную систему общества, а в том, чтобы исследовать историко-экономический процесс, необходимым следствием которого явились названные классы с их взаимной борьбой, и чтобы в экономическом положении, созданном этим процессом, найти средства для разрешения возникающих жёстких конфликтов. Ведь понятно же, что и при рабовладельческом строе, и при феодальном были мыслящие и умные люди, но отменялось рабовладение и крепостничество только при нарастании конфликтов между классами до той степени, что дальше такое положение терпеть было невозможно и происходили соответствующие исторические события по отмене уже переросших себя некоторых условий жизни общества.

     Так и прежние идеи социализм были уже так же несовместимы с новым материалистическим пониманием истории, как несовместимо было с диалектикой и с новейшим естествознанием понимание природы французскими материалистами. Прежний социализм, хотя и критиковал существующий капиталистический способ производства и его последствия, но он не мог полностью объяснить результаты его развития, а следовательно, и реализовать его, — он мог лишь просто объявить себя никуда не годным. Чем более росло возмущение неизбежной при старом способе производства эксплуатацией трудящегося класса, тем менее прежние идеи социализма в состоянии были ясно показать, как появляется эта эксплуатация и как от неё избавиться.

     Задача заключается в том, чтобы, с одной стороны, объяснить неизбежность возникновения капиталистического способа производства в его исторической связи и необходимость его для определённого исторического периода, а поэтому и неизбежность его гибели, а с другой — в том, чтобы показать для многих ещё не раскрытый характер социалистического способа организации производства и распределения средств для жизни народа страны. И если секрет эксплуатации был раскрыт благодаря открытию прибавочной стоимости, то ликвидация такой эксплуатации возможна теперь благодаря открытию двойственности развитого при капитализме равенства рабочего времени как относительно равного для всех количества труда, и как относительно равного количества производимых в обществе и необходимых каждому члену общества базовых средств для нормальной и плодотворной жизни.

       Было доказано, что присвоение неоплаченного труда есть основная форма капиталистического способа производства и осуществляемой им эксплуатации рабочих; что даже в том случае, когда капиталист покупает рабочую силу по полной стоимости, какую она в качестве товара имеет на товарном рынке, он всё же выколачивает из неё стоимость больше той, которую он заплатил за неё, и что эта прибавочная стоимость в конечном счёте и образует ту сумму стоимости, из которой накапливается в руках имущих классов постоянно возрастающая масса капитала в виде прибыли. Таким образом, было объяснено, как совершается капиталистическое производство и как растёт оборотный капитал в виде денег.

       Этим слиянием  трех великих открытий — диалектическим пониманием истории, разоблачением тайны капиталистической прибыли посредством прибавочной стоимости и двойственности равенства рабочего времени — мы обязаны мыслительным способностям Карла Маркса. Благодаря этим открытиям социализм стал наукой, и теперь дело прежде всего в том, чтобы разработать её дальше во всех её частностях и взаимосвязях.


                III

       Материалистическое понимание истории развития человечества исходит из того положения, что производство, а вслед за производством и потребление его продуктов посредством некоторого обмена, составляет основу всякого общественного строя. Что в каждом обществе обществе распределение продуктов, а вместе с ним и разделение общества на классы или сословия, определяется тем, что и как производится, и как эти продукты производства обмениваются. Таким образом, конечных причин всех общественных изменений и политических переворотов надо искать не в головах людей, не в возрастающем понимании ими вечной истины и справедливости, а в изменениях способа производства и обмена. Эти причины надо искать не в философии, а при её помощи в экономике соответствующей эпохи. Пробуждающееся понимание того, что существующие общественные установления неразумны и несправедливы, что «разумное стало бессмысленным, благо стало мучением», — является лишь симптомом того, что в методах производства и в формах обмена незаметно произошли такие изменения, которым уже не соответствует общественный строй, скроенный по старым экономическим лекалам.

      Отсюда вытекает также и то, что средства для устранения обнаруженных зол должны быть тоже налицо — в более или менее развитом виде — в самих изменившихся производственных отношениях. Надо не изобретать эти средства из головы, а открывать их при помощи головы в наличных материальных фактах производства.

       Итак, как же, в связи с этим, обстоит дело с современными понятиями социализма?

      Всеми уже, пожалуй, признано, что существующий общественный строй создан господствующим классом — буржуазией. Свойственный буржуазии способ производства, называемый со времени Маркса капиталистическим способом производства, совместим с буржуазными привилегиями, равно как и феодальный строй совместим с привилегиями крепостников, а рабовладельческий строй совместим с привилегиями рабовладельцев.

      Но может ли с какими-либо привилегиями, кроме как по труду, совмещаться социализм и коммунизм? 

       C тех пор как вместо животных приручили пар и электричество, новые рабочие машины превратили старую мануфактуру в крупную промышленность, а созданное под управлением буржуазии производство стало развиваться с неслыханной прежде быстротой и в небывалых размерах. Но точно так же, как в своё время мануфактура и усовершенствовавшиеся под её влиянием ремёсла пришли в конфликт с феодальными оковами цехов, так и крупная промышленность в своём более полном развитии приходит в конфликт с теми узкими рамками, в которые её втискивает капиталистический способ производства. Новые производительные силы уже переросли буржуазную форму их использования и этот конфликт между производительными силами и способом производства уже не тот конфликт, который возникал только в головах людей — подобно конфликту между человеческим первородным грехом и божественной справедливостью, — а существует в действительности, объективно, вне нас, независимо от воли или поведения даже тех людей, деятельностью которых он создан. Современный социализм должен найти, как отражение фактического конфликта, прежде всего в мышлении того класса, который страдает от него непосредственно, — рабочего класса.

      В чём же состоит этот конфликт?

      До появления капиталистического производства, т. е. в средние века, всюду существовало мелкое производство, основой которого была частная собственность работников на их средства производства: в деревне — земледелие мелких крестьян, свободных или крепостных; в городе — ремесло. Средства труда — земля, земледельческие орудия, мастерские, ремесленные инструменты — были средствами труда отдельных лиц, рассчитанными лишь на единоличное употребление, и, следовательно, по необходимости оставались мелкими, карликовыми, ограниченными. Но потому-то они, как правило, и принадлежали самому производителю. Сконцентрировать, укрупнить эти раздробленные, мелкие средства производства, превратить их в современные могучие рычаги производства — такова как раз и была историческая роль капиталистического способа производства и его носителя — буржуазии. Как она исторически выполнила эту роль, начиная с XV века, на трёх различных ступенях производства: простой кооперации, мануфактуры и крупной промышленности, — подробно изображено Марксом в IV отделе «Капитала». Но буржуазия, как установил Маркс там же, не могла превратить эти ограниченные средства производства в мощные производительные силы, не превращая их из средств производства, применяемых отдельными лицами, в общественные средства производства, применяемые лишь совместно массой людей.

      Но когда вместо самопрялки, ручного ткацкого станка, кузнечного молота появились прядильная машина, механический ткацкий станок, паровой молот; вместо отдельной мастерской — фабрика, требующая совместного труда сотен и тысяч рабочих, то такое производство превратилось из ряда разрозненных действий в ряд общественных действий, а продукты — из продуктов отдельных лиц в продукты общественные!

      Пряжа, ткани, металлические товары, выходящие теперь из фабрик и заводов, представляют собой продукт совместного труда множества рабочих, через руки которых они должны были последовательно пройти, прежде чем стали готовыми. Никто в отдельности не может сказать о них: «Это сделал я, это мой продукт».

      Но там, где основной формой производства является стихийно сложившееся разделение труда в обществе, возникшее постепенно, без всякого плана, там это разделение труда неизбежно придаёт продуктам форму товаров, взаимный обмен которых, купля и продажа, даёт возможность отдельным производителям удовлетворять свои разнообразные потребности. Так и было в средние века. Крестьянин, например, продавал ремесленнику земледельческие продукты и покупал у него ремесленные изделия. В это общество отдельных производителей, товаропроизводителей, и вклинился новый способ производства.

     Среди стихийно сложившегося, беспланового разделения труда, господствующего во всём обществе, этот способ производства установил планомерное разделение труда, установил равный для всех трудящихся фабрики относительно равный  для всех рабочий день и относительно равную зарплату по равной квалификации от прибыли предприятия по усмотрению его хозяина.   Рядом с производством отдельных производителей появилось общественное производство. Продукты того и другого продавались на одном и том же рынке, по ценам, по крайней мере, приблизительно одинаковым. Но планомерная организация оказалась могущественнее стихийно сложившегося разделения труда; на фабриках, применявших общественный труд, изготовление продуктов обходилось дешевле, чем у разрозненных мелких производителей.

      Производство отдельных производителей сворачивалось в одной области за другой, общественное производство революционизировало весь старый способ производства. Однако этот революционный характер общественного производства так мало сознавался, что оно, напротив, вводилось именно ради усиления и расширения товарного производства. Оно возникло в непосредственной связи с определёнными, уже до него существовавшими рычагами производства и обмена товаров: купеческим капиталом, ремеслом и наёмным трудом. А ввиду того,  что такое производство само выступало как просто новая форма такого-же товарного производства, свойственные товарному производству формы рыночного присвоения сохраняли свою полную силу также и для него.

       При той форме товарного производства, которая развивалась в средние века, вопрос о том, кому должен принадлежать продукт труда, не мог даже и возникнуть. Он изготовлялся отдельным производителем обыкновенно из собственного сырья, часто им же самим произведённого, при помощи собственных средств труда и собственными руками или руками семьи. Такому производителю незачем было присваивать себе этот продукт, он принадлежал ему по самому существу дела. Следовательно, право собственности на продукты покоилось на собственном труде. Даже там, где пользовались посторонней помощью, она, как правило, играла лишь побочную роль и зачастую вознаграждалась помимо заработной платы ещё и иным путём: цеховой ученик и подмастерье работали не столько ради содержания и платы, сколько ради собственного обучения и подготовки к званию самостоятельного мастера.

     Но вот началась концентрация средств производства в больших мастерских и мануфактурах, превращение их по сути дела в общественные средства производства. С этими общественными средствами производства и продуктами продолжали, однако, поступать так, как будто они по-прежнему оставались средствами производства и продуктами отдельных лиц. Если до сих пор собственник средств труда присваивал продукт потому, что это был, как правило, его собственный продукт, а чужой вспомогательный труд был исключением, то теперь собственник средств производства продолжал присваивать себе продукт, хотя последний являлся уже не его продуктом, а исключительно продуктом чужого труда. Таким образом, продукты общественного труда стали присваиваться не теми, кто действительно приводил в движение средства производства и действительно был производителем этих продуктов, а капиталистом. И хотя средства производства принадлежали одному хозяину, то производство по существу стало общественным, а не единоличным!

      Таким образом каждый хозяин средств производства, следовательно, является владельцем своего продукта и выносит его на рынок по своему усмотрению, а трудящимся выплачивает только зарплату и тоже по своему усмотрению. Способ производства подчиняется старой форме присвоения, несмотря на то, что производство стало общественным! В этом противоречии, которое придаёт новому способу производства его капиталистический характер, уже содержатся весь негатив капиталистического общества. И чем полнее становилось господство нового способа производства во всех решающих отраслях производства и во всех экономически господствующих странах, сводя тем самым производство отдельных производителей к незначительным остаткам, тем резче должна была выступать и несовместимость общественного производства с частным присвоением продукции капиталистом.

      Первые капиталисты застали, как мы видели, форму наёмного труда уже существующей. Но наёмный труд существовал лишь в виде исключения, побочного занятия, подсобного промысла, переходного положения. Земледелец, нанимавшийся время от времени на подённую работу, имел свой собственный клочок земли, который на худой конец и один мог его прокормить. Цеховые уставы заботились о том, чтобы сегодняшний подмастерье завтра становился мастером. Но всё изменилось, как только средства производства сконцентрировались в руках частных предпринимателей, а труд на них стал общественным, а поскольку средства производства и продукты мелкого отдельного производителя всё более и более обесценивались,  ему не оставалось ничего иного, как наниматься на работу к капиталисту. Наёмный труд, существовавший раньше в виде исключения и подсобного промысла, стал правилом и основной формой всего производства; из побочного занятия, каким он был прежде, он превратился теперь в единственную деятельность работника. Работник, нанимающийся время от времени, превратился в почти пожизненного наёмного рабочего. Масса пожизненных наёмных рабочих к тому же чрезвычайно увеличилась благодаря одновременному крушению феодального строя, роспуску свит феодалов, изгнанию крестьян из их изб после продажи земли и т. д. Произошёл полный разрыв между средствами производства, сконцентрированными в руках капиталистов, с одной стороны, и трудящимися, лишёнными всего, кроме своей рабочей силы, с другой стороны, а возникшие противоречия между общественным производством и частным капиталистическим присвоением производимой продукции  выступает наружу как антагонизм между пролетариатом и буржуазией.

       Мы видим, что капиталистический способ производства вклинился в общество, состоявшее из отдельных товаропроизводителей, общественная связь между которыми осуществлялась посредством обмена их продуктов труда. Но особенность каждого общества, основанного на товарном производстве, заключается в том, что в нём производители потеряли власть над производимым собственными руками и имеют лишь деньги, которых не хватает даже на то, чтобы просто прокормиться. Каждый делает только то, что прикажет хозяин,  и часто никто не знает, сколько получит денег и будет ли на рынке тот продукт, который ему необходим.   Никто не знает, какая существует действительная потребность в производимом им продукте, окупятся ли издержки производства, да и вообще будет ли продукт продан. В свободном товарном производстве господствует анархия. Но товарное производство, как и всякая другая форма производства, имеет свои особые, внутренне присущие ему и неотделимые от него законы и эти законы прокладывают себе путь вопреки анархии, в самой этой анархии, через неё. Эти законы проявляются в единственно сохранившейся форме общественной связи — в обмене — и действуют на отдельных производителей как принудительные законы конкуренции.

      Эти законы сначала неизвестны даже самим производителям и могут быть открыты ими лишь постепенно, путём долгого опыта. Следовательно, они прокладывают себе путь помимо воли человека в угоды прибыли хозяина производства, а действующие естественные законы такой формы производства господствуют помимо интересов непосредственных производителе в лице большинства наёмных трудящихся.

        В средневековом обществе, в особенности в первые столетия, производство было направлено, главным образом, на собственное потребление. Оно удовлетворяло по преимуществу только потребности непосредственно хозяина земли, его семьи и его подданных, а в деревнях где не было отношений феодальной зависимости, вся продукция с земли принадлежала землепользователю, за что государство взимало соответствующий налог по количеству земли.

      Следовательно, в этом случае почти не существовало никакого обмена, кроме арендной платы за землю и продукты не принимали характера товаров, пока их не отвозили на рынок. Крестьянская семья производила почти всё, в чём она нуждалась: орудия и одежду, так же как и продукты питания. Производить на продажу она начала только тогда, когда стала производить излишек сверх собственного потребления и уплаты натуральных повинностей феодалу и этот излишек, пущенный в общественный обмен, предназначенный для продажи, становился товаром.

      Городские ремесленники должны были, конечно, уже с самого начала производить почти всё для обмена. Но и они добывали большую часть нужных для собственного потребления предметов своим личным трудом: они имели огороды и небольшие поля, пасли свой скот на общественном выгоне, пользовались лесом, который, кроме того, доставлял им строительный материал и топливо, женщины пряли лён, шерсть и т. д. Производство было в основном с целью потребления и обмена, товарное производство ещё только зарождалось. Отсюда — ограниченность обмена, ограниченность рынка, стабильность способа производства, местная обособленность по отношению к остальному миру, местное объединение внутри — община, семья или род в деревне, цех в городе.

        С расширением же товарного производства и в особенности с появлением капиталистического способа производства дремавшие раньше законы товарного производства стали действовать более открыто и властно. Старые связи были расшатаны, былые перегородки разрушены, и производители всё более и более превращались в независимых, разрозненных товаропроизводителей. Анархия товарно-рыночного производства выступила наружу и принимала всё более и более острый характер.

     А между тем главное орудие, с помощью которого капиталистический способ производства усиливал общую анархию в таком производстве, представляло собой прямую противоположность анархии: это была растущая организация производства как производства общественного на каждом отдельном производственном предприятии. С помощью этого рычага капиталистический способ производства покончил со старой мирной стабильностью. Проникая в ту или иную отрасль промышленности, он изгонял из неё старые методы производства. Овладевая новым опытом он уничтожал старый опыт и поле труда становилось полем битвы. Великие географические открытия и последовавшая за ними колонизация увеличили во много раз область сбыта и ускорили превращение ремесла в мануфактуру.

     Теперь борьба разгоралась уже не только между местными отдельными производителями; местные схватки разрослись, в свою очередь, до размеров борьбы между нациями, до торговых войн XVII и XVIII веков. Наконец, крупная промышленность и возникновение мирового рынка сделали эту борьбу всеобщей и в то же время придали ей неслыханную ожесточённость. В отношениях между отдельными капиталистами, как и между целыми отраслями производства и между целыми странами, вопрос о существовании решается тем, обладают ли они выгодными, естественными или искусственно созданными, условиями производства. Побеждённые безжалостно устраняются. Это — дарвиновская борьба за отдельное существование, перенесённая — с удесятерённой яростью — из природы в общество. Естественное состояние животных выступает как венец человеческого развития. Противоречие между общественной формой труда и капиталистической, товарно-денежной формой присвоением средств для жизни воспроизводится как противоположность между организацией производства на отдельных фабриках и анархией производства во всём обществе.

      
      Эти обе формы проявления противоречия, присущего капиталистическому способу производства в силу его происхождения, безвыходно движутся в процессе развития, описывая «порочный круг», который открыл в нём уже Фурье. Но Фурье в своё время ещё не мог, конечно, видеть, что этот круг постепенно сужается, что развитие капитализма идёт скорее по спирали и движение этих двух форм должно закончиться столкновением в точках совмещения сил этих противоречий.

       Движущая сила общественной анархии производства всё более и более превращает большинство человечества в пролетариев, а пролетарские массы, в свою очередь, уничтожат в конце концов анархию производства и расточительство природных ресурсов в угоду лишь власть и богатство имущих. Та же движущая сила социальной анархии производства превращает возможность бесконечного усовершенствования машин, применяемых в крупной промышленности, в принудительный закон для каждого отдельного промышленного капиталиста, в закон, повелевающий ему беспрерывно совершенствовать свои машины и сокращать количество рабочих под страхом гибели, ибо усовершенствование машин делает излишним определённое количество человеческого труда. Если введение и распространение машин означало вытеснение миллионов работников ручного труда немногими рабочими при машинах, то усовершенствование машин означает вытеснение всё большего и большего количества самих рабочих машинного труда и, в конечном счёте, образование усиленного предложения рабочих рук, превышающего средний спрос на них со стороны капитала. Масса незанятых рабочих образует настоящую промышленную резервную армию, как Энгельс назвал её ещё в 1845 г., поступающую в распоряжение производства, когда оно работает на всех парах, и выбрасываемую на улицу в результате неизбежно следующего за этим краха.  Эта армия, постоянно висящая свинцовой гирей на ногах рабочего класса в борьбе за существование между ним и капиталом, служит регулятором заработной платы, удерживая её на низком уровне, соответственно потребности капитала. Таким образом, выходит, что машина, говоря словами Маркса, становится самым мощным боевым средством капитала против рабочего класса, что средство труда постоянно вырывает из рук рабочего жизненные средства и собственный продукт рабочего превращается в орудие его порабощения.

      Теперь это приводит к тому, что экономия на средствах труда с самого начала является, вместе с тем, беспощаднейшим расточением рабочей силы и хищничеством по отношению к нормальным условиям функционирования труда; что машина, это сильнейшее средство сокращения рабочего времени, превращается в самое верное средство для того, чтобы обратить всю жизнь рабочего и его семьи в потенциальное рабочее время для увеличения стоимости капитала. Вот почему чрезмерный труд одной части рабочего класса обусловливает полную безработицу другой его части, а крупная промышленность, по всему свету гоняющаяся за потребителями, ограничивает у себя дома потребление рабочих масс голодным минимумом и таким образом подрывает свой собственный внутренний рынок. «Закон, поддерживающий относительное перенаселение, или промышленную резервную армию, в равновесии с размерами и энергией накопления капитала, приковывает рабочего к капиталу крепче, чем молот Гефеста приковал Прометея к скале. Он обусловливает накопление нищеты, соответственное накоплению капитала. Следовательно, накопление богатства на одном полюсе есть в то же время накопление нищеты, муки труда, рабства, невежества, огрубения и моральной деградации на противоположном полюсе, т. е. на стороне класса, который производит свой собственный продукт как капитал» (Маркс, «Капитал», стр. 671). Ждать от капиталистического способа производства иного распределения продуктов имело бы такой же смысл, как требовать, чтобы электроды батареи, оставаясь соединёнными с ней, перестали разлагать воду и собирать на положительном полюсе кислород, а на отрицательном — водород.

      Мы видели, как способность современных машин к усовершенствованию, доведённая до высочайшей степени, превращается, вследствие анархии производства в обществе, в принудительный закон, заставляющий отдельных промышленных капиталистов постоянно улучшать свои машины, постоянно увеличивать их производительную силу. В такой же принудительный закон превращается для них и простая фактическая возможность расширять размеры своего производства. Огромная способность крупной промышленности к расширению, перед которой расширяемость газов оказывается настоящей детской забавой, проявляется теперь в виде потребности расширять эту промышленность и качественно, и количественно, — потребности, не считающейся ни с каким противодействием. Это противодействие образуется потреблением, и рынками сбыта для продуктов крупной промышленности. Способность же рынков как к экстенсивному, так и к интенсивному расширению определяется совсем иными законами, действующими с гораздо меньшей энергией. Расширение рынков не может поспевать за расширением производства. Трагедия становится неизбежной, и так как она не в состоянии разрешить конфликт до тех пор, пока сами люди не уничтожат самый капиталистический способ производства, то она становится периодической. Капиталистическое производство порождает новый «порочный круг».

      И действительно, начиная с 1825 г., когда разразился первый общий кризис, весь промышленный и торговый мир, производство и обмен всех цивилизованных народов вместе с их более или менее варварскими придатками приблизительно раз в десять лет сходят с рельсов. В торговле наступает застой, рынки переполняются массой не находящих сбыта продуктов, наличные деньги исчезают из обращения, кредит прекращается, фабрики останавливаются, рабочие лишаются жизненных средств, ибо они произвели эти средства в слишком большом количестве; банкротства следуют за банкротствами, аукционы сменяются аукционами. Застой длится годами, массы производительных сил и продуктов расточаются и уничтожаются, пока накопившиеся массы товаров по более или менее сниженным ценам не разойдутся, наконец, и не возобновится постепенно умеренное движение производства и обмена. Мало-помалу движение это ускоряется, шаг сменяется рысью, промышленная рысь переходит в галоп, уступающий своё место бешеному карьеру, настоящей скачке с препятствиями, охватывающей промышленность, торговлю, кредит и спекуляцию, чтобы в конце концов после самых отчаянных скачков снова свалиться в бездну краха. И так постоянно сызнова. С 1825 г. мы уже пять раз пережили этот круговорот и теперь (в 1877 г.) переживаем его в шестой раз. Характер этих кризисов выражен до такой степени ярко, что Фурье уловил суть всех этих кризисов, назвав первый из них crise plethorique, кризисом от изобилия, от перепроизводства, когда несоответствие между товарной и денежной массами не достигнет своей критической точки.

      В кризисах с неудержимой силой прорывается наружу противоречие между общественным производством и капиталистическим присвоением. Обращение товаров на время прекращается; средство обращения — деньги — становится тормозом обращения; все законы производства и обращения товаров действуют навыворот. Экономическая коллизия достигает своей высшей точки: способ производства восстаёт против способа обмена, производительные силы восстают против способа производства, который они переросли.

      Тот факт, что общественная организация производства внутри фабрик достигла такой степени развития, что стала несовместимой с существующей рядом с ней и над ней анархией производства в обществе, — этот факт становится осязательным для самих капиталистов благодаря насильственной концентрации капиталов, совершающейся во время кризисов посредством разорения многих крупных и ещё большего числа мелких капиталистов. Весь механизм капиталистического способа производства отказывается служить под тяжестью им же самим созданных условий и больше уже не может превращать в капитал всю массу средств производства и товаров, они остаются без употребления, а потому этот капитал вынужден бездействовать. Хотя средства производства, жизненные средства, производительные силы находящиеся в распоряжении капитала, — все элементы производства и общего благосостояния имеются в изобилии.

      Но именно такое «изобилие и становится источником нужды и лишений» (Фурье), потому что это изобилие начинает препятствовать движению этого капитала, что и является причиной кризиса.  Ибо в капиталистическом обществе средства производства не могут вступать в действие иначе, как превратившись сначала в капитал, в средство эксплуатации человеческой рабочей силы, ибо капитализм может нормально работать только тогда, когда есть движение товарного и денежного капитала и отсутствие этого мешает средствам производства действовать, а рабочим — нормально трудиться и жить.

     Следовательно, с одной стороны, капиталистический способ производства изобличается в своей собственной неспособности к дальнейшему нормальному управлению производством и производительными силами. С другой стороны, сами производительные силы с возрастающей мощью стремятся к уничтожению этого противоречия, к освобождению себя от всего того, что свойственно им для нормального развития.

      Это противодействие производительных сил капиталистическому характеру, эта возрастающая необходимость признания этого противодействия общественной силой принуждает класс самих капиталистов всё чаще и чаще обращаться с ними, насколько это вообще возможно при капиталистических отношениях, именно как с общественной силой. Как периоды промышленной горячки с их безгранично раздутым кредитом, так и самые крахи, разрушающие крупные капиталистические предприятия, приводят к такой форме обобществления больших масс средств производства, какую мы встречаем в различного рода акционерных обществах. Некоторые из этих средств производства и сообщения, как, например, железные дороги, сами по себе до того колоссальны, что они исключают всякую другую форму капиталистической эксплуатации. На известной ступени развития становится недостаточной и эта форма; все крупные производители одной и той же отрасли промышленности данной страны объединяются в один «трест», в союз, с целью регулирования производства. Они определяют общую сумму того, что должно быть произведено, распределяют её между собой и навязывают наперёд установленную продажную цену. А так как эти тресты при первой заминке в делах большей частью распадаются, то они тем самым вызывают ещё более концентрированное обобществление: целая отрасль промышленности превращается в одно сплошное колоссальное акционерное общество, конкуренция внутри страны уступает место монополии этого общества внутри данной страны. Так это и случилось в 1890 г. с английским производством щелочей, которое после слияния всех 48 крупных фабрик перешло в руки единственного, руководимого единым центром, общества с капиталом в 120 миллионов марок.

      В трестах свободная конкуренция превращается в монополию, а бесплановое производство капиталистического общества капитулирует перед плановым производством грядущего социалистического общества. Правда, сначала только на пользу и к выгоде капиталистов. Но в этой своей форме эксплуатация становится настолько осязательной, что должна рухнуть. Ни один народ не согласился бы долго мириться с производством, руководимым трестами с их неприкрытой эксплуатацией всего общества небольшой шайкой лиц, живущих стрижкой купонов.

      Так или иначе, с трестами или без трестов, в конце концов государство как официальный представитель капиталистического общества вынуждено взять на себя руководство производством. Эта необходимость превращения в государственную собственность наступает прежде всего для крупных средств сообщения: почты, телеграфа и железных дорог.

        Если кризисы выявили неспособность буржуазии к дальнейшему управлению современными производительными силами, то переход крупных производственных предприятий и средств сообщения в руки акционерных обществ, трестов и в государственную собственность доказывает ненужность буржуазии для этой цели. Все общественные функции капиталиста выполняются теперь наёмными служащими. Для капиталиста не осталось другой общественной деятельности, кроме загребания доходов, стрижки купонов и игры на бирже, где различные капиталисты отнимают друг у друга капиталы.

       Если раньше капиталистический способ производства вытеснял рабочих, то теперь он вытесняет и капиталистов, правда, пока ещё не в промышленную резервную армию, а только в разряд излишнего населения.

       Но ни переход в руки акционерных обществ и трестов, ни превращение в государственную собственность не уничтожают капиталистического характера общественной экономики. Относительно акционерных обществ и трестов это совершенно очевидно. А современное государство опять-таки есть лишь организация, которую создаёт себе буржуазное общество для охраны общих внешних условий капиталистического способа производства от посягательств как рабочих, так и отдельных капиталистов. Современное государство с товарной формой производства есть по самой своей сути капиталистическая машина, государство капиталистов, идеальный совокупный капиталист.

      Чем больше производительных сил возьмёт оно в свою собственность, тем полнее будет его превращение в совокупного капиталиста и тем большее число граждан будет оно эксплуатировать, но только при товарном производстве ради прибыли. Рабочие останутся наёмными рабочими, пролетариями. Капиталистические отношения не уничтожаются, а, наоборот, доводятся до крайности, до высшей точки. Но если на высшей точке не произойдёт смены монополии капитала на монополию закона о социальных гарантиях по количеству и квалификации труда, то дальнейшее развитие кризиса неизбежно! А государственная собственность на средства производства не разрешает конфликта, она содержит в себе лишь формальное средство его разрешения.

       Это разрешение может состояться лишь тогда, когда характер потребления производимых средств для жизни будет соответствовать общественному характеру труда, то есть когда,  с правом на труд у каждого будет законодательное право на жизнь достойную количества и квалификации труда, а не только на зарплату пропорционально труда.

     Маркс считал, что самым весомым его вкладом в сокровищницу мировой социальной науки будущего станут его исследования о двойственности разных понятий, в том числе и о двойственности такого понятия, как труд в социально-экономических взаимоотношениях граждан для развития равноправия и социальной справедливости в обществе на диалектико-логическом уровне и здесь во многом он оказался прав.

      Именно в данных пределах категория стоимости труда сохранит своё значение и это всё, что может от неё остаться в условиях нового социалистического устройства общества для удовлетворения потребностей населения, чтобы с правом на труд у каждого было право на жизнь достойную труда по его количеству и квалификации от двойственной сущности относительного равенства рабочего времени сложившейся именно при капитализме!

      Именно эта двойственная сущность определяет и относительно равное для всех количество труда, и относительно равное для всех количество производимых в обществе и необходимых каждому базовых средств для жизни в виде жилья, продуктов питания и фактуры для одежды, а не только зарплаты пропорционально труду, чтобы потом где-то доставать за эти деньги средства необходимые для продолжения своей жизни. Поэтому необходимо сделать так, чтобы только условия потребления необходимых каждому норм потребления от общего количества производимых средств для жизни определяла зарплата от результатов квалификации труда.  При этом рынок сохраняется на производимое сверх необходимых норм для социального благополучия общества.

      В дальнейшем, при развитии экономики общества и производительных сил подобный способ распределения можно распространить и на все средства коммуникации, то есть на энергию, водопровод, на санитарную канализация, на средства связи, информации и транспорта, оставляя на рынке только некоторое количество конечных устройств этих средств коммуникации, если не устраивают стандартные устанавливаемые при строительстве, но это может оговариваться с заказчиком до их установки.

      Исторически сложившийся двойственный характер социально-экономических взаимоотношений граждан в обществе исходит из единства противоположностей класса угнетённых и класса угнетаемых в социально-экономических взаимоотношениях при создании средств для жизни населения. Во все века это интересовало философов разных стран и можно рассматривать некоторые двойственности с точки зрения политэкономии как науки, предметом исследования которой являются отношения между общественно необходимым трудом и обязательным вознаграждением за такой труд.

     Но это возможно лишь при условии, что общество открыто и в условиях парламентаризма партия с такими целями победит на выборах и не прибегая ни к каким окольным путям сможет диктовать свои социально-экономические законы от имени большинства народа избравшего такую программу развития.

      Тем образом общественный характер труда и общественный характер потребления производимых средств для жизни придут в должное диалектическое соответствие и нормальное развитие общества счастливо продолжится.


        Общественные силы, подобно силам природы, действуют по своим законам, поэтому природу любых сил необходимо изучать, а не действовать ощупью, слепо, насильственно разрушая её устои и пока мы не познали их необходимо считаться с ними. Но раз мы познали их, поняли их действие, направление и влияние, то только от нас самих зависит подчинять их всё более и более нашей воле и с их помощью достигать наших целей. Это в особенности относится к современным условиям развития различных общественных систем. Пока многие упорно отказываются понимать их природу и характер, — а этому пониманию противятся капиталистический способ производства и его защитники, — до тех пор производительные силы действуют вопреки нам, против нас, до тех пор они властвуют над нами, как это подробно показано выше. Но раз понята их природа, они могут превратиться в руках ассоциированных производителей из демонических повелителей в покорных слуг.

     Здесь та же разница, что между разрушительной силой электричества в грозовой молнии и укрощённым электричеством в телеграфном аппарате и дуговой лампе, та же разница, что между пожаром и огнём, действующим на службе человека. Когда с современными производительными силами станут обращаться сообразно с их познанной, наконец, природой, общественная анархия в производстве заменится общественно-планомерным регулированием производства сообразно потребностям как общества в целом, так и каждого его члена в отдельности.

       Тогда капиталистический способ присвоения, при котором продукт порабощает сперва производителя, а затем и потребителя, будет заменён новым способом присвоения продуктов, основанным на самой природе современных средств производства: с одной стороны, прямым общественным присвоением продуктов в качестве средств для поддержания и расширения производства, а с другой — прямым индивидуальным присвоением их в качестве средств к жизни и наслаждению.

       Всё более и более превращая громадное большинство населения в пролетариев, капиталистический способ производства создаёт силу, которая под угрозой гибели вынуждена совершить этот переворот. Заставляя всё более и более превращать в государственную собственность крупные обобществлённые средства производства, капиталистический способ производства сам указывает путь к совершению этого переворота.

     Но если пролетариат берёт государственную власть и ликвидирует все буржуазные привилегии, то тем самым он уничтожает самого себя как класс и как пролетариат, тем самым он уничтожает классовые различия и классовые противоположности, а вместе с тем уничтожает и буржуазное государство и начинает строит государство социалистическое для защиты своих завоеваний.

      Существовавшему и существующему до сих пор обществу, которое движется в классовых противоположностях, было необходимо государство, т. е. организация эксплуататорского класса для поддержания его внешних условий производства, значит, в особенности для насильственного удержания эксплуатируемого класса в определяемых данным способом производства условиях подавления (рабство, крепостничество или феодальная зависимость, наёмный труд). Государство было официальным представителем только господствующего класса, но оно было таковым лишь постольку, поскольку оно было государством того класса, который для своей эпохи один представлял всё общество: в древности оно было государством рабовладельцев — граждан государства, в средние века — феодального дворянства, в наше время — буржуазии. Когда государство наконец-то становится действительно представителем всего общества для обеспечения законности и порядка согласно социалистической законности, оно само должно стать социалистическим по определению.

      С того времени, когда не будет ни одного общественного класса, который надо бы было держать в повиновении господствующему классу, с того времени, когда исчезнут вместе с классовым господством, вместе с борьбой за отдельное существование, порождаемой теперешней анархией в производстве, те столкновения и эксцессы, которые проистекают из этой борьбы, — с этого времени государство будет сокращаться до аппарата обеспечения законности и безопасности населения страны. Вмешательство государственной власти в общественные отношения становится тогда в одной области за другой излишним и само собой отмирает как аппарат классового господства. На место управления лицами становится руководство производственными процессами и общественным порядком согласно законов социалистического общества. Государство не отменяется, оно отмирает как буржуазное и рождается как социалистическое по всем законам диалектики и логики. На основании этого следует оценивать фразу про «свободное народное государство», фразу, имевшую до известной поры право на существование в качестве агитационного средства, но в конечном счёте научно несостоятельную. На основании этого следует оценивать также несостоятельность требования так называемых анархистов, чтобы государство было отменено с сегодня на завтра. Разве государство может быть свободным с такой ответственностью за весь народ?  Это буржуазное государство было свободным от такой ответственности и до сих пор пользуется такой свободой.

      С тех пор как на историческую сцену выступил капиталистический способ производства, взятие обществом всех средств производства в своё владение часто представлялось в виде более или менее туманного идеала будущего как отдельным личностям, так и его разным социальным системам. Но оно становится возможным, становится исторической необходимостью лишь тогда, когда материальные условия его проведения в жизнь оказались возможны. Как и всякий другой общественный прогресс, оно становится осуществимым не вследствие осознания того, что существование классов противоречит справедливости, равноправию, гуманизму и т. д., не вследствие простого желания отменить классы, а в силу известных новых социально-экономических законов и условий жизни населения.

      Разделение общества на классы — эксплуатирующий и эксплуатируемый, господствующий и угнетённый — было неизбежным следствием прежнего буржуазного развития производства. Пока совокупный общественный труд даёт продукцию, едва превышающую самые необходимые средства существования всех, пока, следовательно, труд отнимает всё или почти всё время огромного большинства членов общества, до тех пор это общество неизбежно делится на классы. Рядом с этим огромным большинством, исключительно занятым подневольным трудом, образуется класс, освобождённый от непосредственно производительного труда и ведающий такими общими делами общества, как управление трудом, государственные дела, правосудие, науки, искусства и т. д. Следовательно, в основе деления на классы лежит закон разделения труда на производителей, на управляющих производством, и на трудящихся в разных сферах услуг, но это уже не классы, если не будет привилегированного положения в потреблении производимых в обществе средств для жизни и иерархия по богатству сменится иерархией по количеству и квалификации общественно необходимого труда! Это, однако, отнюдь не исключает применения кем-либо в нарушение закона насилия, хищничества, хитрости,  обмана и других противоправных действие в нарушение социально-экономических законов, но классового господства и нищеты добросовестных трудящихся точно не будет. Но будет законодательная власть народа и народное государство для обеспечения законности в стране!
   
       Но если разделение на классы имеет, таким образом, известное историческое оправдание, то оно имеет его лишь для известного периода и при известных общественных условиях. Оно обусловливалось недостаточностью производства и буржуазное государство будет уничтожено полным развитием современных производительных сил для становления социалистического государства! И действительно, упразднение общественных классов предполагает достижение такой ступени исторического развития, на которой является анахронизмом, выступает как отжившее не только существование того или другого определённого господствующего класса, но и какого бы то ни было господствующего класса вообще, а следовательно не будет и самого деления на классы. Следовательно, упразднение классов предполагает такую высокую ступень развития общества, на которой присвоение какими-либо лицами или группой лиц чего-либо в нарушение закона будет делом не только наказуемым, но и постыдным, не достойным человека.

      Особо хочется отметить, что такое политического господство при монополии образования и воспитания молодёжи для её морально-нравственного здоровья и интеллектуально-духовного развития не только становится необходимым и обязательным для познания всего основного интеллектуального богатства человечества, но и является сущностью такого общества для его экономического и политического развития. Политическое и экономическое банкротство буржуазного общества уже давно доказано и едва ли составляет тайну даже для её апологетов, ибо это банкротство повторяется регулярно в среднем через каждые десять лет…

      При каждом кризисе капиталистическое общество задыхается от пресыщенности своих собственных капиталистов, которых оно уже не может содержать равнодушно, но остаётся беспомощным перед абсурдным противоречием, когда производители не могут больше производить из-за того, что голодные потребители из-за нехватки не могут купить уже произведённое потому, что им не хватает денег.

       Внедрение монополии закона о социальных гарантиях вместо монополии капитала устраняет не только существующее теперь искусственное торможение производства и рост нищеты населения, но также и то прямое расточительство сил и природных ресурсов, которое в настоящее время является неизбежным спутником капитализма и достигает своих высших размеров в кризисах. Сверх того, это сберегает для общества массу природных ресурсов при устранении безумной роскоши и мотовства господствующего класса и их холуев и даёт возможность обеспечить всем членам общества не только вполне достаточные и с каждым днём улучшающиеся материальные условия существования, но также полное свободное развитие их физических и интеллектуально-духовных способностей.  А применение этих способностей позволит поднять производство необходимых обществу средств для жизни на должный уровень для удовлетворения насущных потребностей населения страны для счастливой жизни каждого по количеству и квалификации труда на его рабочем месте в общественной экономике страны согласно новых социалистических законов принятых большинством населения страны.

        Устранение товарного производства, а вместе с тем и господство денег в обществе устраняет анархию в общественном производстве и заменяет её на планомерную сознательную организацию труда для удовлетворения насущных потребностей населения от его количества и разумных потребностей для своего нормальной здоровой и счастливой жизни, нормы которой утверждаются на референдуме от общего количества производимых в обществе средств для жизни раз в пять лет.   

      Тем самым человек теперь — в известном смысле окончательно — уходит от животных условий существования и переходит в условия действительно человеческие. Условия жизни, окружающие людей и до сих пор над ними господствовавшие, теперь подпадают под власть и контроль людей, которые впервые становятся действительно сознательными и разумными друзьями и товарищами природы, а не господами в своём собственном объединении в социалистическое общество. Мудрые законы их собственных общественных действий, противостоявшие до сих пор честным людям как чуждые, господствующие над ними, будут применяться людьми с полным знанием дела и тем самым будут подчинены господству закона избранного абсолютным большинством, а не кучкой власть и богатство имущих.

       Такое объединение людей в общество, которое противостояло им до сих пор как навязанное свыше всей историей развития человечества, становится теперь делом всей их будущей жизни. Чуждые силы, господствующие до сих пор над людьми в силу с одной стороны незнания способов достижения лучшей жизни, с другой стороны из-за нежелания единомышленников объединяться для её достижения, с третьей из страха перед власть и богатство имущими ещё долго не позволят народам в некоторых странах бороться за лучшую жизнь. 

       Но сегодня есть народы, которые частично уже способны жить по новым законам.  И только с того момента, когда люди начнут объединяться для действительно сознательного изменения своей истории, только тогда приводимые ими в движение социалистические общественные силы будут иметь преобладание над буржуазными во всё возрастающей мере.  Именно это будет условием перехода от общества с буржуазной зависимостью трудящихся от наёмного рабства к обществу свободному от него!  То есть от общества с монополией капитала, рынка и денег к монополии закона о социальных гарантиях на достойные человека нормы необходимых каждому средств для жизни от их общей производимой в обществе массы по количеству и квалификации честно и справедливо нормированного труда каждого!