Двустволка

Ещё впереди… Пройдя будто бы покрытые живой кожицей очертания пространства, я отмычкой вскрыл одну из дверей в келью, заждавшись первой звезды. Кольцо погребное творило чудеса, оттягивая [усмиряя]  ненасытных отморозков, именующих себя Али Бабой и сорока разбойниками.
***
Мне не хватало решительности… <…>.
 Сухую полку загромождали порожние мешки, воняло репчатым луком, да и мешки все в дырках, но вонь облегчалась тенорами звучных итальянцев, певших под аккомпанемент кряхтений огромных войлочных дверей, с осыпавшимися колерами и изгнившими породами древесины. Жаркие нуждой, в облаках белого пара, где росли тюльпан и анемон, они чахли. Их дыхание угадывалось уже в Нём. Находясь друг с другом, ощущая нахлынувшую постепенно, впрочем, снижающуюся душистость мимоз, смывавшую с окошка малолетние разводы, они ощущали последние секунды жизни… <…>.
Измученные едкими товарами, молокососы рассовывали их по коробкам. Разведённая белизна стояла под столом.
<…>. Сыновья хозяина молча проглатывали всю ту бурю ревности, что была привезена ещё с таможни, казалось бы, затесавшись, среди пыльных тряпок.
Скрытные и полусумасшедшие как книга с оранжевой обложкой, они гипнотизировали свою вину и пили вино из тростниковой коробки.
<…>.
Кашлянный дух заполнил пространство среди поседевших фиалок, аж вынимались глаза. От этих запахов закладывало даже уши, будто перебрал вяленой малаги*. Они кашляли плевритом... <…>. Этот запах чем-то напомнил дворницкую, такое одуряющееся сознание. Как колбы предвечернего сумрака, склоняющиеся к ежегодному, и, казалось бы, выдавленному из сырых репейников, желанию.
<…>. Сергей бросил трубку телефона. Немного прошло времени, как он спохватился и , спохватившись, перезвонил.
  «Сергей Алексеевич», - гаркнул вновь возникший по ту сторону провода Дягилев, - я вас здесь подожду. Гильотина готова. Вы идите себе с миром, малыш. Живо пролезете в занебесные дали… Я понимаю – всем жрать надо…
Не дав им договорить, раздался голос Натанки: «У вас и так всё своё…». Но не дав ей довести мысль до конца, за дело снова принялся Сергей: «Иди уже сама сюда. У нас тут разговор особый…», - и, снова обращаясь к основному собеседнику, воскликнул, - «Отпустите добром, кустами со стороны дороги просочусь и будет всё хорошо…
«А  ты, смотрю, держался крепко», - усмехнулся Дягилев. Он сделал козью ножку, затянулся, икнул, и увидел в своей замутнённой фантазии, как Сергей кидается на колючую проволоку, уронив под собой табуретку, которую подставил, чтобы иметь хоть какую-то эфемерную возможность сбежать. Он прослезился, но тут же справившись с эмоциями, Дягилев помахал кукишем и глухо проговорил, уставившись на подъезжающие к окну машины с обманчиво добрыми глазами.
«Хитрый! - погрозил он пальцем воображаемому Сергею, - «но вы дурак, потому что только хуже себе сделаете…».
Ветер не дал расслышать, что парировал Сергей… <…>.
«Смотри, - продолжал Дягилев, злобно дёргая за штанину мервецки пьяного Шалимова, - «Смотри, - уже обращаясь к Шалимову, мгновенно забыв про Сергея, продолжал Дягилев, - Вставай, святой, строили-строили и надорвались... В том-то и дело, что мы не архангелы».
20.01.16
22:42
___
 *малага – сорт вина

***
ГАЧЕПА

И потом, вполголоса, радуясь неожиданному, возвращению, по-весеннему невнимательный, даже неловкий и возбуждённый, вздрагивающий от всякого незнакомого запаха, помнящий все родинки греческих богинь, он смотрел на стоящего вдалеке чрезмерно весёлого человека.
С часу на час Сергей ожидал чуда, но прошел один, прошел другой… третий-четвертый. Короче на телеграмму надеяться было глупо и бессмысленно. Это как под конец отпуска надеяться на удвоение оного.
Уже вечерело, когда Сергей поджидал Натанку. Она сегодня должна была выйти в то же время, как и обычно. Много лет спустя Сергей бы понял, что надеяться на привычное – глупо, но у него не было столько времени.
А ведь она сегодня совсем выздоровела, вернулась к их опытам, как несчастная, заблудшая, истосковавшаяся по падению душа.
В общем – она где-то задерживалась. Сергей не стал её долго ждать, был один человек, с которым он мог оторваться, по полной отпустить всю тягомотину, что скопилась на душе. Незнакомка со светлыми волосами. Они лежали на тёплом мохеровом покрывале и дивились стрекотанию бесчисленных  цикад. Ей казалось, что он беспримерно отзывчив. Её трогало надуманное и нафантазированное. Она совершенно рехнулась, эта белокурая бестия…
- Папка, - трогая за плечо Сергея, прошептала она видавшему виды и потерявшему последние признаки несовершеннолетия разочарованному во всём мужчине.
Внезапно, не боясь аритмии, он спрыгнул с кровати и напялил штаны. Ей казалось, что его прыжок растянулся во времени как в фильме «Матрица». Она вообще перебарщивала с псевдофилософией и белой магией.
Спустя много лет, уже умудрённая, она не раз себе задавала вопрос: «Зачем он тогда столь быстро соскочил, ведь было же так здорово?». Если бы она была следователем, она бы завела на него дело. Если бы была прокурором – она бы не дала ему отмазаться ни за что.
Она бы каждую улику, каждый отпечаток его ДНК  и его жадных похотливых лапищ приложила к делу. Круг представлений её о юриспруденции был неширок, но чувство мести с лихвой всё компенсировало. Иногда она задавала себе вопрос, становясь на мгновение адвокатом: «А может он не ведал? Может, он не знал?». Но нет. Он и тот круг, к которому он принадлежал – были далеки от какого бы то ни было неведения и какого бы то ни было раскаяния. <…>.
Блондинка казалась со стороны странным, милым, неоперившимся дитём поверхностной метафизики и неутолённого желания. Эти два направления, лейтмотива могли вполне действовать как врозь, так и сообща. Они могли бы быть и нейтральны по отношению друг к другу, а могли и палки в колёса вставлять друг другу. Человек – вообще странное существо. В конце концов, они привели её на третий участок к Дягилеву. На третьем участке Дягилев был больше, чем следователем и прокурором. Это выходило за пределы любой разумной юриспруденции.

***
Двустволка стояла в углу. Ей претила футуристическая догматика, она мыслила категориями вечными. Если есть патроны – нужно найти почву, куда их можно было бы засеять. И никакой тебе психологии, никакой тебе философии.
На все вопросы Сергей отшучивался немудрённой пустяковинкой, цитировал что-то из эзотерических и левацких брошюр. Всё понарошку, как в детстве курить невзатяг. Он твердил следователю, что Аллах – велик, и что молодые доценты по вопросам переустройства и улучшения человеческой породы, потерпят фиаско, и тут точно не он виноват. «Этого порядка не изменить», - кричал он. Спустя пять минут он мог не менее ожесточенно твердить обратное.
Тут вошёл Дягилев. Ещё с порога он ощутил, как клокочет  в нём полная адреналина кровь. Ещё бы! Враждебная Галимовская банда лишила его самого дорогого – радости чтения серьёзной литературы. Теперь он ограничивался брошюрками, которые они кипами разбрасывали по деревням, по окончании чтения свежеполученного пропагандистского дерьма, он пускал бумагу на более благое дело – на самокрутки. «А что? – невозмутимо пыхтел он, - Евангелие вон и то курят, а это хуле?! Да они ж центнерами гниют, эти макулатуры!!!, - от агрессивного вопрошания он переходил в дрейфующее наступление. Наткнувшись на Сергея Шалимова, участники кампании, выражаясь фигурально, скинули с табурета молодого алчного поэта не-пойми-какой-революции. Кампания началась, как только вчерашние головорезы почувствовали в себе тягу к песне хаоса (вопреки утверждаемому порядку). Сколько у них было обвинений против Сергея – не счесть. Дягилев мечтал обработать его по-крупному, по заветам Торквемады.
- Врёшь! – дышал табаком, самогонкой и луком огрубевший Дягилев, - не тебя обворовали, ты сам – вор! Ты по отношению ко всем – сволочь! Беспринципная тварь! Мраааазь!!! Документы меняешь, как залагорассудится. И откуда только ты их берёшь, а?! Если бы я распределял бы свои симпатии, то я, коли мне пришлось бы выбирать между Лениным и тобой, скрепя сердце, выбрал бы Ленина. У него хотя бы принципы!!!
«Начитался Бергсона и думает, что всё можно», - кивал своим соратникам Дягилев.
- То ты, сука, в гуссерлианство подаёшься, то тебе Маркса треба. Ты – избалованный мальчик, понимаешь ты это? И у тебя ни *** не научный и не философский склад ума. Ты ****ый игрок! Помнишь блять этого, как бишь его… Кьеркегора! Во! Ты обезьяна Кьеркегора.
Тут Дягилев терял мысль, посколько не единождый уже прикладывался к бражке.
Последней фразой Дягилева обычно становилась – «А что вы думаете о маргбурской школе, дурики?». И захрапывал.
Он бормотал, уже сквозь сон: «Шесть тысячь шестьсот шестьдесят шесть…» и плевался блевотиной вперемешку с чахоточными сгустками.
Не растерявшиеся соратники  поправляли ему голову, подкладывали под неё подушку и вытирали окровавленную и облёванную моську тряпками. Он вызывал у них уважение исключительно своей верностью традициям предков, иначе бы они давно эту свинью пришили. Оно понятно, что его динамитом в голову контузило. Замечательным явлением был его сын, Аквамарин (его так покойная мать назвала). Он стоял тут же неподалёку и глядел на всех собравшихся злобно и одновременно сдержанно. Связанный и сохраняющий невозмутимость Сергей не вызывал у него никаких чувств, несмотря на то, что от побоев, его, похоже, лихорадило…
***

ПАГАЧЕЯ

Она бы каждую улику, каждую попытку загипнотизировать свою вину, вырвала бы из похотливых лапищ короткой памяти. Разок бы приложила пудовым ударом своей женской разочарованности – он бы сам взмолился поскорее в ГПУ к Дягилеву его отправить или к Торквемаде. Она не очень компетентна в юриспруденции, это да, у неё все эти архивы, кодексы, дела-давно-минувших-дней, провоцировали острые приступы кашля. А этот адвокат, первый в её жизни мужчина, он так заполонял пространство её комнаты, что хотелось выпустить из себя воздух и сдувающимся шариком куда-нибудь улететь.
Пропахший малагой, он плевать хотел на её кашель, вызванный крепкими сортами табака, которые он курил. По совести сказать – они кашляли вместе, потом смеялись, потом ругались. Её комната в эти минуты напоминала дворницкую. Вечно полную людей, суетливую, базарную, прокуренную, полную сквозняков и сплетен. И только предвечерний сумрак напоминал, что неведения здесь гора-а-а-здо больше. Что она, в сущности, знала об этом крючкотворце и словесном эквилибристе?!  Всё как обычно – как только надвигался сумрак и она начинала осознавать своё неведение – он тут же склонялся для прощального поцелуя и уходил, оставив ей отравленную его запахами девичью комнату и отчаяние, вызванное чем-то недоосознанным, недопойманным, недопонятым.
Блондинке со стороны казалось это всё какой-то метафизикой, выдавленной из сырых репейников. Она позвонила Сергею, но он бросил трубку, едва услышал её голос. Потом, спохватившись, перезвонил, не желая выдавать трусость – свой главный лейтмотив. Они ведь вполне могли быть нейтральными по отношению друг к другу. Пора ведь потихоньку начинать привыкать к смерти?!
Впрочем, она себе много чего надумать могла. Но дело-то было так!
Незадолго до неё звонил Дягилев. «Сергей Александрович, - гаркнул до щекотки в ухе, - покуда вы будете вставлять нам палки в колёса, а? Называйте это как хотите – перерезать провода, гадить в парадной, воровать газеты, - давайте э-э-э поступим ТЭК… Я вас здесь подожду, в конце-то концов они сами вывели меня на вас. Так что отпусти их с миром, малыш. Живо теперь пролезешь в занебесные дали, а разумной юриспруденции тебе больше и не надо. Пожрёшь и в путь!».
Сергей хотел было вставить свои три копейки, но его будто ударили по протянутой ладошке, где звенели монетки. Разлетелись, рассыпались, зарылись в песочек. Ищи-свищи. Да и был ли смысл в этих трёх копейках?! Положив трубку, он ещё долго размышлял, сводил концы с концами. И вот она не дала довести мысль до конца. Позвонила. Услышав её звонкий голосок, он машинально положил трубку, испугавшись, что она оторвёт его от серьёзных размышлений, от поиска святого Грааля, от ключа от всех дверей, от аусвайса за пределы всего этого мракобесия.
Двустволка стояла на полу. Это единственный персонаж, до последнего сохраняющий самообладание. Она мыслит категориями вечными, хотя ей и свойственно как и человеку загрязняться, ломаться, взрываться, облегчать страдания. Сергей перезвонил: «Иди уже сама сюда. Давай напоследок засеем эти грядки. Я хочу переродиться в невинном человечке. Засею, а потом кустиками просочусь, со стороны дороги. И никакой философии, никакой. А ты тут давай крепись, взращивай нового меня. А я старым даст бог поживу. Старым, трусливым, покоцанным жизнью, разочарованным, но  я привык жить. Мне будет приятно осознавать, что где-то растёт новый я». На этом месте он замолчал, скрутил козью ножку, икнул, случайно остановился взором на корешке одной из эзотерических книг. Тут ему предстало видение: «Он кидается на колючую проволоку. Она оказывается под напряжением. Его трясёт, колючки рвут кожу, бешеные псы режима на подходе, запоздало осознаёт, что его главная привычка «курить невзатяг», то есть относиться к жизни полусерьёзно, как к игре, здесь малополезна. Не существует полуболи, полустраха, полусмерти (это только говорят так некоторые). <…>. Усилием воли он стряхнул наваждение, ощупал себя. Ощутил невероятное возбуждение от того, что до сих пор жив, предался детскому греху. А она продолжала что-то говорить на том конце провода. О том, что он думает только о себе, о том, что ему проще простого «засеять грядку», улизнуть. А ей здесь ещё жить. В страхе, ведь не бывает полустраха, в боли, ведь не бывает полуболи, и умирать она тоже будет здесь. И не понарошку.
***
Молодые доценты по вопросам переустройства мира пытались выбирать между Лениным и жеребцами другой породы. Неизбежно терпели фиаско. И вставал доцент Штанина и орал: «Заткнитесь, суки! У него хотя бы принципы!!! А у вас - что? Я спрашиваю – что? Циничные мрази. Отъели харю на пайках, а? Вот возьму и позвоню Дягилеву. Он вам покажет, что именно нужно изменить!!!» Учёные живо затыкались. Спустя пять лет он подумает, что всё же можно было бы разыграть партию от нечего делать, но будет уже поздно.
Тут и в самом деле вошёл Дягилев. И с порога рявкает: «Что тут за гвалт, надежда и опора, а? Опять у Маркса выискиваете сомнительные местечки? Или в мальтузианство впали? Не хватает адреналина в крови? Ещё бы! – он обращался к каждому по отдельности и одновременно ко всем, - Ты кто вообще? Это же блять не научный подход ни ***! Не лишись самого дорогого, игрок! Радуйся, что жив, сволочь! Помнишь этого блять, который ограничивался брошюрками, где Кьеркегора пережевывали? Нету его больше. А бумагу пустили на благое дело – подтёрлись ею и пустили на самокрутки. – он пыхтел от натуги, - Малафья!! Вот даже на Евангелие замахнёмся и не вздрогнем! Что бы там Горький не говорил. Да, на Евангелии дело обычно останавливается. А что вы думаете со всеми этими бумажками будет? Сгниют все макулатуры, как и вы! – тут он начинал хрипеть и терял сознание. Дрейфующее наступление продолжалось. Шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть. Результат кампании, выражаясь фигурально, вперемешку с чахоточными сгустками поэта-не-пойми-какой-революции. Как поправляли ему голову, подкладывали под неё тряпки головорезы, чувствуя в себе немного человека, облегчаясь, вытирали облёванную моську тряпками. Приводя всё к порядку, к подобию божьему. Сколько у них было обвинений против него, но его всегда спасала исключительная верность традициям, что бы там он не говорил о пароходах современности. Однажды они обработают его по-крупному, пришьют эту свинью. Оно понятно, что не в скором времени…
***
«Врёшь», - дышал в лицо табаком и луком. Сам урод, но сын у него был замечательным явлением.
«Не тебя обворовали, ты сам – вор!».
«Так я тебе и назвала его имя!»
Он стоял тут же неподалёку, беспринципная тварь… Мрааааазь. Одновременно сдержанно и волнуясь. Связанный – делайте с ним все, что заблагорассудится. «И откуда только ты взялся, гей?». Ничто не вызывало у него одновременно столько чувств, лихорадочных и противоречивых.

Конец января 2016 года