Урда-Уула

 С Бардиным Николаем Петровичем мы работали в закрытом проектном институте. После выхода на пенсию он продолжал работать ещё более десяти лет. В этом качестве он и встретил грандиозные события в истории нашей страны, когда чудовищная власть, имевшая в своем распоряжении не менее чудовищный карательный потенциал, вмиг ушла в небытие. События эти еще много лет будут исследоваться историками, философами и аналитиками прежде, чем они остановятся на приемлемых объяснениях. Люди, работавшие в закрытых предприятиях и институтах, получили возможность выезжать за границу. Вот и Николаю Петровичу удалось побывать в другой стране, в нашем случае – в Германии. Дочка его получила приглашение прочесть цикл лекций не то в Боннском, не то в Гейдельбергском университете.
 Однажды в гостиницу к ней пришел пожилой человек и отрекомендовался Сергеем Матвеевичем Пчелинцевым, о семье которого она слышала от родителей. В аэропорту при проводах он вручил ей письмо для Николая Петровича. В следующую поездку она взяла с собой отца, заранее позаботившись о выездных документах. Таким образом встретился Николай Петрович со своим другом детства Сергеем Пчелинцевым после стольких лет разлуки. Отцы их были военными картографами и перед революцией, проводя уточнения некоторых участков российско-китайской границы, исходили и сопки Маньчжурии, и хребты Забайкалья.
 За ту неделю, что провели вместе, никак не могли наговориться. Вспомнили все, что можно было вспомнить из жизни шести-восьмилетних детей. Оба они считали, что это были самые лучшие годы их жизни. Даже вспомнили прозвища друг друга и строгости старших. Однако сначала, но словам Николая Петровича, они врезали в ресторане, отметив встречу, и были не в состоянии не то что говорить, но и соображать. Все остальное время рассказывали друг другу о судьбах родителей, знакомых и близких, или о том, что они считали важным и интересным. В эти дни мы выпивали меньше, однако выпивали. «Во всяком случае, язык ворочался, складывая в слова и фразы то, что выуживал наш мутный мозг из тайников памяти. Из всего рассказанного Сергеем мне запало в душу одно очень сильное воспоминание из парижского периода его жизни, на мой взгляд, интересное и для вас»,– будто сомневаясь в чем-то, тихо продолжал он.

                ***

 В начале 1950-х годов в парижском ресторане «Максим» собралась русская эмиграция. Такие встречи временами проводились в разных городах Европы и мира, где проживали выходцы из России, и в этом не было ничего необычного. Пришло множество именитых гостей. В самом деле, обычная обстановка ресторана, хотя бы и такого, как «Максим», с его прославленными традициями и славой, описанными Хемингуэем, Ремарком и Эренбургом, с его неуловимым духом пребывания здесь царственных особ из разных уголков земли, поэтов, музыкантов и художников, творчество которых протекало на грани гениальности, нищеты и безумия. Здесь обсуждались многомиллионные сделки, фантастические открытия и проекты. Принц крови и нищий поэт или музыкант держались на равных, и оба чувствовали себя свободными и независимыми.
 Казалось, вон за тем столиком восседает вождь бедуинов в потрясающем наряде Авраама и Лота, а за стенами, словно за пологом шатра, его белоснежные дромадеры снисходительно взирают на нас с высот тысячелетий, а чуть дальше, левее, рядом с пальмой, суровый и экзотический японец со своей нежной и трогательной спутницей.
И на этот раз в «Максим» съехались наряду с носителями древнейших фамилий России промышленники, торговцы, пришли художники, писатели и музыканты, нашедшие применение своим способностям на чужбине. Пришел и Валерий Иванович Инкижинов, приглашенный вместе со своим приятелем калмыком. Старый князь Мещерский говорил за столом, что калмык этот – потомок Аюши-хана, друга Петра Великого и даже познакомил нас. Он, кажется, живет где-то в Калифорнии и занимается бизнесом. Люди держались просто и непринужденно, большинство из них знали друг друга.
Говорили о том, что их интересовало, о знакомых, о родственниках, разбросанных по всем континентам, их судьбах. Однако снова и снова разговор возвращался в сегодняшний день, к новым книгам, художественным выставкам и новостям из России. Заговорили о фильме «Потомок Чингисхана» Пудовкина, после озвучивания получившем название «Буря над Азией» и оглушительно прошествовавшем по европейским и американским экранам. Это была модная для той поры тема: начало грандиозной холодной войны, растаявшие надежды на послевоенные изменения в Советском Союзе и события в Центральной Азии.
 Внимание людей обратилось к столику Инкижинова, раздались аплодисменты. Присутствующие знали о нем по фильму и из обширной статьи Жоржа Садуля. К эстраде энергичным шагом прошел распорядитель вечера. Люди приумолкли.
– Господа! Прошу внимания, господа! На вечере у нас присутствует исполнитель главной роли в фильме «Потомок Чингисхана» наш соотечественник Валерий Иванович Инкижинов. Он приехал в Париж в 1930-м году и остался среди нас. Попросим его к эстраде! Пусть он расскажет нам, как все это происходило на съемках, что было там интересного и вообще правда ли, что этот герой, или прообраз героя, действительно ли он был прямым потомком Потрясателя Вселенной? Может быть, это всего лишь талантливый художественный вымысел?
 А съемки? Действительно ли они проходили в Монголии?
Снова прозвучали аплодисменты. К эстраде Инкижинов приближался неспешно, однако в этой неспешности бросалась в глаза необыкновенная, прямо кошачья легкость, с которой передвигался этот почти шестидесялетний человек. Позже, будучи в Москве, я разыскал и прочел воспоминания Смирновой-Искандер, начинавшей свою артистическую карьеру у Мейерхольда чуть раньше Валерия Инкижинова. Она писала о ловкости и гибкости этого человека, напоминавших пластику тигра, что, по ее словам и произвело на Мейерхольда почти сверхъестественное впечатление. Она пишет дальше, что именно тогда у него зародилась идея биомеханики, которую они разработали совместно с Инкижиновым.

                ***
 Историю постановки фильма В.И. Инкижинов обрисовал вкратце, упомянув о Несторе Александровиче Каландарашвили, рассказавшем сибирскому писателю Ивану Новокшонову о бароне Унгерне, Ниппеле и пленном монголе-партизане. Говорил Валерий Иванович просто, будто беседовал с друзьями у костра на закате солнца. Разное я слышал об этом человеке. И что он жаден до денег, и что возомнил о себе много. Однако я знаю также, что на своей кинофабрике он устраивал бедствовавших молодых людей из России, калмыков, русских, выходцев из Кавказа – всех, кто приходил к нему и говорил на русском языке.
 Я не заметил в нем и в его манерах чего-то наигранного и чужеродного, чувства превосходства или исключительности, чем грешат люди этой профессии, когда оказываются в центре внимания. Рассказом своим он вызвал не только живое любопытство слушателей, вот так, вдруг, узнавших и увидевших на окраине огромной Российской империи отголоски почти неизвестной цивилизации с многовековой историей, зафиксированной в летописях многих народов.
 Безупречный русский язык, отточенный на подмостках многих театров и в одном из лучших высших школ мира, Петербургском Императорском политехническом институте, который он окончил перед революцией, точное, образное изложение и знание предмета держали внимание присутствующих прочно, вызывая доверие и интерес. Ты знаешь, Коля, что я занимаюсь уйгурской и тангутской историей, что меня всю жизнь привлекала и интересовала эта тема. В виде гипотезы я высказался в том смысле, что стволом большинства центрально азиатских народов являются протомонголы, что подтверждается не только антропологическими данными, но и большим процентным содержанием монголизмов в языках этих народов.
 Отрицательную, даже трагическою роль в истории монголов сыграл буддизм. После принятия этой религии Монголия впала в нирвану, которая продолжается вот уже более пяти веков. Сяньбиец, то есть древний монгол по матери, Модэ, Таншихай, Чингисхан, организаторы и основатели могущественных держав, ушли в прошлое. Продуктивная и полезная деятельность самой здоровой и талантливой части народа сменилась изучением застывших священных канонов. Юноши и девушки, приезжая в европейские города, без особого напряжения усваивают лучшие университетские программы и, будто спохватившись, зачем им это нужно, растворяются в своих бескрайних просторах.

                ***
 
 Как-то ни с того ни с сего, без всякого перехода и объявления, Инкижинов запел. Вначале было непонятно, что происходит – из-за быстрого перехода с одного языка на другой. Протяжная и печальная песня, чужая и непонятная, постепенно стала завораживать присутствующих, Они перестали разговаривать и весь зал теперь повернулся к эстраде, откуда звучал неслыханный доселе напев на незнакомом языке и мягко убаюкивал офранцуженное русское ухо.
 По мере нарастания песни взгляд Инкижинова постепенно становился все более отсутствующим. Взоры сидящих в зале, хоть и обращенные к эстраде, также ушли не то вглубь, не то куда-то за леса и горы. Проделав громадное расстояние они, похоже, осматривали родные среднерусские равнины с дорогими, но уже успевшими покрыться в памяти дымкой забвения названиями.
 А вон за тем столом, вполоборота к нам, сидит младший Родзянко, победитель и триумфатор чемпионата кавалерий европейских стран в Лондоне в 1914 году. Аскетичный и суровый воин Родзянко плачет, уставившись в спинку соседнего кресла. Не стыдясь, вытирают слезы старые, видавшие виды люди, знающие наверняка, что им не суждено больше увидеть эпические солнечные восходы и закаты на родной земле.
Обслуживавшие гостей рядовые и урядники войска Донского и Кубанского, как и носители старинных дворянских фамилий России, да, пожалуй, и сам Валерий Иванович Инкижинов скорее угадали, чем почувствовали в этой стародавней песне прибайкальских кочевников невыразимую тоску по отчему дому. А может, это и не песня вовсе, а древняя языческая молитва? Хотя отчего бы молитве не быть песней? Отчего она так сильно и властно влечет за собой и завораживает? Будто дым ладана в златоколонном соборе вселяет надежду и обещает покой измученной душе?
 Хори-туматы, или сегодняшние буряты, сложившие эту песню в незапамятные времена в своих кочевых скитаниях, длившихся иногда годами, покрывали огромные расстояния вдоль полноводной Лены до самого Ледовитого океана. Постепенно накапливавшаяся тоска по родным степям и горам выразилась в этой нежной и печальной песне. Собравшиеся безошибочно знали теперь, о чем эта песня, знали и причину, почему Валерий Иванович Инкижинов пел именно ее.
 Когда певца сопровождает оркестр или хотя бы отдельный инструмент, возможности человеческого голоса намного повышаются, возникает впечатление, что это природа с криками птиц, шепотом листвы и пением ветра притягивает и очаровывает нас. А тут чуть надтреснутый, какой-то корявый, совсем не певческий голос Валерия Ивановича спел от силы три-четыре куплета этой бесхитростной песни, затем, будто извиняясь, что произвел не то впечатление, тихо отодвинулся, сделал еще несколько шагов и растворился за портьерой. Зал безмолвствовал. Встречался я с Инкижиновым и во второй раз. Но это было совсем в другой обстановке и по другой причине. Хочу сказать тебе, Коля, что этот человек оказался необычайно интересным собеседником и я рад, что мне довелось знать его.
 – Николай Петрович, а человек, который рассказал вам все это, кажется, историк?
 – Да, он специалист по тангутской и уйгурской истории, у него есть крупные исследования, а одно время даже работал в Британском музее. Весной 1924 года Пчелинцевы уехали в эмиграцию, а мои родители остались дома, в России.
 – Прошло столько времени! Как же вы нашли друг друга?
 – Дочка моя получила приглашение прочесть цикл лекций в одном же западногерманских университетов. Она – историк и носит мою фамилию. Фамилии Пчелинцевых и Бардиных встречаются не часто. Вот и подошел Сергей к ней в одном из актовых залов университета, представился и спросил, кто ее отец. В аэропорту, при прощании, он передал письмо для меня с приглашением и своими европейскими адресами и телефонами.
 Так, через шестьдесят с лишним лет, состоялась наша встреча. Приезжал и он ко мне. Когда мой друг рассказывал о встрече русской эмиграции в «Максиме» он, вспоминая об Инкижинове, обронил: «Счастливы те, кто успел в своей жизни оставить хоть что-нибудь, свидетельствующее об их чувствах, уме и способностях. Грустно, что эта красивая доля проходит мимо многих из нас.»
 – Ваш друг Сергей Матвеевич не говорил вам, как называлась та песня? Вы не помните?
 – Он что-то говорил... Князь Тундутов, тот, что потомок Аюши-хана, пытался переводить. Не все у него получалось, он горячился... Кажется, Урду Улу, или Ордо Оло, а может быть, Урда Ула. У меня дома хранится письмо Сергея, надо будет посмотреть. Ведь калмыцкий и бурятский языки близки, верно?
 – Да, калмыки – это западномонгольские ойратские племена. Когда они говорят не очень быстро, то даже я могу понять.
 – В этом же письме он написал, что отыскал немецкого филолога сына исследователя «Сокровенного сказания монголов». Оказалось, что он знает об этой песне и, по его словам, в некоторых вариантах состоит из нескольких десятков куплетов. Филолог этот утверждает, что у этой песни не может быть точного перевода. Образы и гиперболы в песне не всегда понятны и объяснимы. Нужно прожить среди этого народа не один год, чтобы изучить быт, нравы, язык, чтобы то или иное понятие вошло в кровь и мозг, – тогда все станет на свое место. По его словам, несколько попыток перевести текст песни ни к чему не привели. Тогда он сделал смысловой, очень приблизительный, тем и ограничился.
 Кстати, я говорил Сергею о вас. Мы с ним собираемся при вашем содействии посетить вашу Родину, Забайкалье. Хочется повидать места, где прошла молодость наших родителей.