Семь лучших стихотворений Николая Тряпкина

         

                (19.12.1918—20.02.1999)


          Неправильно было бы, как мне кажется, заняться разбором стихотворений, опустив биографические сведения о поэте и не рассказать об истории развития его творческого пути. Поэтому, я решил построить эту статью таким образом, чтобы речь в ней шла в основном о самом авторе, перемежаясь разбором его некоторых стихов. Итак, поэт Николай Иванович Тряпкин родился в деревне «Саблино» Тверской губернии. в семье крестьянина-столяра. Железо отдавалось в названии его родной деревни, но было смягчено тихим и мирным названием речки Старинки. Впоследствии для своей крови он тоже выберет название «железная». «Близ Петуньи, скажет он, мой отец зарыл родного брата, срезанного саблей Колчака». Между тем детство его пахло не столько железом, сколько травой, сеном и древесной стружкой. В 1930 под угрозой раскулачивания семья перебралась в село Лотошино, где будущий поэт окончил школу. В 1939 поступил в Московский историко-архивный институт. С началом войны Тряпкин, не попавший на фронт по состоянию здоровья,в числе эвакуированных оказывается под Сольвычегодском, где работает в должности счетовода. Железный век как бы протащил поэта сквозь строй. Поколение смертников Державы пошло под пули, но его судьба уберегла от горького солдатского опыта. Гибель от него, как от его сверстников отступила  когда смертельное железо губит в небе, где патрулируют самолеты с крестами, а русские солдаты проносятся по большаку к фронту звякая трехлинейками. Первые стихотворения Тряпкин написал еще во время учебы в институте. Но подлинную силу его поэтический голос обрел именно на Русском Севере. «Коренной русский быт, коренное, русское слово, коренные русские люди… — писал он в автобиографии. — У меня впервые открылись глаза на Россию и на русскую поэзию, ибо увидел я все это каким-то особым, “нутряным” зрением. А где-то там, совсем рядом, прекрасная Вычегда сливается с прекрасной Двиной. Деревянный Котлас и его голубая пристань — такая величавая и так издалека видная! И повсюду — великие леса, осененные великими легендами. Все это очень хорошо для начинающих поэтов. Ибо сам воздух такой, что сердце очищается и становится певучим. И я впервые начал писать стихи, которые самого меня завораживали. Ничего подобного со мною никогда не случалось. Я как бы заново родился, или кто-то окатил меня волшебной влагой». Критика отмечала сходство ранних стихов Тряпкина со стихами Н. Клюева, а сам поэт по этому поводу впоследствии писал:

 Не горлань ты узорно, гармошка!
 Ты, колхозная тройка, стоп!
 Нам припишут клычковскую кошку,
 Что мурлычет про Ноев потоп.

 Поэт развивался и рос в течение десятилетий, медленно, неуклонно совершенствуя свой талант. В 1945 г  двадцати семилетний лотошенец показал свои опыты Павлу Антакольскому. Мэтр внимательно выслушал его, поглаживая худые заплаты на пиджачишке молодого стихотворца, и растроганно сказал «Все, что будешь писать парень, неси только ко мне!» После этого он дал Тряпкину записочку в журнал «Октябрь», где вскоре и была напечатана обширная подборка дебютанта. Главный редактор журнала Федор Панферов заявил: «Пусть его ругают критики, а мы его печатали, и будем печатать». И действительно, критики яростно набросились на молодого поэта. Во первых он участник первого Всесоюзного совещания писателей и имеет там шумный успех, а во вторых было за что ругать. Ведь даже без прямого упоминания Клюева, знатоки хорошо понимали, какому Николаю наследует этот Николай. Со временем то, что лишь отдельными штрихами проявляло себя и давало возможность говорить о Тряпкине, как о наследнике Н. Клюева (не издававшегося в России с 1928 по 1977), обрело полновесное звучание уже в тот период, когда стало ясно, что Тряпкин не ограничился бережно сохраненным наследием. В его поэзии обрела свое второе дыхание оборванная в период «канунов» вольная песня крестьянской лиры, обрела свое новое звучание в голосе человека, сохранившего в памяти и трагические 30-е, и трагические 40-е — всю страшную эпоху «великого перелома»:

                Проснись, мое сердце, и слушай великий хорал.
                Пусть вечное Время гудит у безвестных начал.
                Пускай пролетает другое вослед за Другим,
                А Мы с тобой — только тростинки под ветром таким.
 С годами выявлялся определяющий мотив творчества Тряпкина — мотив Памяти. Памяти, несущей в себе все тяжелое, трагическое, надрывное, что сосредоточилось в истории уничтожения русского крестьянства и его самобытной культуры, дошедшего в нынешние окаянные дни до своего апогея. Эта тема дала себя знать не сразу — должно было пройти время, прежде чем пережитое, накопленное, стало воплощаться в стихи. Тряпкин отнюдь не надрывен, он отдал щедрую дань смеховой, песенно-плясовой стихии народного творчества. Не так уж мало в его наследии стихотворений, в которых он не прочь и над собой поиронизировать, и над окружающими по-доброму, а подчас и едко посмеяться. И все же, если читать его стихи в хронологическом порядке, ощущение земной тяжести и боли за утраченное время будет нарастать. Память поэта надвое рассечена рубежом, по одну сторону которого слышится «звон боевых копыт» и скрип детской колыбели, а по другую — совсем иные, тревожные звуки — треск сломанного дерева и тоскливый вой пурги. Свирель, поющая над погостом, — еще не символ конца жизни, это лишь этап, страшный отрезок, который проходят несколько поколений, дабы те, кому Бог дал, выжили и сумели донести до потомков свою горькую повесть, спеть старую, народную, исполненную удалого разгулья и сердечной тоски, почти забытую ныне песню…
         Эта песенка сполюбилась нам,
        да промчались мы по своим костям…

 Медленно, шаг за шагом подходил поэт к эпическому сказанию о своей родословной. Первые главы его были написаны в н. 80-х, когда Тряпкин обрел былинную поэтическую мощь, когда прежние отдельные попытки совместить временные пласты соединились в единую картину трагедии, в которой органически слилось недавнее прошлое и видения набегов и захватов, переселений народов и исчезновений их с лица земли, отделенные тысячелетиями:

 И стучал молоток, забивая горбыльями окна,
 И лопата в саду засыпала у погреба лаз.
 И родная изба, что от слез материнских промокла,
 Зазвучала, как гроб, искони поджидающий нас.
 Это было — как миф. Это было в те самые годы,
 Где в земной известняк ударял исполинский таран.
 И гудела земля. И гремели вселенские своды.
 И старинный паром уходил в Мировой океан.

 Тряпкин соединил в своей поэзии и разнородные языковые пласты — три основных слоя в неразрывном единстве: слой фольклорный, слой, разработанный русской классической поэзией XIX в., и слой современного живого разговорного языка. С годами песенная линия не сошла «на нет», но основное место в творчестве Тряпкина заняли стихи философского склада. «Крестьянская» традиция сказывается в них в остро-публицисти-ческом пафосе, с каким поэт подчеркивает свою принадлежность к народу, свою крестьян-скую сущность. Публицистический пафос, соответствующий нелегкому движению поэти-ческой ноты, вырывающейся из потаенных глубин, сродни «аввакумовскому» пафосу его великого предшественника — Н. Клюева. В «Предании», посвященном памяти «Аввакума двадцатого столетья», Тряпкин акцентирует органичную связь поэтического слова с природой, с Матерью-Сырой Землей. Слово, имеющее глубокие корни в народной почве, в национальной стихии, не пропадет и не сгинет, даже если долгое время будет существо-вать под спудом в иные драматические минуты истории, прикрытое невидимой завесой Тайны, скрывающей от непосвященных божественную поэтическую мелодию:

 Он сам себя швырнул под ту пяту,
 Из-под которой — дым, и прах, и пламя.
 Зачем же мы все помним ярость ту
 И не простим той гибели с мощами?
 Давным-давно простили мы таких,
 Кому сам Бог не выдал бы прощенья.
 А этот старец! Этот жалкий мних!
 Зачем в него летят еще каменья?

 Вселенское Время в творческом сознании поэта сжимается, целые тысячелетия проносят-ся в течение нескольких часов. В единую секунду бытия существуют Рождение и Закат человеческой цивилизации, зачатие Вселенной и распад узловых корней земного сущес-твования. В нерасторжимом единстве сплетены общенародные, государственно-национа-льные взгляды и общечеловеческая, космическая мысль. Поэту доступно воплощение всемирности, единовременности всего, происходящего на Земле и в бесконечности. Словно по спирали он расширяет свой духовный мир, что дает ему время от времени возможность раздвинуть границы прекрасной эстетической традиции, унаследованной от Клюева. Здесь, на грани Земли и Космоса глазам поэта открывается прошлое, настоящее и будущее, здесь он — творец мира. Россия сама становится частью Космоса, венчает землю своей светящейся короной:


 Черная, заполярная,
 Где-то в ночной дали
 Светится Русь радарная
 Над головой Земли…
 Пусть ты не сила крестная
 И не исчадье зла,
 Целая поднебесная
 В лапы твои легла.

 Столь характерное для поэта совмещение реального и исторического пластов ярче всего воплотилось в его «библейском» цикле, в частности, в одном из лучших его стихотво-рений — «Песнь о хождении в край Палестинский». Легенда, рассказанная поэтом о своем дедушке-богомольце, воспринимается как реальность, но одновременно как далекое прошлое, окутанное идиллической дымкой, не имеющее ничего общего с трагедией, которую творят на Иорданских берегах современные «давиды». Убежденность неотврати-мого возмездия сливается в голосе Тряпкина с трагической нотой при обращении к исто-рии и мирозданью от имени погибших, в голосе поэта, принявшего на себя их боль и воплотившего ее в строках, обретших пророческую силу, пронизывающих земной круг и космические дали:

 Грохотала земля. И в ночах горизонты горели,
 Грохотали моря. И сновали огни батарей…
 Ты прости меня, матушка, что играла на тихой свирели
 И дитя уносила — подальше от страшных людей…
 Проклинаю себя. И все страсти свои не приемлю.
 Это я колочусь в заповедные двери твои.
 Ты прости меня, матушка, освятившая грешную землю.
 За неверность мою. За великие кривды мои.

Это произведение, я бы уверенно включил в число семи лучших стихотворений Николая Тряпкина. Оно повествует о временах воинствующего безбожия свидетелем которого и  явился автор. Есенин и Клюев до поры прячутся в рябящем золоте, но оно уже рушится под топором. Власть велит его отцу разгрузить, или как тогда выражались раскулачить Церковь. Сын столяра стоит на пороге обдираемой Церкви, и смотрит как отец ее курочит вместе со своим напарником. Отец его ярый большевик, он получил заданье Советской власти реквизировать имущество, и ревностно, не чувствуя укоров совести его испол-няет..Но другое дело его сын!.... Поэт всем своим существом восстает против этого беззаконного действа. Он от стыда за своего отца творящего бесчинство в храме не смеет даже взглянуть в глаза людям и смотрит куда-то вверх. 

 И пришёл я туда – посмотреть на иную заботу!
Не могу и теперь позабыть той печальной страды, –
Как отцовские руки срывали со стен позолоту,
            Как отцовский топор оставлял на иконах следы.
Изломали алтарь, искрошили паркетные плиты,
И горчайшая пыль закрывала все окна кругом.
И стояли у стен наши скорбные тётки Улиты,
Утирая слезу бумазейным своим лоскутком.
А потом я смотрел, как дрожали отцовские руки,
Как напарник его молчаливо заглатывал снедь…
Ничего я не взял, ни единой припрятанной штуки,
И смотрел по верхам, чтобы людям в глаза не смотреть.

Невольно возникает вопрос, зачем же так безжалостно рубцует себя автор в этом стихе, за какие такие «великие кривды» он просит его простить.. В чем же таком он провинился, если сам не был и не мог быть соучастником злого отцовского дела..Видимо он чувствует свою сопричастность из одного кровного родства, грех отцов невольно сжигает стыдом и его самого ..  Ведь он мог как-то воздействовать на отца, отговорить его, вразумить, напомнить, что это «дедовский  храм украшавший доселе окрестность»..Но он этого не сделал!..И поэтому  боится теперь смотреть людям в глаза..Вероятней всего, что совесть заговорила в нем.. И душа, которая по уверению блаженного Августина, по природе своей христианка, возмутилась в нем и исторгла свой законный протест происходящему без-законию..… Но тем не менее сам автор не исповедует себя верующим, «Пусть не чтил я святых и, на церковь взглянув, не крестился..» В следствии чего он приписывает свои укоры совести за поругание святыни, не предательству веры, а своему внутреннему протесту против разрушения исторически значимой архитектурной красоты. Не за храм Божий и не за поруганную религию к сожалению он болел душой, а за разрушение эстети-ческой гармонии. В нем было сильно эстетическое чувство и он любил  « Как расправив закатные крылья, византийское чудо сияло в багряной пыли». Но тем не менее против воли автора, в то время, как мне думается, сам Господь стучался в его душу, заронив в нее «горчайшее семя» веры..

 И смотрел я туда, где сновало стрижиное племя,
Залетая под купол, цепляясь за каждый карниз.
И не знал я тогда, что запало горчайшее семя
В это сердце моё, что грустило у сваленных риз.

Но не только теперь и прежде это горчайщее семя западало в сердце поэта и не раз пускало  в нем свои животворные ростки.. Часто поэт сопоставляет в своих стихах гонимую и преследуемую веру в Бога, разрушение Церкви и даже страдание самого Спасителя на кресте с страданиями своей дорогой отчизны и ее крестными муками. В связи с этим мне хочется выделить еще одно произведение из «цикла библейских стихов». В нем, меня поражает своей неподдельной искренностью проникновенный религиозный пафос. Стихотворение это вырывается из вдохновенных уст певца, как какой-то неисто-вый пророческий вопль.. Строчки его пронзают насквозь и ранят своими жалящими наконечниками в самое сердце..

 Когда Он был распятый и оплеванный,
 Уже воздет,
 И над Крестом горел исполосованный
 Закатный свет,—
 Народ приник к своим привалищам —
 За клином клин,
 А Он кричал с высокого ристалища —
 Почти один.
 Никто не знал, что у того Подножия,
 В грязи, в пыли,
 Склонилась Мать, Родительница Божия —
 Свеча земли.
 Кому повем тот полустон таинственный,
 Кому повем?
 “Прощаю всем, о Сыне Мой единственный,
 Прощаю всем”.
 А Он кричал, взывая к небу звездному —
 К судьбе Своей.
 И только Мать глотала Кровь железную
 С Его гвоздей.
 Промчались дни, прошли тысячелетия,
 В грязи, в пыли
 О Русь моя! Нетленное соцветие!
 Свеча земли!
 И тот же Крест — поруганный, оплеванный.
 И столько лет!
 А над Крестом горит исполосованный
 Закатный свет.
 Все тот же Крест... А ветерок порхающий —
 Сюда, ко мне;
 “Прости же всем, о Сыне Мой страдающий:
 Они во тьме!”
 Гляжу на Крест... Да сгинь ты, тьма проклятая!
 Умри, змея!
 О Русь моя! Не ты ли там — распятая?
 О Русь моя!..
 Она молчит, воззревши к небу звездному
 В страде своей;
 И только сын глотает кровь железную
 С ее гвоздей.

Удивительно как поэт при помощи свободного чередования разностопных по количеству строк (вольного ямба) смог точно передать эмоциональный заряд крестных страданий. Вообще в русской поэзии вольные стихи больше всего подходят для передачи разговор-ной речи, что и было, на мой взгляд, мастерски здесь использовано.. Образы и метафоры в этом произведении поражают своей удивительной точностью и лаконичностью, они придают необходимые штрихи картине..Исполосованный закат здесь как нельзя лучше живописует образ страдающего Христа. Поэт хотел, как мне думается, показать этим, что природа как бы страдает и мучается вместе со своим  Творцом  и Создателем… Она запечатлевает на себе рубцы от ударов плетью, какими было покрыто тело Спасителя. Богородица, здесь названа  свечой земли, что тоже очень верно отображает суть происхо-дящего и назначенную ей миссию- светить над темным и греховным миром. Потрясает своей мощью и следующий образ: И только Мать глотала Кровь железную с Его гвоздей. Здесь как нельзя лучше отображено то горькое и  мучительное состояние которое испыты-вала Дева Мария у Креста своего божественного Сына. – И тебе скорбь насквозь пройдет душу..Предсказал ей некогда Симеон Богоприимец в Иерусалимском храме.. И вот здесь, она глотая кровь железную с Его гвоздей ощутила вполне свершение этого страшного пророчества. Но все-таки при всей могущественной силе этой метафоры, нельзя не заметить, что поэт чрезмерно злоупотребляет этим  тяжеловесным эпитетом, часто совершенно необоснованно перегружая им свои стихи. У него железом мечены перемены, железными гвоздями забивают дом в Саблине, гремит железо фортзонов, отзываясь полковой медью  гудят провода в соломе, железный серп с молотом укреплен отцом на крыше дома, для своей крови поэт тоже выберет определение «железная».. Примером его зацикленности на этом образном штампе может служить следующий отрывок:

 Железное поле. Железный и праведный час.
 Железные травы звенят под ногами у нас.
 Железные своды над нами гудят на весу.
 Железное поле. А поле – в железном лесу.

   Конечно с другой стороны это громыхающая железом поэзия  может являться в какой-то степени скорей достоинством Николая Тряпкина, чем недостатком. По крайней мере это стихотворение я включил в число наиболее понравившихся мне стихов. Этот уникальный авторский прием помогает создать ему свой неповторимый художественный стиль, и дает возможность точней и правдивей отобразить жизнь советской деревни, когда на смену сохе пришел железный конь..  Критик Владимир Бондаренко сказал о Николае Тряпкине, что «он, может быть, оказался последним поэтом русской глубинки, русского лада. Он не был чисто крестьянским поэтом, но все пропускал через свой крестьянский мир. Он был вольным хранителем русского слова. Не боялся и затронуть трагические темы раскулачи-вания, коллективизации, тяжелой жизни крестьянства». Чертвертым  произведением, которое я хотел бы тоже выделить, стало на мой взгляд несложное и даже по детски наивное  стихотворение.. Но хоть оно весьма незатейливо, есть в нем что то пленительное и цепляющее за душу..

Серебристая дорога, серебристая.
Лес да горы, снег да лунный порошок.
Вечер брызгами охотничьего выстрела
В небе скважины горящие прожег.

И над пропастью, тенями перекрытою,
Задремали придорожные столбы.
И мерещится за каждою ракитою
Теплый запах от невидимой избы.
Может, скрытый кедрачами и березами,
Где-то рядом здесь прислушался марал,
Как трубит ему оленьими совхозами
Затуманенный лесистый перевал.
А дорога вверх под сумеречным пологом
Продолжает свой медлительный подъем,
Хорошо бы там с кочующим геологом
Развести костер на облаке ночном.
Лес да горы, снег да пропасти отвесные.
Не боюсь тропой рискованной пройти.
Вот ступлю на ту хребтину поднебесную –
И пойду уже по Млечному Пути.

В этих строчках, как и во многих других слышится голос олонецкого ведуна- Николая Клюева. Чувствуется в них и пастушеская напевность раннего Есенина. Заметна и некоторая подражательность другим современным поэтам.. Вообще в авторе явственно видна его склонность к ученичеству, способность впитывать в себя лучшее, что есть в песенной поэзии. Не зря как видно он стремился получить специальное филологическое образование и готовился к редакторской деятельности. Конечно, ни о каком посконно-нутряном самооткрытии тут говорить не приходится. Талант потому и прорезался, что происходила в нем интенсивная интеллектуальная работа. Исаковский оказался первым образцом для подражания, но хотелось подражать еще и Безымянскому и Жарову, ходовым тогдашним стихотворцам. Кольцов и Есенин были для него вполне естественно в числе предтеч. В этом словесном кружеве обнаруживался не столько баешник-певун на вроде Прокофьева, которому отсалютованно в песенную Ладогу, сколько фольклорист-книгочей, в записях которого «и тучи термитные и взрои кротовые».  Следующим творением Н.Тряпкина, на котором бы я хотел сконцентрировать внимание  является его стихотворение «Море». Какая безбрежная широта пространства открывается здесь!..Какое необъятное  и захватывающее дух раздолье дышит в каждой строчке!...С каким великим мастерством описано чарующее великолепье угрюмой северной природы! ..Читаешь «Белая отмель. И камни. И шелест прилива». ..И перед твоими глазами невольно возни-кает, бескрайнее, шелестящее приливом море с далеким кораблем на горизонте.. Описание природы здесь очень натуральное и из-за этого легко представимое.. Воображению рису-ются и: редкие сосны, что прозрачны под северным светом, и снеговые туманы, и зной комариный в ушах и синева бесконечных лесов и запахов крепкая соль и вечно сверкающий кряж Лядяного Угрюма. Дикость чистой девственной природы даже немного страшит. При внимательном прочтении слышится, даже какой-то грозный рык угрюмого Севера.. Автор сознательно создал это ощущение через часто чередующийся повтор согласной буквы «Р». И я сознательно выделил эту букву в каждой строчке, чтобы этот удивитель-ный прием звукописи представлялся более явственно.

 Белая отмель. И камни. И шелест пРилива.
 МоРе в полуденном сне с паРоходом далёким.
 КРикнешь в пРостРанство. ЗамРёшь. Никакого отзыва.
 Сладко, о моРе, побыть на земле одиноким.
 Где-то гагаРа кРичит над пустынею водной.
 Редкие сосны пРозРачны под севеРным светом.
 Или ты снова пРишёл – молодой и безРодный –
 К тундРам и скалам чужим, к неизвестным заветам?
 Что там за тундРой? Леса в синеве бесконечной.
 С беРега чайки летят на Речные излуки.
 Снова я – дРевний Охотник с колчаном заплечным,
 Зной комаРиный в ушах – как звенящие луки.
 Что там за моРем? Лежат снеговые туманы.
 ГРезят метели под пологом Звёздного Чума.
 МиР вам, земля, и вода, и полночные стРаны,
 Вечно свеРкающий кРяж Ледяного УгРюма!
 Сколько веков я к поРогу земли пРоРубался!
 Застили свет мне лесные дРемучие стены.
 ДвеРи откРылись. И путь пРямо к звёздам начался.
 Дайте ж побыть на последней чеРте Ойкумены!
 МиР вам, и солнце, и скалы, и птичьи гнездовья,
 Запахов кРепкая соль, как в начале твоРенья!
 Всё впеРеди! А пока лишь – тепло да здоРовье,
 Чайки, да солнце, да я, да моРское свеченье.
 Белая отмель. И камни. И шелест пРилива.
 МоРе в полуденном сне с паРоходом далёким.
 КРикнешь в пРостРанство. ЗамРёшь. Никакого отзыва.
 Сладко, о моРе, побыть на земле одиноким.

На протяжении всего стихотворения сквозит лейтмотив одиночества.. И поэт в конечном счете признается, что ему «сладко побыть на земле одиноким» . Да это вообще то и естественно, любой творческий человек, если он конечно не серая посредственность должен знать эту простую аксиому.. Ибо только спрятавшись от всего мира, оставшись один на один со своим вдохновением,  художник может что-то создавать. Правда, автор делает здесь, на мой взгляд, очень ценное уточнение, он говорит: что сладко «побыть одиноким», а не быть им вечно.. Ведь постоянное одиночество, сопряжено скорее со страданием и с горечью..А побыть одиноким некоторое время, действительно, бывает очень даже сладко. Но беда в том, что одиночество Николая Тряпкина не было кратким и тем более сладким , оно было, если можно так выразиться- хроническим. У него, не было рядом близких друзей. Дома, мягко говоря, его не любили. Он был одиноким как пастух.  К нему враждебно  относились и советские чиновники в Лотошино, где он раньше жил: «Поднимались на дыбы лотошинские дубы…».  Из литературной братии он также не мог не с кем наладить общение. Прежде в ЦДЛ собратья по перу его дружно осыпали насмеш-ками: «Опять этот лапотный заика поёт!  Как он уже надоел!». И в этом роде. Позднее, когда он стал известным, поэты подходили к нему и кланялись. Подносили рюмки и фужеры, и предлагали выпить. Но он решительно отмахивался от них, делясь с юными дарованиями.. «Знали бы вы, насколько они воньки. Ох, и воньки!». Он не имел ввиду запах. Ему нравились  молодые поэты, и он был с ними предельно откровенным, напевал стихи без собственной цензуры. Однажды поэт Сергей Семянников, прошедший огни и воды, встал перед ним, со слезами на глазах, на колени. Встал потому, что Тряпкин задел его самое сокровенное. В 2003 году у Сергея Семянникова вышел небольшой сборник стихов «Вечные хлопоты», который он посвятил Николаю Тряпкину: «Светлой Памяти истинного поэта Николая Тряпкина». Предисловием к этой книжке он взял рекомендацию Николая Ивановича в редакцию издательства «Современник»: «Предлагаю вам замеча-тельные стихи, автор которых живёт в г. Челябинске и занимается медициной. Если из этой рукописи отобрать лучшее, то получится превосходнейшая книга, достойная большого русского поэта. Н. Тряпкин.»..Я думаю, что не будет лишним привести тут один эпизод из встречи уже престарелого лотошинского  пиита с другим весьма известным стихотворцем . Передаю эту историю дословно, как было написано в воспоминаниях того самого стихотворца.. « Это произошло в 1985 году, в это время Николай Иванович жил в Москве на улице Островитянова. Мы часто разговаривали по телефону: когда был кто-то дома, встретиться было нельзя. Меня просто бы не пустили. Но трижды нам повезло. Чаще всего вспоминаю об одной встрече. Тряпкины жили в трёхкомнатной квартире. У Николая Ивановича был хороший кабинет, где он и спал. По дороге к нему я прихватил бутылку коньяка. В этот раз мы наговорились досыта. Коньячёк делал нашу беседу ещё роднее. Он тогда сказал мне: «Пиши, с Богом в душе! И всё у тебя получится!» Встреча закончилась не по нашему согласию: пришла дочь. «Будем тише воды!», – сказал Николай Иванович. «Пришёл осведомитель матери! Нас застукали!».Он помолчал и вдруг с улыбкой обратился ко мне: «Ты ведь,  холостой! Сделай милость, женись на моей дочери! Ох, и ужас!». И он громко засмеялся»…Вот такой, трогательный момент из жизни этого большого русского поэта, очень, как мне кажется, явно приоткрывает его внутреннюю сущность....Что же касается других шедевров Николая Тряпкина, которые я обязан выбрать из множества его прекрасных стихов, то остановлюсь пожалуй еще на одном… Оно мне дорого своим животворным словом.. Такое ощущение, что поэт из Олонца, тезка автора, стоял незримо за его спиной и наборматывал ему в ухо эти строчки..

    За синие своды,
    За вешние воды
 Зовут меня детские сказки природы,
 На белую гору, к метельному бору,
 Отвесить поклон старику Зимогору.
 И северный дед, убелённый снегами,
 Кудлатый, как бор, залопочет губами,
 Читая берложьи священные Веды,
 Усевшись на пень для высокой беседы.

 Сосновые своды, глухие проходы…
 Я слушаю тайную флейту природы,
 Иду через дрёмы, очнуться не смея,
 К прогалинам детства, в страну Берендея,
 На красные горы, в певучие боры,
 Где тучи с громами ведут разговоры,
 Где сосны и ели вздыхают о Леле
 И ждут заревой ворожейной свирели.
 И старый медведь, умудрённый годами,
 Там ходит с клюкой, оснащённой суками,
 Храня заповедники Звука и Слова
 От страшного зверя и глаза лихого.



 Проносятся тучи, проносятся годы,
 Меняются земли, меняются воды.
 А я эти тропы, и вздохи, и стуки
 Держу на примете, беру на поруки,
 А я эти песни, рожки и свирели
 Хотел бы оставить в родной колыбели,
 Где красные горы, где шумные боры,
 Где я на дулейке искал переборы
 И слушал земли заповедные Веды,
 Садясь на пенёк для высокой беседы…

Прочтя этот чудесный стих, складывается такое впечатление, что поэт его не пишет, а как будто ворожит или плетет какое-то словесное кружево..И почему то вспоминаются слова Клюева « Словопоклонник богомерзкий, не знаю я где орлий путь». Да, именно такое ощущение складывается, после прочтения, что поэт Николай Тряпкин слушая заповедные Веды, и наслаждаясь их завораживающей прелестью, не знает все-таки где находится орлий путь. А не знает он его потому, что, несмотря на весь свой недюжинный талант, который ему вручил Господь, он чрезмерно раболепствует перед эстетической красотой слова, забывая о Боге. И даже когда он пишет «библейские циклы» своих стихов, в душе он все равно остается – атеистом. Как он сам в этом откровенно и признался, незадолго до своей кончины...
 
Буду Господом наказан,
 Буду дьяволом помазан,
 Буду грешником великим
 Вплоть до Страшного суда.
 В нашей пакостной юдоли
 Не сыскать мне лучшей роли,
 И у дьявола в неволе
 Закисать нам, господа.

Безмерно жаль, что такие удивительные поэты как Тряпкин, Есенин, Клюев, Блок, Бродский, и многие другие; которые всю жизнь воспевали своим мелодичным языком божественные гимны, остались все -таки глухими к словам Того о ком они пели.. Хотя  и замирала душа Николая Тряпкина, когда дрожало свечное мерцанье.. И чудилось ему, что вечность сама возжигала огни перед ним».. Но не смог он  к сожалению ступить дальше порога деревенской церквушки, разрушенной в далекие  послереволюционные годы его отцом.. И так и остался, навсегда, как он сам себя считал « певцом родного края» и «ровесником революции», но не верующим человеком....Хочется еще отметить, что в последний период своего творчества поэт резко выступал против перестройки и разруше-ния России. Вошел в редколлегию газеты «День», был ее постоянным автором и в каком-то смысле поэтическим символом. Вот, что писал о Николае Тряпкине поэт Юрий Кузне-цов незадолго до своей смерти в статье "Заветное окошко мироздания": "В какое время мы живём! Всюду толпа. На улицах - толпа, в квартирах у телевизоров - тоже толпа, хоть разъединённая, но загипнотизированная одним и тем же. Но пушкинская ремарка всё равно остаётся в силе: народ безмолвствует. Видимо, это надо понимать так, что он не участвует в политических страстях. Он живёт отдельно от толпы. Он поёт, он смеётся и плачет и всегда заявляет о себе, говоря устами своих певцов. Один из таких певцов - Николай Тряпкин. Толпа безлика, у народа есть лик. Этот народный лик проступает в творчестве Николая Тряпкина. Бывают поэты, которые привлекают внимание "лица необщим выраженьем". Но тут другое. Тут лик. А сам поэт обладает магической силой, одним росчерком пера он способен удерживать все времена:

 Свищут над нами столетья и годы,
 Разве промчались они?

В последние годы жизни Тряпкин тяжело переживал развал страны и воцарение в ней чужебесия: «И фриц, и лях, и татарва, хватало и другого хама. Но не видала ты, Москва, такой блевотины и срама… И все наши рыла — оскаленный рот. И пляшет горилла у наших ворот. <…> Огромные гниды жиреют в земле. И серут хасиды в Московском Кремле». Песенный талант тончайшего лирика не иссякал, но в его поэзии все отчетливей звучала нота сопротивления черной силе, накрывшей Россию. Стихи, проникнутые этим чувством, публиковались исключительно на страницах газеты «Завтра» и журнала «Наш современник». Николай Тряпкин был близок к фольклору и этнографической среде, но близок как летящая птица. Он не вязнет, а парит. Оттого в его стихах всегда возникает ощущение ликующего полёта… Бытовые подробности отзываются певучим эхом. Они дышат, как живые. Поэт владеет своим материалом таинственно, не прилагая видимых усилий, как Емеля из сказки, у которого и печь сама ходит, и топор сам рубит. Но это уже не быт, а национальная стихия. В линии Кольцов - Есенин, поэтов народного лада, Тряпкин - последний русский поэт. Трудно и даже невозможно в будущем ожидать появления поэта подобной народной стихии. Слишком замутнён и исковеркан русский язык и сильно подорваны генетические корни народа. Но если такое случится - произойдёт поистине чудо. Будем на это надеяться, а я уверен в одном: в XXI веке значение самобытного слова Николая Тряпкина будет только возрастать.".. Напоследок бы хотелось мне выделить еще 3 воистину великих стихотворения автора. Их я не стал включать в эту подборку, так как мне кажется они итак у всех на слуху, это - конечно же: «Летела Гагара»,  « В долинах пестрели» и «Исцеление Муромца» Закончить свою исследовательскую работу, мне бы  хотелось малоизвестным стихом автора..Я уже не стану заниматься его анализом, хочу просто лишний раз насладиться вместе с вами  удивительной певучей звучностью его поэзии...

Какие ветры прошумели!
Какая ночь тогда была!..
В какой же давней колыбели
Деревня отчая спала!
Ни проводо'в, ни чутких раций.
Спала и видела во сне
Флажки окрестных «капераций»
И что там есть, в какой цене.
А ночь свистела и кричала,
А что — попробуй дай ответ.
Спала деревня и не знала,
Что' суждено ей в смене лет.
И что нам завтра на рассвете
Вострубят трубы лебедей?
Мы спали праведно, как дети,
В качалке матери своей.
И кот урчал в хозяйский ворот
И не поведал никому,
Что жизнь идет в крутую гору,
Зарывшись в пасмурном дыму.
И сколько всякой перемены
Земле придется испытать!
И не сумеют эти стены
Пред бурей века устоять!
И только волны ржей колхозных
Заговорят со всех сторон.
И я замру здесь перед грозной
Неумолимостью времен.
И обойду кипрей высокий
И встану тихо у пруда,
Где в самой девственной осоке
Не пошелохнется вода...