Наргиз

Под южным солнцем девочки созревают быстро. В то время, когда из угловатых подростков, превращаются в девушек,- все они, даже дурнушки, таинственны и милы. Мужчине лучше не заглядывать в их глаза, а то он может пропасть, упасть и не подняться. 

Осознание того, что ты – сосуд, который должен наполниться, будоражило каждую клеточку юных особ. Но Наргиз отличалась от всех. Ресницы её чаще, чем у других, опускались на бледные щеки. На переменах, никогда, как одноклассницы, не поправляла она толстую косу, спускающуюся до края платья. Не смеялась, как мы, просто так, - без причины, вообще редко разговаривала с нами. Но это было естественно, не нарочито, и воспринималось всеми не как высокомерие, а как что-то непонятное, но имеющее право на существование. Она как будто жила в мире, куда нам всем не было хода. 

В один из апрельских, радостных для всего весеннего мира, но не для меня дней, я шла в школу, на УПК. Бабушка строго следовала рекомендациям из журнала «Здоровье». Голову поэтому я мыла раз в десять дней. Да еще это ужасное каре. Но я ведь не актриса немого кино, как бабушка. Вышла я за два часа до начала занятий по кулинарии. Зачем они нам неизвестно, ведь девочки на юге должны в семь лет уметь приготовить и накрыть стол, если мамы нет дома. 

Я уже почти дошла до школы, когда увидела Наргизв глубине двора Увидела и молча вошла к ней . Южный двор у моря,- мне ли не помнить тебя. Булыжный пол, первый и второй этаж, обнесённый балконом по кругу. На всех дверях колышутся марли, из всех дверей слышится жизнь и несутся запахи. Баклажанов и сациви, абрикосового варенья и долмы, кинзы и жареной барашки. В центре двора – колонка. Там, за колышашимися чуть слышно, марлями, рождались, росли, любили, делали детей и умирали. Но всё очень тихо, у каждого на свой лад. Наргиз стояла посреди двора в домашнем сарафане, но такая же отстраненная, как и в школе. 

- Что так рано? – спросила она, щурясь от солнца, еще не обжигающего, еще не полуденного. 

- Вообще-то я не в школу, - волосы грязные, - ответила я, потупившись. 

И всё. Время как-то развернулось, и покатило вспять с этой минуты. Наргиз неспешно вынесла на середину двора табурет. Поставила таз. А потом вынесла кувшин. Табурет был резной, старинный. Таз медный, с резьбой. А кувшин, кувшин выплыл как лебедь. Тонкая, изящная подставка. Чуть овальное, как сложенные крылья, основание. Шея тонкая и длинная, переходящая в носик. И все это из серебра с чернью работы кубачинских мастеров. 

Молча кивнула мне одноклассница. Я положила портфель и наклонила голову над тазом. Кто-то шел на работу, кто-то с рынка. А Наргиз мыла мне голову, не торопясь и ни с кем не разговаривая. 

В школу я пришла одной из последних. Вместо УПК нас собрали в актовом зале на репетицию весеннего смотра художественной самодеятельности. Белое московское пальто в клеточку, очки с диоптриями, колготки в резиночку, - но! Я видела восхищенные мальчишеские взгляды, я летала в этот день, как на крыльях. И! Я даже слышала разговор двух первых красавиц класса. 

- Посмотри, Каринэ какая хорошенькая, - сказала Ленка Мажидова. 

- Наверно, влюбилась, - отвечала Люба Кеммерлинг. 

Время теперь текло не по прямой и вперед, а как-то веселым ручейком, то влево, то вправо. 

Каждый четверг, притворно унылая, я выходила из дома за два часа до занятий и шла к Наргиз. 

Руки её, маленькие, но решительные, то лили мне на волосы отвары душистых трав, то настой черного хлеба, то самодельный кефир. 

В школу я шла раскрасневшаяся, веселая и почти уверовавшая в то, что могу и может быть, буду счастливой. 

Однажды наш привычный ритуал был слегка нарушен. На пороге квартиры Наргиз показалась совсем не похожая на нее женщина. Тень старости уже коснулась её красивого лица. 

- Мама, я скоро закончу, - сказала дочь. 

Я удостоилась еле заметного кивка. 

Они были похожи в своем отчуждении от мира и не похожи, но очень естественны. На юге детей обязательно расспросят при встрече, - как дела, как оценки, как родители и вся дальняя и ближняя родня, накормят непременно. В тот миг, когда женщина стояла, прижавшись к косяку, и свет струился сквозь неё, а я выпрямила уставшую шею над тазом, чувство ирреальности происходящего полностью овладело мною. И Наргиз со своим кувшином, и мать её, и двор как будто плыли вместе со мной, вне времени и пространства. Причем эти четверги никак не сблизили нас с Наргиз. Она молча кивала мне на таз, я наклоняла голову. Мы ни о чём никогда не говорили. В школе мы всё так же сторонились друг друга. Только фамилии наши соединялись в устах учителей, как лучших учениц. И четверговые купания соединяли нас, но очень тонкой нитью. 

Однажды купание было прервано еще раз. Красивый молодой мужчина зашёл во двор, вслед за мной. 

Наргиз застыла с кувшином, и вода тонкой блестящей змейкой заскользила между камней. Она кивнула ему, и некое подобие улыбки озарило её гордое и закрытое для всего мира лицо. Когда я вытирала голову, она, повернувшись в пол-оборота и глядя на свою квартиру, сказала, - Брат. В одно слово было вложено много разных чувств, - любовь, гордость и… грусть. Грусть, которая легким незримым покрывалом окутывала всю жизнь этой загадочной семьи. 

Не хватало ещё какой-то частицы, какого-то звена, кусочка пазла. Но и ему пришло время занять своё место. 

В очередной четверг я ждала Наргиз во дворе. Лица всех обитателей большого двора были мне знакомы. Не знаю, что они обо мне думали, но здоровались все,- кто весело, кто, раскланиваясь в пояс, кто ласково, кто едва-едва. 

И вдруг из угловой маленькой комнатки, запутавшись в марле, как вылупившаяся бабочка из кокона, вышел небритый старый мужчина. Таких мужчин на юге я не видела, поэтому застыла истуканом, даже не поздоровавшись. Не потому, что он был небрит, а мужчины у нас всегда тщательно следят за собой, не потому, что он был одет в обноски, а мужчины у нас всегда одеты с иголочки. Пусть эта бурка, но она чистая и заштопанная, рубашка старенькая, но выглаженная и накрахмаленная до хруста. Он был сломлен. Это было заметно по опущенным плечам, по неуверенному вопрошающему взгляду, по какому-то запаху нелюбви, резкому и отпугивающему. Наргиз вышла, и он засветился миллионами огоньков. Он даже потянулся к ней, но Наргиз отвернулась и вода полилась мне на голову из чудесного кувшина быстрее чем обычно. В следующий раз я не выдержала и нарушила молчание. 

- Наргиз, кто тот мужчина? – спросила я.

- Отец, он давно не живет с нами. 

Мужчина на юге – царь, Бог, господин. Любой мужчина, маленький и молодой, здоровый и большой, а старый,- старый тем более. Это аксакал, остов семьи, то, на чём держится род, семья, народ. 

«Сумасшедший» - процедила Наргиз сквозь зубы в следующий четверг, когда он появился на пороге. 

С тех пор, каждый четверг он смотрел на нас с виноватой улыбкой. И провожал меня со двора ласковым, тихим взглядом. 

Волосы мои были чисты, но на сердце легла тень чужой нелюбви. 

Весна прошла, пробежала, и наступило долгое лето, с вечерами в приморском парке, с ночами, накрывающими нас черным шатром неба с крупными звездами, в одно никогда не предсказанное мгновение. 

Следующее первое сентября закружило нас новыми взглядами, криками, смехом. Наргиз села на своё место возле учительского стола. Я уселась на вторую парту второго ряда. Я уступила своё место, как бы говоря судьбе: «Возьми мое место первой ученицы, дай мне радости. Она мне нужна, как ветер, как воздух, как вода». С Наргиз мы даже не всегда здоровались. Голову я мыла совсем в других, самых невероятных местах. Да и во двор этот я больше не зашла ни разу. Он только снится мне весь в радужной дымке, и я просыпаюсь на утро счастливая и тринадцатилетняя. И снова вижу Наргиз и её отца.