Белая сирень

Тоше Бергеру было двадцать. Хрупкий, нежный, почти болезненный и всегда немного смущенный, он был предметом неприличных мечтаний всех своих однокурсниц. Они ворковали над ним, бросали на него ласковые взгляды и были готовы на любые жертвы вплоть до написания курсовой, лишь бы он обратил на них свое внимание. Признаться, первые две недели Тоше нравился ажиотаж вокруг него, но потом он уже сам не знал, какой угол искать, где бы спрятаться от неутомимых преследовательниц. Риточка хохотала от души, глядя на него; как он опасливо выглядывал каждый раз из своего очередного убежища, как его личико приобретало при этом забавное страдальческое выражение, и как он смотрел на Риточку с укоризной, мол, у меня такое горе, а ты, бессердечная, смеешься! Риточке он понравился сразу, еще на вступительных, но подойти к нему тогда ей не позволила гордость. Она наблюдала за ним издали, за этим изнеженным, нервическим мальчиком с серьезным выражением лица; за тем, как он разговаривал с другими, как кривая улыбка трогала его губы, и мечтала о том, как его длинные, цепкие пальцы сомкнутся обручем вокруг ее запястья, и как ей будет больно и хорошо одновременно. Тоша был очарователен, и весь первый курс бросал на Риточку вожделеющие взгляды. Только он умел смотреть так, что в его взгляде сочеталась невероятная трогательность, нерешительность и страсть. Риточка сама завела с ним разговор уже в конце летней сессии, а потом они робко поцеловались на набережной. Все лето Тоша был мучительно робок, краснел, как девица, и даже боялся брать Риточку за руку, словно у этого невинного жеста могли быть страшные последствия. Риточка ждала, любуясь им и жаждая его. В сентябре между ними наконец случилось таинство любви.
Тоша во всем напоминал котенка — вроде бы и подчинялся полностью хозяйке, но в то же время имел над ней безраздельную власть. В университете они не показывали своих отношений во избежание слухов и сплетен, так решила Риточка. Тоша сопротивлялся отчаянно, ревнуя и мучаясь, выставлял коготки, но успеха не добился, и смотрел на нее теперь на лекциях тоскливым взглядом, всеми силами выражая свое вселенское горе.
Риточка много занималась в библиотеке, и это также невероятно раздражало Тошу. Но разве можно было заниматься дома, когда там был Тошенька, а в гостиной — такой уютный кожаный диванчик? Дома Тоша совершенно дичал, задвигая в дальний угол всю свою покладистость, и отделаться от него не представлялось никакой возможности. Он надвигался, как ракета, распаленный, раскрасневшийся — самая неприступная крепость сдалась бы его мороку. Таким образом, Риточка занималась в библиотеке, а Тоше ничего не оставалось, кроме как сидеть за дальним столиком (чтобы комар носа не подточил, видите ли!) и ждать. Он совершенно не мог сосредоточиться на предмете, когда Риточка сидела через три стола напротив, такая далекая и недоступная (Тошенька утешал себя мыслью, что это не продлится долго).
В тот день в библиотеке было пусто, и Риточка подошла к нему после часа занятий. Он поднял на нее взгляд, покорный и жаждущий. Риточка, присев на край стола, провела пальцами по его руке, поднялась вверх, огладила по кругу и, наклонившись, мягко поцеловала его запястье; нежное, тонкое, пахнущее персиком. Она почувствовала, как вздрогнул Тоша, а потом резко втянул воздух.
— Сейчас же войдет кто-нибудь, — прошептал он, уже теряя связь с реальностью. — Ты же сама не хотела...
— Никого здесь нет, Тошенька, мы одни, совершенно одни, пугливый мой котенок, — Риточка нежно поцеловала его рот, горьковатый от сигарет. — Ты сейчас так похож на Тадзио!
— А ты одержимая, — будто недовольно ответил Тоша, охотно подставляясь под поцелуи.
— Дурак! — ответила Риточка, улыбаясь.
Хлопнула дверь библиотеки. Риточка резко встала.
— Ты был прав, — сказала она, хмурясь. — Надо было подождать до дома, нас мог кто-то видеть. Но я не могла удержаться...
— Ты никогда не можешь удержаться, — самодовольно возразил Тоша. — Особенно когда я... — он смолк и залился румянцем.
Риточка улыбнулась.
— Пойду соберусь, все равно сегодня уже не получится заниматься. Пойдем домой.
— Если нас кто-то заметил, это даже к лучшему, — сказал Тоша уже дома. — Надеюсь, это был Григорий Андреевич, уж больно странно он на тебя смотрит.
Георгий Андреевич вел у них историю.
— Странно? — удивилась Риточка. — Тошенька, да он же души во мне не чает! Влюблен, бедняга, а я что? Какая я жестокая, Тошенька! — она картинно вздохнула. — Разве я виновата, что тебя люблю?
Тоша пропустил ее признание мимо ушей.
— Значит, ты знала — и ничего мне не говорила? Какой он мерзкий, этот Григорий Андреевич, со своими сальными взглядами! А тебя все устраивает, да?
— Тошенька, милый, прекрати. Не порть нам вечер! Григорий Андреевич — прекрасный преподаватель, а как мужчина он меня интересует не больше, чем университетский дворник.
Но Тошеньку уже было не остановить. Признаться, если бы Риточка не любила его до одури, то долго не продержалась бы с ним. Тошеньку воспитала мать, совершенно избаловав его; с отцом у него всегда были натянутые отношения. В десять это был уже настоящий бесенок, не желающий знать границ своим капризам и прихотям. Он был единственным ребенком в семье, и мать обожала его. Тоша всегда получал то, чего желал, любыми способами, любыми хитростями, и трогательное, невинное выражение его глазок провело не одну ничего не подозревающую душу. Его красота и очарование всегда и везде имели огромную власть над окружающими; он не знал упрека и отказа. С детства он понял, что легкие истерики работают не хуже его очарования. Он ударялся в слезы, жалея себя, заламывал руки, изображал глухие рыдания, делал вид, что задыхается — словом, tous les coups etaient permis для достижения необходимой цели. С Риточкой так не получалось; ей хотелось подчиняться, поклоняться, отдаваться. Несмотря на это, ссоры между ними случались часто — Тошенька был до безумия ревнив. Будучи полностью уверенным в себе и своих чарах, он отчего-то сомневался в чувствах Риточки. Он доверял ей, пока она лежала вечером подле него, разморенная и счастливая, но стоило ей выйти из дома, им овладевал страх. До нее он никого так не любил.
— Если это все, что ты хотел мне сказать, я очень устала, — Риточка встала с дивана, — и иду спать.
— А я никуда не пойду, — обиженно ответил Тоша, заворачиваясь в диванное покрывало так, что была видна только его взъерошенная голова. — Не хочу тебя видеть.
— Ты закрой глазки, Тошенька, зачем на меня смотреть? — нет, Риточка не могла на него сердиться, решительно не могла.
Она снова села рядом, склонилась к нему и поцеловала. Его глаза были закрыты, только веки исступленно подрагивали, дыхание участилось, и он резким движением опрокинул ее на диван.
— Тошенька мой, Тошенька, — прошептала она нежно и опять поймала его губы.
На следующий день Григорий Андреевич поставил ей “хорошо” за курсовую.
— Я же написал вам замечания, а вы не поправили, — сказал он укоризненно, притворно вздыхая. Внутри он торжествовал, и Риточка это знала. Знала, что он пытается ей отомстить за то, что она никогда не обращала на него особого внимания, будучи со всеми предельно вежливой; за то, что она улыбалась ему только из этой самой вежливости, делала вид, что не понимает его намеков. И он терпел, терпел ее нежелание, ее невнимание, но когда он увидел ее в библиотеке, упоенно целующую Бергера, этого противного истеричного мальчишку, терпение его лопнуло. Риточка, которую он любил, которую он вознес на пьедестал и считал лучше, выше, чище всех, купилась на чары этого юного прохвоста! С Тошей Григорий Андреевич не связывался, ему хватило истерики на первом зачете, но теперь у него появилось желание наказать их обоих. Риточка, не оправдавшая его высоких ожиданий, упавшая в его глазах, заслуживала расправы, по его мнению, даже больше Тоши. Она сорвала цветок зла, опьяненная его ядовитым ароматом, и теперь он глубоко пустил корни в ее душе! Одним словом, Григорий Андреевич считал, что она сошла с пути истинного (то есть с того пути, который бы привел ее к нему), и теперь совершенно необходимо было ее на него наставить. Делать это надо было не в аудитории, конечно же, не при этом бракованном котеночке, который так и норовил выпустить коготки, а где-нибудь наедине.
— Приходите ко мне в кабинет после лекций, Маргарита, и мы с вами все обсудим, — деловито сказал он. — Не хотелось бы, чтобы эта оценка повлияла на исход дела.
Риточка кивнула. Предложение Григория Андреевича нисколько ее не порадовало, даже насторожило, но отказываться было неудобно. Она понимала, что Тошенька встанет в позу, что это “хорошо” было незаслуженным и предвзятым, что от слов историка пахло жареным, но ничего поделать было нельзя. Она не могла показать, что ей все равно, не могла допустить, чтобы это продолжалось; чтобы продолжались эти сальные, как выразился Тоша, взгляды. Положение было серьезное, не из университета же уходить!
На rendez-vous Риточка явилась в дурном настроении. Тоша накричал на нее: “Сама виновата, нечего было ему глазки строить!” и умчался в неизвестном направлении. Конечно, ей всегда было легче легкого добыть его прощение, но она боялась, что каждый раз может стать последним. Тоша слишком ее любил, слишком ревновал — и, зная его натуру, она боялась, что он может перегореть в любую секунду.
Григорий Андреевич сидел за столом. Курсовая лежала перед ним.
— Располагайтесь, Маргарита, и займемся работой над ошибками, — он улыбнулся.
Признаться, Риточка предпочла бы остаться как можно ближе к двери на случай экстренной эвакуации, но ей ничего не оставалось, как пройти и сесть напротив него.
— Что же это вы, Риточка! На исправление замечаний у вас, получается, времени нет, зато на посторонние дела, должно быть, его предостаточно? — Григорий Андреевич, больше не улыбался.
Лицо его приняло странное выражение, а в голосе будто сквозила обида.
— Я вас не понимаю, Григорий Андреевич, — возразила Риточка, которая вдруг некстати подумала о Тошеньке и почувствовала, как кровь прилила к ее щекам. — Я тщательно исправила все, что вы попросили.
— А я ничего не просил, Маргарита Львовна, — он сделал акцент на последнем слове, и это неожиданное обращение резануло Риточкин слух.
— Преподаватели не просят, а требуют. Я вот не понимаю, — продолжал он медленно, будто смакуя, — вы такие интересные выражения употребляете, словесные обороты — у Бергера были похожие в его последнем эссе. Он что, помогал вам с работой?
Риточка зарделась еще сильнее и хотела возразить, но он оборвал ее.
— Хотя нет, должно быть, Тошенька Бергер подтягивал вас по другому предмету. Может быть, продемонстрируете мне теперь свои умения?
Риточка резко встала; она была бледна, и только два алых пятна жгли ей щеки.
— Можете поставить мне “неудовлетворительно”, если хотите, мне все равно, — сказала она жестко. — Ноги моей больше не будет на вашем предмете — на любом из тех, что вы решите мне преподать, — она вышла, хлопнув дверью, и с этим звуком на Григория Андреевича обрушилась страшная тишина.
Первое, что Риточка почувствовала, вернувшись после пытки, было невероятное облегчение — Тоша был дома и, судя по аппетитному запаху, готовил ужин. Риточка прошла в кухню, подошла к нему, обняла сзади. Поцеловала его душистую шею — опять ее парфюмом пользовался, проказник! — его большое, нежное ухо. Он легонько взбрыкнул, будто сопротивляясь, но Риточка знала, что он млеет от каждого поцелуя.
— Хозяюшка моя любимая, — сказала она с нежностью, любуясь им и наслаждаясь тем, что он безраздельно принадлежит ей — весь, без остатка. И этот смешной рот, который она так любила целовать, и лукавые глаза, и худые руки — что они с ней творили! — и этот смешной, высокий, гортанный голосок, который она могла слушать бесконечно.
— Что тебе сказал Григорий Андреевич? — спросил как бы невзначай Тоша тем самым гортанным голоском.
— Он видел нас в библиотеке тогда, — сказала Рита, вздыхая. — Не хочу пересказывать тебе всех его противных слов — какой он мерзкий, Тоша! Ты был прав насчет него тогда. Боюсь, мне теперь придется уйти из университета, — на удивление, в ее голосе не было грусти.
— Брось, малыш, мама поговорит с деканом, будешь сдавать историю в другом месте, — в голосе Тоши звучало облегчение. — А к этому старому... (к сожалению, цензура не позволяет воспроизвести в точности сказанное Тошенькой) я тебя больше не подпущу! — для пущей убедительности он ударил кулаком по столу, и тут же скривился от боли.
Риточка еле удержалась от того, чтобы не улыбнуться его гневному порыву, настолько мило он сейчас выглядел.
— Ты знаешь, я тебе сирени сорвал, — сказал Тошенька, закатывая глаза от удовольствия — Риточка “лечила” его болезную руку быстрыми поцелуями. — Ты ею пахнешь после, после... — он покраснел.
— Я знаю, — сказала она, оторвавшись от своего необыкновенно важного занятия. — Ты однажды настолько дар речи потерял после этого “после”, что сказал мне, что я посиренела, — она расхохоталась. — Не помнишь?
Тошенька только отрицательно покачал головой, краснея еще больше. Риточка обняла его.
А на окне, будто любуясь ими, цвела в фарфоровой вазочке белая сирень.

(напечатано в журнале «Южная звезда»)