В тишине

Клавдия обычно просыпалась где-то после полуночи и лежала неподвижно. До той поры, когда за окнами начинал спасительно брезжить серый или розоватый рассвет. Разбавляя гнетущую тишину глубокими тяжёлыми вздохами, подолгу смотрела на висящие над кроватью ходики с маятником. Этот маятник в ореоле ржавчины прекратил своё движение лет пять назад.
Изредка под выцветшими обоями прошуршит-пропищит мышка, поскребётся настороженно. Пока ещё побаиваются мыши Клавдию, покрикивает она на них, но негромко - жалеет.
Лишь бы добро не попортили. Крупы в буфете Клавдия давно не перебирала, всё одну варит, манную. Мелконькая она, кашка жидкая получается - как раз беззубой хозяйке похлебать. Но Клавдия почти не слышит мышиную возню: далеко в прошлом её мысли.
Такие пробуждения с каждым годом становятся всё труднее для старушки, которая отчётливо помнит себя другой: молодой, бойкой и невероятно счастливой…
Проведёт, бывало, сморщенной сухой ладошкой по лицу: да, может, я выдумала всё про себя? И не было у меня никого, кроме кошки, раздавленной недавно деревенским лихачом?
Но фотографии в большой тяжёлой раме под стеклом утверждают обратное: это ты, Клавдия, твоя семья, твой дом. И ты одна осталась в этом доме.

Нынче Клавдия спала допоздна. День рождения у Клавдии был. Вчера вечером забежала к ней соседка Фая. Принесла молочка, пряничков мягких. Посидели за столом, поговорили… Фая вдруг вспомнила и всполошилась: «Ой, Клавдя, ить тебе уж!..» И замолчала, потому что не знала, что дальше говорить.
Да, про свой день рождения Клавдия никогда не упоминала. Она давно сожгла листочек с датами рождения и смерти своих близких. Зачем ей бумажки? Глаза не мозолят. Всё в памяти. Словно от самой себя скрывала факт, что время неумолимо прибавляет ещё один год к теперешней никчемной жизни.
Строго взглянула на соседку, та сочувственно покачала головой, но так и не посмела ничего сказать. Заторопилась домой. А именинница посидела за неприбранным столом, прикрыла хлебную тарелку полотенцем, добрела до постели. Укладываясь, неожиданно для себя вытянулась величественно, сложила руки на груди и снова надолго окунулась в воспоминания, больше похожие на забытьё.

…На людях Федя, Феденька её, не больно жене потакал. Прикрикивал порой для важности, брови сдвигал. Но любил – крепко. Так крепко, что иной раз сердце у Клаши заходилось – вот счастье-то какое, её счастье!
За работой Федя о жене не забывал. Какой бы уставший ни пришёл, обнимет, ласковое слово шепнёт. Другие бабы жаловались бывало: бьют мужья, бесчинствуют, беспробудно пьянствуют… А Клавдия словно солнышко светилась – повезло с Федей!
Сын родился – вся деревня смеялась и Клавдии завидовала: Степаныч сам полы мыл, в огороде хозяйничал, с коромыслом за водой бегал!

Два года было Володьке, когда отца не стало. Страшное слово «рак» проклятием легло на дом Елисеевых. Разом подурнела, потускнела Клавдия, будто жизнь её кончилась вместе с Фединой. Но Володька не позволял матери поддаться горю, рос послушным и добрым мальчишкой. На мужа похож как две капли воды. Вон фотография маленькая, жёлто-серая: улыбающийся Фёдор прижимает к себе могучей рукой годовалого сына, такого же большеротого и темноглазого.

Прошло немало времени, когда настойчиво стал свататься к вдове Елисеевой местный кузнец Павел. Мужчина серьёзный, трудяга. Но так же настойчиво получал от ворот поворот. Взрослеющий Володька мать поддерживал: «Мы с тобой и одни ладно проживём!»
Когда мама однажды сильно простудилась и слегла, Володька заботливо ухаживал за ней, приговаривая: «Погоди, мам, вот вырасту, врачом стану – буду тебе самые лучшие лекарства выписывать, чтоб ты долго-долго жила!..» Клавдия радовалась за сына всей душой - и быстро встала на ноги.
Многое пришлось пережить… Володя ходил учиться в соседнюю деревню, за пять километров. Мать одного хотела: чтобы сын ни в чём не нуждался. Не работала если только ночью. Односельчане помогали продуктами и одёжкой, жалели.

Когда сын поступил в мединститут, Клаша была сама не своя. Неужели сбудется её мечта: Володя получит хорошее образование и будет лечить людей, станет уважаемым человеком?! А он, доучившись до третьего курса, женился, бросил институт и уехал в Ленинград.
Сначала сын ежегодно навещал маму, приезжая в деревню с женой Ириной. Но снохе не нравилось в Клавдии то одно, то другое, то третье, она покидала дом свекрови обиженная, недовольная. А потом поездки и вовсе прекратились. Володя писал матери, письма были короткие, какие-то пустые… Наконец и они сошли на нет.
Клавдия по-прежнему писала сыну, но письма без ответа угнетали её. Перед сном она мысленно разговаривала со своим Володей, у которого, наверное, уже и внуки выросли, и правнуки появились…
Никого не винила она в своём одиночестве. На прошлой неделе дед Павел приходил. И ноги больные, и рука одна не действует. Не жалел он тоже себя в труде, вот и лишился здоровья. Прожил бобылём, ожидая согласия Клавдии.
И на этот раз ничего не добился. Постоял у крыльца с палочкой… «Трудно тебе, Клаша, одной, вместе-то веселее будет!» А Клавдия не ответила ничего. Подошла к завалившемуся забору и давай подпирать его гнилой жердиной… Отвёл глаза дед Павел, махнул безнадёжно рукой и ушёл восвояси.

Очнулась Клавдия от своих дум, а уж скоро петухи запоют… Повернулась на бок – и опять провалилась в полусон-полузабытьё. Проснулась, когда как раз напротив её дома загудел, приближаясь, и заглох шум мотора.
Приподнялась на локте, глянула в окошко – легковая машина за окнами стоит. Клавдия взмахнула руками, хотела вскочить с кровати… Но упала на подушку и пошевельнуться боится: а вдруг всё-таки Володя?! Вдруг он приехал к матери на день рождения? Значит, помнит, значит, сердце сыновнее не забыло дорогу в отчий дом!
И стала напряжённо ждать, молиться, чтобы в дверь постучали. Заветного стука в дверь со словами «мам, здравствуй» Клавдия ждала все свои одинокие годы.
Не дождалась.
Услышала голос соседки Фаи:
- О-ё-ёй, гостюшки-то какие! Костюнька приехал! С приездом, мои хорошие! Любаш, а ты чего хоронишься в машине-то? Чё там потеряла, а? Да потом найдёшь, вылезайте уже, хоть обнимемся! Олежку дайте-ка глянуть!.. У-у-у, большущай парень вымахал! В папку, в папку!
Бас соседкиного сына Кости пророкотал:
- Мам, как живёшь-то? Соскучилась? Мы же месяца три назад у тебя были!
И, уже не разбирая слов, Клавдия слышала тихий ласковый голос Любы, Костиной жены.

Под вечер Фая на радостях прибежала к соседке и стала громко делиться радостью:
- Костюнька-то мой – на заводе! Плотют много, молодец! А Любаша до чего девка работяща, ить тока приехали – сразу схватилась помогчи. Вчерась их всех, и деток ихних, поминала – видать, сердце чуяло. Олежка, правнук-от мой, парнишка баской болё!
Посмотрела в окошко, пригляделась:
- Лиго, вицу подобрал и Маньку от огороду отгоняет!
Залюбовалась в окно на правнука Фая. После спохватилась, взглянув на каменное лицо Клавдии:
- Поди тебе чо надо, а? Чо молчишь-то?
- Да я так, своё, Фаюшка… Не надо мне ничего.
- Я, поди, опять чо не то ляпнула? Дак ты меня не слушай, дуру окаянную!
- Ты, Фаюшка, иди к своим-то, иди, милая…

Среди фотографий на стене в раме эта самая заветная. На ней – мама Клавина, Лидия Ерофеевна. Клетчатый платок низко надвинут на глаза, губы плотно сжаты, узловатые руки сложены на узких коленях, выпирающих из-под тёмной, до боли знакомой домотканой юбкой…
Отец частенько поколачивал супругу почём зря. Жалела Клаша маму, плакала за неё, но разве вступишься… Шестерых поставила на ноги Лидия Ерофеевна, за то, видимо, и попадало ей от сурового хозяина. В лесу его волки разодрали. Война отняла у Клавдии трёх братьев, двое умерли после войны – пили крепко. Мама тоже прожила не долго. Разве столько побоев и смертей выдержишь…
Володя мальчишкой много слышал о бабе Лиде от Клавы, всматривался пристально в строгое бабушкино лицо на довоенной потрёпанной фотокарточке…

В эту ночь тишина вновь окружила Клавдию плотной стеной. Стена эта всё сильнее вдавливала старческое тело в постель, высасывала силы из могучей когда-то души. «Помереть бы», - тоскливо думалось Клавдии. Усталый взгляд привычно остановился на висящих над кроватью ходиках с маятником, который прекратил своё движение лет пять назад.