Все дела, дела...

                рассказ

     Из строительного котлована с редкими и недолгими перерывами разносится перестук молотков, звуки ножовок, вгрызающихся в древесную твердь, обрывки разговоров, казалось, блуждающих по всей степи и замирающих где-то далеко-далеко между землей и небом.

     Котлован неглубок – в полтора-два человеческих роста. Отвесные стены его изборождены широкими следами зубьев экскаватора, покрыты  извилистыми трещинами, запорошены пылью. Из ровных рядов арматурных переплетений, уложенных на дне и обшитых опалубкой, поднимаются ввысь по всему периметру скелеты будущих колонн. Кое-где фундамент и колонны  бетонированы и напоминают что-то похожее на фрагменты лабиринта пока еще непонятного назначения. Вокруг на прилегающей территории - всевозможные бадьи, тачки, емкости для воды, доски, сложенные штабелями, бетонные перекрытия, покосившийся вагончик со спущенными скатами. Возле вагончика, просяще вытянув параллельно земли ажурную стрелу, оснащенную огромным, тяжелым крюком на конце, застыл дизельный подъемный кран на гусеничном ходу.
    
     В воздухе ни ветерка. Сентябрь, но горячее южно-казахстанское солнце, испускающее лучи свои с усердием доменной печи, жарит не хуже, чем в середине лета, когда все в степи основательно выгорает и, только, подгоняемый ветром, изредка пронесется и исчезнет, как будто привидение, шелестя высохшими ветками, куст перекати-поля.

     Здесь, в бригаде строителей, состоящей из двух-трех седых ветеранов и десятка молодых ребят с почерневшими от загара спинами, трудится и Сапар – ничем особенно не примечательный, обычный рабочий, с самой распространенной на стройке профессией: плотник-бетонщик. Голову его покрывает солдатская панама, выгоревшая добела, в дырах, с обвисшими полями, на ногах разбитые до последней степени кирзовые сапоги, в районе щиколоток тоже изношенные до дыр; подметки их изъедены цементом. Судя по состоянию того и другого, Сапар – парень бывалый: и в армии успел отслужить, и достаточно уже потрудился, осваивая свою новую профессию. Впрочем, строители народ непритязательный. Лишняя дыра на одежде или обуви делу не помеха.

   День сегодня явно не выдался. На первый взгляд, все чем-нибудь да заняты: одни вколачивает распорки в опалубку, другие подвязывают арматуру, орудуя проволокой и тонким, специально изогнутым металлическим крючком, третьи латают щели на сходнях, - однако работа, по существу, не движется. Нужен бетон. Бригада  ждет его с самого утра, но солнце перевалило за полдень, а его все нет. Это не вызывает особенного  беспокойства. Еще ни одно строительство не обходилось без вынужденных простоев. Все знают: заявку дали, бетону  –  быть. Просто рабочий день будет продлен. Надолго? Лучше не думать. Скорее выработают, скорее разойдутся. Такое положение дел похоже на  хронического больного, для которого болезнь – естественное состояние, и здоровая жизнь без пилюль и обмороков уже не жизнь. Конечно, это устраивает не всякого. Время от времени среди рабочих поднимается и ропот. Сегодня более других не запланированным этим выпадением из графика не доволен Сапар. Вечером он собирался в город, в областную больницу, к старому другу Кенесу, который уже полтора месяца находился там на лечении. И надо же, из-за какого-то бетона опять все рушится. И не ехать нельзя. За все эти полтора месяца Сапару так и не удалось выкроить час-другой, чтобы навестить друга: все дела, дела  – то по дому, по хозяйству, а оно у него не маленькое: сад, огород, скотина какая-никакая, то здесь, на стройке, спины не разогнуть: аврал за авралом, то еще что-нибудь свалится! Однажды у него даже возникла мысль, будто все вокруг сговорились не дать ему попасть к другу. И вот сегодня с самого утра, назло всем чертям, Сапар решил-таки вырваться из заколдованного круга, чего бы это ни стоило.

     Ползая на коленках и стуча молотком, он со знанием дела загоняет гвозди, подновляя опалубку в тех местах, где она дала трещину во время монтажа. Бригадир, человек зрелый, медлительный, с придирчивым выражением на круглом и несколько сонном лице, которого звали Оралбай, пробирается коридорами опалубки среди леса арматуры, высматривает огрехи, хмурит брови, на которые налетела пыль, кому-то делает замечания , кого-то немногословно переубеждает. Когда он оказался поблизости, Сапар поднялся, отряхнул  штаны и заявил, стараясь держаться как можно более принципиально:

     - Вот что, Оралбай. Хоть докладную пиши, хоть увольняй, а после смены я не останусь. Не останусь и все! Мне надо в город. Друг у меня там, в больнице.

     - А завтра? Завтра не можешь? – с удивлением посмотрел на него Оралбай. - Завтра суббота. День как раз не рабочий.

     - Завтра у меня другие дела, - произнес Сапар, скидывая панаму и утирая лицо, блестевшее потом.

     - Ну, не знаю, что у тебя завтра, но сегодня надо остаться.

     - Я что вам, ишак, что ли? – вспыхнул в негодовании Сапар. – Чуть ли не каждый день вкалываем после работы!

     - Тебе за это деньги платят... Впрочем, - развел руками бригадир. – Сам выбирай. Хочешь остаться без премиальных, пожалуйста. Справимся и без тебя. – И, взглянув на часы, отошел.

     - Оралбай, да пойми, мне позарез надо! – крикнул вдогонку Сапар.

     - Мне-то что? Надо, так поезжай.

     «Ну и порядки, - возмутился Сапар. - Чуть что – сразу премиальных лишать!.. Видно, придется остаться… Ладно, - подумал он, -  завтра поеду. Правда, с утра надо будет  съездить за комбикормами – очередь подошла, потом за сеном, в правлении уже и трактор пообещали…»

     Он побросал в свой плотницкий ящик гвоздей, сунул туда молоток, ножовку и перебрался к беспорядочно сваленным в углу котлована опалубным щитам, сколоченным из досок. Сапару предстояло аккуратно сложить их, обвязать проволокой и отправить краном наверх. Но крановщика не было. Он появится, когда прибудет бетон. Так что с этим можно и не спешить, и Сапар  решил, что было бы неплохо прикорнуть. Высмотрел под  стеной уголок, жиденько темневший  тенью, перенес туда ящик с инструментами. После чего вернулся, чтобы выбрать щит, полегче и без заноз, на котором можно было бы без проблем растянуться. Отыскал глазами то, что показалось ему приемлемым, но не успел наклониться, как сзади с сухим и почти не различимым шорохом посыпалась струйка песка вперемешку с землей. Сапар вздрогнул. Между ног у него выкатилось облачко пыли, зависло на мгновение и осело на сапоги.

     «Старик Назаркул,  - догадался Сапар.  - Опять принесла его нелегкая!»

     Сделав вид, что поглощен важным занятием, Сапар украдкой покосился за спину и увидел вверху, вблизи котлована, пожилого человека, ищущего, где бы присесть. «Не лень ему таскаться в такую жару!» - подумал он неприязненно. Вынул из-за голенища складной метр и принялся без всякой надобности замерять длину и ширину то одного щита, то другого. «А что ему? – продолжал он мысленно. - Забот никаких, пенсионер. Придет, выберет камень какой или бревнышко и сидит-посиживает, ждет, когда к нему обернешься. Является чуть ли не каждый день. И все одно и то же: «Эй, балам, как здоровье твоего друга Кенеса? Когда выписывают, не слышал? Что говорят врачи?» Не понятно, что он ко мне-то пристал, когда сам приходится ему дедом! У Кенеса вообще полсела родственников. Неужели так-таки никто не удосужился навестить его! Блажит старик. Скучно, вот и тянет его потрепаться. «Кенес твой друг, Кенес твой друг…»  Только мне и без напоминаний это известно. Я, может, не меньше других переживаю. Но я ведь не доктор, не бахсы! Чем я могу помочь? Что может измениться, проведаю я его, не проведаю? Да и времени нет. Семья, хозяйство, работа – все это рук требует. Ему-то что! Ему и дела нет. Знай себе, шатается изо дня в день – голову людям морочит. И что человеку неймется? Пенсия – дай бог каждому. С хозяйством дети и внуки управляются. Родичей сколько! Везде ему почет, везде уважение. Живи потихоньку, радуйся… Так нет! Обязательно надо сунуться не в свое дело!..»

     Нагнувшись пониже, Сапар отводит в сторону локоть. Глаза его шарят позади, вверху. Наконец, за кромкой обрыва в тени подъемного крана, казалось, безмятежно и без всякой цели плывущего в пустынном, горячем небе, под  вытянутой горизонтально стрелой в ажурных переплетениях и чугунным крюком, повисшим у самой земли, он обнаруживает блин его выгоревшей фуражки, а чуть выпрямившись, видит и его старенький пиджак на исхудавшем теле. Сидит, сидит старикан… Что ж, придется поговорить. Все равно не уйдет, покуда не выскажется.

     Старик дремал, уронив голову на грудь, и, когда Сапар произнес приветствие, не ответил. Долгая дорога из поселка (никак не меньше полутора километров) видать, утомила его. В семьдесят лет под раскаленным солнцем, когда в степи ни тени, ни ветерка, преодолеть такой путь не просто. «И впрямь, - подумал Сапар, - пекло какое!» И вдруг почувствовал жалость к нему. Не став его беспокоить, он осторожно примостился напротив, на той же куче щитов.

     С раннего детства жизнь его была связана с этим старым и в общем-то неплохим человеком. Будучи ребенком и много позже, став уже юношей, он почитал его не меньше, чем почитал бы родного отца. Он и сейчас относился к нему с уважением. Только эти вот его бесконечные посещения, высказывания, намеки…

     Когда-то старик Назаркул был чабаном. С наступлением весны и до первых заморозков проводил время на дальних отгонах, кочуя с колхозной отарой по холмистому, зеленому джайлау, у подножия Каратау. Многочисленная семья его оставалась в поселке, в большом доме под железною крышей, на той же улице, что и мазанка родителей Сапара. Отец Сапара , фронтовик Утежан, не желая отставать от прочих, тоже было затеял строиться, но успел вывести только фундамент. Прожив ровно десять лет со дня Победы, в день Победы он тихо и неожиданно скончался от старых, так и не заживших ран.

     Алыми огнями плескались на улицах флаги. С крыльца сельсовета, увешанного праздничными транспарантами, произносились торжественные речи. Гулял разряженный народ на площади перед клубом, гремела  музыка. Люди пели, плясали, плакали, расчувствовавшись. А в тесной, полутемной мазанке с крохотными оконцами, каталась в ногах отца, завернутого в саван, и надрывалась в воплях обезумевшая мать.

     Сапару было тогда три года. Как и всякому ребенку, ему было неведомо, что люди смертны, что они умирают: от ран, от болезней, от старости, и когда это случается, приходит горе. Просто в жизни его не стало отца. И, тоскуя по сильным и добрым рукам его, по коленям, на которых он сиживал, он уходил к фундаменту, над которым трудился отец, и терпеливо ждал, уверенный, что он непременно вернется, чтобы продолжить работу. Главное, удержать его, не упустить, сунуться лицом в ноги, обнять их и уже не отпускать.

     С годами фундамент растрескался,  покосился, ушел наполовину в землю, зарос лебедой, полынью.

     С тех пор, как не стало отца, жили они скудно. В нужде. Как и многие другие, потерявшие на войне мужчин. Постоянно чего-то недоставало, зимой – обувки, одежки, весной иссякали запаси муки. С рассветом мать исчезала из дома и целыми днями пропадала в полях, на свекле или на скотном дворе, и маленький Сапар оставался один, предоставленный самому себе, полуодетый, полуголодный.

     Но все же каким-то образом матери удавалось что-то откладывать. Однажды осенью, хмурым и холодным вечером, мать привела с базара корову и утром, когда села ее доить, расплакалась. Глядя на нее, разревелся и Сапар. А мать, прижимая его к груди, худенького и оборванного, осыпала поцелуями его стриженый затылок и сквозь слезы повторяла одно и то же: «Счастье-то какое, сынок!..  Счастье-то какое!..»

     Сапару тогда было невдомек, что это за счастье, из-за которого приходится плакать. Понял лишь через много лет, когда ни коровы той, ни матери уже не было.

     А следующей весной в темных и низеньких дверях их мазанки появился Назаркул. Вошел, выпрямил плечи, снял шапку - высокий, статный, в просторном чапане, перетянутом в талии широким кожаным ремнем, с плеткой за голенищем, с роскошными черными усами. Сапару и прежде доводилось встречать этого большого и красивого человека, едущего верхом по поселку. Взрослые  всегда отзывались о нем с неизменным уважением. Любопытство и робость, охватившие Сапара, заставили его на всякий случай спрятаться за спину матери и вести наблюдение оттуда. Так  было спокойнее. А Назаркул, будто добрый волшебник, вынул из-за пазухи  конфету – длинную, сладкую, завернутую в цветную хрустящую бумажку, и с улыбкой протянул ее мальчику.

     В то время сельская детвора могла только мечтать об этом, как о каком-нибудь чуде из другого, неведомого мира, и, догадавшись, что; находится перед ним в руке этого почти не знакомого мужчины, он выхватил это чудо и, покраснев от смущения, кинулся сломя голову на улицу.

     А еще через день Назаркул усадил мальчика на коня впереди себя и увез на джайлау. Все последующие годы каждое лето Сапар проводил там, у подножия гор, изо всех мальчишеских сил помогая пасти овец, загоняя их на ночь в загоны, натаскивать воду в замшелую, сколоченную из досок поилку, а к осени в благодарность за его труд, Назаркул привозил матери ягненка. Ах, как перепирало от гордости маленького Сапара в такие радостные мгновения!

     Там, на зеленых и тучных выпасах, он и сблизился со своим одногодком Кенесом, внуком Назаркула. Оттуда и начиналась их дружба, которая белою нитью протянулась через их жизнь. Вместе они и в школу пошли, вместе мглистыми, золотисто-багряными вечерами совершали набеги на колхозные бахчи, лежавшие за поселком, и, трясясь от страха перед объездчиками, которые могли нагрянуть в любое мгновение, лакомились арбузами, дынями; дрались с мальчишками с соседних улочек, дергали девчонок за косы. А пришло время, вместе были призваны в армию, хотя и служили один на юге страны, другой на севере. После демобилизации почти одновременно женились, обзавелись семьями. И тем не мене не забывали друг друга, продолжали поддерживать искренние и теплые отношения.
 
     Не попади Кенес в больницу, так и текла бы их жизнь, спокойно, размеренно, в редких, но оттого только еще более желанных встречах, в посиделках за чашечкой чая, за бутылкой вина.

     «Эх, Кенес, Кенес!» – вздохнул Сапар не то с сожалением, не то с досадой.

     Забеспокоившись, не слишком ли затянулся его отдых, Сапар посмотрел по сторонам. Но нет, беспокойство было напрасным: если кто и постукивал молотком или корпел над чем-нибудь с ножовкой, так это скорее от безделья, чтобы занять  руки. Большинство же его товарищей, собравшись в кружок и дымя сигаретами, пристроилось в тени противоположной стенки. Время от времени в  компании происходило оживление и тогда нутро котлована  оглашалось громким, заразительным смехом.

     «Байки травят», - подумал Сапар. Его потянуло присоединиться, тем более что на языке у него тоже вертелась парочка анекдотов. Однако пока старик Назаркул был здесь, не стоило оставлять его без внимания: мало ли что может наговорить дряхлый, почти растерявший остатки разума человек. Оправдывайся потом, доказывай, что ты не верблюд.

     Когда он снова поглядел наверх, старик уже очнулся и с интересом рассматривал железобетонную плиту, на которой сидел. Плита была широкая, длинная, колючая от щебня, намертво застывшего на ее  поверхности; с торцов ее, будто бы пики, угрожающе выглядывали концы арматуры.

     Сапар почтительно поздоровался:

     - Салам алейкум, ата! Как здоровье? Как дома? – и, слегка поклонившись, коснулся правой рукой области сердца.

     Старик же или не расслышал его, или же оставался во власти каких-то собственных размышлений. Глядя на его коричневое, сухое и дышащее каким-то сонным равнодушием лицо, изрезанное  морщинами, на треугольные щелочки глаз его, не желающих его замечать, на сивую бороденку, на сивые усы его, под которыми, как ему почудилось, таилась усмешка, Сапар потихоньку начинал приходить в раздражение. Не ответив на его приветствие, старик  Назаркул только подчеркивал этим  свое  пренебрежительное отношение к нему. Всем своим видом он будто бы демонстрировал, что вовсе и не к нему пришел, а очутился здесь  по недоразумению, случайно, и, разглядывая железобетонную плиту, на которой себя обнаружил, как будто приходил в недоумение, как это могло произойти.

     «Вот зануда! - закипел от злости Сапар. – Гляди-ка на него, даже не ответит! Хорошо, что еще никто не видит», - думал он, озираясь.

     Наконец старик заговорил, медленно поворачивая к нему лицо и останавливая на нем щелочки глаз, тускло и как-то невесело блеснувших из-под козырька низко надвинутой фуражки. Голос его прозвучал негромко, сипло, а из-за отсутствия переднего зуба – еще и шепеляво.

     - Надо же, - грустно улыбнулся он, - сидел, сидел и уснул… О, япырай, – махнул он слабо рукой, - много ли требуется человеку в мои-то годы!

     Потом прокашлялся и участливо поинтересовался:

     - Как дома, сынок? Все ли живы, все ли здоровы?

     - Да, да, - поспешно закивал головою Сапар и состроил на лице подобие улыбки. – Все живы, слава Аллаху, все здоровы. Спасибо, аксакал, что не забываете…

     Старик посмотрел вверх, в горячее небо, поднес к лицу свои узловатые, сухие ладони, прошептал  молитву и медленно, степенно огладил давно уже поседевшие усы и сивую, редкую, чахлую бороденку.

     «Ну, начинается, - приготовился Сапар. – Как Кенес?.. Что говорят врачи?..»

     Сложив руки на коленях, старик, казалось, о чем-то задумался, снова откашлялся и, наконец, спросил:

     - Ну, а как  твой друг, Кенес? Скоро его выпишут? Что говорят врачи?

     «Эх, ата, - завертелось у Сапара на языке. – Что вы мне голову морочите? Разве не те же самые вопросы вы задавали вчера, позавчера, и уже больше месяца задаете их чуть ли не каждый день? И каждый раз делаете вид, будто спрашиваете об этом впервые… Не к лицу, не к лицу убеленному сединами аксакалу вести себя так недостойно… Постыдились бы!» Но, не осмелившись высказаться вслух, он только опустил голову и едва выдавил:

     - Не знаю. Все никак времени не найду… Завтра  суббота, вот завтра и поеду. С утра у меня, правда, кое-какие дела. Но до обеда, думаю, управлюсь…

     Он ожидал, что старик примется за прежнее: «Кенес твой друг! Кенес твой друг!..» Возьмется за нравоучения, да еще при посторонних, которые могли бы стать нежелательными свидетелями, пошли бы не нужные толки, сплетни, но тот, вопреки опасениям, смолчал.

     Наконец, старик Назаркул закряхтел, засопел, начал подниматься, выпрямляя с трудом засидевшееся дряхлое тело. «Что он там вошкается? - сгорал от нетерпения Сапар. – Шел бы уже скорее… Вот зануда!..»
 
     Когда старик, наконец, исчез, Сапар подхватил первый попавшийся щит, отнес его в тень, улегся на нем, надвинул на глаза выбеленную солнцем панаму свою армейскую, и широко, вольно разбросал руки и ноги. Он чувствовал себя уязвленным, расстроенным, и ему уже ничего не хотелось: ни анекдотов, ни смеха, ни даже вздремнуть. Всё пропало, все до единого желания, пока разговаривал с этим полусумасшедшим. А, катись оно все к черту!..

     - Мужики, подъе-е-ем! Бето-о-он! – разнесся в эту минуту зычный бригадирский голос с надсаженным хрипом.

     Сапара как током ударило. Он изумленно скинул панаму, приподнялся на локте и завертел головой.

     Компания у дальней стены нехотя расходилась. Парни с понурыми лицами побрели в разные стороны: одни - за лопатами, другие вставали у электровибраторов, третьи потянулись по сходням наверх – готовить бадьи к приему долгожданного бетона.

     Сапар вскочил, одним движением запрыгнул  на ребристый, плетенный из арматуры каркас будущего фундамента, вытянул шею и разглядел  в степи медленно и вперевалку движущийся самосвал с поднимающимся за ним до самого неба шлейфом пыли, и в сердцах выругался:

     - Уй, язви вас всех!..

     - Эй, Сапар, - насмешливо отозвался бригадир. – Ты что, не рад?

     - А чему тут радоваться? – вконец вышел из себя Сапар. – Нормальные люди в это время  дома сидят, чай пьют. А мы… Тьфу!

     С работы  Сапар возвращался в сумерках. Отстав от своих, он неторопливо вышагивал по пыльным, заезженным, степным колеям. Закат уже догорел, и на западе, между вытянувшимися по синему горизонту тучами, легли длинные, остывающие малиновые и багровые полосы. В темной траве стрекотали кузнечики. В воздухе носилась назойливая мошкара, упорно пытавшаяся проникнуть в нос, в глаза. Невидимая во мгле пыль, поднятая сапогами, липла к покрытому потом лицу и неприятно стягивала кожу. Однако занятый своими мыслями, Сапар почти ничего не замечал. Досада, что и сегодня не удалось съездить к Кенесу, уже оставила его. Огорчало другое, что он неправильно повел себя с бригадиром.

     «И чего я добился, набросившись на него? – корил он себя. – Все равно ведь остался. Лучше было смолчать. Говорят же: плетью обуха не перешибешь. Теперь Оралбай непременно нашепчет начальству. Премию-то  не снимут – не подкопаешься, а вот повышения разряда можно и не дождаться…  Ну, да ладно. Бог милостив, как говорят старики, может, еще пронесет…»

     Дорога вывела его на пригорок. Слева, под купами огромных, застывших во мгле карагачей, едва шелестевших где-то вверху листьями и походивших на тучу, вырос невысокий и довольно размытый силуэт кубической формы. Это был бетонный навес автобусной остановки. Справа замаячили желтые и голубые огни поселковских окон. Здесь дорога разветвлялась. Начиная с автобусной остановки, в город она уходила нешироким асфальтовым шоссе, а в поселок по-прежнему, грунтовкой. Отсюда до дома Сапара рукой подать. Крайние окна, горящие за деревьями, принадлежали ему. «С меня начинается родина», - любит он при случае пошутить.

     Спустя несколько минут он был у себя во дворе. Не заходя в дом, постучался в окошко: «Эй, Дарига!»  Жена, вынесла ему полотенце, мягкое, как пух, сменную одежду, и он отправился в душевую. Это незамысловатое сооружение, состоявшее из кабинки, сколоченной из брусьев и обрезков фанеры, с двухсотлитровой металлической бочкой наверху, он смастерил около трех лет назад. С тех пор что ни вечер Сапар обязательно принимал душ.

     Высоко над головой повисла темная бочка, водруженная на две параллельные балки. Вокруг до стенок кабинки – свободное пространство, и, поднимая лицо, Сапар наблюдает, как в иссиня-черном небе помаргивают звезды. Казалось, они застыли всей бесконечной сияющей массой в каком-то колдовском круговороте - одни далекие, разбросанные в необозримых глубинах смутной, едва-едва блещущей алмазною пылью, другие поближе, горят, вспыхивают, как будто посылают сигналы. Вот за фанерными стенками пролетел ветер, зашумела листва, мрачно, встревоженно застонали деревья; слышно, как в саду падают яблоки. Согревшаяся за день вода ласково выбивает на коже мягкую, щекочущую дробь. Сапар вертится и с наслаждением подставляет под теплые брызги плечи, грудь, жмурит глаза и до боли растирает утомленные, гудящие от работы мышцы намыленной мочалкой.

     Каждые два дня, по утрам, он взбирается по приставной лесенке и ведро за ведром заливает бочку водой из арыка, протекающего за садом. Она не так чиста, чтобы ее можно было пить, но для душа годится. «А теперь переходим к водным процедурам», - мурлычет он, задирая лицо под потоками воды и фонтанчиком выплескивая ее изо рта. «Красиво звучит», - думает он, вспоминая эту неоднократно слышанную им фразу, которой под бодрые последние аккомпанементы пианино всякий раз заканчивается всесоюзная утренняя гимнастика где-то далеко-далеко в Москве, транслируемая по радио. В эти минуты он уже не спит. Надо собираться на работу. На столе  дымится чай, разлитый по пиалам.  Белеет горка колотого сахара. Сапар в ожидании жены, побежавшей выгонять скотину в общее стадо, движущееся за окнами с ревом, с блеяньем и в клубах пыли, ломает лепешку, ломти складывает в блюдо, блюдо двигает на средину. Скоро проснутся и дети, их у него двое, Канат и Болат. Его радость, его гордость. Побегут мыться во двор, станут визжать, проказничать, обливать друг друга водой. А пока он слушает радио, висящее на стене маленьким, невзрачным кирпичиком. В торжественные, звучные аккорды пианино и в не менее торжественный голос далекого столичного инструктора то и дело вплетаются петушиные крики, несущиеся по поселку, все то же мычанье коров, блеянье овец, лай собак. Он любит эти утренние часы, полные шума, света, просыпающейся жизни. Но еще больше ему по нраву, когда удается вернуться с работы пораньше, растянуться на полу, на старенькой, прохудившейся корпешке, включить телевизор, поглазеть новости, какое-нибудь кино, передачу «Человек и закон», волнующую не хуже, чем какой-нибудь детектив, полюбоваться замершими у мавзолея Ленина часовыми, поблескивающими штыками и запрокинутыми в небо лицами.

     Есть у него и мечта – провести водопровод. Самый настоящий, с трубами, с медными барашками на кранах. Он даже толковал по этому поводу со знающими людьми. Увы, проблема еще та. Без буровой установки, которой оснащены специальные геологоразведочные машины, в этом деле никак. А где ее взять, такую технику? Хотя можно бы и вручную. Вырыть колодец, установить насос, - делов-то! Да вот беда, в здешних местах грунтовые воды залегают слишком уж глубоко. Если бы не это, уж он бы не стал терять времени даром. Работой его не напугать. Благодаря его крепким, мозолистым рукам семья его никогда не знала, что такое нужда. И дети одеты, обуты, и у жены полон шкаф нарядов и украшений. И в серванте не один только фарфор, но и хрусталь, чешский, импортный. Щелкнешь по краешку фужера ногтем, а он: «Дзин-н-нь», - тоненько, мелодично. Очень дорогая вещь. О коврах, о телевизоре и прочем и поминать не стоит. Этим сейчас никого не удивишь. И все равно – не с неба же все свалилось.

     Пока жена разогревает ужин, Сапар, посвежевший, приободрившийся, наполовину еще мокрый, в капельках воды, скатывающихся по лицу, направляется в хлев. Нет-нет, он вовсе и не думает что-либо там делать. Со всем справилась жена. Она у него тоже молодец. Тоже не сидит, сложа руки. Но проконтролировать не лишне. За хозяйством, как говорится, глаз да глаз.

     Хлев у Сапара просторный, крепкий, надежный, сколоченный из досок, на прочных опорах, представляющих собою столбы, врытые глубоко в землю, с сеновалом под высоченною крышей.

     Сапар отодвинул засов, потянул на себя скрипнувшие ворота, шагнул в темноту и щелкнул выключателем, установленным за косяком. Тут же, ослепленные парой электрических лампочек, вспыхнувших с двух сторон под балками высокого дощатого потолка, зашевелились куры, закудахтали в отдельном своем закутке, огороженном старой, ржавой, металлической сеткой. Сбившиеся в кучу овцы настороженно задрали в потолок кудрявые, глупые головы, как будто бы там, в потолке, в кривых щелях между досок, в которые выбивались клоки сена, пытались обнаружить  причину своего внезапного беспокойства. Шумно, с надрывом вздохнула его любимица корова и замерла, наблюдая за ним искоса; из пасти, оставшейся приоткрытой, потянулась к земле тягучая зеленоватая слюна. Пересчитав кур, Сапар подошел к корове, приласкал ее, погладил шелковистые, широко раздавшиеся коричневые бока в белых разводах, приложился щекой к ее шерстистой и понурой морде. От коровы  исходил густой, теплый и какой-то невообразимо притягательный аромат, как от пекарни, как будто внутри у нее пеклись блинчики. Когда ему приходилось бывать в городе, он обязательно лакомился блинчиками где-нибудь в придорожной забегаловке, макая их в сметану и запивая горячим кофе, полученным в очереди у стойки из рук какой-нибудь соблазнительной красавицы в белом передничке, чувствуя себя и праздным, и счастливым, словно какой-нибудь бездельник-горожанин. Затем он нагнулся, провел пальцами по вымени, внимательно осмотрел сосцы. Убедившись, что сосцы в порядке и не несут ни трещин, ни следов воспаления, удовлетворенно хмыкнул.

     Сапар дорожил коровой, как, наверное, ничем другим. В выходные, когда корову не выводили в общественное стадо, он лично выискивал за огородами свежую, нетронутую лужайку с сочными травами, забивал в землю металлический кол и до самого вечера оставлял ее на длинной, свободной для передвижения привязи. Потом отводил ее к ручью, мыл, поил,  а иногда, по возвращении домой, и доил. Доить он умел с детства, научился у матери, и занимался этим с большим удовольствием. Но только тогда, когда не было посторонних, стесняясь этого сугубо женского занятия. Молоко у нее было жирное, густое, пахучее, как мед. За одну дойку она никогда не давала меньше, чем три четверти ведра. Когда он привез ее со скотного рынка около шести лет назад и показал совхозному зоотехнику, тот натянул очки, осмотрел ее, заглянул в пасть, в глаза, под хвост, и, важно сообщил, надув полные и гладкие щеки: «Могу поздравить, Самеке. Корова холмогорской породы. Молочная. При соответствующем уходе можно получать по ведру в день». Ну, и как после этого не любить, не холить ее, эту красавицу, настоящего холмогорского зверя! Вот она, вот, гордость его хозяйства!

     Он похлопал животное по крупу, улыбнулся и горячо зашептал в толстое, оттопыренное и заросшее волосами ухо старинную молитву-оберег для скота, которой научился у матери.

     Наконец он оставил любимицу и подошел к овцам. При его приближении овцы испуганно шарахнулись, и, напирая одна на другую, всем маленьким стадом, торопливо стуча копытцами, переместились в противоположный угол своего огороженного закутка, который тонул вместе с изгородью из жердей и накиданным на полу сеном вдалеке от лампочек в желтой рассеянной полумгле.

     «Странные животные, эти овцы, - подумал Сапар. Не могут жить, чтобы кого-нибудь не бояться. Баран, он и есть баран». Он не стал заходить в закуток. Облокотился на изгородь и в который уже раз с сожалением подумал, что кроме овец, в хлеву можно было бы разместить и пару кобыл, и жеребца. Места достаточно. Кумыс был бы свой. Пошли бы жеребята. Тогда бы и конюшню можно было поставить. И не надо было бы побираться у Карлыгаш-апа, тетушки жены, в ожидании то банки кумыса, то колбасы из конины, которую она мастерски, лучше всякого специалиста, заготавливала впрок в дни осенней убоины. Но ничего не попишешь, пока приходилось и поклониться: туговато с деньгами. Да и найти для начала хорошую молодую кобылицу с высокой удойностью, чтобы не прогадать, не пожалеть на следующий же день, дело не такое уж и легкое. Каждый старается подсунуть, что ему самому не годится.

     От этой последней мысли Сапар несколько расстроился. Еще раз оглядел хлев, живность, застывшую по местам , как будто в каком-нибудь ожидании, выключил свет, запер за собой ворота и направился в дом.

     За ужином потребовал дневники детей. Болат учился в четвертом,  Канат во втором. Воспитание их Сапар считал святою обязанностью. Лето прошло. Время баловства и безделья закончилось. Только-только начавшийся учебный год, как и прежде, потребует сил, выдержки, дисциплины. И поэтому в отношении детей он старается держать себя строже, как и полагается отцу, главе семейства. Не дай бог, чтобы у кого-нибудь в дневнике появилась тройка!..

     - Та-а-ак, - хмурит он бровь и откладывает ложку. Слюнявит указательный палец, переворачивает страничку. – Это у нас кто? Ага, Болатик… Ну-ну, чем он порадует, озорник?.. Ага, - нашел он глазами. – По географии четыре. А вот еще одна, по казахскому. А вот и пятерка! Да-да, а за что?..  Ага, за прилежание. Ну что ж, прилежание так прилежание – это тоже неплохо. Молодчина, молодчина…

     Лицо его преображается, светлеет.

     - И Канатик молодец! – подхватывает жена.

     Она сидит напротив, подперев кулачком щеку, и внимательно наблюдает.

     - А где они, кстати? – спрашивает Сапар. - Что-то их не слышно, не видно…

     - Спят, - кивает жена в сторону задних комнат. – Время-то сколько! Скоро двенадцать. Ты бы еще позже явился!

     - Ну и дела, - беззлобно ворчит Сапар. - Это же надо: какого-то Оралбая, бригадира, этого сукиного сына, который уже  в печенках сидит, чаще собственных детей приходится видеть!..

     Берется за следующий дневник. Перелистывает и его, и вновь обнаруживает пятерки и четверки. Горделиво приосанивается. Подцепив вилкой кусочек жирного мяса из дымящего перед ним бешбармака отправляет его в рот, запивает глотком золотистой сурпы, предварительно подув, чтобы не обжечься. Жует и задумчиво смотрит на свое отражение в черном ночном окне.

     Закончат в этом году без троек, старшему он купит велосипед. Тот давно уже просит. А младшему?..  «А, ладно, - думает он, - один на двоих, а там видно будет…»

     С детьми ему повезло. Старательные. Подрастут, в люди выйдут. Может, даже в большие. Не то, что он – Сапар. Темнота. Жаль, после армии так никуда и не поступил – ни в техникум, ни в институт. Не воспользовался льготами, которые предоставляются демобилизованным. Глядишь, ходил бы  в начальниках. На руководящей должности. Не зря ведь в школе  считали его способным. Не пришлось бы, как нынче, в земле ковыряться. Посиживал бы себе в кабинете за огромным полированным столом, с чернильным прибором, выточенным из малахита, с телефоном, отдавал бы указания. За дверью секретарша в беленькой кофточке и на шпильках. Вокруг мебель, отсвечивающая лаком, пальмы в кадушках. Всегда чистенький, вылизанный, при галстуке, при шляпе, с портфелем под мышкой. Машину бы выделили, «Победу», а может, и «Волгу». Вот она - жизнь! Эх, жалко, годы уже не те! Да если бы и представилась такая возможность, все равно бы не вышло. Где уж тут учиться, посещать лекции, корпеть над бумагами, когда и без того забот полон рот. Хозяйство, дети, работа, - будь оно все неладно! Вон даже в город не вырвешься. К другу. А ведь это нехорошо. Что может подумать Кенес? Поди, расстраивается. А может, и нет. Не один же он там, на всю эту больницу! И родичи, должно быть, наведываются. Их у него много. Считай, половина поселка… «А съездить все-таки надо. Надо, - решает он. - Завтра вот и поеду. Прямо с утра. Сено, комбикорма – все, все к чертовой матери! Как встану, так и поеду».

     Дарига унесла дневники, воротилась, села напротив, поглядывает на мужа ласково, внимательно.

     - Может, еще положить?

     Он увидел, что тарелка пуста. Почувствовал, что сыт, что неимоверно устал, голова отяжелела, веки слипаются.

     - Постель приготовила?

     Он уже было поднялся, однако Дарига, удержала его.

     - Тетушка приходила, - сказала она. – Между прочим, к тебе.

     - Ко мне? – переспросил Сапар. – Это еще зачем?

     - Да вот, шифоньер купила, - сказала Дарига. – Очень дорогой. Из города привезла. А он оказался таким огромным, что не пролез в двери. Так и остался во дворе. Тетушка просила тебя зайти и разобрать его, а в доме снова собрать. Утверждает, что с этим ты справишься. Говорит, что ты плотник. А плотники, мол, специалисты по мебели. Это правда? Ты ведь у нас плотник?

     «Опять эта Карлыгаш-апа!» - раздраженно подумал Сапар. Он просто не выносил эту тетку жены. Вечно она не вовремя сунется со своими  проблемами.

     - Какой я плотник? – возмутился Сапар. – Я плотник-бетонщик! Это разные вещи. Ей нужен столяр. Столяр по мебели! Да и некогда мне заниматься ее делами! Своих, знаешь, по горло!

     - Погоди, погоди. Никто не заставляет тебя идти прямо сейчас,  – стала успокаивать его Дарига. – Спешить некуда. Можно и завтра. Завтра у нас суббота, как раз выходной…

     - Дорогая, завтра с утра мне надо к Кенесу. Понимаешь, к Кенесу, в город! Это уже решено. Могу я, в конце концов, проведать старого друга, который лежит в больнице? Или я уже сам себе не хозяин? А после обеда надо за сеном, за комбикормами - очередь подошла! Может, тетка твоя за меня поедет?

     Дарига поднялась и начала обнимать его, целовать в голову.

     - И не уговаривай, не уговаривай, - запротестовал Сапар. – Сказал,  поеду к Кенесу, значит, поеду! Все, разговор окончен! А к тетушке, так и быть, зайду послезавтра. И то, если управлюсь с сеном, с комбикормами… Да что мне одному, что ли, все это надо? – вспыхнул он.

     - Ну, вот что, - оборвала его супруга, встав потяжелевшим, но еще фигуристым телом своим между ним и окошком, в которое он поглядывал. – Тетушкин шифоньер остался под открытым небом. Если вдруг хлынет дождь, неизвестно, во что он превратится. Это, во-первых. А во-вторых, к Кенесу своему можешь поехать и в воскреснье, если уж так приспичило. Вот с ним-то уж точно ничего не случится. Он-то там не на улице. Дождем не промочит!

     Сапар посмотрел на жену с укоризной:

     - Дарига! Как?! Как ты можешь равнять человека со шкафом?! Кенес – мой единственный друг! Мы с ним  последним делились. Вспомни, разве не он помогал нам строиться? А кто нам лес в сельсовете выбивал, а кто привез целый грузовик кирпича, а шифер?

     - Да уж, - проворчала Дарига. - Мало я тогда денег ухлопала на выпивку да на угощение… За эти деньги, если хочешь знать, - заговорила она  с глазами, наливающимися гневом, - я могла бы настоящих строителей нанять, из города, не то что этот твой Кенес! Последним они делились… Ты бы еще вспомнил, как вы по бабам вместе таскались!.. Езжай, езжай к своему Кенесу. Удерживать не стану. Но прежде  хорошенько подумай, как отнесется к твоему отказу Карлыгаш-апа. Тем более, если с шифоньером ее что-то случится. Интересно, какими словами ты тогда будешь оправдываться?..

     Сапар притих, опустил голову.

     Впереди отпуск. В месткоме обещали две путевки на Иссык-куль. Ничего, что это будет в октябре. Там, в Киргизии, еще не холодно, и сезон  называется бархатным. Зато все недорого. Детей надо будет с кем-то оставить. А кроме нее, кроме Карлыгаш-апа, у них и нет никого… Надо же ей было привезти этот дурацкий шифоньер именно сегодня!..

     Он утомленно вздохнул, подумал  и тихо сказал:

     - Ладно, куда от вас денешься?

     - Давно бы так, - буркнула Дарига и грубо, со стуком забрала у него опустевшую тарелку, пиалу из-под сурпы и с тряпкой в руке принялась убирать стол.

     А Сапар все никак не мог оторваться от окна, от иссиня-черного его блеска в деревянном переплете, видел в нем отражение жены, хмурые, сердитые ее брови, руки, проворно и раздраженно летающие над клеенчатой скатертью, и склонялся к мысли, что Дарига не так уж и не права, зря он  разволновался. В воскресенье и в самом деле ехать к Кенесу удобней. И времени больше. После больницы можно будет по городу пошататься, сходить в кино, выпить пива. Отдохнуть, так сказать, по-человечески… Да и блинчиков давно уже не пробовал...

     Утром, когда он проснулся, Дариги рядом не было. В спальне, защищенной от солнца тяжелыми плюшевыми шторами, стоял полусумрак, пронизанный тонкими, рассеянными золотистыми нитями света,  пробивающимися сквозь щели. Из распахнутых в залу дверей доносилось мерное тиканье часов.

     - Дарига, эй! – окликнул он жену, усаживаясь на кровати.

     Ответом было молчание. Он и не ожидал иного и подал голос только затем, чтобы как-то развеять эту сонную и, казалось, навеки установившуюся в доме тишину.

     «Должно быть, хозяйствует в саду или во дворе, - подумал он, касаясь ногами пола и нащупывая ими тапочки. – В этом году с яблоками что-то не очень… Апорт и вовсе не уродился. Год, что ли, такой? Вроде бы и опрыскивали, и дымом обрабатывали...  Ах да, - вспомнил он неожиданно, - не забыть бы наказать, чтобы отутюжила мне выходной костюм к завтрашнему утру. И чтобы антоновки набрала, можно и белого налива. Белый налив, кажется, еще ничего, есть можно… Не ехать же с пустыми руками!»

     Он натянул штаны, сунул ноги в шлепанцы, подхватил на ходу большое махровое полотенце, сдернув его с крючка и, обмотавшись им, побрел к выходу.

     - Эй! – крикнул он, выходя на крыльцо. – Дарига!

     - Чего горло дерешь? – отозвалась жена, высунувшись из сарая.

     - А-а, ты здесь? Мальчиков в школу отправила?

     - Отправила, отправила. Ты бы лучше пошевеливался. Тетушка, поди, заждалась.

     Сапар хотел было поинтересоваться касательно коровы, вывела ли она ее в стадо, но видя, что жена не в духе, решил пока что не связываться.

     Шлепая тапочками, он  пересек чисто выметенный двор. У старого жестяного рукомойника, он широко расставил ноги, согнулся и всем телом подлез под медный, позеленевший от сырости стерженек. Надавливая на него снизу плечом, руками, а то и затылком, принялся щедро, громко и с удовольствием отфыркиваясь, поливать себя остывшей за ночь водой, приятно, бодро обжигавшей горячее ото сна тело. Затем энергично растерся  и подошел к изгороди, невысокой и переплетенной колючими, высохшими прутьями чернотала. Отсюда открывался вид на ленту шоссе, на автобусную остановку, до которой было метров пятьсот, не более, на его красиво, по-современному отделанную бетонную конструкцию с широким навесом,  с большими овальными проемами в боковых стенках, укрывшихся в тени развесистых  карагачей, поднимавшихся своими вершинами далеко в небо. Внимание его было привлечено одинокой человеческой фигурой. Развернувшись на остановке, попыхивая в асфальт струйками дыма и стремительно уменьшаясь, в сторону города удалялся небольшой оранжевый  автобус.

     Новые люди в селе - это редкость.

     «Интересно, к кому это? - подумал Сапар. - День еще только начинается, а к кому-то уже и гости».

     - Эй, Дарига! – окликнул он спутницу жизни. – Иди-ка взгляни, кажется, кто-то из города прикатил…

     Приезжий был коренаст, плотен, в руках хозяйственная сумка; видно, что не пустая, с раздутыми боками. И шел он неспешно, как будто прогуливался. Что-то очень знакомое читалось в тяжелой и слегка развалистой походке его, характерной более для сельских. «Интересно, кто бы это мог быть?» - насторожился Сапар, перебирая в уме всех, кого только знал. И вдруг почувствовал, как его охватывает волнение, скорее даже и не волнение, а страх.

     - Дарига, эй, Дарига-а-а! - раздраженный медлительностью жены, засипел он сердито, боясь, что его могут услышать соседи. Сплетников-то на селе пруд пруди. Возможно, кто-нибудь из них  уже и прильнул с любопытством к щелястому тыну по ту сторону улицы. – Эй, иди же сюда, черт тебя побери!

     - Чего ты там злишься? – откликнулась жена, показываясь, наконец,  из сарая. – Аждаху, что ли, увидел или конец света настал?

     Она  неторопливо подошла, на ходу вытирая руки о грубый и грязный кусок мешковины, которым была повязана.

     - Уй, так это Кенес, - сходу определила женщина. – Совсем, что ли, ослеп? Радуйся. И ехать никуда не надо. Как раз вовремя. Заодно и со шкафом поможет.

     Сапар беспомощно посмотрел – сначала на нее, потом на человека, приближавшегося по дороге.

     - Ну, и чего ты застыл? Чего? – посмеивается она. -  Беги, обнимайся. А то развел, понимаешь, сопли: Кенес!.. Ой бай, Кенес!..

     - Глупая ты курица!  - роняет он сквозь зубы. - Что бы ты понимала!

     Дарига оскорбленно обожгла его взглядом и двинулась, было, прочь, но он больно ухватил ее за локоть, хихикнул и как-то потерянно потянул ее к себе:

     - Шучу, шучу, - улыбнулся он с забегавшими глазами. – Да не обижайся ты…

     Он почувствовал мелкую, неприятную дрожь. Какая-то неожиданная слабость закружила ему голову. Он искоса поглядел на жену, потом притянул ее к себе и крепко, в какой-то степени даже самоуверенно, обнял ее за плечи, пытаясь придать себе перед другом, который был уже совсем близко, вид рубахи-парня, открытого, успешного, мужественного, который сам, своими руками выковал свое счастье: и дом, и хозяйство за его спиной, и любящую жену, которую грубовато и напоказ тискал в своих объятиях и отчаянно боялся, что Дарига вот-вот догадается о его действительном состоянии, о дрожи в ногах, о головокружении. В эти минуты он почти ненавидел ее, а заодно и ее тетку, эту постылую Карлыгаш-апа. С каким бы удовольствием он оттолкнул ее! Может, даже ударил! Но ему показалось, что останься он один, произойдет что-то ужасное, катастрофическое.

     Между тем Кенес был уже рядом. Помахал Сапару рукой, и Сапар не без некоторого облегчения заметил на лице его улыбку. Обычную его улыбку, в которой не было ни тени обиды или неудовольствия. На какое-то мгновение это его обескуражило. Что это могло значить? Потом приободрило и даже придало уверенности. Все выходило, как нельзя лучше. И чего он переживал? Вот дурак. Таких друзей, как он и Кенес еще поискать!

     Он сунул полотенце жене, шагнул к калитке и широко, с радостью  распахнул ее:

     - О, Кенес, брат, салам алейкум! Наконец-то, наконец-то дождались…  Только о тебе и думали… И день, и ночь… правда ведь, Дарига! Заходи, заходи, баурым. Посидим, чаю попьем! У нас и покрепче что-нибудь найдется. Найдется ведь, женушка?

     - А, это ты, приятель… Как дети? Как скот? – сдержанно поинтересовался Кенес.

     - Слава Аллаху, все хорошо, все хорошо, и скот, и дети.

     - Ну, а дела? Как дела? Все переделал или на черный день что-нибудь приберег?

     «О чем это он? – на мгновенье растерялся Сапар, пытаясь что-нибудь понять, определить  в насмешливо прищуренных глазах старого друга. – Какой? Какой еще черный день? А-а, видимо, пошутил. Всегда был любителем пошутить!» Состроил на лице удивленное выражение и рассмеялся.

     - О чем это ты, брат?  Какие дела? Ах, эти, - он неопределенно махнул рукой. – Знаешь, на то ведь они и дела. Их не переделать. Времени, понимаешь, не хватит! Жизни не хватит!

     - Это ты верно, приятель. Нынче у всех со временем туговато. Раньше его, вроде бы, хватало. Больше его было, что ли? Или люди были другие?..

     - А-а, это ты точно, точно подметил, - обрадовался Сапар. Глаза его заблестели. Он опять ударился в смех. – Люди, люди были другие. Вот хоть убейся, а ничего не успеваешь. То одно, то другое, то третье. Сесть, передохнуть и то некогда. Жизнь, жизнь такая пошла. Какая-то кутерьма. Туда нужно поспеть, сюда нужно поспеть…
 
     Кенес уже поравнялся с Сапаром, с калиткой его, широко и зазывно распахнутой, перехватил тяжелую сумку из одной руки в другую, но сворачивать, как видно, не собирался.

     - Брат, ты что, не зайдешь? Обидеть хочешь?

     Кенес остановился:

     - Не обессудь, приятель. Полтора месяца провалялся в чертовой этой больнице. Столько дел накопилось!  Не знаю, как и управлюсь. Когда уж тут чаи распивать!

     Сапар растерянно посмотрел ему вслед. До боли в пальцах стиснул жерди калитки. Потом опустил руки, заморгал, хмыкнул что-то неопределенное. На глаза его навернулись слезы.

     Высоко в небесной лазури в безмолвном и торжественном сиянии вытянулись пышные, величавые облака. Края их нежно алели, золотились. Внутри огромных, сверкающих белизною валов кружили седые дымы. От голубоватых подбрюший, отслаивались облака поменьше, тянулись куделью, нитями, невесомым пухом, - пропадали в пространстве. Куда они путь держат? Что гонит их – ветер? А может, дело какое?  А может, все проще - достигнут темнеющей на горизонте полоски гор, да и выпадут дождем?

     - Эй, Сапар, чего стоишь? – послышался голос жены, и был он далекий,  не здешний. -  Тетушка, поди, заждалась!.. А еще надо поспеть за сеном, за комбикормами!..


Примечания:
      Бахсы  - шаман, целитель (каз.нар.)
      Аждаха - злой дух, дракон (каз.миф.)


***