Рождество

Есть такой старинный обычай — избавляться в Рождество от старых или ненужных вещей.
Выбросили лишнее и начали новую жизнь. Есть и другой не менее, а, уверен,и более древний обычай — избавляться от ненужных детей. И не только в Рождество. Обычай, не прогибаемый ни временем, ни географией, ни этическими препонами. Обычай интернациональный, предполагаю, чтимый не только в странах именующих себя христианскими. Оговорюсь. С детьми поступают более гуманно. Их в двери-форточки не выбрасывают. Хотя могли бы. Но… цивилизация, знаете ли.
Поэтому их просто скромненько, как есть, в пеленочках, подкладывают под двери.  А, если побогаче кто, то не просто в пеленках, а еще и в корзинке какой, с бантиком.Подобные архаизмы, впрочем, в последнее время встречаются реже. Нынче всё гораздо прозаичней: новорожденного попросту оставляют в роддоме. На поруки государству. Точнее, на руки нянечек и воспитательниц детских домов и интернатов, которые государство это открывает и, хочешь не хочешь, худо-бедно финансирует.
При чем тут Рождество? - спросите вы. Да просто на Рождество все как-то и случилось.
Собрали с женой пару пакетов - апельсины, яблоки, прочие сладости, оставили трехлетнего сынишку на бабушку, и отправились в наш местный дом малютки (ныне реабилитационный центр для детей с физическими отклонениями), затаившийся в заснеженном сосновом лесу. Так поселок и прозвали — Сосновка.

… Тихое солнечное январское утро. Пар вырывается изо рта и вьется в сухом морозном воздухе подобно дыму из кадила. Откуда-то издалека, из-за нахлобученных сосновых шапок, доносятся далекие отзвуки благовеста. Это в Свято-Николаевском, за лесом, звонят к обедне.
Вот уже минут пять, идем вдоль какой-то нескончаемой «кремлевской» стены красного кирпича, высотой метра четыре, не меньше. Из-за ажурных зубчатых башенок выглядывают красно-черепичные кровли и спутниковые грибницы двух-трех особняков.
— Начальник ГАИ выстроил, — поясняет жена (старожилка), поймав мой вопросительный взгляд. — Себе и сыновьям своим с семьями.
— Вижу, что не слесарь, — хмыкаю я, — сирота казанская! Семья, знать, большая…
Из-за кованых резных ворот блещет в глаза узкая голубеющая полоска.
— Озеро, что ли?
Жена кивает:
— Раньше там детдомовцы играли. А этот пришел — откусил кусок леса. С озером вместе. И не спросил никого.
Хмурюсь:
— Как так не спросил? Управы на него нет, что ли?
— Да какая управа! — удивляется жена моей наивности. — Все схвачено, за все уплачено. Сказано же — начальник ГАИ.
— А тут, что за начальник? — киваю влево, в сторону еще одного высоченного забора с КПП и охраной у «вертушки». — Мясокомбината, что ли?
— Почти угадал. Тренировочная база ФК «Днепр».
— Круто! — неподдельно удивляюсь я. — Вот не знал…
— Ну, еще бы, — жена приостанавливается, разгоряченная ходьбой. — Там у них наворотов целый арсенал: срубы деревянные для отдыха с душем-кондиционером, спортзал, столовая и даже — вон, видишь крышу синюю? — ангар для зимних тренировок.
Обозреваю ангар площадью с гектар.
Ну как иначе? Нельзя же футболистам без тренировок. А что в лесу, так что? Не в подвале же, в самом деле, тренироваться!
— Что делать? — говорю. — Спрос рождает предложение. Если человеку нравится брать в банке кредит на десять тысяч, а отдавать пятнадцать, то это беда только этого самого человека. И если кому-то нравится наблюдать за тем, как двадцать здоровых балбесов гоняют по полю один мяч, то…
— Ну, понесло Остапа! — строго, но с улыбкой, обрывает жена. — Тебе дай волю, разведешь философию…
— Мне дай волю, — отвечаю зло и глухо, — я бы всю эту падаль… к гребаной матери. Бульдозером. Весь лес оккупировали...где на них власть найти?!
— Какая власть - улыбка исчезает — Они сами себе власть. Пойдем…
— Беспредел! — возмущаюсь, идя следом. — Даже на буржуйской Миссисипи, по закону, нельзя занимать под частное владение прибрежную полосу шириной до пятисот ярдов. Пятисот, понимаешь?! Полкилометра, считай… Почему же у нас все дозволено; и берег колючкой опутать, и пол-леса заборами огородить?
— Да перестань, в самом деле! — уже серьезно говорит жена. — Праздник сегодня какой, а ты…
Умолкаю. Сегодня в самом деле праздник. Самый любимый мной и самый, пожалуй, святой и чудесный — Рождество.
Задумчиво шагаю по тропинке, слушаю, как хрустит под ногами рассыпчатый январский снежок.Думаю:а, что бы сказал Он, глядя на всё это? Ведь с момента рождения первого человека Адама до рождения богочеловека Иисуса, и до наших дней, в мире ничего не изменилось. Ровным счетом, ничего!
Те же ироды правят бал. Возводят дворцы и хоромы, предаются роскоши и разврату. Та же чернь горланит «хлеба и зрелищ!», алча вожделенного, но недоступного золотого тельца. И вот уже не сорок, а сорок сороков скитаемся по пустыне, и так и не можем оттуда выбраться.
Те же саддукеи бубнят: «Сила в науке!» Но чем дальше заходит в своих умствованиях наука, тем хуже становится жить человечеству, получившему, казалось бы, всё — от реактивного двигателя до машинки для выбривания волос из уха, — но все так же продолжающему бедствовать, жить впроголодь и умирать в нищете.
Те же фарисеи кричат: «Сила в религии!» Но чем дальше заходит в своих мудрствованиях церковь, тем теснее, плотнее — уж не продохнуть! — погребается под слоями сусальной позолоты скорбящий лик бедняка Иисуса. Тем меньше и меньше церковь эта становится похожа на братское собрание омывающих ноги друг другу учеников...
Кому сесть по "правую руку", кому "по левую" — уж никто не спрашивает. Берут сами, работая локтями. Садятся, кто куда успел. Иными «учителями» поделено все и предрешено…
Идем. Снег хрустит, скрипит под ногами. Летит в разгоряченные лица хрустальная белая пыльца с отяжелевших сосновых лап.
«Нет, — думаю. — Ничего бы не сказал  Иисус. Заплакал бы только, наверное. И обратно в пустыню ушел…»

Вот и детдом.
Тишь. Глушь. Забвение. Ни души вокруг.
Входим в отворенную калитку, минуя аллею, ныряем в пахнущее, знакомое с детства, но позабытое казенное тепло. Навстречу выходит немолодая женщина, по виду вахтерша или нянечка. На вопрос, как нам увидеть детей, улыбается усталой улыбкой, приглашает за собой. Проходим еще одним пустынным коридором, останавливаемся перед неплотно притворенной дверью.
— Здесь, — кивает наша проводница — Идите же…
Входим.
Первое, что поражает — тишина, так резко контрастирующая с тем, что ожидали услышать. Детей десятка два, не меньше, но обычной в подобных местах многоголосой возни не слышно. Каждый тихо занимается своим делом: кто играет машинкой, кто рассматривает книжку, кто выстраивает башню из кубиков, лишь изредка обмениваясь между собой негромкими восклицаниями.
При нашем появлении все замирает. Жизнь останавливается. Так в детской игре, на словах «море волнуется — три» замирают, словно окаменев, фигуры, каждая в той позе, в которой застали её последние звуки считалки…
Топчемся растерянно, с кульками в руках, не зная, что сказать и что делать, а два десятка глаз, пытливо и выжидающе, смотрят на нас.
— Ну, что же вы, дети! — приходит к нам на помощь оказавшаяся тут же воспитательница — Идите скорей сюда. Смотрите, что передал вам дедушка Мороз!
Осторожно и нерешительно, один за другим, дети начинают подходить.
Никто не кричит, не пытается влезть без очереди. Стайкой, молча обступают нас, вытягивая ручонки, в которые кладем мы извлекаемые из пакетов сладости.
Неожиданно одна девочка нарушает общий регламент. Взяв свой подарок, она не отходит в сторону, а пристально смотрит на жену и вдруг, как-то полувопросительно — полуутвердительно произносит: «Мама?..»
Наскоро раздав последние гостинцы, отхожу к окну. Что-то жарко сжимает горло. Проносится глупая мысль:как удастся жене выкрутиться из столь щепетильного положения? Как получится объяснить, что она не мама. Не её мама...
Что дома у нее есть такой же вот маленький мальчик, который тоже любит сладости. И ёлку. И Рождество. Который сегодня вечером, как обычно, будет уложен в свою кроватку, а потом, когда взрослые выключат свет и все в доме затихнет, прокрадется и нырнет к ним под одеяло, такой теплый, родной и головокружительно пахнущий; как может пахнуть только СВОЙ ребенок…

Возвращаемся домой, молча касаясь друг друга плечами. В конце аллеи одновременно, не говоря друг другу ни слова,оборачиваемся.
Через заиндевелое оконное стекло смотрят на нас детские глаза. Десятки пар самых разных — серых, карих, голубых — глаз. Одно лишь делает их похожими друг на друга — безмолвный незаданный вопрос. И мы, не в силах ответить на него словами, так же отвечаем глазами: «Мы вернемся. Обязательно вернемся!»
В этот момент луч зимнего солнца ударяет в окно и нам вдруг кажется, будто во всех этих глазах вспыхивает на миг подобие светлого лучика. Лучика надежды…
Идем рядом, молча касаясь друг друга плечами. Чувствую пальчики жены в своей ладони и крепко сжимаю в ответ.
А на земле две тысячи первый раз — зима.
На земле две тысячи первый раз — январь.
Две тысячи первый раз человечество празднует рождество младенца Иисуса Христа.

Зима 2017-2018