Священная корова писателей

1
Самая священная из коров в писательской терминологии  – это ИДЕЯ.
Да-да-да, нас так – как конченых дилетантов и недоразвитую молодёжь – учат (учили, намекали, предупреждали, грозили, советовали).
На самом деле начинать писать книгу с выдумывания ИДЕИ – это всего лишь одна из технологических версий написания художественных книг, а никак не закон, обязательный к применению как единственно правильный. Подчёркиваю, что речь идёт именно о художественной книге (о беллетристике), а не о научной, или иной серьёзной  работе (как исследование, доклад, исторический очерк и т.п.), где без твёрдого плана никуда.
Можно даже сказать, что главенство идеи в литературе это в значительной степени ПСЕВДОВЕРСИЯ, обманка, склоняющая к индустриализации, к излишнему планированию творческого процесса – как на конвейере, который изготавливает штамповки.
Планирование книги без творческого полёта мысли на сто шагов впереди процесса, а также лишение права маневра в процессе написания вещи может привести исключительно к бездушной и заремеслененной, зарегулированной, туповатой писательской штучке: как бы вы не старались исправлять и поэтизировать её по ходу дела.
Псевдоверсия о главенстве ИДЕИ в начале написания принижает все остальные способы написания.
А именно: художественную интуицию, импровизацию, пользу случайности, подсказки сонного мозга; практически сводится «на нет» элемент неожиданности и оригинальности, предлагая взамен логические модели.
А логические модели – касательно творчества – в итоге обращаются именно в антихудожественных уродцев и в схоластические, мёртвые болванки-схемы.
Уменьшается элемент спонтанности, приключения, творческого взрыва, фонтанирования и раскачивания мысли.
Исключается фантазия, которая заменяется установкой творческого локомотива на якобы проверенные, а на самом деле стопроцентно ненадёжные рельсы, которые, не смотря на прописанный конечный адрес,  запросто приведут автора, «зарегулированного научной порядочностью» в обыкновенный (хотя и поучительный) творческий тупик. 
Всё бы оно и «ничего», только «просветление» по прибытию в тупик происходит тогда, когда автор уже так сильно много накропал текста, что отказаться от всего этого мусора, признав заодно, что он болван, сделает эту операцию очень и очень болезненной.
Вплоть до того, что автор просто забросит свою писульку, чтобы начать совершенно новое и вообще по другой теме. То есть автор потеряет темп и драгоценное время.
Такая ситуация  сложится по уже объявленной причине: жёсткое планирование любому настоящему творчеству противопоказано: по определению.
Если и планировать что-то, то в самых общих чертах, как предоставляя самому себе моральное право импровизировать свободно и так как тебе нравится, а не как велит твоя же дурацкая схема. Сейчас модно говорить «дорожная карта». Но если это применимо к политике и к экономике, то к творчеству оно имеет самое паскудное отношение. Попасть в яблочко искусства при таком зарегулировании (по сути, вроде бы и с планом, но с завязанными руками) практически очень трудно.
Что ещё. Вот:
Главенством изначальной идеи почти отвергается  частный выбор индивидуального метода творчества, именно который, и ничто другое, создаёт прекрасные и не похожие ни на что текстовые вещи.
Как бы само собой отвергается известный и вполне плодотворный в любом виде искусства метод проб и ошибок.
Псевдоверсия подменяет собой спектр разнообразия творчества надуманной схемой, взятой совсем из другой сферы. Это похоже на подложение соломки на место ожидаемого упадения.
Можно, конечно, идти на поводу этой схоластической, прямо-таки высосанной из пальца литературоведа-сухаря схемы. Бог этому писателю и этому горе-учителю судья.
Но лично я в писательско-графоманском деле предпочитаю падать и рисковать. Я люблю огребаться шишками и царапинами. Они все  – игровые. 
Мне нравится медленно взбираться и неожиданно скатываться обратно, ведь это всё не по-настоящему.
Все эти горы и реки, жара и мороз, скудная пища и натуральный голод, любовь к аборигенке, нападения хищников – это всё происходит на бумаге. И в голове.
Это жизнь на бумаге и в голове. Как можно запланировать такую жизнь? Да никак. В этом и состоит прелесть авторского путешествия, а книга – это его объект путешествия.
Автор получает своеобразный литературный адреналин от выскакиваемых (порой не по его воле) неожиданностей и радость от покорения неизвестного.
Эта таинственная жизнь для вас скрыта в бумаге, в голове – на самом дне, и зашифрована в буковках, вы всё это тщательно добываете, расшифровываете, переводите на понятный язык, сортируете, укладываете.
Вы будто строите логическую (софистскую, казуистическую, юмористическую, сатирическую) пирамиду.
И, если вы обладаете даром живописания, а не выковыриваете козюли из собственного носа, то читатель  воспринимает всё написанное вами как настоящее. Он внимает вам и верит. Он, разумеется, понимает иногда, что его «как бы» дурят, что он «будто бы» сидит в театре, или в кино.
Но, тем не менее, он поддаётся чарам.
Не вашим чарам, а чарам вашей литературы, если она хороша и убедительна.
Он проникается всей душой, приняв ваши правила игры.
Он порой вздрагивает, а то и рыдает; и послушно следует за вашим пером.
Вот она радость творчества!
Какое тут к чёртовой матери, может быть планирование?!
Какая тут может быть ИДЕЯ во главе всего!? – всё решается по ходу дела: вы намечаете стрелкой направление (можете ткнуть, не глядя, в карту – в алфавит, в справочник, в чужую книгу – пальцем); обзаведитесь одним-двумя героями (остальные выползут в нужный момент сами)  и вперёд!
И меня не пугает совершенно, что я не печатаюсь и невесть когда стану (и стану ли вообще)  печататься – будто это и есть главная цель. Это не так. И без напечатания в издательствах я нормально жил и продолжаю жить. Да, скромно. Но я  не нищий, и не бомж. У меня была основная профессия, где я зарабатывал себе и своей семье на жизнь в достаточном количестве. Сейчас я на пенсии, и мне её хватает. Да, впритирку. Но я и не желаю большего.
Зато теперь у меня масса свободного времени, которое я могу употребить для творчества. А разве этого мало для интересной жизни?
2
Итак, я получаю удовольствие и прочие эмоции от писательского процесса. Я продолжаю изучать мир, хотя, казалось бы, нахрен пенсионеру его изучать – готовился бы лучше к иной жизни, в вечно тёмном подземном царстве, или в небытийном пространстве, ежели изъясняться философски, по-модному. Глядишь, нашёл бы там приятненькую для себя ноосферку, к своему удивлению: подтвердилось, чёрт его побери! Не зря жил и выдумывал неосказки.
 Это нечто вроде огромной кафешки с приятными людьми полупрозрачного вида. Сидел бы и точил лясы с псевдонимами, прототипами, протагонистами, писателями, героями и тараканами – к этому ты призывал в своих глупых книжках.
Такой вариант – вовсе не ад, как полагают верующие грешники – какие же они доверчивые, сидят на своей Библии как на игле!
И углубляюсь в себя… а вот это уже интересней: неплохо ближе к генеральным вратам с доброхотной табличкой «выход» посчитать духовные болячки и боевые раны, а также взвесить всю ту шелуху, что ты за свою жизнь, полноценную до недодаунства, нащелкал.
Заметьте, вся эта масса якобыполезностей сделана аж при двух взаимоисключающих политических строях, ёпа мама. Тот, что был вторым, пришёл мирно, как стадо овечек; он проблеял «щас будет либерально и хорошо до демократичности, прям как на западе»; и сделал народу «козу». Он ввёл в обиход презервативы с гейщиной; а в кармане изобразил, и мы догадываемся для кого, известную трёхпальцевую фигуру. 
Тут, конечно, возгласы в эфире (читают, бля, злобные американы):
– Глядите-ка: ему и народу повезло с Америкой и Западом, далось благо бесплатно практически, а он – мало что отказался – так он ещё недоволен. Угомонись, сударь без штанов! Поверь, болван, если бы ты вместе со всеми жил в Африке, то эффект был бы заметней. А то, что малёхо не вышло сейчас, так попробуем… а что попробуем, работа кипит, уже! эффект проявится, цыплят пересчитаем, даже не беспокойтесь,  немного позже.
Итак, на этой суммарной полит-экономической основе приобретаю опыт писательства… – фу, как громко, однако… Тогда так: опыт графоманства, или бумагомарания, или как-нибудь ещё, если кого-то коробит от слова «писательство».
Этот приём свободного, и НЕ ЗАВИСИМОГО ни от кого, творчества, однозначно лучше, нежели действовать по какой-то дурацкой схеме, выдуманной скорее бездушными социологами, менеджерами от литературы, бесталанными и скучными учителями в профессорских чепчиках… И всё, пожалуй, для следующего:  для приведения творческого процесса каждого пишущего индивида в управляемый научно (я бы сказал «научноподобно»)  и сверху («пастухообразно») в удобоваримый для злобной и классово социализирующей критики вид.
Главенство идеи над всеми прочими процессами, сопровождающими литературное формотворчество, стало главнючей ПСЕВДОВЕРСИЕЙ в тот прекрасный день (год, век, эпоху), когда литературоведение вопреки элементарному рассудку  попытались представить наукой. Снасильничали, иными словами. Присвоили несвойственные качества. Оттого не захочешь, а забрюхатеешь последствиями. Так оно и вышло.
(Точно так же, как в своё время была, но благополучно почила псевдонаука под названием «Научный коммунизм». Признайтесь, кто из вас верил в эту чушь? Лично я – нет и никогда, даже когда сдавал на пятёрку экзамен. Вот оно – политическое и воспитательное лицемерие правящего класса).
Одно дело назвать – совершенно же другое дело быть таковым. Как-то конфузно всё это выглядит.
Хотите верьте, хотите нет, но литературоведение, если шурупить реально, а не навинчивать никогда не ржавеющих, разговаривающих с отвёрткой, «умных» и самонастраивающихся на любой размер дырки космических винтов, да собственно, умным винтам и резьбы не нужно – поверьте, что и «так» будет держаться, – так это не наука, а профанация, это весьма вольно, а у разных авторов  противоречиво трактуемая классификация и объяснение процессов, проходящих в сфере литературы и смежных с ней. И только.
Когда ИДЕЯ была «просто идеей», или обыкновенной идеей в полном соответствии со справочником слов, она была фактом, или просто  концентрированным выражением смысла книги. А смысл книги выражался вовсе не в том, соответствует она первоначальному замыслу в виде, допустим, плана  произведения – в момент, когда произведение ещё не написано, а только лишь кристаллизуется в мозгах, то тогда ИДЕЯ была относительно свободным явлением.
Идея не писалась заглавными буквами и даже затейливыми буквицами, и даже в помине не была «священной коровой писателей».
Этот плод (или выкрутас) чисто политической, управленческой породы.
Вплоть до конца девятнадцатого века можно было эту идею иметь, или не иметь вовсе. Можно было подразумевать нечто средненькое между концентрированным план-смыслом произведения, или сложившимся, также концентрированным, но всего лишь итоговым  результатом произведения.
Литература писалась любым из известных и незапрещённых способов, подчас, и, как правило, по наитию, по внутреннему течению, скорость и направление которого задавал специфический набор героев и обстоятельств.

3
Идея, как литературная категория, будучи изначально «свободноплавающей», приобрела черты ИДЕИ организующей и  «вождёвой», по моему дилетантскому разумению, именно в момент зарождения и здравствования таких глобальных плутократий, как воинствующий нацизм и общество насильного равноправия. В смеси с партийной честностью, разумеется. И, соответственно, с руководящей ролью победившей (или продвинутой тайными мастерами) партии.
Этот прекрасный, но недостижимый, идеальный и классически утопический строй, обосновавшийся на территории проживания самой живучей и притом терпеливой нации – а также необыкновенно честной, глубинно порядочной, почти что по умолчанию как бы арийской… но гады фашисты с «арийством» опередили… совестливой и талантливой, самой дружелюбной и умной – в общем, строй именовался коммунизмом, если кто подзабыл.
А промежуточная «недостадия» – тут без обид, а по сути термина, – называлась социализмом.
Переходная «недостадия» по факту оказалась очень сильной и политически сверхорганизованной формацией, которая вывела СССР в одну  из самых экономически развитых стран. Почётное второе место по многим показателям, кроме – и тут даже молчаливому нашему, и любому проамериканскому ёжику (даже живущему под мостом и в пещере из мусора) всё понятно – кроме  уровня жизни отдельно взятого советского гражданина.
Подсчёты в мире крайне просты: берётся суммарно выплаченная «белая» зарплата государства и делится на количество людей.
Заглянуть в холодильник американского тёмнокожего и белокожего русского – убедительным показателем не считается. Тем более, в СССР холодильники появились далеко не раньше всех (холодные лабазы и погреба со льдом в деревнях у русообезьяно не в счёт), а некоторым неграм (под мостами) холодильники вообще не нужны, а гетто есть там и там. И даже в Лондоне, докудова  Лепс, красиво визжа в песенной хотелке,  не доехал – не пущают, есть и гетто, и наркомания, и наркомафия, и даже русские. Везде, всё, уже, есть!
Короче, путаница и шулерство в сравнительных сферах процветают.
Ну да ладно, отвлеклись на ерунду…
…Литература времён СССР в самом СССР носила претенциозный, приспособленческий характер.
Может оно и правильно что так. Каждое уважающее себя государство должно поощрять литературу, полезную ему; и придавливать, или, как минимум, «журить» литературу, подтачивающую его основы.

Вернёмся к нашим священным коровам. То есть продолжим трёп о ИДЕЕ произведения.

В СССР идея любого напечатанного произведения, если речь в нём шла о реальном времени,  заключалась в более или менее выраженном прославлении социалистического строя, вознесение представителей трудящегося класса в герои (+), косвенно или прямо хвалились руководители государства, подчёркивались военные (+), трудовые(+), космические победы (+), достижения в сфере построения многонационального государства (+), замалчивались практически любые поражения (+и -), превозносилось как доказательство единства и монолитности общества монопартийная система (?), как бы не замечалась «монарховидность» и порой возрастная, а равно ей профессиональное невежество, или глупость, или маразматичность  иных высших руководителей (-), приглаживалось (с какой целью?) существование жёсткого политического и военного террора, существовала отлаженная механика подавления инакомыслия (+ и -), процветало славославие партийного лидера (позор) и отсюда лизоблюдство (-), декларировалась некая свобода граждан (на самом деле свобода действовала в рамках соблюдения законодательства (+++), вряд ли поощралось свободомыслие граждан (- - -), тем более истреблялась на корню всякая оппозиционность по отношению к генеральной линии партии (-), последняя по определению не была и не могла быть идеальной. И все беспартийные трудящиеся прекрасно это знали. Знали и рядовые партийцы – многие из них – но, исповедуя или зная непонаслышке чекистско-гулаговскую науку, совершенно рационально  помалкивали.   И даже не трепались на кухнях с родственниками, тем более избегали говорить об этом с детьми, желая всем долгих лет неведения и обыкновенного человеческого счастья,  – проявлялось это вредное для здоровья знание лишь с глухого утреннего бодуна, равно как при застолье с боевым  товарищам tet a tet, зная, что тот властям не сдаст, а лучше по-честному пристрелит на месте.
 Глубинно правдивая, тонкая сатира существовала, но имела мягкий, юмористический характер.
Сатира жёсткая не просто имелась, а буйно процветала; сейчас она выглядит гротеском и вакханалией господствующей правды. Но её сферой был явный негатив, относящийся к нарушению законности, и к космополитическим и «обезьянним» явлениям, за которыми мозолил глаза текст «научного коммунизма» и самой справедливой (лучшей, доброй, человеколюбивой) в мире Конституции СССР.
Писателям честным и совестливым, неуверенным в себе, мятущимся, интровертно-одиноким, копающим глубоко, жилось неважно. Жизненный приговор был таким: или прислоняйся к великим свершениям и шагай в ногу с массами и политикой партии, или твори в стол.
Графоманам живётся всегда хорошо – они заведомо работают в стол.
Диссидентством или оппортунизмом, сопротивлением в сфере литературы занимались или очень сильные, но отчаявшиеся люди (доколе), или настоящие подонки (факт.предатели).
 Были, конечно, как всегда в любом человеческом процессе,  литераторы промежуточного вида, которые в формально славославящих произведениях тонкой нитью проводили несколько другую, мятущуюся, подкорковую, тайную, юмористическую, иносказательную человечность. Они уходили от политизирования литературы к сферам, будто бы полностью удалённым или мало связанным с политикой и прославлением партийности и коммунистических идеалов. Удобными в этом смысле темами были темы: современного крестьянства, детективы, фантастика,  детство-юношество, глубокая история и другое. Вот такая здравствовала и величествовала литературная ИДЕЯ того времени.
А дальше (после крушения Германии, а позже – после развала оплота коммунизма – СССР) «ведущая» роль литературной категории «идея», как минимум на просторах России, механически и бездумно перекочевала в чуть-чуть обновлённые учебники для гуманитарных и литературных ВУЗов.
И Сорос со своими многочисленными цивилизованными помощниками – «оттуда» и «своих= пятиколонников, либералов, западносмотрящих» – совершенно не озаботились ломкой по-своему, «по-демократичному» (тут ещё разбираться и разбираться) русских и советских литературных теорий. 
И, слава тебе Господи, хоть тут не успели напортачить либералы с демократами революционно: оставили дорожку для эволюции.
Однако, зараза пошлости и абсолютного попустительства забралась в литературу (и в издательства) без всяких теорий. Это уже минус, и даже вирус, но вирус пока что не смертельный. К нему есть вакцина. Только этим надо заниматься, а не выжидать.
Распространять заразу в литературе самым активнейшим образом помогает интернет. Он же эту заразу и погубит на корню.
Только опять же этим надо заниматься, а не делать вид лягушки, которая хавает пищу, лишь совсем уж близко пролетающую.
Сколько-нибудь полезной информации в отношении места «идеи» в новом литературоведческом пространстве я не встречал.
Но, если быть честным, то и не старался выяснять.
Сужу об этом по выступлениям в печати постсоветских, полубуржуазных – такими их сделала история – критиков и литературоведов. С некоторой толикой уверенности, почти равной недоказанному подозрению, негромко и досудебно заявляю: точка зрения их не сильно-то изменилась.
Учебники для филологических и педагогических ВУЗов безусловно переписываются, но не настолько кардинально. Ведь живы ещё профессора «той ещё» умной, но ориентированной марксистско-ленинской школы. А иначе и не бывает. Последователи уважают своих учителей.
Последнее и предпоследнее заявляется без всякого ёрничества: написаны старые учебники литературоведения чётко, профессионально, в полном согласии с частной совестью, которая есть интеллектуальная собственность, и, разумеется, с реалиями того времени, когда против ветра не попрёшь. Иначе и не напечатают.
От уймы профессионализма и бездны ума литературоведение не делается наукой.
 Потому-как эдак и не сделается никогда. Как бы и кто бы этого не хотел – хоть обвешайся нобелевскими орденами и обложись Гонкурами с ног до головы.
Гуманитарные науки на 99% вовсе не науки, а более или менее описательно-классификационные, вспомогательные (а не навредительные)  процессы.
Ибо в этой псевдонауке (как бы кому не хотелось истребить приставку «псевдо-) нет настоящих, аргументированных на 100 доказательств, и нет материальных артефактов, которые можно было бы пришить к делу. Есть лишь умозрительные заключения и формулы, которые могут трактоваться в любую сторону одинаково, в зависимости от платформы судьи и от способностей защиты.
А книжки сами по себе не есть доказательства, это всего лишь материальные носители мысли, а не сама мысль.
Заложенные мысли, как в самом тяжёлом и непонятном, малорасшифровываемом сне, находятся и не в строчках, и не в буквах, и не в бумаге. Они находятся «между строк». Надеюсь,что не нужно переводить на русский этот ясный, хоть и чуть-чуть задроченный частотой употребления, мем.
И заключаются они в комбинации сочетаний смыслов значочков – букв, слов, предложений. И каждый горазд смысл книги вывести по-своему, подчас алогично и переворачивающе какие-либо так называемые «здравые» рассуждения, которые среди умных людей называются логикой.
А среди людей не очень умных понятие «логика» – это практически пустой звук, тем более, в применении к литературе, где тумана порой гораздо больше, нежели ясного солнца.
А ИДЕИ, это тем более самые-самые обобщающие понятия из всей интегральной суммы смыслов.
Кроме того, любые интерпретаторы идеи обыкновенной страдают (и при этом радуются как дети, поймавшие скользкую «эврику» за хвостик) разночтением – в зависимости от внутренних качеств авторов обобщений.
Включая, конечно, но в самую последнюю очередь, автора книги – этого самого субъективного, хоть и самого «глубоко забирающего» ценителя и переводчика своей книги. На каком-нибудь семинаре или выступлении перед публикой неугомонные и взыскующие читатели могут заставить вынуть из писательского шкафа самого главного скелетона и объяснить его идею – какого хера, мол, что тут такого секретного, зачем таился и не раскрыл хотя бы в послесловии? 
Хотя у хороших писателей скелетов в шкафах столько, что – доведись им переезжать на другое место – в одну архи-литературоведческую фуру они не поместятся.  Так что умолчать все свои тайные помыслы писателю не составит труда.
А идею пусть ищут критики и читатели. Так оно будет даже правильней.
Тем более, когда никакой идеи у писателя и не было: взял перо в руки, назначил героя, выбрал обстоятельства, и попёр импровизировать. Как вам такой безыдейный подход?
А любой, даже самый заслуживающий уважения, и самый сладкоголосый  «научный» постулат «О идее произведения» (уровня прозрения, открытия, не меньше) потребует тысячу в равной степени «уважаемых и сладких» гуманитарных, философских, риторических, метафизических и прочих «доказательств».
И несть им числа.  На каждое такое фальшивое «доказательство» потребуется либо веер столь же фальшивых «сверхдоказательств», либо одна бандитская (критическая, дмитребыковская, веллеровская, прохановская, эхо-московская, майдано-киевская, сталинско-ленинская, мао-цзэ-дунская, фээсбэшная) распальцовка: «не верю и всё». Или ельцинская по пьяной лавочке: «А я верю». И тут ты хоть лопни.
Ни один из судей (марсианских) не воспримет филологические, этические, иные гуманитарные доказательства всерьёз.
Уж поверьте человеку, который (как независимый пенсионер-инопланетянин, притом материалист, а не оратор, не идеалист, и не употребляет наркотиков) ничего не воспринимает на веру.
Никакая вселенская ноосфера, даже если она и есть, не спустит землянам сверху инструкций по расшифровке их родной в доску, тухло-болотной, ничего не значащей на деле казуистики, софистики и прочих выдумок скромных хитрецов и законченых жуликов от ума.
Демократизация мирового пространства (тут без деталей) привела к «глобальной демократизации» внутри литературных процессов; которая, кстати сказать, последние лет сто пятьдесят никогда не была спокойной.
Она лишь раскрепощалась: до постмодернизма и разного рода перевёртышей.
Она, щетинилась до маргинальности, ветвилась до всего остального.
И, наконец, саморазрушалась – изнутри, до образования корост снаружи.
Предхаосной ситуации в литературе достигли.
Демотивация литературного творчества почти достигла вершины.
Главные демотиваторы обозначили в издательствах свои фамилии крупными буквами, практически лозунгами.
Гениальность бесовщины доказывается её тиражами.
Читающее человечество (огромная его часть) лежит моською в говне, и, хуже чем просто свиняче, бездумно и азартно хавает всё подряд. Вместе с жирными опарышами и чумными – на этот раз не от крыс, а от литературы – микробами.
 
4
СТЁБ СТАЛ БОГ
Человечеству, пока оно ещё шевелится, и пока помнит «что есть добро», каковой лозунг трепетал и даже активно полоскался над головами верующих с сомневающимися в эпоху просвещения, в нашем XXI-м веке пришла пора поменяться. Причём не просто измениться, но! аж вывернуться наизнанку.
За парочку-другую столетий в мозгах верховодствующих учителей и, соответственно, в их нравоучительствующих писульках, со скоростью вируса распространяемых всеми видами СМИ, не просто «что-то пошлО не так», а всё кардинально, аж чертовски (противу христианским оберегам) поменялось.
Иными словами, чёрное стало белым; а белое сильно замаралось – как бельё чумной проститутки; Христос не свергается, но его образ сильно поубавил в святости; Бог будто ещё есть, но модно стало чертить на него карикатуры.
Стёб стал Бог.
Знамя церкви и до того-то стеснительно не высовывалось из соборов (олицетворяя формулу «не сотвори себе кумира»), разве что во время редких  крестных ходов в особо религиозных местностях, а тут вообще как-то потерялось на фоне многоцветных гейских полотнищ.
Половой разгул приобрёл черты праздника, он стал демонстрировать себя как признак расцвета демократии.
Наличие демократии в отдельно взятой стране стало непоколебимым признаком принадлежности её к лучшей из цивилизаций.
Отстрел обывателей выродками из нацболов, религиозных фанатиков и просто тронувшихся умом стал нормой – вроде такой насильной вакцины: обывателей стало слишком много, они превратились в безмолвный мусор, их надо периодически прорежать, чтобы остальные не забывали «нечто главное».
Под «нечто главным» подразумевается, что общество окончательно становится управляемой массой, включая образованную интеллигенцию.
Интеллигенция соображает каждая в своей узкой области, не замахиваясь на целое и не делая всепланетных выводов относительно вектора «эволюции». В области нравственности последнее слово правильней бы писать с приставкой «де». Тогда это другое слово, противоположное по смыслу, по правилам грамматики не будет нуждаться в кавычках. 
Политика партий, в которых соображают все кому не лень, есть всего лишь видимость, внутренняя движуха, не делающая погоды, а обозначающая приятное для оболваненных масс шевеление – то есть демократию.
Партии – всего лишь пешки и фигуры, за которыми стоят безымянные игроки: они и есть настоящие великаны.
Фамилии вершителей мира вслух не называются: теперь это не отдельные лица, а кланы. Теперь это не «лучшая страна в мире Америка», а транснациональные компании.
Одни из психологических помощников Вершителей судеб – это убийцы-одиночки, фаны, религиозные фанатики, террористы с собственной философией убийств. Их назначение – сеять страх. Наличие страха в обществе даёт основания для силовых и нужных экономических действий правительств. 
Помощники, но никак не «воистину демократические правительства», сегодня есть всего лишь выразители приказов Верховных.
Они лишь имитируют  демократическую власть большинства, которое на самом деле оказывается ощипываемым стадом, быдлом; скромными и нежными, глупыми и разными обывателями; буржуазией и мещанством; управленцами и служащими разных степеней; рабами и маргиналами; наказываемыми и экспроприируемыми; судимыми и прощаемыми; полезными и вредными. 
Литература сегодня – это тоже рычаг влияния на массы. В данном случае, на мыслящие массы, массы, которые читают эту самую литературу. 

5
По хорошему, надо бы «чистить» сегодняшнюю литературу. Не такая уж она свободная, чтобы нам не говорили, особенно с появлением рычага мгновенного действия – Интернета.
По-хорошему, пора бы творить другую, извинительную и положительную литературу, хоть как-нибудь сообразуясь с божественными, философскими, прочими постулатами, которым, между прочим, так же требуется приличная нравственная чистка.
А  начинать шерстить следует не с греховных, вонючих бумажек, во что в значительной мере, медленно, но неуклонно превращается  литература самой смертоносной, «гибридной» и информационной эпохи (не исключая нынешней российской литературы).
И начинать надо не с самой Библии, хоть дурманной и сказочной, но всё-таки с путеводной «Звездой Слова», а с тех священнослужителей, которые, вместо честного служения крестовому Богу, ни с того, ни с сего вдруг выбрали путь несунов нравственной заразы.
Они мимикрировали в тайных гей-отступников, педофилов и прочих тварей босховского вида и поведения.
Без «чистки» сегодняшней «быдлолитературы» дорога у читателей (их звать по-демократичному «потребителями услуг») одна: следовать и дальше зову ведущих литературных извращенцев всех стран, предателей чистоты нравов, заигравшихся стёбарей (под видом пышно цветущего «постмодернизма»), уважающих преимущественно бабло,  а не искусство и не творчество (исключения, конечно, имеются), превратиться в настоящую физическую, а не метафорическую быдломассу.

Итак, мы начинали с «замарывания, или дискредитации ИДЕИ самой священной писательской коровы» в качестве постулата из постулатов написательской технологии.
А кончили чёрт знает чем. Это произошло по той простой причине, что в начале данного опуса даже и мысли не было писать что-то высокохудожественное, или интересное. Не было никакой главной ИДЕИ кроме как спонтанное желание опорочить эту самую идею «такого рода священной коровы», ибо она не нравится мне. Думаю, что она многим не нравится. И больше ничего.
Тем не менее, обратите внимание, что: как бы само собой написалось девять страниц текста практически на одну ТЕМУ. Без какого-то ни было плана. Да ладно, ребята, я и не претендую. Я ради примера, я ради тренировки. Я просто прошёлся рядом с этой коровой и присмотрелся к ней. Ну, она боднула меня разок. Формально. Ибо её никто не защищал и не сопровождал. И я ей – ввиду беззащитности коровы – с десяток раз наподдал. Причём как следует.
Кто оказался главнее: священная корова или свободный графоман? Догадываетесь, к чему клоню? Правильно догадываетесь. Вы просто молодец и читаете мои мысли.
Итак, ТЕМА, а не ИДЕЯ. Выкристаллизовалась ТЕМА. Она просто выползла из сочетания слов «священная корова». Ну добавьте ещё прилагательное «писательская», если хотите. Из этих трёх слов выкатила ТЕМА, что «эту корову следует грохнуть». И эта тема «убийства священной коровы» стала главной во всём опусе.
Подчёркиваю:
ТЕМА оказалась главнее ИДЕИ.
ИДЕЯ просто затухла как головёшка на фоне яркой ТЕМЫ с глаголами, фабулами, сюжетами и всем что полагается в небольшом рассказике на тему… Вот, опять ТЕМА, а не идея. Ну согласитесь, что это так, и что никаких передёргиваний нет..
Итак, опус вполне пристало бы переназвать: по фактическому результату. Например так: «Убийство священной коровы». И никто бы меня за это не наказал. Я сам себе хозяин. И вы можете не читать, и я вас не неволил.
А поначалу статья называлась просто и по-рабочему, немножко загадочно, но близко к тому, что я собирался сказать и на каком фоне поплакаться: «Самая священная из коров».
На мой взгляд, «Убийство священной коровы», хоть и звучит не очень-то красиво, зато отвечает сути дела. И не важно получается – что первоначальная идея была несколько иной: сюжет сам собой вырулил именно на такого рода тематическое, раскрытое завершение – «Самая священная корова у писателей – это сюжетно-идеологическая идея произведения, долженствующая заработать с самого начала и вести дальнейший текстосоздательный процесс под этим флагом. Но это настолько псевдо-научная и схоластическая, тормозящая настоящее творчество формула, что священную корову по имени Идея надо бы грохнуть как самую бесполезную, как самую неправильную, как самую вредную корову из всех священных писательских коров».
Такие вот пироги!
 
Итак, получается, что идея произведения выкристаллизовалась окончательно не в начале произведения (не планово), а по факту. А в основе произведения само собой организовалась и владела «повествованием» не идея, а некая «почти самозванка» ТЕМА.
А первоначальную  идею (частично выраженную в начальном названии) в итоге пришлось подкорректировать под факт. Чтобы оно соответствовало, а не существовало само по себе, и далеко от правды. То бишь откорректировалось «под тему».
Прошло некоторое время и мои качания относительно названия закончились так, как вы видите в названии. Слово «убийство» в названии нет. Однако смысл произведения остался прежним. Главное в нём это именно убийство священной писательской коровы, которое выплыло именно из саморазвившейся ТЕМЫ, а вовсе не из названия, которое в какой-то степени обозначает идею и связь её с коровой. 
Теперь и решай читатель, что же в писательстве главнее – ТЕМА (охватывающая всё произведение с начала и до конца, бегущая так свободно, как на душу легло, и как требует внутренняя физическая, а не идейная, духовная логика, мораль, наставничество и всё такое. А всё по-живому, всё в процессе). Или абстрактная «верховная» идея, поначалу на что-то особо и путеводно претендующая, но в итоге самым предательским способом подстроившаяся под ТЕМУ.
Писатель каким-то внутренним, животным нюхом чует, что живое (а это тема) главнее умственного, философского, абстрактно-логического изначального самопосыла (а это идея).
Логично рассуждаю? Или у кого-то другое мнение?