Просто случай...

    Егора все жалели на селе, особенно бабы. Один  растил дочь, Устинью, с самого её малолетства. Родила это желанное  сокровище  Наталья, его  любезная жена.

  Жили с ней когда-то по соседству, но дома сильно разнились по значимости.
   Егор - из зажиточной семьи и в найме у них  всегда были работники. Двор полон всякой живности: восемь коров с  приплодом, в сарайке хрюкали штук 15 пятнистых свиней, а курам  и гусям и счёту не было.

    Хозяйство  вели рачительно,  Парфён Матвеич и Глафира Степановна - родители,  да он с братом и братниной женой. Хоть и трудились от зари до зари, рабочих рук всё одно не хватало.  В  страду ещё и дополнительно нанимали мужиков косить сено, копать чуть не десятину картошки. В августе – яблочный спас, начинался сбор яблок с большого и стареющего  уже сада, доставшегося, как и всё подворье от прадедов.  В подвале дома стояли огромные тёмные дубовые бочки, перехваченные  чёрными толстыми ободами; женщинам ставили  бутыль наливки и они, краснощёкие, весёлые, споро  набивали их  доверху шинкованной капустой и яблоками, щедро присыпая пряным укропом. 

До сада  всё никак не доходили руки, и он постепенно зарастал, дряхлел, становился всё приземистее; мельчали сливы, понемногу вырождались груши. Хозяин, проходя через  сад к ульям, с грустью и досадой замечал почерневшие сухие ветви. Будто желая удостовериться, мертво ли дерево, отломит ветку, согнёт пополам, она с хрустом-то  и треснет…

А глубине  сада небольшая пасека - около двадцати ульев. С этим хозяйством   справлялся одноглазый дед Архип - тщедушный,  похожий на старого пирата с засаленной чёрной повязкой на глазу. Как  потерял глаз, откуда приблудился сюда  - никому не известно. Завидев хозяина, он  смешно, по-детски, семенил  навстречу в обрезанных по щиколотку валенках, стараясь бойко прошамкать беззубым ртом приветствие, при этом почтительно глядя блеклым, влажным глазом.
   
Наталья же из бедной семьи - голь перекатная. Одна  дочь, росла без отца. Отец погиб, будучи совсем молодым, утонул во время путины. Его Галя, недолго погоревав, вышла замуж за разбитного, цыганской внешности, кузнеца Вавилу. Но тот вскоре пошёл наниматься на работы в город, да так и пропал там. Вот и мытарствовали они вдвоём, выживали, как могли. Ходили на подённые работы, обстирывали учителя, да ещё выручало Галино умение немного шить да вышивать: кому платье простенькое, рубашонки да шаровары детям.В богатые дома расшивала тонкие кружевные батистовые платки.
Расплачивались за то мукой, кто корзиной яиц, кто куском сала. Да так потихоньку  и обретались.

В небольшой, просевшей по самые окна кособокой  избёнке, всегда опрятно, в переднем углу на белоснежном вышитом рушнике главная ценность дома – икона. Под ней небольшой столик, покрытый серой холстиной, любовно вышитой хозяйкой прелестными розовыми цветами. И ваза – глиняный кувшин с засохшими ветками прошлогодней рябины, усеянными сморщенными, тёмными ягодами. Центром же избы  была печка с большой жаркой лежанкой. По малолетству  Натаха, прибежав с улицы, скидывала одежонку, шеметом сдёргивала штаны на резинках, покрытые ледяной коростой, и,шмыгая мокрым носом, шустро карабкалась на печь. Пристраивала стопы к горячим кирпичам, разбрасывала руки, сомлев, тут же и засыпала.

За печью, в углу, стоял  ещё один небольшой, выскобленный дожелта новенький столик, пахнущий свежеструганной доской.  Раздобрился, недавно смастерил его сосед Петро, жалея одинокую безрадостную  Галину. На нём  всегда стояла теперь солоница и каравай хлеба, там же и трапезничали.

    Со временем  Галя становилась очень набожной. То и дело благодарила Бога и за кусок хлеба, за подвернувшуюся какую-то работёнку; просыпаясь чуть свет, исступленно воздавала  за  новое, наставшее для них утро….
В последнее время что-то сильно занемогла, всё молилась и молилась о своём   здоровье, чувствуя неладное. День ото дня всё тягостнее становилось у неё на душе.
Ещё с той осени стал донимать кашель, и она всё чаще и чаще хваталась руками за ввалившуюся  грудь. Худоба  заметно оголила кости, обтянутые бледной кожей, лишь на щеках и скулах  играл пунцовый нездоровый румянец, в последнее время уж и не вставала вовсе, а то и просто впадала в бред.
Таяла буквально на глазах, и в самый разгар уборочной её и не стало….

                2.

    Наталье в ту пору исполнилось 15 годков. Выглядела она гораздо зрелее: высокая, статная, крепкая телом, будто все свои силы отдала ей мать… 
               
Белокожее лицо обрамляли завитки светлых пшеничных волос, толстая, с запястье руки, коса за спиной. Большой страстный рот и чуть крупных веснушек на тугих, налитых, как яблоки, щеках. 

Вот такой её и увидал Егор, когда  ранним утром она постучала к ним в ворота в поисках работы, как наказывала напоследок мамка.
- Ты хто? – разглядывая её в упор, удивлённо спросил он.
- Натаха  я, соседка ваша, мамка умерла, вот, работу бы мне какую. Могу хоть полы, хоть убираться….Она сказывала,  вы – добрые люди.
- Ну, заходи, - опомнился Егор, с трудом отводя от неё взгляд, - поговорим с отцом.
Она робко шла впереди, а Егор любовался её здоровым красивым телом в простеньком ситцевом цветастом платьице, которое, казалось, вот-вот затрещит по швам от упругих девичьих форм. Вся она была ладная да пригожая.
- А добро бы взяли её, - подумалось ему.

Войдя в дом, остановилась у порога, поклонилась почтительно, приложив руку к груди:
- Здравствуйте, вам….
Вся семья была в сборе за утренней трапезой.
- Тять, вот  Натаха, дочь соседки Галины, помнишь? Какую-нибудь работу ищет. Мамка-то померла её… одна осталась.
- Я всё могу: и коров доить, полы помыть, убраться,…картохи сварить… - с готовностью начала перечислять она, заметно волнуясь.
Отец, сразу же смекнув что-то,  остановил её, поднялся, подошел.
- Знать, всё могёшь,… - молвил он, меря  её пристальным взглядом.
- А что? Лады… будешь матери помогать по дому.

Мать в последнее время стала  сильно сдавать. Егор видел, как вечерами она гладила ноги, с огромными набухшими синими венами. Всё лето делала болтушку из простокваши с резаной  крапивой, намазывала на голени и заматывала тряпьём. И всё чаще и чаще стонала от большой, уже непосильной по её годам работы, да пошатнувшемуся здоровью.
- Сколь годков-то?
- Шестнадцать скоро, - по-взрослому, боясь, что передумают, бойко отрапортовала она.
Отец похлопал Натаху по плечу. По природе, немногословен, он не любил балагурить попусту.
- Ну, садись, поешь с нами, да и за работу тогда. Солнце – то, он, высоко как…
- Я сыта, дяденька, дома поела, - бормотала она, смущаясь перед взглядами  Егорова семейства.
- Садись, садись, столоваться будешь у нас, а там посмотрим, може, и одёжу, какую справим, - обронил в завершение, глядя не её лёгкое, не по сезону, платьице.
Варя, сноха, тут же выбралась из-за широкой скамьи, придерживая длинную тёмную юбку, принесла чашку да ложку, радуясь, как манне небесной, ещё одним  рабочим рукам.

В центре  добротного дубового стола стоит целая чашка отварного мяса, порезанного крупными  кусками с вытекающим белёсым  соком; отварная целиком картошка, густо сдобренная зеленоватым конопляным маслом и душистым  укропом, толченным с солью. Большая миска плотной сметаны с воткнутой в неё деревянной ложкой. Вперемешку насыпаны  в чашку крупные розовые помидоры с чуть зеленоватыми боками  да пупырчатые огурцы. Ели все чинно, спокойно, молча. Потом мать стала разливать чай из блестящего пузатого самовара, в котором искажённо отражались пока ещё незнакомые Наталье лица.  А как пахла гора румяных плюшек, из завитков каждой маняще застыл растекшийся ещё в печке расплавленный сахар. В деревянной посудине жидкий янтарный мёд. Да…. Такого обильного и вкусного завтрака у неё ещё отродясь не было!
- Мамочка моя, да за что же мне такое счастье-то?!– радовалась до слёз Натаха неожиданной удаче ….

Вот так враз и переменилась жизнь Натальи.
 В доме к ней все быстро привыкли, к  её детской непосредственности, простому, спокойному характеру. Трудилась, ни приседая, боялась, - а вдруг разжалуют? Да потом сиди в своём холодном, голодном доме….

                3.

С её приходом и жизнь в доме Егора изменилось, как будто стало больше воздуху! Это  наивное бесхитростное существо c голубыми доверчивыми глазами побуждало даже заботиться о ней, как о полноправном младшем  члене семьи! То отец яблочко из погреба  принесёт, то мать подсунет  конфетку, круглую, посыпанную крупным сахаром. Ей было хорошо здесь, она понемногу оттаивала душой после кончины матери, оттого часто слышался её заливистый смех. Мать стала ласково называть её доней… нет-нет, да и чмокнет на ходу в темечко. В свою хибару уходила только ночевать. Там её ждал  дружочек - ручной кролик Василий. Тепла от утренней топки к вечеру почти не оставалось, и Натаха, набивая дровами печь, подолгу разжигала её, трясясь от холода, а вся изба наполнялась едким дымом.
   Проверяла потом, закрыта ли на засов дверь, забиралась на едва прогревшуюся лежанку, но расслабиться, как в детстве, не выходило. Её пугали какие-то вечные шорохи, казалось, что-то где-то упало…. За окном проплывали какие-то устрашающие тени. Она в ужасе подскакивала, озираясь, и страстно крестилась.
 
    С уходом Натальи по вечерам, Егор стал замечать, что ему не хватает её глаз, тихого плавного говора, её грудного голоса. Просто всей её самой! 
-Ну, парень, да не влюбился ли ты уж?! – вдруг пришло ему в голову,… а что тогда? Жениться? Кто ж позволит на безродной-то сироте?


А Натаха сразу и прикипела к Егору, да только не ведала, что это – любовь. Её тянуло к нему, хотелось говорить с ним; за трапезой они сидели рядом на лавке, иногда он чуть касался её локтя, иль задевал невзначай бедро, так её всю пронзало, словно молнией.

   Как-то, убирая у него в комнате, перестилала пахнущие свежестью, выбеленные солнцем простыни. Взяла подушку, взбила до пышности,  и такая нежность окутала её сердце! Присев на край кровати, не удержавшись, зарылась в мягкий пух лицом. Легонько потёрлась щекой, прикоснулась губами. Потом сползла на пол, положив подушку на край кровати, обхватила её руками, положила голову, да так и забылась в грезах, не заметив даже, как вошёл Егор. Его присутствие  выдала  лишь скрипнувшая половица и Натаха тут, словно, очнулась. Покраснела, быстро вскочила. Пауза.

А как тянуло к ней Егора! Пшеничная коса через высокую грудь, ясные, вопрошающие   глаза,  точно мираж,  манили к себе. Солнечный столб света от окна чётко обрисовывал сквозь тонкую юбку её стройные крепкие ноги. Она стояла, будто на стартовой линии, готовая  к своей любви….

И он подошел, крепко обнял, аж что-то хрустнуло в ней самой. Натаха со стоном выдохнула и неожиданно сильно сцепила свои руки у него за шеей, прижавшись всем телом. Егор просто впился в её тёплые мягкие приоткрытые губы…
А она слышала своё сердце, как скоро оно билось, точно, как у её кролика Василия, блаженно улыбаясь, вспоминала она потом.
Егор тут же бережно расцепил её руки, прижав ладони к своим щекам.
- Славная  ты моя, - любуясь ей, нежно и  тихо проговорил он.
И стремительно вышел, боясь, что кто-то войдёт и обнаружит их чувства. Да ведь из дома выставят?  А он не хотел этого.
                4.

    А тут приболела мать. Слегла. Перед рождеством поехала навестить сестру в соседнее село, да где-то в дороге обронила с саней тулуп. Продрогла и, по приезду  домой сразу же слегла - поднялся сильный жар. Вот тут и решилась судьба Натальи окончательно. Мать попросила отца выделить ей каморку, там, рядом с кухней.
- Чего ходить-то ей в холодную избу? Да и я – не помощница в доме…
    Комнатка маленькая, на одно окошко: кровать да столик. В ней доживал конюший, дальний родственник Глафиры Степановны, да вот уж теперь три года как пустует. Отец обычно не вмешивался в незначительные дела:
 - Поступай, как знаешь, - мельком бросил он.

- Наталья, - позвала мать слабым голосом, - поди-ка…
Та отнесла самовар и скоренько вернулась.
- Давай-ка, девонька, переселяйся к нам. Там комната рядом с кухней, убери её. Я скажу Егорше, чтоб помог тебе  перенести свои вещи. Согласна?
Как она могла быть несогласной?! Переселиться сюда, к Егору, в такой тёплый и сытный дом….
- Тётенька…. - только и смогла молвить Наталья. Упав на колени, стала пылко целовать ей руки, роняя быстрые горячие слезы.
- Ну, будет, будет, - гладя  по голове, успокаивала мать, – иди-ка лучше да принеси мне чайку с малиной.

    Зима лютует, надвигаются крещенские морозы.
Уже тёмным, синим вечером по хрусткому снегу, протоптанной дорожкой они с Егором дошли до её избы. Изба неприветливо встретила  темнотой да угрюмостью. Окна заиндевели, стылый, нежилой  дух делал низкую хибару  мрачной. Из-за печки сразу же выкатился Василий, остановившись в двух шагах.
- Как же ты жила здесь одна? Бедная  моя, - с горечью подумал Егор.
Первым делом Наталья сняла икону, и, поцеловав святой лик, бережно завернула в тряпицу. Достала из сундука свои вещи, кое-что от матери, поочерёдно прикладывая каждую к  плечам. Егор всё связал в плотный узел. Посадили в мешок и кролика. Вот и всё. Она уходит отсюда, из своего родного гнёздышка, где уже почти ничего не держит.

Егор присел на скамью возле порога. Наталья стоит  рядом, оглядывая  с нахлынувшей вдруг тоской родной кров. Кажется, вот мамка сидит на лавке, возле стола у окна, сцепивши пальцы рук,- и печально склонив голову к плечу…. А в окно светит ясное лучистое солнце…..

    Вдруг Егор неожиданно притянул её к себе, легонько усадив на колени. Они впервые оказались совершенно одни ... Только в морозное окошко через маленькую луночку откровенно подглядывает ранняя вечерняя синь. И тут же эта укромность пробудила плоть,  враз  завладела обоими. Егор обнял её одной рукой, крепко  прижав к себе; медленно расстегнул  верхнюю пуговицу её новенького тулупчика, потом ещё одну. Наталья, затаив дыхание, напряглась вся, как струна. Но сидела, не сопротивляясь, смущённо опустив лицо. Егор тихонько просунул руку под одежду, в тепло, бережно  лаская девичью грудь. Новые, непознанные любострастные чувства! Сладкая истома, страсть охватила обоих….
- Егорша…. Чуть развернувшись, выдохнув стон, она крепко, со всей мочи, обняла его…

                5.
 
    Зимний вечер. За окном разгулялась метель. Видно, как из труб соседних домов ветер остервенело разрывает сизый печной дым. Мать с отцом безмятежно играют в карты. Егор в углу, за столом, просматривает амбарную книгу, пощёлкивая костяшками счет.
Наталья, убрав после ужина, ушла к себе.
- Егора-то женить надо, 23 ведь уже, - ненароком обмолвилась мать, не переставая разглядывать сложенные веером карты. Полдома так и пустует.
- И? Опять Настя?
- Может, и Настя… что ж, что у неё отец пьёт и ты с ним не ладах. Пойдём да и сосватаем. Сама-то девка – ничево….
Егор напрягся, кровь так и схлынула с лица. Он понимал, что перечить родителям в этом деле нельзя. Делая вид, что ничего не слышит, продолжал с застывшим  взглядом безотчетно брякать костяшками. Сейчас, после Натальи, он ни с кем не мог и представить себя рядом. Да и что с ней-то  будет?!

К этому, уже забытому разговору, вернулись неожиданно, спустя месяц. Мать раздаивала корову, Егор подкидывал сено в ясли.
- Сынок, а как тебе Наталья? – не поднимая головы, спросила она.
- А что, - Наталья? – посмотрел недоумённо Егор.
- Да смотрю, хорошая девка, работящая, уважительная. Крепкая. Женился б на ней?
Егор растерялся, не зная, что и ответить.
- Жениться-то и пора бы. Вон по осени и Гришка женился, у Ивана уж сын родился. И, как можно безразличнее, выдавил:
- Наталья так Наталья…. Как скажете… Перечить не буду.

    Не знал он, что мать давно уже приметила их влечение друг к другу, каким теплом  лучились глаза, разве это можно скрыть? Поэтому и начала разговор с отцом про Настасью, против которой он был резко настроен. Раз не хочешь Настасью, так вот тебе Наталья, почти своя уже, под боком. У старшенького-то нет детей, да, видать, и не будет. Ведь восемь годков как  живут уже, и сама, Варвара измаялась оттого, будто порченная.  А хочется, чтоб внуки бегали по избе, ещё и на свадьбе их погулять! Егору так не хотелось прерывать этот приятный для него разговор.
- А как отец посмотрит? Наталья-то – бесприданница…
- Кто знает, кто знает,…. -  уклончиво ответила она.
Выражение её лица тут же приобрело спокойную уверенность. Сдвинув брови, о чём-то напряжённо думала…..
- Бесприданница, - так вить, своего ж полон двор…

                6.
   А тут совсем запахло весной. Снег заметно просел, и к полудню кое-где на тропинках превращался в грязную серую жижу.
Небо….  А небо лишь только изредка просияет голубизной, да тут же затянется дымчатыми облаками. И то веселей, что грачи прилетели. Вон, кружат с оглушительным карканьем, облепили всю берёзу, вьются стайкой  над полуразвалившимся прошлогодним гнездом. Поля за селом уже малость почернели, но земля ещё совсем стылая.

   Родители как-то собрались к сватьям позаимствовать пшеницы, оказалось, нечем будет засевать дальнее поле. Не рассчитали немного: свою-то, большую часть, на мельницу свезли. Набрали гостинцев с полвоза, да и в путь. Тройка молодых, крепких лошадей бойко взяла с места и лёгкой трусцой, скоренько, покатили. Ехали, всю дорогу направо и налево раскланиваясь с сельчанами. 
- Куды эт ты, Парфён? – взяв под уздцы, властно приостановил лошадей улыбающийся  во весь рот здоровяк  Мишка.
- Куды-куды…. Да гостинец сватьям везу. Вот. Раскудыкался, - ворчливо огрызнулся Парфён Матвеич. Откинув шапку чуть не на затылок, задрав голову, он лихо натянул вожжи, давая понять, что разговор окончен.

- Набрали гостинцев-то… много? Зачем? Лучше бы Наталью взяли с собой. Так просилась девка, да в город можно было б завернуть тогда на обратной дороге, - громко, как бы призывая к разговору Парфёна, рассуждает мать. Но, не дождавшись ответа, продолжает  тогда говорить сама с собой:
- Я от чё думаю-то…. Не поженить ли их, а?  годков-то ей немного, а крепкая какая да ладная.  Работящая…. Уважительная. Чем не жена Егорше?
Вот наблюдаю всё за ней, уж как дочка  стала….
- Чтоооо?! - развернувшись к ней вполоборота, громко воскликнул отец.
- Ты, что, мать?! Спятила? – и словно захлебнувшись от возмущения, тут же умолк.
Глафира Степановна, чуть помолчав, спокойным, ровным голосом продолжала:
- Ну, нету приданого у ей…. И что?! У  нас до сих, вон, полдома пустует. Некому жить. Обвешает строение-то совсем без людей. А вить поселятся там и будут жить. Глядишь, и дети пойдут. Вот и ладно  бы….
Дав пищу для ума, Глафира Степановна тоже умолкла.

    День разгулялся, солнце так и припекает. И воздух уже совсем другой, весной пахнет.  Она прикрылась по плечи лоскутным одеялом, облокотившись на возок. Пред взором небо, облака плывут, быстро меняя форму, точно картинки разные. Вон будто собака: нос вытянутый, крутой лоб…  вот тело собаки вытягивается и вот…. Глафира Степановна задремала…
Очнулась, как послышался лай собак, уже на подъезде к хутору.
- Так-то вы встречаете гостей-то….
- Мать, слышь? – окликнул Парфен, отреагировав на бормотанье за спиной. -  А как Наталью-то сватать будем? У ей родных-то нет….
- Спросим её согласия, да и благословим, - ответила она, довольно усмехаясь,   будто заранее предвидя  результат.

     Сватья сразу усадили их за стол. Как будто по случаю был зажаренный поросёнок, и вот он, с румяными боками, возлежит на большом блюде в центре стола, развернув свой пятачок к свежевыбеленной печке. Сват выставил несколько видов наливок, изготовленных по собственному рецепту. Самая удачливая, по его мнению, – крыжовенная, от души её и наливал. А сватья, тем временем, всё посматривала вопрошающе на Глафиру Степановну, в надежде, может  та обрадует, что её дочь наконец-то «понесла»…. Женщины без слов понимали друг друга. Но Глафира Степановна лишь опускала глаза.

     Нагостившись, порешав свои дела, стали собираться домой. И опять с не меньшей поклажей: две бутыли наливки в плетёных корзинах, варенья, соленья, самотканые дорожки пёстрой полосатой расцветки да  зажаренного гуся. Ехали, молча, отец потихоньку дремал, свесив голову на грудь. Лошади, зная дорогу, споро бежали, пофыркивая.
                7.

    Подъезжали уже в сумерках, село  готовилось ко сну. Кое-где ещё вился лёгкий дымок из труб, избы уютно поглядывали  маленькими подслеповатыми жёлтыми окошками.

- А красота-то какая, - окинула взглядом округу Глафира. Полнолуние. Будто кто  циркулем аккуратно вычертил и раскрасил её жёлтым.  Огромный купол неба на самой макушке  отливал лазоревым, а ближе к горизонту становился всё темнее и темнее. Тишина. Только собаки, почуяв ход лошадей, одна за одной начинали лениво потявкивать.

    Сыновья во дворе перекладывали поленницу дров, оставшихся от зимы.  Услышав звон колокольцев, вышли.
Егор принял лошадей, похлопывая по загривку, кликнул скотника  напоить, накормить да в стойло загнать. А Фёдор тем временем, подавая руку матери, помог ей выбраться. Она с трудом разогнула затёкшие ноги, и, переваливаясь, как утка, неспешно пошла в дом.  Собрав поклажу, все последовали за ней...
В широких сенцах на дощатом полу, от света  луны неестественно вытянулись  длинными прямоугольниками переплёты оконных рам,  перечертя пол. Было светло.
    Дома натоплено, вкусно пахнет кислыми щами. Просторная, высокая горница, на окнах белые занавески с выбитым кружевным узором. В простенках белые рушники, вышитые самой Глафирой красными цветами да петухами. В переднем углу большой дубовый стол и такие же крепкие дубовые лавки на толстых резных ножках, всё это смастерил когда-то отец Парфёна Матвеича. А стулья с резными гнутыми спинками просто стояли вдоль стен для красоты. Вместо большой русской печки с лежанкой отапливала горницу ставшая модной голландка, покрашенная краской перламутрового цвета.
- Хорошо дома – подумала Глафира Степановна. Хорошо!
   
   Стол уже накрыт к ужину, семья встретила их радостно, будто не видались много лет.
Облачившись в домашнее, мать устало села на своё место, рядом с отцом. Все перекрестились. Варя нетерпеливо поглядывает: как там её родители? Дом?
- Скучают,… вы б с Фёдором навестили мать-то с отцом пока посевная не началась. Ждут ведь, - глядя на Варвару, скупо обронила мать. - Да и сестра твоя вот собирается замуж. Хорошая девка выросла, статная.
У Вари от радости так и заблестели глаза, она, схватив Фёдора за руку, нежно прижалась к его плечу.
- Вот, всем передавали поклон да благоденствие. А гостинцев скоко передали!  Давай-ка, Наталья, гуся ставь на стол. Разговор будет.

    Наталья напряглась: ну, всё, верно рассчитают. Что делать-то буду? Как жить?!
Все насторожились: что ж за важность такая?
Наталья с трудом удерживая большое блюдо с гусём, прижав его к животу двумя руками, семенила мелкими быстрыми шажками.
- Наталья, - обернувшись к ней, начала мать.
А Наталья, втянув голову в плечи, сидела напряжённая, не шелохнувшись. Вот-вот и слёзы брызнут!
- Мы с отцом тут порешали, раз у тебя нет родных тут, - ты слышь? Вот, значит, просто спросить у тебя, согласна ли ты выйти за Егора?
Егор от неожиданности вздрогнул и выронил  ложку из рук. А Наталья, не могла понять: не ослышалась ли?!
- Ну, так ты што молчишь-то? Воды в рот набрала? – как можно безразличнее молвила мать, понимая взволнованность Наташи.
Наталья  растерянно встала, лицо медленно покрывалось красными пятнами. Сложенные в замок пальцы заметно подрагивали.
- Я-то что... согласна. А Егор?
- А что, Егор? – поддержал отец, как бы завершая разговор, - как скажем, так и будет. Мы ему добра желаем. Иди, мать за иконой, благословим, да по осени – свадьба.

                8.

    Свадьбу сыграли до Покрова, день выдался богатый на это мероприятие – ещё в пяти домах раздавалось разухабистое веселье.
 
У Егора с Натальей народу было не так много, только со стороны жениха.
Но все веселились от души; много ели, пили и так мощно отплясывали, будто вбивали каблуками всю бесшабашность, все свои лиха в этот дощатый, выдраенный дожелта,  пол.

    После свадьбы молодые сразу переехали в свой дом, который за лето подремонтировали, подправили кое-где мебель, поменяли половую доску. Да пришлось переложить печку - затопили испытать, а дым-то весь и повалил в избу. По просьбе Натальи выложили с лежанкой, как у неё дома, и вот она беленькая, свежая красуется в углу. Глафира Степановна собрала приданное невестке -  позвала её в кладовку, открыла сундуки, и Наталья ахнула от увиденного богатства.
Отложили на лавку рубашки, полотенца, постельное бельё, новенькие стеганые одеяла, подушки из гусиного пуха.  Набрался огромный ворох.
- Вот, перенесёте потом с Егоршей…

    Время шло, а Наталья всё оставалась такой же стройной, весёлой и по-девичьи беззаботной.
- Нежели и эта пустая? Господи, за что же ты этак? Пошли в наш дом внуков, - неустанно  просила Глафира, отгоняя чёрные мысли.

Лето выдалось сырое, но тёплое. Каждый день хлестал дождище, а потом солнце и радуга через целое небо. Трава на лугу вымахала по пояс, листва на деревьях сочная, яркая. Над цветами снуют огромные шмели, жужжат пчёлы….
- Сена можно и два раза накосить, - вслух размышляет Глафира Степановна, пробираясь сквозь густоту травы. - Да и меду, стало быть, будет…
- Да, - соглашается Варвара, - опять надо помощь собирать, самим-то не управиться.
На огороде-то вон как дует всё, - ботва у морковки повалилась, да и буряки хоть подвязывай.
Женщины, взяв с собой конюха, пошли нынче по грибы. Сколько их после дождя – молоденькие, крепкие. Грибов собирали всегда много – солили, сушили, на всю зиму хватало. А сегодня вот нажарили огромную сковороду с картошкой да луком – запах, аж за версту слышен. Достали наливку из красной смородины да так и славно провели ужин.


    На утро Наташа не пришла завтракать. Егор сказал, что её тошнит, видать, грибов объелась вчера.
- Ну, вот те…, - озабоченно произнесла мать, - грибы хорошие, сама все проверяла…
А тут и Наталья вошла – спала с лица вся, хворая….
Варвара внесла чашку с мясом, от которого струйками восходил пар. И Наталья, зажав рот ладошкой, тут же выскочила на улицу. Егор испуганно посмотрел на мать.
- Сиди, сиди – сама выйду.
Наталья сидела возле крыльца на корточках и уже обтирала подолом юбки рот.
- Мам, рвёт меня, боюсь вить….
- Пройдёт, пройдёт всё. Я сейчас уголь истолку и выпьешь. Воды принести?
- Мне бы огурца солёненького….

   Тут у матери от радости заколотилось сердце:
- Ты мне скажи, на белье-то когда было?
И тут Наталья поняла причину своего недомогания. Смутилась.
Мать приобняла её, погладила по голове:
- Вот и молодец. Вот и умница, – Глафира Степановна не знала, как выразить свою радость!
- Ты береги себя, девка, выноси дитя. Обязательно выноси.

    Беременность проходила тяжело – бесконечная тошнота и рвота. Наталья исхудала совсем, ослабла, осунулась, под глазами черным-черно. Доктор оставил порошки и сказал, что будет лучше, если она станет больше спать. Так и делали. Давали порошок, потом кормили и она вскоре засыпала. Так и прошла вторая половина срока.

    Как-то, уже к ночи, раздался громкий тревожный стук в окошко. Мать подскочила, а там  Егор.
- Ну, всё, началось. Господи, помоги ей разродиться! Будь милостив, - перекрестилась она, отгоняя налетевшую вдруг тревогу.
Быстро  накинула халат и бегом за Егором.
Наталья сидела на лавке, придерживая живот исхудавшими  руками. Сидела и отрешённо раскачивалась взад-вперёд.
Потом вставала на колени, облокотившись на ту же лавку, не обращая ни на кого внимания, начинала кричать от боли. Со спины она казалась теперь такой  тонкой и тщедушной.
- Как же ты будешь рожать-то? Милая моя… Егор, давай, беги за Фроловной, скоро начнётся по всему видать. А ты, дед, топи печь да кипяти воду.
Достала из шкапа припасённые белые материи, ножницы, пелёнки. Разожгла лампу.

    Зашла Фроловна, только глянула на роженицу и сразу на мать с нескрываемой  тревогой.
Боли отошли, а Наталья не могла тужиться.
- Давай, девка, давай! – кричала на неё повитуха, - погубишь дитя!
Наталья, уцепившись руками за спинку кровати, беспомощно и виновато смотрела на присутствующих. Потом Фроловна неожиданно навалилась всей своей массой на живот, Наталья почувствовала резкую боль, потом облегчение, а в следующую секунду   растворилась во тьме.

Егор, заслышав детский крик, вбежал в комнату. Наталья,  белее мела, лежала на кровати, а он  с ужасом замечал,  как красный ареал прямо на глазах быстро расползается по простыням.
 
Месяца три он не мог  видеть и  не хотел  слышать о своей дочери.
- Это она, она виновата, что нет теперь моей Наташи…
Мать выжидала молча, понимая его горечь и тоску. И для всей семьи это стало большой бедой. Столько надежд было связано с этой девочкой, пришедшей тем ранним утром, сколько радости, света она принесла и сколько подарила всем своей чистой бескорыстной любви.

Нашли девочке кормилицу, дородную, краснощёкую Агашу,  сыну которой уже девять месяцев – он вовсю ел и каши, и мясо, мусолил  корки хлеба.
Она сама приходила в дом по нескольку раз на  день. Кормила да причитала:
- Сиротинушка ты моя, осталася без мамки. Я бы взяла тебя к себе, да кто отдасть-то…

Малышка начала хорошо набирать вес, улыбаться, узнавать своих. Спала в люльке, закрытой белой кисеей и подвешенной за пружину на крюк к потолку.

Егор сегодня собрался в кузню, подковать своего любимого Марта. Проходя по двору, услышал громкий детский плач. Ёкнуло сердце. Остановился.
- Что, в доме никого нет разве? – раздражённо подумал.
Но решительно зашагал прочь. Суматошился  в конюшне, невпопад хватал то сбрую, то седло…. А в голове так и стоял надрывный крик. Он резко бросил всё и бегом в дом.  А из-за калитки сада терпеливо наблюдала за всем мать…

Малышка, с красным от натуги личиком, лёжа в люльке, сучила ручками и ножками, заходясь истошным криком.
Егор взял её, прижал к себе, она потихоньку стала затихать. Потом отстранил,  посмотрел, и девочка тут же улыбнулась ему, хлопая  мокрыми от слёз ресничками.
               
                10.
    Прошло много лет.
Егор в светлых холщовых одеждах, сидя  у окна, чистит ружьё, готовясь завтра с Гришкой на охоту.
Увидел  Варвару - стоит, облокотившись на подновлённый недавно забор.
- Постарела братнина жена. Растолстела – спина-то вон, что перина. А какой была бы моя Наталья сейчас? – мелькнуло у него в голове, – а злая стала какая, ехидна  и только.
 Недавно подошла и с издёвкой говорит:
- Что-то твоя девка поправляться стала, уж и не знаю….
- Тебе, что, еды не хватает? Объедают?
- Мне-то хватает, а вот ты приглядывай за ней. Приглядывай, – ухмыльнулась она.

Что хотела этим сказать, Егор так и не понял. А сейчас вдруг вспомнил и как ножичком полоснуло.
Нехорошие мысли начали роиться в голове. Дочь в последнее время сильно изменилась - стала раздражительной, дерзкой. Сидя в комнате, частенько всхлипывала. Уходила вечерами, молча.

- Неужели?! Убью  тогда!  Обоих!

А тут послышались шаги, и на пороге показалась Устинья. По суровому взгляду отца сразу почуяла неладное. Сбросила туфли, кацавейку и потянулась повесить её на гвоздь, да так и застыла в этой позе с поднятыми вверх руками, словно под действием гипноза. Тут Егор и заметил выпирающий живот.

-Кто?! – разъярённо закричал он. – Кто, спрашиваю? Па-тас-ку-ха! Как мне теперь людям в глаза–то смотреть? Как?
 Устинья, вместо того, чтоб повиниться, упасть на колени, поплакать,… сверкая  глазами, с вызовом, начала откровенно дерзить в ответ:
- Да, потаскуха! Такая вот дочь у тебя. Кто?! Не скажу!
Ну,  давай, убей! Убей! – заметив ружьё на столе и словно нарочно провоцируя, распалялась она.

Егор никогда ещё не видел её такой неповиновенной, и, вне себя от ярости, машинально схватил ружьё, что как на грех оказалось под рукой, со всей силы, плашмя,  грохнул по столу.
- Замолчи, не то…
Не успел договорить, как  Устинья рухнула на пол. Он не сразу понял, что произошло, так и обмер. 

- Не целился, не стрелял ведь?!  Нет….

Потом  с опаской  подошёл ближе: дочь лежала, не подавая никаких признаков жизни.
Он хотел наклониться к ней и боялся это сделать.  А если окажется, что он, действительно, убил её? А тут из-под плеча стал пробиваться тонюсенький кровавый ручеёк.
Егор, будто заворожённый, смотрел, как ручеёк замер на шероховатости пола, как стал образовывать лужицу, которая мало-помалу расходилась и расходилась вширь.   И сразу в памяти пронеслась та роковая ночь: Наталья, роды и белые простыни, постепенно становившиеся такого же цвета, как и сейчас алое пятно на светлом дощатом полу…. 
 - Что я наделал? Что?!

В испуге опрометью он выскочил из дома, пустился бежать,… бежать,…. размахивая в такт крепко зажатым в руке ружьём – только мелькали белые шерстяные носки за спиной. Со своей половины дома, на выстрел, наперерез ему выскочил отец, что-то кричал, размахивал руками. Да где там угнаться…. На восьмом-то десятке.

Егор летел, не разбирая дороги, неестественно высоко запрокинув голову, нёсся  как олень от стаи голодных волков. Здесь он мог бежать, даже не глядя, по знакомой с детства тропе, - в лес, туда, где ему хотелось укрыться сейчас. Неуклюже на ходу перемахивал через бурелом, задирая ноги – он уходил от беды, которую сам и сотворил.

    Устинья с трудом  приоткрыла глаза и увидела склонившуюся над ней плачущую бабушку, дедушку и старенького врача с седой бородкой, их соседа.
- Ну, вот, всё обошлось, говорил ведь вам. Пуля навылет прошла, ваша внучка больше перепугалась. Будет приходить Марфа на перевязки, рана небольшая – затянется быстро. И ребёночка обязательно сохраним.

Молва скоро разлетелась по селу. Кто осуждал Устю, а кто жалел – без мамки ведь росла, кто подскажет-то, что и как.
Но зато все дружно ополчись на Гришкиного «ирода»: 
- Ишь, чё сотворил с девкой, подлец эдакий.

Приходили каждый день ко двору, узнавали новости, потом шли в лес. Там разбивались на группы и расходились по разным сторонам на поиски Егора. А того и след простыл, будто весь растворился в воздухе.

Замученная ожиданиями, собрав  в узелок еду, отправилась на поиски и мать,
- Егор-то ведь голодный, три дня как нет дома.

Ей тяжело давался каждый шаг в зарослях леса, с трудом преодолевая валежник, всё шла и шла вперёд. Присаживалась отдохнуть, плакала в голос; а уходя домой,  решила оставить узелок здесь, на опушке леса, подвесив его на ветку, … а вдруг Егорша тут, рядом? Голодный?

Через день снова пришла – узелка нет!

- Жив, жив Егорка-то мой! Ведь не зверьё же растащило хлебушко…
Бродила по лесу, смотрела по сторонам, утирала слёзы и всё кликала и кликала его…. Но не отзывался её Егорушка.
Уходя домой, опять оставила снедь на той же ветке, а вдруг он где-то совсем близко?...

Вернуться сюда ещё раз довелось через неделю - всё это время пребывала в лёжке;  мучили отёки на ногах, причиняя невыносимую распирающую боль, вздулись вены, начали кровить многочисленные узлы.

И вот теперь, только взойдя на пригорок, сразу заметила, как на обезлиственной осенними ветрами  ветке, одиноко раскачивается белый узелок, оставленный ею в прошлый раз….
Внутри всё будто почернело сразу:
- Егорушка, да где же ты, сынок? Да жив ли ты? – запричитала она. – Ведь всё хорошо, всё обошлось у тебя дома….
Но почуяла нутром, что никогда больше не увидит его, не приголубит свою русоголовую кровинушку.

После безрезультатных поисков пришёл Гришка повиниться за своего шалопая. Упал на колени перед Глафирой Степановной, целовал руки и умолял простить его сына. Горько сокрушался о пропавшем Егоре, его лучшем друге, о том, что всё так скверно вышло. Предлагал любую помощь. В итоге все вместе приняли нелёгкое решение - поженить детей, раз уж так вышло, и пока отправить в город, к тётке – подальше от разговоров. А там, как Бог даст.
А  Бог простил и Бог дал: Устинья родила маленького Егорку и по возвращению в село, они поселились в доме её родителей.