Москва пьющая. Сборник рассказов

Содержание
-Попутчик
-Цепочка зла
-Володя и Михалыч
-Ребенок
-Последний посол
-Утром у ночного клуба
-Странная квартира
-Мать и дитя
-Пьяный автобус
-От Яузы до Курского
-Наши тризны и пиры
-Позови меня

_________________________________


Попутчик

Высокий, сухой, черты лица правильные, большой прямой нос с горбинкой, крупные глаза, взгляд мутный, неопределенный. И мысли такие же мутные.
Трудно жить с похмелья!

«Надо же так нажраться!» — говорит он самокритично. Затем спрашивает:
«Далеко ехать от станции до автовокзала?»

Объясняю, что недалеко. Потом он снова и снова еще раз десять задаст мне все тот же вопрос. Память, видать, совсем дырявая. Рассказывает, что не смог достать билета до Набережных Челнов, поэтому решил ехать до Казани, а потом сесть на автобус.

Смотрит Попутчик мой на спящую на нижней полке женщину и умиляется:
«Как сладко спит!»

Вспоминает вдруг о собственной красоте: ощупывает себя, беспокоится:
«Какое у меня лицо? Нормальное?»

На  его лице у правого глаза два красных пятна. Довольно заметных, потому что свежие:
«Вчера был дебош!»
«Где?»
«В тамбуре! Шумно было!  Господи, какая же на свете твоем шелупонь обитает! Откуда только такие берутся?  И зачем?
…А знаешь, я вчера пистолет в окно выбросил!»
«Газовый?»
«Нет. Боевой. «Макаров».

Достает лицензию на право ношения оружия, показывает мне:
«Жаль только, что кто-нибудь подберет!»
«Зачем тогда  выбросил?»
«А это чтобы человека не убить!»
«Как же ты теперь?»
«А новый получу. Напишу заявление. Мне положено! Ерунда все это…»

Как же  надоел мне  Попутчик! Ничего у него не получалось! Падал с полки. Болтал чушь. Опохмелялся пивом. Потом грыз орешки, как ни в чем не бывало…
«Хорош работничек! Намучаются же с ним там, куда он едет!» — думал я с досадой. И, когда добрались до Казани,  не пошел провожать его к автобусу. Пусть сам найдет остановку!

А теперь, много лет спустя после той встречи, с особым чувством я вспоминаю его слова:
«Выбросил, чтобы человека не убить».

Если бы все, умеющие стрелять, сделали так, как мой Попутчик!!!..


Цепочка зла

29 октября в Москве было сыро. Прошел дождь. Воздух казался  тяжелым от сырости. В такие дни приходится  чуть ли не проталкивать себя "через и сквозь" насквозь промокшую атмосферу!

Я возвращался с работы. Уже давно стемнело (только что перевели стрелки часов на час назад),  поэтому источником света служили только лениво мерцавшие фонари.

Какой-то человек, пьяный, наверно, брел передо мной метрах в пятидесяти, спотыкаясь, мотаясь из стороны в сторону.
Вдруг  он шлепнулся в лужу и, медленно, неуклюже ворочаясь, стал из нее выбираться.
В мутном свете фонарей он казался, скорее, каким-то медведем, чем человеком..

Когда я  уже почти  поравнялся с ним, он все же  встал и заскользил рядом со мной по  мокрому асфальту.

Я взял его под руку:
«Куда тебе? Провожу!».

Он долго не мог сообразить, куда идет, потом все-таки указал мне направление, и мы зашагали вместе.

Протопали мимо стройплощадки. Вбухались в грязь. Потом еще раз…

Вдруг  незнакомец остановился и спросил меня почти трезвым неприязненным голосом:
«Чего ты ко мне привязался? Ты меня не знаешь, я тебя не знаю!  Я ведь могу и вдарить?»

Я немного обиделся:
«Ну,  зачем же меня бить? Я  помочь тебе хочу! Видел я недавно, как один пьяный ударился об асфальт! Точно такой, как ты! Все лицо себе расшиб! Весь в крови был!"

Он тихо  бормочет, не слушая меня:
«Господи, Господи…», — потом делится со мной горем:
«Не люблю я всех этих „Господи“! Не люблю и не верю. У меня дочь убили. Ты можешь себе это представить?»
«Нет! Не могу!» — отвечаю я, вздрогнув.
«Я теперь всех вас ненавижу. Весь мир ненавижу! Один остался! Понимаешь?  Ты не знаешь, что это  значит:
"Остался один!"
Я  тебе все-таки вдарю!»

Он тычет мне в лицо своей большой жесткой лапой: бьет не сильно, но обидно!
Несправедливо бьет!

«А пошел ты! Вали один!» — говорю я   и ухожу.

Отойдя метров сто, оборачиваюсь. Он, высокий, прямой и одинокий, как фонарный столб, стоит у дороги и смотрит мне вслед…

Его силуэт кажется призрачным, струится, как мокрый воздух, — в мерцании  искусственных огней.

Трудно разглядеть человека в Москве! Да  еще при свете фонарей…


Володя и Михалыч

Сырой промозглый вечер конца октября. У троллейбусной остановки двое пьяных. Старый Михалыч, полулежа в позе древнеримского патриция, отдыхающего после возлияний в термах, однотонно бормочет:
«Помогите, поднимите! Мне домой надо!»

Я пытаюсь поднять его с помощью высокого тощего парня, подбежавшего от остановки. Ноги Михалыча не держат совсем!
«Чего же ты пьешь, старый черт, если тебе нельзя?» — увещевает старика тощий парень.

А тот, знай себе, долдонит свое:
«Помогите, поднимите. Дайте приказ, и я встану. Я ж  афганец!»

Тощий рассказывает:
«Они тут давно колупаются. А вон тот вообще в подземный переход упал!»
Он показывает рукой на второго пьяного, сидящего на парапете у входа в подземный переход.

Пьяный сидит, понурив голову. Из носа капает кровь. Все вокруг него окрашено красным.

«Женщина одна тут "скорую" вызвала, вот-вот должны приехать!» — говорит мне парень.

Ждем. Одна за другой по Варшавке пролетают машины скорой помощи. Я считаю: насчитал не меньше десяти. Ни одна не остановилась возле нас, заняты все: спешат на другие вызовы.

Тощий парень садится в подъехавший автобус и уезжает.

Пьяный встает с парапета и направляется ко мне и  Михалычу. Глаза у него желтоватого цвета. Выражение их…  С чем бы сравнить? Вообще, похож он на доброго сказочного волка… В жизни таких не бывает! Зато в литературе... только и пишут сейчас о том, чего нет на самом деле!

«Михалыч, пойдем домой!» — ласково просит он товарища.
«Помогите мне подняться!» — бормочет старик. — «Володя, мне плохо. Веди меня домой, а то в вытрезвитель заберут!»

Володя пытается поднять старика, сам падает, устало растягивается рядом на асфальте. Смеется:
«Какие же мы дураки с тобой, Михалыч! Надо же так напиться!»

На голове у него, повыше лба, кровавая шишка, из носа, как из неисправного крана, капает кровь, а он встает, снова возится с Михалычем, как мать с  ребенком, пытается поднять, поставить на ноги, увести от беды, от страшно ужасного вытрезвителя! Такие органы кошмарней самой  смерти: помирают, чаще всего,  бесплатно, а там же платить придется!..

«Давай я тебя провожу к дому!» — говорю я Володе. — «Вас обоих сразу не дотащить!  Дойдем до твоего дома, там ты попросишь соседей помочь…".

«Нет, Михалыча не оставлю!» — заявляет Володя.

«Ну, подумай сам: не дойти вам вдвоем, а мне на работу бежать надо, ждать  не могу больше. Я тебя провожу, а потом вернусь за Михалычем  и его тоже приведу как-нибудь! Добро?»

«Нет!» — не соглашается  верный Володя и снова тормошит приятеля «афганца».

Я  ухожу на работу. Часа через три, освободившись, снова приезжаю к тому самому переходу на Варшавском шоссе: вдруг мои новые знакомые протрезвели, и я смогу развести их по домам.

Но у остановки никого нет. Дождь размыл  следы крови на асфальте.

Спускаюсь в переход. Смотрю на то место, куда Володя упал с двухметровой высоты. Стальные рельсы для колясок, бетон…. Все смертельно жесткое! Как он только остался жив?

И где сейчас верные друзья? Дома? В больнице?
Иди попали все же в нелюбимый, как неизбежность,  вытрезвитель?..


Ребенок

Он пытался встать с газона на улице Лобачевского, как раз у пересечения с проспектом Вернадского, — там, может быть, помните,  раньше был рядом магазин, который мы называли «за овражком».

Я не без труда помог ему подняться. Здоровый такой дядька, я по сравнению с ним мелкий совсем, ну, что-то вроде зайца на фоне медведя. 
Лицо у него широкое, глаза выпуклые, голос мягкий, приятный, речь без мата, чистая. Мысли связные, не пьяные, как ни странно…   Вот что он мне рассказал:

«Я строитель. Зимой работаю на холоде…. Как не выпить после смены? Руки так закоченеют, что пуговицы телогрейки расстегнуть не могу. Вот к стакану-то и тянешься, как к спасению. Не хочу пить, честное слово, да духу не хватает, чтоб категорически отказаться... К тому же, все наши ее, проклятую, пьют! Не приложишься  к ней со всеми, компанию не составишь, — скажут: «единоличник!» Осуждать станут!

Ненавижу я  водку. Никакой богатырь ее не победит! А у меня ведь сын больной, знаете? Врачи говорят пьяное зачатие, задержка в развитии! Глаза у него слишком широко расставлены, и ходит мальчик плохо.

Сердце у меня из-за него в груди обрывается:
«Сынок, сыночек! Я, только я виноват, что ты такой! Как же мне быть, как смотреть на тебя теперь как? Теперь моя жизнь и не жизнь вовсе, а одно желание забыться: про всех забыть вообще, а  про себя — особенно. Только и держит меня здесь мысль:
« Кто без меня Андрюшку моего кормить будет?»

В глазах строителя блестели  слезы…

Он несколько раз поблагодарил меня за помощь и ушел. А вот в памяти остался! Когда прохожу у перекрестка, всегда вспоминаю о нем…

…А вы, если будете дорогу в том месте переходить, будьте, пожалуйста,  очень внимательны!  Много людей,  известных  и никому неведомых, здесь с жизнью расстались,  погибли именно на перекрестке этом…. Марина Голуб тут погибла. 
Когда прохожу мимо, то всегда вспоминаю о ней,  и о той  встрече со  строителем,  и думаю о его ребенке…


Последний посол

Вечер. Часов семь, примерно. Иду домой.

Под  колесом припаркованной у входа в ночной клуб  иномарки лежит старик. Наклоняюсь: вроде пьяный, вроде спит...

В машине, под которой лежит "пьяный старик",  сидит  водитель. Того и гляди, поедет сейчас куда-нибудь!

Обращаюсь к нему:
«У тебя человек под машиной? Ты в курсе?!!!

Он не в курсе!

Прошу его:
"Довези человека  до метро!  Старик ведь! Не дойдет!..»

«Нет, не поеду! Вот недавно помог одному, да и сам виноват оказался.  Все сидение мне заблевал! Даже не проси!»

Наклоняюсь к старику:
«Куда вам? Я провожу  до метро!»

«А где это я?» — спрашивает старик, открыв глаза,  спрашивает вполне трезвым разумным голосом. Говорю ему  адрес.

«Так я же рядом с домом! Живу тут!  Мне на метро вовсе и не надо!»

«Тогда вставайте! Пошли!»

Помогаю встать. Идем. Он не так уж и много выпил. Старенький просто. Силы не те.

«Сколько вам лет?»

«Шестьдесят восемь! Был у друга на дне рождения. Юбилей. Ему Семьдесят! Он меня старше!"
Ну, выпили чуть-чуть, это — конечно, да!
Мне по характеру моей  работы не рекомендовано  было  пить! И никогда я раньше этим  делом не увлекался:  не напивался, — нет у меня такой привычки, хотя и приходилось участвовать в  застольях. Но меру всегда соблюдал! Только вот  последнее время, как на пенсию ушел,  все чаще выпить хочется! Старею!"

«А кем работали?»

«Я дипломат. Чрезвычайный и Полномочный Посол Советского Союза. Перед убийством нашей Страны прослужил четыре года в Гирландии.
Пришлось работать там в очень  неспокойное время!».

«Абрамова знали?»

«Еще бы! Я как раз после него и заступил, принял дела, так сказать!
Хорошо я там поработал, на все сил хватало, а теперь вот даже до дому добрести не могу. Как жизнь изменилась!  Куда все делось? Почему силы ушли? Ах, боже ты мой!»

Я проводил его до дома. Он тепло поблагодарил меня. Мы попрощались.

Последний Посол… Простой, скромный, хороший человек…


Утром у ночного клуба

Начало рабочего дня. Люди спешат к входу в метро.

Она, совсем еще молодая, лет двадцати пяти, не больше,  — тоже куда-то спешит: на широко расставленных, нетвердых ногах вылезает почти на середину проспекта и пытается поймать  такси:  чуть ли не хватая машины за бампер,  сигналит им сильной  рукой, призывает остановиться.

Но никто не отвечает на ее зов, никто  не хочет брать на борт не совсем трезвую пассажирку.

Я бросаюсь к ней:
«Уйди с дороги! Что делаешь! Ведь собьют!»

Она оборачивается ко мне:
«Не собьют! Мне домой надо! Не беспокойся!»

Не без труда мне все-таки удается отвести ее от  опасного места,  ближе  к тротуару. Она обнимает меня и нежно, в знак благодарности, очень целомудренно  целует в щеку:
«Спасибо!»

Потом снова машет рукой своим строптивым машинам. Одна из них вдруг останавливается.

Она садится и  уезжает.

Начинается новый день…
И все в нем … по-старому!


Странная квартира

Очень странной была квартира эта: кто бы ни жил в ней,  рано или поздно спивался.

Не мне осуждать пьяниц:  сам я  работаю техником-смотрителем, и мы тоже люди, как говорится, грешные, выпиваем, особенно, после получки и по пятницам, с превеликим удовольствием, слава богу...
Но так, как в той квартире, это уже не пить, а, извините за грубость, хлять!

Вначале жили там трое: муж с женой да сын. Муж этот, Степан Спиридонович, изобрел новый вид спортивной ходьбы: от магазина  до дома, прямо на четырех точках касания! На пятой отдыхал! Изобрел метод и применял его успешно, когда  зеленый змий его с ног сбивал, что бывало эпизодически  регулярно!
Упорный товарищ:  все равно в какой бы степени опьянения ни находился,  — так или иначе, но  до дому доползет!   Уважал я его за это, за твердость характера, то есть! Вы только не смейтесь! Вы ведь сами еще не пробовали так домой добираться?

Супруга его очень воевала с ним из-за злоупотреблений:  и кричала на него, и посуду била, а потом, видно, смекнула, что все бесполезно, и сама, по секрету,  употреблять зелье стала. С выпивкой у нее проблем  не было ни одной: она в больнице медсестрой работала, так ей там кое-чего перепадало — делились "добрые" души спиртом бесплатным.

Сын у них тихо рос, хороший такой мальчик, складный, Шуриком звали, беленький, кудрявый, глаза большие, взгляд внимательный и не по-детски грустный какой-то. У меня прямо руки опустились, когда я его в первый раз навеселе увидал…

Ну, беседу с ним провел, конечно, о вреде алкоголя и пользе молока; он по природе уважительный, не какой-нибудь там сабан, выслушал, головой кивал, не возражал, а только на душе у меня все равно было смутно: понимал я, что никуда ему от этого дела не уйти, при такой-то семейке… Попал он как цыпленок  в щи: и уйти нельзя (мал еще), и жить так тоже невозможно. Стал Шурик понемногу пропадать из-за пагубной страсти к спиртному.

Да…   И вот что интересно: все они там по отдельности пили, вместе никогда, и друг от друга еще бутылки прятали, каждый отдельно носил их на пункт приема сдавать…

Потом съехали они куда-то, то ли продали квартиру, то ли обменяли…

Въехал в эту квартиру новый жилец, Мустафа Сулейманович Керимов, мусульманин, с Кавказа или с Азии, точно не знаю. Веселый, такой, обходительный, жену у него Фатимой звали да двое ребятишек при нем, мальчик и девочка. Он по торговой части работал, заведующим. Ну, мы с облегчением вздохнули: вот теперь квартира из пьяной трезвой станет: мусульманин въехал!

Куда там! Не тут-то было….
У Мустафы день и ночь гости гуляют. Денег у него много, никто не считал, сам не знает, сколько. И едят, и пьют, и играют, в барабан даже бьют! Такие веселые люди…

Времена были строгие, советские… Кончилось дело тем, что Мустафу нашего "посадили",  а семья съехала, в свои края вернулись,  к бабушке, что ли…

Потом жил в квартире один чиновник, который по должности обязан был искоренять пьянство.

Есть такое министерство (или общество?) по борьбе с алкоголизмом. Там он служил большой шишкой, начальником важным по борьбе. Сам из себя представительный, полный, всегда при галстуке и при портфеле. Машину ему подавали прямо к подъезду. Хоть и руководителем был, а простого народу не гнушался, со всеми поздоровается, остановится, поговорит, по плечу похлопает и о здоровье спросит.

И что же вы думаете? Он тоже с зеленым змием подружился! До того дошло, что и с работы трезвым редко когда приезжал, а в портфеле вместо бумаг водку возил, еще и хвалился:
«У меня сюда шесть бутылок влезает. Хороший портфель имею, вместительный!»

Шофер его, хороший, кстати, парень, ответственный, начальника под белы ручки из машины выводил и прямо до самых дверей подъезда бережно провожал…

Потом, вроде, уволили этого начальника, и стал он на даче жить.

Меня прямо зло берет против этой квартиры: скольким людям жизнь попросту загубила или продвижение по служебной лестнице застопорила! Может, воздух там какой-то тлетворный, на питейное дело толкающий? Опечатать бы ее надо, по-хорошему, и никого там не селить, пока дух винный не выветрится окончательно!

Еще лучше: музей против пьянства там открыть и школьников  на экскурсии туда приводить, чтобы не было  на  нашей красивой Родине странных таких квартир и домов!


Мать и дитя

Вечер. Мать сидит у окна. Ее лицо изборождено морщинами, седые волосы взлохмачены, веки и глаза красны, на руках синие вздувшиеся жилы.

Не пощадила тебя Старость, Мать! Да и Жизнь не больно жалела…

В доме тихо. Разве что Васька захрапит в соседней комнате или застонет, повернувшись на другой бок. Из Васькиной комнаты сквозняком доносит тяжелый дух застарелого перегара.

Мать думает о сыне. Ей не о ком больше думать, заботиться… В нем весь ее мир. В этом вечно пьяном или злом с похмелья, худом, как щепка, с распухшим от пьянки лицом, рано постаревшем человеке. Все в нем.

Вчерашний инженер, способный, подававший надежды парень, сегодняшний пропойца, паразит, отнимающий у матери всю ее пенсию; когда же деньги пропиты, он заставляет ее ходить по соседям и выпрашивать по нескольку рублей якобы на пропитание. Ни гроша ей  от добрых людей не попадает: все до последнего отнимает сын.

Но не о деньгах и не о голоде думает она сегодня.  Не о побоях, не о пьяных откровениях: «скорей бы тебе на кладбище, зажилась». В мыслях ее другой, совсем другой Вася.

Вот он лежит на старом штопаном одеяльце, зажав в руке погремушку, и смотрит на нее умным, уже  осмысленным взором. И кажется ей, что в его глазах светятся и любовь, и нежность, и благодарность ей, подарившей ему Жизнь: солнце и звезды, моря и реки, распустившуюся вербу и прилетевших грачей, золотые шары у крыльца и первую любовь, Пушкина и Лермонтова, еду и питье, дыхание и сон…

Вот он идет по ослепительно зеленой, младенчески свежей, как сам малыш, лужайке, среди травы и желтых огоньков куриной слепоты и мать-и-мачехи;  падает, и смеется, и показывает ей пухлые крохотные ладошки.

Вот лежит больной, жалкий, потный, с мокрыми волосами, блестящими от жара глазами: пахнет уксусом компресс на лбу, пахнут горчицей горчичники на спине…

Что он попросил тогда почитать ему вслух? Кажется, «Волшебника Изумрудного города»!

Вот Вася идет в первый раз в школу с цветами в руках и ранцем за плечами, на свою первую работу, на встречу с первой учительницей. Какой красивый, какой милый серьезный мальчик!

«Васенька, что же с тобой стало, сынок? Во что превратился!»

И слезы одна за другой медленно стекают по глубоким руслам морщин на ее чистый, старательно выглаженный  передничек. Живые слезы орошают вышитые ее рукой луговые ромашки.

...Пройдет немного времени, и Вася умрет, не осилив последней бутылки.

«Скучно мне без него». — скажет соседкам Мать и тихо и  незаметно уйдет вслед за сыном, не прожив одна и полгода.
Потому что  с пенсией, наверное, можно было бы еще и пожить...
Но без милого Васеньки...
Никогда.


Пьяный автобус

ПЬЯНЫЙ   АВТОБУС или главная проблема Гуманного Строя: "Что делать с плохими?"

Это случилось в сентябре 1982 года.  В  погожий воскресный  день сотрудники  одного из московских предприятий поехали в подшефный колхоз "на картошку".

"Шефы"  около часа катились по Минскому шоссе, потом свернули на проселочную дорогу и   вскоре оказались на закрепленном за ними поле. На нем рядами лежал уже выкопанный картофель, который надлежало собрать в мешки, а  мешки погрузить на машину.

Мешков на поле не было, ответственных от колхоза тоже.  Зато день выдался чудесный: нежный, прозрачный, медовый!  Прямо к душе прикасался!

Механик Парамонов взял инициативу на себя: поехал в правление, нашел какого-то начальника (начальник так удивился, словно на его поле  высадился отряд трудовых марсиан!). Тем не менее, мешки появились, и работа закипела.

Трудились славно. Но недолго. Хозяйственник, приехавший из правления, куда-то испарился,  а ребята с завода, в основном, молодые люди, разбрелись по лесу: собирали хворост для костра.  Грех долго работать в выходной, да еще в такую погоду, когда припасено с собой, что выпить и чем закусить.               

В поле остался только механик Парамонов и несколько женщин из технического отдела.  Женщины наполняли мешки, а он  переносил их на край поля — к дороге.

Парамонов не любил перекуров. Работал горячо, радостно: всегда все делал от души — охотно, весело. Женщины тоже совсем не умели сидеть без дела и трудились, как заправские колхозницы,аккуратно собирая картофелины,  стараясь не пропустить ни одной.

А в лесу, тем временем,  события шли своим чередом.  Компания человек из  двенадцати, собралась у костра на опушке. Выпили раз, потом другой. Расслабились. В центре, у самого огня, сидели трое: Спортсмен. Философ. Подъелдык.

"Выпили. Расслабились…  А что плохого, что выпили, закусили и отпустили тормоза?" — риторически спрашивал вещий Философ. И сам же себе отвечал:
"Дураков работа любит,  в у нас  в коллективе дураков нет. Двадцатый же век, понимаешь, потому…"

"У, гад!" — проворчал       Подъелдык, размышляя о чем-то своем.
"Ты чего это?" — не понял Философ.
"Да о Парамонове я, об этом контуженном, который в поле корячится! Ненавижу таких, кто против людей!  Только бы себя показать, покочевряжиться… Против коллектива пойти!  А ведь только и думает сам, как бы в начальнички выбиться!"

Подъелдык  посмотрел на Спортсмена почти говорящим взглядом:
"Заложит он нас! Как пить дать заложит! Он ведь с нами не пил? Не пил! А может   вздуть его  сейчас для профилактики, чтобы друзей уважал?"

"Брось, Эдик!! Нечего руки пачкать!  Что ты, Парамонова не знаешь, что ли? Один на весь цех такой: не пьет, не курит. Работу любит! Только у нас за это уважать не будут!"

Спортсмен являл собой  негу, безмятежность, само миролюбие и к решительным действиям был совершенно не готов.

Философ поддержал миротворческую позицию:
"Правильно! Давайте лучше выпьем, пацаны! Все пройдет, а водка останется! Выпьем, закусим, — снова заживем! Древнегреческий мыслитель Эпикур завещал нам пофигизм и перекур!"

Тем временем, Парамонов с помощью трудолюбивых женщин  успел собрать и перенести к обочине дороги несколько десятков  мешков. Вскоре и грузовик, наконец-то, подъехал. Вместе с шофером  Парамонов загрузил кузов доверху, по самый борт.

Перевалило за полдень. Солнце скрылось за тучу. Начал накрапывать   дождь.

Парамонов сидел на корточках,    разминая пальцами  серо-желтый суглинок, и грустно думал о том, сколько бензину пожгли сегодня зря; и еще о том,  что течение жизни то ли остановилось, то ли ломануло вдруг вспять; что совесть куда-то улетучилась у многих, растаяла вместе с героическими  годами Страны...

А что же было? Чем заполнились  праздные души? Природа, говорят, не терпит пустоты!  Потребности утробы. Пустая тупая болтовня, в которой меньше смысла, чем в хрюканье или в лае!  Сонная оторопь руководителей и подчиненных…

Как разбудить жизнь для добрых разумных дел?  Как вдохнуть душу в этих агонизирующих?  Социализм, построенный Людьми, рушили  нелепые мутанты!

Его пальцы переминали землю во все более мелкую пыль.
"Дышит, бедолага!" — думал он о земле.  Почему земля "бедолага", он и сам не знал! Быть может, из-за тех, засевших в лесу и не любивших ее?

Небо совсем погрустнело. Посерело. Стало холодным. В лесу зашевелились:

— Все. Поработали, и будет!
— Пора домой!
— Где водитель?
— Здесь! Спит на фуфайке.
— Разбуди его, дай опохмелиться и  — вперед!

Недоразбуженный шофер лихо развернул автобус, чуть не смяв  честную компанию.

— Эй, ты! Поосторожнее там!
— Все! Зовите с поля  баб и  нашего, идейного!
— А может, здесь его оставить? Раз так хорошо  у него получается?  Пусть до Москвы пешком топает, а то совсем в колхозе остается, раз так понравилось. — Колхозник!  А нам на заводе колхозники без надобности!

Посмеялись, залезли в автобус, закурили. Парамонов и женщины сели на передние свободные места. Можно было ехать.

Потряслись, как полагается,  на проселочной дороге, выехали на шоссе.  Здесь можно было и поднажать. Настроение у веселой компании, что надо! Хорошо отдохнули!

Парамонов сидел рядом с женщинами и молчал. Его спутницы тоже молчали, подавленные разгулом  стихии.

Тем временем, к Подъелдыку, лежащему на заднем сидении, вновь пришла тревожная мысль:
"У, Парамон! Как огурчик, — трезвый, чистенький сидит. А я говорю, что заложит он нас! Завтра же  в партком настучит!"

"Кто? Этот?" — вдруг заинтересовался Спортсмен.

Гора мяса и мускулов поднялась с места и, покачиваясь, опираясь руками на спинки кресел, тяжело поперла вперед, к Парамонову.

"Эй, ты! А ну! Встать! На колени! Встал! Живо!"
"Что?" — успел переспросить Парамонов, но пудовый  кулак уже нашел его лицо. Парамонов свалился с сидения. Вскрикнула одна из женщин.

Спортсмен нагнулся к шоферу.
"Эй, тормозни-ка, командир!  Надо одну падаль на свежий воздух выбросить! Ребята, а ну, подмогните! Да ладно! Сидите. Я сам!"

Автобус остановился. Спортсмен выволок Парамонова и бросил его у края дороги. Следом выскочили женщины.
"Эй, вы! Чего? Не поедете, что ли? Оплакивать остаетесь? Ха-ха!"

Взвыл мотор. Автобус рванулся с места и умчался.

Женщины хлопотали рядом с поверженным Парамоновым.

Транспортное веселье  не утихало. Философ глаголил в синем табачном дыму:
"Видите!  Какие-нибудь там гангстеры из кино просто выбросили бы его на ходу: чего с ним таким церемониться!  А вот мы, душевные люди,  не можем  некультурно поступать. Поучили неуча, и на обочину выложили, аккуратно и все путем…  Пусть осознает, что нельзя против большинства переть: все пьют, и ты пей, а не паясничай в поле назло всем!"

Шофер мучительно и долго боролся со сном. Наконец, сон победил. Автобус со спящим водителем пронесся по прямой, проскочил деревеньку, пролетел перекресток.

И все было бы хорошо, если бы не случился поворот!
Под мощным щитом: "Подъем Нечерноземья — дело всех и каждого"  автобус не догадался повернуть вместе с дорогой. Сбив столб,  он съехал в неглубокое болото и зарылся по самые двери.
___________
История эта закончилась довольно обыденно, но вспоминая ее, я испытываю и грусть, и тревогу. Потому что мчится по моей земле "пьяный автобус",  и нескоро остановят его…   


От Яузы до Курского

Я обратил  внимание на  пьяного. Он  качался у самого бордюра сквера, между дорогой и Яузой, в опасной близости от проносящихся машин; качался как тростник в бурю.

Я подошел ближе. Пьяный  был высокого роста, худой, с длинным лицом и  сонными глазами, лет сорока, не больше.

Я подумал, что дорогу ему вряд ли перейти в таком состоянии: раздавят! Решив помочь, спросил:
«Куда вам? Я провожу!»
«Мне за город надо! К  брату еду. Он по Курской дороге живет».
«Ну, значит, нам по пути. Вам на Курский вокзал, а мне на метро. Пойдем вместе».

Я взял его под руку, и мы с трудом переправились через дорогу. Пьян он был в стельку, но шел, как ни странно, легко, устойчиво, качался, спотыкался, но не падал, так что не тяжело было рядом с ним шагать. Нашлись даже силы и время для разговора:

«Ты откуда сам-то?»
«Из Абхазии. Там родился, там и жил до двадцати лет. Потом в тюрьму попал, а сейчас в Москву с юга еду, из Белгорода.
Чудно  как-то: напился я еще под Курском, а теперь вот по Москве шатаюсь, хмель курский выгуливаю…»
«А сюда зачем?»
«Работу ищу. В церкви хочу работать: я по столярному делу мастер; жестянщиком могу, крыши крыть тоже… Может, надо где такого… Не знаешь?»
«А почему именно в церкви?»
«Люблю я в церковь ходить. Душа там успокаивается. Коммунистов этих ненавижу за то, что церкви порушили!»
"Ладно тебе… Церкви, может, и рушили, зато жизнь строили! Ты лучше про себя расскажи. В тюрьму-то за что посадили?»

Молчит. Вспоминает. Потом нехотя:
«Было дело да прошло. За драку. Заступился за одного парня. Ну, ты лучше не спрашивай!»

Вот мы и у вокзала  уже. Рядом мчатся и гудят авто. Кругом нежаркий неяркий летний день. Входим в здание, идем в зал ожидания. Прямо на меня правит тележку дюжий грузчик:
«Посторонись!»

Чуть не задевает  меня, разбойник,  своей тележкой. Глаза моего попутчика мгновенно просыпаются, вспыхивают, он отпускает ругательство:
«Ну, ты, осторожней, а то башку отвинчу прямо на рабочем месте!»

Носильщик не отвечает на замечание и следует дальше. Взгляд  моего заступника снова гаснет.
«А я вот к брату еду. Надеюсь, поможет с работой. Хотя раньше никогда не помогал. Сам-то  при деле, все у него есть: и дом, и жена, и дети, и сад большой.
А все равно не люблю его. Если он мне еще раз не поможет, я опять чего-нибудь натворю. Слушай, я тебе сейчас одну вещь скажу...
Очень будет плохо, если я... брата убью?»

Последние слова он произносит как-то отчаянно весело, с вызовом, который он посылает то ли мне, то ли своему Богу, в церковь к которому любит ходить.

«Зачем ерунду городишь? Совсем, что ли, обалдел? Что за мысли у тебя?»
«Не надо, выходит?»  — задумчиво говорит он.  — «Да ладно тебе, я пошутил, может, а ты и поверил! Эх, ты…»

Возле нас возникает какой-то юркий гражданин средних лет. Словно невидимый магнит буквально притягивает его к моему попутчику.

Мой спутник сразу оживляется:
«Сидел? Где? Кем в лагере был? Шнырем  шнырял?»

Юркий мужчина обижается и слегка мрачнеет, словно ему напомнили неприятную страницу биографии, которую он считал давно закрытой:
«Зачем обижаешь? Я к тебе с открытой душой, а ты…»

Я оставляю обоих выяснять отношения, —  ухожу.
Вокруг шумит огромный муравейник-вокзал. Город в городе. Государство в государстве.
И все куда-то едут.
Спешат.
И никому ни до кого нет дела...


Наши тризны и пиры

Мне позвонил наш главный режиссер. Он  сказал:
«Поздравляю!
Тебе присвоено почетное звание: «Заслуженный артист РФ».
Заслужил, артист!
Мы гордимся тобой!»

Я поблагодарил его, сказал то, что полагалось в подобном случае, и пообещал устроить грандиозный банкет…

Закончив разговор,  сел в любимое кресло и задумался.
Столько лет грезил я об этом дне! Вовсе не потому, что я какая-то там особо тщеславная особа; не потому, что горжусь каждым своим чихом и надуваю щеки, чтобы потрясти ими перед Мирозданием, уязвленным до самой глубины космоса моим величием.

Нет!
Мне просто  хотелось признания!

Если артист этого не хочет, не жаждет, не алчет, к этому не стремится, то либо у него что-то не так с головой, либо он для чего-то  другого  родился!

Грандиозно, что меня все-таки признали! Уже не ждал, по правде говоря!

Посидел я в кресле еще немного и решил  сходить за  бутылкой, начать отмечать этот великий день немедленно, не дожидаясь прихода жены с работы.  Она у меня все равно не пьет, слава богу, и при ней мне пьется всегда  как-то неловко, словно сильно пьющему грешнику в сонме Святых…

Торжественные мероприятия в театре мне устраивать, честно говоря, не на что! Да и не хочется. Если некому  сердце обнажить аж до самого донышка, то и выпивка теряет всякий разумный смысл: что за радость пить с теми, кому твоя радость  не интересна?

Иду в магазин. День ясный. Вот и лето, наконец-то, пришло! Даже погода сегодня ликует, словно отмечая со мной великое событие!

У радости легкие ноги! Как же я быстро собрался! Даже пакет с собой не взял: обычно беру его, чтобы бутылку спрятать от любопывтных глаз, да и  пакеты становятся все более платными. Даже в больших магазинах!

Ну-ну, хватит сегодня про деньги! Хочу  думать только о хорошем! У меня  намечена приятная программка!— Вернусь домой, выпью, расслаблюсь. Поразмышляю  о жизни и о себе…

У входа в магазин собралась небольшая компания  тоскующих по дозаправке граждан… То ли деньги у прохожих стреляют, то ли ждут кого-то…

Сколько же их на свете, этих Сатиных и Баронов! Не нужны этой «публике» театры! Не смотрели они "На дне"!

Да что там театры!  История, литература, физика, химия, биология, станок с программным управлением… Это им надо? Да что там станок! Пилу и топор в руках никогда не держали наши продвинутые горожане!

Прохожу мимо них.  В магазине никого.  Покупаю бутылку «Праздничной». От пакета отказываюсь: я еще миллионером не стал!

Выхожу на улицу. Несу бутылку в правой руке, слегка прижимая к груди.

Но что это? Компания обступает, окружает меня, как пчелиный рой! Так вот кого они ждали! Они ждали  меня!

Их передние конечности тянутся со всех сторон! Как щупальца осьминогов! Как клешни крабов! Я обеими руками вдавливаю бутылку в живот, наклоняюсь над ней, чтобы не вырвали, дико хриплю: «Не дам!»

Что острое и горячее вторгается в меня, скользит снизу вверх вдоль позвоночника, превращается в ледяной холод под сердцем. Я падаю и уже не чувствую, как у меня из рук вырывают бутылку….

…На следующий день я, в виде газовой смеси неизвестного науке состава, порхаю над нашим кварталом.

На асфальте у магазина еще не успели смыть кровь.

Моя жена идет оформлять печальные документы.

Ее друзья из театра едут за венком и лентами с моим именем.

Сегодня я еще в состоянии помнить и думать! Не о будущем, впрочем, а только о том, что было, по инерции, словно дожевывая котлету, которой уже нет в тарелке.

Господи! Зачем ты дал нам так много лишнего? Звания, знания ради тщеславия, бутылки с горячительными напитками для противоестественного веселия…

Зачем дал  «друзей наших жен»?!

Но все это уже не про меня! Спектакль будет продолжен силами других актеров…

Я покидаю атмосферу: память моя, прозрачное белое облако, редеет, тает, сияет, растворяется в ясном небе, и вот уже…

…Как тихо в этой Вселенной!..


Позови меня

Мать Митяя ушла, когда деревья были  еще зелеными. Мальчик точно знал, куда она ушла:  На Востряковское кладбище, во второй от дороги ряд, справа от поваленного дерева, неподалеку от домика сторожа.

"Хорошая была женщина! — вздыхали соседки. — "Жалко мальчонку!"

Жалели они и Аркадия Андреевича, отца Митяя, но почему-то меньше. Полагали, вероятно, что  он еще молодой, утешится…

Но Аркадий Андреевич был безутешен и  упорно не желал говорить о покойной жене: "она умерла". Говорил "ушла", точно супруга только что вышла в магазин и вот-вот вернется.

Беда сделала его молчаливым  и отчужденным от зыбкости и коварства этого мира.  Отдалила от всех. Даже от сына.

Осенью Митяй пошел в третий класс. Он прилежно занимался на уроках, бегал с одноклассниками  по гудящей от детских голосов, готовой развалиться от ребячьего гомона школе. После занятий оставался на продленный день. Потом нехотя брел домой. Он уже не верил, что мама вернется, а встречи с отцом радовали все меньше и меньше.

Аркадий Андреевич запил. Пил всегда один. Сначала только по выходным, прячась от сына. Потом открыто, уже не стесняясь, после работы, почти каждый вечер.  Затем начал пить и "на улице": приходил домой из закусочной, уже изрядно нагрузившись.

Из авоськи торчал батон, звенели бутылки с портвейном, накрытые газетой,  и не секретные бутылки с  молоком.  Отец стряпал на скорую руку нехитрый ужин, ставил на стол фотографию жены, бутылку и приступал к ритуалу поминания.

По субботам отец и сын ездили на кладбище, засыпая  могилу осенними цветами. Митяй хорошо запомнил дорогу: нужно было ехать на двух автобусах, потом пройти по кладбищу мимо печальных, веселых, равнодушных, таких разных лиц, глядевших с фото на гранитных и крашеных  железных памятниках. Митяю особенно запомнился  один немолодой дядя с фотографии, похожий на доброго доктора Айболита.  Вспоминал он потом и  странную надпись, вырезанную под ней на камне:
"Не верь, что меня больше нет!"

Иногда по воскресеньям мальчик ходил с отцом в кино на утренние или дневные сеансы. Походы в кино приносили  ему, как минимум, две больших радости: и кино посмотреть, и с не пьяным еще отцом  прогуляться.

Прошла зима.  В первое воскресенье марта они направились в кино, на 14.30.  Было холодно. По дороге отец забежал в магазин. Оттуда он вышел, порозовев, повеселев,словно сбросив с плеч груз привычной угрюмости.  Митяй подозрительно  взглянул на карман отцовского пальто и насупился. Смотреть кино ему сразу расхотелось.

В зрительном зале Аркадий Андреевич усадил сына  на красное скрипучее сидение, попросил подождать и куда-то исчез. Через несколько минут он появился  снова. Мальчик  почувствовал  так хорошо знакомый ему запах водки и сморщил нос.               

Потом был фильм. Он оказался интересным. Герои разговаривали красивыми голосами, спешили куда-то в роскошных автомобилях, целовались и много стреляли из ружей и пистолетов.       

Все это было на экране. В зале же события развивались несколько иначе.  Аркадий        Андреевич    уснул, широко развалившись в кресле. Это было бы еще "ничего страшного",  но  незадолго до окончания фильма  отец захрапел. Храп показался мальчику оглушительным, словно под  самым ухом включили  мощную сирену. Митяй пытался разбудить отца, толкал его в бок, но тот никак не хотел просыпаться.

Соседи заворчали, как и положено в таких случаях:
— Безобразие!
— Почему пускают пьяных?
— Где администратор?
— Вывести его отсюда!      

Никто не хотел замечать мальчика. Он, маленький и почти невидимый в темноте, сжал пальцами подлокотники сидения и замер, затаив дыхание.

Наконец, фильм закончился.  Митяй с еще не совсем проснувшимся отцом выбрался на голубую от мороза улицу.  Митяй поддерживал отца, потому что  того то и дело  мотало из стороны в сторону, и ему приходилось опираться на плечо сына.

"Лишь бы не увидели ребята из класса!" — думал Митяй. — " Вон сколько народа на улицу высыпало! И почему-то никто не качается! Только мой!"

На холоде отец  быстро протрезвел и к дому подошел уже вполне самостоятельно.

Стемнело. Митяй слонялся по квартире, не зная, чем     заняться.  Он вытащил из буфета любимую мамину чашку и стал разглядывать нежный рисунок: две алые розы и  голубую птичку над ними.

Вдруг отец неожиданно громко позвал его. Мальчик вздрогнул и выронил чашку из рук. Чашка упала. От нее откололась ручка,  и      по алой розе пробежала кривая трещина.            

Аркадий        Андреевич    тяжелыми шагами  подошел к сыну, дал ему   подзатыльник и удалился в свою комнату.       

Глотая слезы, Митяй накинул на плечи шубейку, сунул ноги в валенки и выбежал на улицу. Не хотелось ни о чем не  думать!  Думать было не надо: ноги сами несли его к автобусной остановке. Митяй торопился к самому близкому, самому живому человеку на свете: он спешил к Матери.

Полупустой автобус ехал быстро, почти не останавливаясь.  За окошком пошел снег. Белый город казался мальчику  тысячеглазым сказочным великаном, а глазами ему служили мириады освещенных окон. За каждым из них была чья-то жизнь. За каждым из них была чья-то Мама.

Митяй сошел на конечной и юркнул за ограду, с трудом выдергивая валенки из глубокого снега.  Он легко нашел заснеженную могилу. Медленно подошел. Сел рядом на снег.      

"Мама, ты прости меня за чашку! Я ее снова склею!  Будет, как новая, вот увидишь!  Ты не беспокойся за нас! Мы живем хорошо, дружно! Папа  жарит вкусную картошку и делает яичницу, а белье мы сдаем в прачечную. Если бы только ты была вместе с нами!"

Митяй говорил, и говорил, и на  сердце у него светлело.

Снег уже не падал. Небо очистилось, и вовсю засинели звезды. Кладбище спало, укутанное снегом и тишиной, которую  иногда разрывали охрипшие от мороза  гудки проносящихся  где-то невдалеке поездов.

От этой тишины, белизны и покоя Митяю вдруг нестерпимо захотелось спать.
"Отдохну только пять минут и пойду, а то отец, небось, волнуется!" — подумал он и  привалился плечом к наметенному  ветром сугробу, как к большой снежной подушке…

…Проснулся Митяй от жары. В печи весело потрескивали  дрова. Железная  сетка кровати пела под матрасом при каждом   движении.

Митяй осторожно приоткрыл один глаз, потом другой. Он никак не мог сообразить, куда попал.  За столом у окна сидел его отец, рядом с ним    какой-то дед  с кумачовым носом. Третьей была бабушка, тихая и очень  полная, с вязаньем  в морщинистых, заметно подрагивавших руках. На улице было светло.

Мальчик снова закрыл глаза и стал слушать хрипловатый говорок деда:

"Я ведь вечером-то редко выхожу из дома. Никуда они, сердешные, не денутся, не убегут!  Да и мороз  нешуточный, — такой, что хороший хозяин собаку  в избе оставит, не выгонит!   А  тут, ей-богу, ну, словно вытолкнул меня кто-то из дома… Она позвала, что ли?!

Вышел я на крыльцо. Ни облачка!  Вызвездило  все небо! Луна здоровущая! Большая! Светло со снегом и луной, как днем…

Вдруг вижу: лежит кто-то во втором ряду, прямо на снегу, на могиле! Батюшки светы!  Натерпелся я страху, если правду сказать!  Подкрался ближе. Глянь! Мальчонка  спит-почивает, только пар изо рта струится.  Сладко так спит!"

Дед вдруг замолчал, сокрушенно шмыгнул носом и отер глаза.
"А не выйди я тогда, так и замерз бы мальчик. Мороз-то уж больно лихой!
Принес я его, значит, в дом, а он и не думает просыпаться. Укрыл  его  хорошенько, а он спит и спит себе! Рябенок!"

Митяй слушал рассказ доброго дедушки и из-под полузакрытых ресниц потихоньку следил за отцом.  Как будто впервые видел он сутулые плечи отца, словно  сломанные непосильным грузом; красное, покусанное морозом ухо; а когда отец смотрел в сторону мальчика,  — его опухшие  от бессонного страдания  глаза.
"Как же он нашел меня?" — подумал Митяй. "Или его тоже кто-то позвал?"

"Папа! Папочка! Ты только не пей больше, ладно?" — одними губами  прошептал Митяй  и опять провалился  в сладкую, как мороженое,  теплую, как печурка, дрему…