В. Глава 5

5


     Когда я сказал про вазы, во взгляде Веры появилось какое-то дотоле незнакомое мне выражение. Словно я случайно прикоснулся к больному месту или, лучше сказать, затронул тему, которая меня совершенно не касается. Тем не менее, откликнулась она почти сразу и словно бы с готовностью:
     – Это ты о них говоришь? – и показала рукой на две высокие, по крайней мере в полметра, вазы, стоявшие по углам комнаты.
     Вопрос был совершенно излишним, потому как ни о чём другом говорить я не мог. Мне показалось, будто Вера сказала это лишь для того, чтобы что-нибудь сказать.
     – Да, именно о них, – поспешил ответить я, дабы избежать неловкости. – Володя довольно определённо заявил, что они ему не нужны, а потому ты вправе распоряжаться ими как пожелаешь.
     – Вот как? – спросила она, но словно бы о чём-то совершенно другом и постороннем. – Он действительно так сказал?
     – Да, действительно, а разве…
     Но я не закончил фразы, потому что Вера посмотрела на меня вдруг как-то очень странно, совершенно меня сбив. И вот кто после этого сможет их разобрать? То от куда более ценных вещей отмахиваются, то начинают такую казуистику вокруг ваз разводить.  Хотя, возможно, это мне только показалось, и тут что-то другое…
     Чай уже начал остывать, и я сделал несколько глотков, пытаясь чем-то заполнить неловкую паузу. Оставался ещё один вопрос, который мне необходимо было затронуть, прежде чем уходить. И, должен признаться, подходил я к нему без всякого удовольствия. Всё-таки, при всех оговорках, я выступал здесь в роли юриста, поверенного в делах, как говорили раньше, а вовсе не в каком-то ином качестве. Между тем существуют определённые сферы, в которые посторонним не следует вмешиваться. Даже самым старым, самым верным друзьям. Есть такая черта в отношениях двоих, которую никому не позволяется переходить. И если тебя берут за руку и намеренно пытаются за неё перевести, испытываешь определённый дискомфорт.
     – Володя просил тебе передать… это не в связи с документами… Я, право, не знаю, как мне лучше сформулировать.
     Вера протянула руку и дотронулась до моего плеча. Слегка, одними только пальцами.
     – Не беспокойся о словах, Витя. Говори как есть, – сказала она, и я удивился тому, как устало прозвучал её голос.
     – Что ж, это вариант, – неумелая усмешка, без которой можно было бы обойтись. – В общем, он хотел, чтобы я… точнее, чтобы ты знала: он не держит на тебя обиды. И будет рад, если… если ты найдёшь как-нибудь время навестить его.
     Я умолк и опустил голову. Всё это было не так, совсем не так. Как многое в нашей жизни зависит от слов, и как мало ими можно выразить!
     Вера некоторое время смотрела в сторону, и трудно было определить, какое впечатление произвело на неё моё сообщение. Затем медленно, как будто раздумывая, она произнесла:
     – Я знаю, я ведь знаю, что он… ждёт меня. Просто всё так в последнее время запуталось. Весь этот процесс… мне и в голову не могло прийти, что будет так трудно. Нам обоим пришлось несладко, понимаешь? И я не была у него вовсе не потому, что не хочу. Тут… тут другое. Когда здание, которое строишь многие годы, вдруг рушится, трудно найти в себе силы… А впрочем, неважно. Мне не нужно об этом говорить. Спасибо, что передал мне, я… зайду к нему в скором времени. О документах же не беспокойся. Обязательно прочитаю всё, каждый пункт, потому что это даже и любопытно. Да, любопытно, – повторила она раздельно.
     Я почувствовал, что настало время уходить. Но странное дело, у меня не было никакого желания это делать. Здесь, рядом с Верой, я чувствовал себя очень спокойно. Почему? Мне не хотелось думать над этим вопросом. Просто было жаль расставаться с ней так сразу, так скоро. И вот ведь удивительное дело: останься я ещё на некоторое время, и непременно бы сказал какую-нибудь пошлость, или бестактность, или что-нибудь вроде этого. Неведомо мне искусство светского разговора, болтовни ни о чём. Я привык говорить о делах, о чём-то существенном, важном для обоих. Но ведь такие темы очень быстро исчерпываются, особенно когда знаешь друг друга долго. И наступают подобные невыносимые минуты, когда ты хочешь просто посидеть вместе, а тебе нужно говорить. Потому что сидеть молча считается едва ли не неприличным. Даже если вы лучшие друзья, даже если вы супруги. Странная и удивительная вещь эти приличия! Я бы, может быть, смирился с ними, касайся они только людей мне чужих, незнакомых. Там, соглашусь, действительно трудно обойтись без малозначительных разговоров, раз уж сам человек тебе, скорее всего, неинтересен. Но неужели это же относится и к Вере, относится к Володе, к людям, которые (и ведь это действительно так) мне ближе всего на свете? После родителей, конечно, но родителей моих больше нет… Неужели и с ними я должен говорить о том, что никого из нас по-настоящему не заботит?
     Да, видимо так и устроена природа человека, и нечего особенно тут рассуждать. Вот только нет у меня навыка, нет умения находить правильную тему, пусть даже и пустяковую. И в этот раз я опять дал маху. Поднявшись уже было со стула, задержался на мгновение, сел обратно и спросил, постаравшись принять как можно более беспечный вид:
     – Да, кстати, всё забываю поинтересоваться, что думает ваша дочь по поводу… всего этого?
     Ну почему, почему именно этот вопрос пришёл мне в голову и сорвался с языка? Разве не было мне известно, что затронутая мною тема неприятна Вере? И неприятна по какой-то неизвестной, однако, судя по всему, очень серьёзной причине? Знал, разумеется, и не раз уже замечал в последние несколько лет, что она упорно избегает говорить о дочери, в то время как у Володи, напротив, это было одной из любимых тем. По-моему, тут скрывалась одна из причин их решении разойтись. А впрочем, это совсем не моё дело, конечно.
     Однако даже зная всё это, я был поражён ответом Веры:
     – Спасибо за участие, Витя, но она нам не дочь. Мне, по крайней мере.
     – То есть… – это было до того неожиданно, что я не сразу смог подобрать слова, – то есть ты хочешь сказать, что… с биологической точки зрения…
     “Совсем, совсем не то, – пронеслось у меня в голове. – Ты начинаешь нести чушь!”
     – Дело не в биологии, – резко прервала меня Вера и с глухим стуком поставила свою чашку на столик. – Хотя, конечно, и это тоже… Просто я не могу считать её своей дочерью.  Не могу, и всё.
     – Но… почему?
     Вот об этом спрашивать уже точно не следовало. Однако я был до того сбит с толку, что уже не думал об осторожности.
     – Ах, почему! – возвысила она вдруг голос едва ли не до крику. – Тебе не понять, Витя, уж поверь мне, ни за что не понять. Потому что… потому что тут надо смотреть изнутри. Надо прожить все эти годы вместе с ней, чтобы понять. Знаю, Володя думает по-другому. Он её слишком любит… слишком, слишком, слишком! Любовью, которой она недостойна.
     – Послушай, Вера, – осторожно попробовал прервать её я, – это уж слишком. Даже если отставить юридическую сторону дела…
     – А я тебе говорю, что недостойна, недостойна! Ты не видел, как она иногда… смотрит, как стоит, как двигается. Ничего этого нельзя рассказать, это не передашь. И потом, со стороны всё выглядит… нормально. Ты же встречал её, даже говорил! Ну и как она тебя показалась, ведь нормальной, совершенно нормальной?
     Она была буквально вне себя от волнения. Ещё несколько минут назад сидела поникшая, усталая и равнодушная ко всему, а тут вдруг так и вспыхнула. Перемена произошла так резко, что я решительно не знал, как мне себя вести.
     – Если ты говоришь о… психическом здоровье, – голос не очень-то слушался меня и предательски дрожал, – то я бы сказал, что она вполне здорова.   
     – Вот то-то и оно! – воскликнула Вера уже совсем громко. – Здорова, здоровее всех нас, вместе взятых! А скажи пожалуйста, как это возможно? После всего того, что… что она видела? Как возможно было остаться такой невозмутимой, такой спокойной? Разве это мыслимо?
     – Ну… тут я ничего не могу сказать, я всё-таки не психиатр.
     – Ох, Витя, опять ты со своими штучками! Да не нужно тут быть психиатром, чтобы увидеть… А потом ещё многое, многое было, чего я и рассказать тебе не могу, да и не сумела бы. Нет, я не хочу больше слышать о ней, никогда, никогда!
     Произнеся эти последние слова, Вера в полном изнеможении опустилась в кресло, закрыла лицо руками и затихла. Я сидел, не смея шевельнуться, и прислушивался: мне всё казалось, что она сейчас заплачет. Но нет, ничего такого не произошло. Она просто сидела неподвижно, как будто окаменев, и не произносила ни звука. Да, упомянуть о её дочери, особенно в этой ситуации, было большой ошибкой. Никогда нельзя до конца понять этих отношений между детьми и родителями. Возможно, если бы у меня у самого была семья… Однако одно дело – я, а совсем другое – женщина. В женщине совсем не ожидаешь обнаружить подобных чувств к своему ребёнку. Да, разумеется, это вовсе не её ребёнок, если, опять же, рассуждать с биологической точки зрения. И удочерили они девочку достаточно поздно, тем более при весьма… неординарных обстоятельствах. Но, тем не менее, должна же была Вера хотя бы немного любить свою приёмную дочь. А вот теперь выходит, что совсем никакой любви нет. Вот уж действительно, женщин не понять!.. Помнится, ещё в пору моей юности, к маме часто приходила одна её подруга. У неё было четверо детей, тринадцати, одиннадцати, семи и четырёх лет, и когда она называла их возраст, люди смеялись и говорили, что это похоже на номер телефона. Она казалась очень счастливой и спокойной. Интересно, что с ней потом стало…
     Вера шевельнулась, отняла руки от лица. Она как-то вдруг, будто по щелчку, успокоилась.
     – Ты извини меня, – голос её слегка охрип, – я зря всё это… устроила. Ты ведь ни в чём не виноват. Просто… очень уж трудно, ну, да и Бог с ним. Не обижайся, но мне надо побыть одной. Я обязательно прочитаю все документы и подпишу… положи их вон там, на окно. И не думай о том, что я тут наговорила, это наваждение, бред. Сама не знаю, что такое на меня нашло.
     Всё это было произнесено тихо и как-то отстранённо. Не уверен, что она вполне отдавала себе отчёт в своих словах. Но, так или иначе, мне действительно пора было уходить, не задерживаясь более ни минуты. Я положил пакет с документами на окно, как она и указала, потом повернулся к Вере, желая сказать хотя бы пару ободряющих слов, – и не нашёл их. Да и что, действительно, можно было сказать, если и самого начала всего этого дела решительно не понимаешь? Поэтому я только кивнул ей на прощанье, и мы молча проследовали к двери, которая через секунду и захлопнулась за мной, – несколько даже сильнее, чем можно было ожидать. Всё это походило на какой-то дурной водевиль, или как там называются подобные вещи.
     Постояв некоторое время на лестничной площадке, я вздохнул и начал медленно спускаться вниз.
     – Просто сумасшедший дом у них теперь какой-то, – само собой вырвалось у меня.