Однажды в далёких сопках

   Сердце тяжело и часто билось в горле, не давая дышать. Он хрипел, упав на хлипкую ломкую березу и она гнулась и шаталась, припадая под его весом к самой земле. Руки соскользнули с холодного гладкого ствола, и он упал лицом в колючую, замерзшую с ночи, траву. Перевернуться не оставалось сил, он искал воздух, повернув голову на бок и лежал, подобрав под себя руки чтобы согреться, слушая рвущееся наружу сердце. Лежал, а надо было бежать. Встать и бежать пока не закончился короткий тусклый день и не нырнуло солнце за ближайшую сопку. Если не хватит сил бежать, то ползти, цепляясь за острые невысокие кустарники, отталкиваясь ногами от промерзлой, ощетинившейся камнями и выбоинами земли. Ведь спасся он уже один раз, второй раз чуда ждать было неоткуда.
   Вчера вечером, его преследователь прошел совсем близко. Уже в сумерках, когда холод ночи начал пробираться в кости тот прошел рядом и от его спокойного и размеренного шага сжался в комок не только он, но и вся бескрайняя, выстуженная первыми морозами, тайга. Без собаки, потому что сам был злее любой собаки. Из всех охранников на след беглеца вышел самый жестокий. Свирепый злобный зверь, избивающий заключенных до полуживого состояния без повода, только в силу доставшейся ему безраздельной власти над ними — он выбивал хлебные крошки из слабых рук и втаптывал их в грязь, отбирал теплую домашнюю одежду, ломал самодельные миски и ложки сопровождая избиения смехом и шутками о перевоспитании врагов народа в сознательные трудовые единицы. Этот не убьет сразу, будет убивать медленно, себе на радость пока пуля не покажется счастливым избавлением.
   Он решился на побег спонтанно, просто встало вдруг из-за раскидистой густой сосны лицо его жены, а за ним и детей и он решился, пока дорога к опорному лагерному пункту не вымотала его окончательно и были еще силы мыслить и бороться. Он не видел семью с самого ареста, ничего не знал об их судьбе. Он просил сначала сокамерников, затем на этапе грамотных людей написать письмо в деревню, но за услугу нужно было заплатить, а ему нечего было предложить на мену. Хозяйство, его дом и скот, годами нажитое, выхоженное и обильно политое потом и на его же глазах разоренное, разобранное по коммуновским общественным нуждам он уже не вспоминал. Мыслями был так глубоко с семьей, внезапно осиротевшей и обездомевшей, что долго не замечал, что происходит с ним и в каких условиях он оказался, а осознав, не удержался и рванулся домой пока в дороге бежали многие. Вероятность дойти была мала, но лучше погибнуть, чем мучатся каждый день от голода и ловить угасающим сознанием воспоминания о былой жизни. Ему представлялось, что он с каждым шагом ближе к семье и это давало надежду и силы и первым счастливым случаем за весьма продолжительное время стало то, что охранник, прошедший в нескольких шагах, прошел мимо. Вероятно, оба они пахли лагерем, пылью и кислой капустой и чутье подвело этого опасного зверя.
     Его преследователь был хорошо обут, одет и снабжен пайкой, но у него не было такого желания жить, а значит бежать. Всю ночь беглец закрывал глаза, борясь с холодом и ненадолго окунаясь и тяжелый зыбкий сон. Еще до рассвета, расталкивая холодный влажный воздух он встал, и пересиливая боль в воспаленных простуженных ногах двинулся дальше - сначала к реке, напиться надолго и впрок, затем к сопкам, уйдя сильно вправо от вчерашнего маршрута. Путь был длиннее, но вероятность быть обнаруженным —  меньше. К вечеру сегодняшнего дня охранник вернется в лагерь —  если по несколько дней искать каждого, все разбегутся. Осталось только прожить этот день в тайге, без еды и воды, но с целью, бьющейся в самом сердце и не дающей ни остановиться, ни сбиться с курса. 
   Однако день оказался длиннее, чем самые длинные дни в его жизни. Длиннее, чем знойный, пропитанный солнцем, день, проведенный за нескончаемыми хозяйственными заботами, чем день, когда родилась его старшая дочь и жена едва не умерла от послеродовой горячки, чем день, когда он сам заболел и мучался от липкого тифозного бреда. Сопки почти не приблизились, а ноги полностью отказались повиноваться его воле, и он лежал и бессильно плакал, обзывая охранниками последними словами, которые только мог вспомнить и придумать. Ему и вправду казалось, что, если страшно и искренне он проклянет своего преследователя, тот потеряет силу и отстанет. Истратив остаток сил, он внезапно успокоился, перевернулся и, наконец, сел.  Голодный и обессиленный, а охранник по-прежнему жив, здоров, сыт и идет его убивать, пока он тратит время на слезы и жалость к себе. Дотянувшись до березы, перехватывая ускользающий гибкий ствол руками он встал и снова упал, не почувствовав боли от впившихся сквозь дыры в одежде камней. Охранник стоял в трех шагах от него, и, судя по спокойному, не сбитому ходьбой дыханию, давно наблюдал и слушал. Сбылись самые страшные опасения — не убив разу, он явно размышлял, как продлить себе удовольствие. Не поднимая глаза, он приготовился терпеть и вызывал усилиями памяти лица родных, жены, детей, милых детских воспоминаний, чтобы скрасить себе последние минуты жизни и смягчить надвигающуюся боль.
   Руки, висевшие вдоль худого обтрепанного тела, ощутили нечто холодное и он понял — началось. Запах хлеба, видимо рожденный домашними воспоминаниями, окружил его и одурманил настолько, что он нечаянно поднял глаза и увидел удаляющуюся спину, на которую хлестко опустилась зелёная лапа сосны и тут же скрыла фигуру целиком своим широким шершавым стволом. Тяжелый сработанный кулак сжимал хлеб — засохший, черный, это его запах пробился сквозь испуг, разбудив давно изъедающий нутро голод. Спешно отломив щепотку, он сунул её в рот и распухшим языком, выломанными зубами принялся жевать, боясь проглотить, ловя каждую самую ничтожную крошку.  Стихали приглушаемые мхом шаги его преследователя, стихал и стук егоиспуганного сердца.
   Столкнувшись в этом безлюдном удаленном от всего мира месте, разбежались охранник и лагерник в разные стороны. Они оба были смертниками. Только до смерти еще надо дойти. Один получил время найти свою семью, другой ненадолго снова стал человеком.