Жухлая незабудка

О нас, обо мне и о времени.


«Жухлая незабудка
мозга кривит мой рот.
Как тридцать третья буква,
я пячусь всю жизнь вперед.»
Иосиф Бродский


Вы никогда не заглядывали в голову подростка, выкарабкивающегося из своих пятнадцати лет, пытающегося левой ногой перевалить за второй десяток, а правой — оттолкнуться от своего жалкого жизненного опыта?
Так вот и не надо. Сходите лучше на выставку М. Эшера или Р. Магритта. Пригласите хорошего друга на кружку пива и просто проведите вечер наедине с собой в дурмане психоделических мыслей под стоны Джанис Джоплин или Джимми Хендрикса. Уверяю вас, в этой голове — комната Эймса, где поверхностные мысли кажутся глубокими, а прописные истины парят в пространстве, не находя себе места в системе знаний. Здесь верные выводы делаются по законам сломанной логики, которая как неграмотный учёный строит корреляции между случайными фактами. Сегодня он буддист, нигилист, пацифист. Завтра — разочарованный странник, который получили у доски двойку, потому что начитался Кастанеды и принял обет молчания.
В юности он был Синклером, а потом — Демианом. По будням вдохновленным или подавленным; в больших наушниках и с книжкой в руке. Постоянно влюбленным: не в кого-то, а просто потому, что ему нравилось это чувство. Он был неуверенным себе, испытывал антропологический дуализм и не переставал рефлексировать по этому поводу. Несчетные часы проводил в попытках совладать с собой: сесть за парту, заняться математикой, а не слушать Led Zeppelin, гуляя вечером в одиночку, томному, задумчивому, но по-своему необыкновенно счастливому.
Что-то подобное я читала у Сэлинджера. И тематика подросткового непринятия канонов морали современного общества, быть может, по-прежнему интересна, но сейчас я хочу написать не об этом. Я хочу написать о времени и памяти – тех антиматериях, которые связывают Холдена Колфилда, героя Сэлинджера, с нами.
Сложно сказать, кто эти люди — Мы. Это миллениалы? Или, может быть, это дети поколения Х? Нет, это не их дети, точнее не все их дети — Мы. Мы родились на рубеже, наши родители — тоже. Это такая социологическая сингулярность на краях области определения функции.
Я помню, мама говорила: «Нам в своей жизни много перемен пришлось повидать: сначала нужно было верить в одно, потом — в другое, затем перестать верить вовсе, сейчас — опять на круги своя. «Надо» значит надо, а важно, что у тебя на сердце». Моя мама, как я осознала это позже, говорила о том же, что и Леннон в своей песне «God». Он верил только в себя и Йоко. Папа, воспитанный бабушкой, по вечерам исполняющей «Лунную сонату», и американскими фильмами 80х годов, как он сам до сих пор говорит, «думал своей головой». Не знаю, во что ему приходилось верить, но в любовь и дружбу — точно.
Помню, нам на литературе говорили: «Религиозное и идеологическое безверие — вот что опасно». А мне казалось, что лучше безверие, чем измотанное зыбкими полуверами-полуидеологиями сердце. В таком безверии начинается усиленная интеллектуальная и духовная работа: мы рациональней думаем и преданнее любим. Просто потому что верим в людей, а не в идеи.
Конечно, литература была не единственным предметом, которому нас учили. Мы знакомились с миром «in vitro» сквозь призму художественной культуры, факультатива по философии, естествознания и прочих других уроков, едва ли имеющих отношение к миру «in vivo». Закончив старшую школу, мы покинули борт нашего Энтерпрайза и вышли в открытое пространство космической древнерусской тоски. Благо тосковать не пришлось никому: все поступили в университеты и погрузились с головой в учёбу, совсем забыв о том, кем они были, и кем Мы до сих пор остаёмся.
Многие поклонники фильма «АССА» и группы «Аквариум» выучили европейские языки и сейчас одной ногой стоят в нашей тоске, а другой, как говорится, — «за бугром». Поколение перед поколением моих родителей сказало бы: «Не научили вас Родину любить», а мы бы ответили что-то из серии: «Родина — это люди, которых любишь», или «Родина — это там, где ты счастлив» или того хуже «Родина — она у меня в душе. И пока в душе моей — гармония, существует Родина». Подобные ответы заставляют людей задуматься, а это хороший повод просто закончить разговор. К счастью, таких разговоров у меня уже давно не было. Около года назад я переехала и живу вдалеке от географической родины. Хотя, что такое «вдалеке»? Если сесть на облако и посмотреть вниз, то не так уж это и далеко. Надо сказать, что мне всегда нравилось смотреть на небо, а в связи с моим переездом эта привычка приобрела еще более философский характер.
У меня перед общежитием стоит скульптура мальчика, читающего книгу. Я смотрю на него и думаю: «Забавно, сидит у клумбы весь год с книгой и читает. И вид у него немного задумчивый, немного мечтательный. Он, может, и не хотел бы так, но сидит, и ему, наверное, хорошо, или просто он уже привык». Я скоро уеду отсюда и никогда не узнаю, какую книгу он все это время читал. Пусть это будет книга о Нас. Что-то напоминающее Бредбери с его «Вином из одуванчиков». Что-то в роде Тургеневских стихотворений в прозе.
И вот, я сажусь около моего каменного мальчика, считаю незабудки и вспоминаю:
Мы — это домашние мечтатели, у которых с детства на полу лежали стопки прочитанных дедушкой книг. Когда на стене в комнате висела карта звездного неба, но в шумящем городе небо всегда было пасмурным. Вечером, задергивая шторы, посмотришь из окна, а там лишь полотно серого цвета; вроде с седьмого этажа смотришь, а все равно ничего не видно. Зато весной ночью под окном кошки дерутся, а днём – школьники районной «общеобразовалки». Когда с фонариком под одеялом пишешь стихи о космосе, мечтаешь об Альпах и Эдельвейсах. Откуда, спрашивается у обычного российского подростка мечты о горных цветах и космосе? Может, потому что Гагарин или Эльбрус? Нет, просто меня еще первоклашкой отвели в художественную студию, «Эдельвейс» называлась. С братом за инструмент сажали «Танец Анитры» играть. А Григ-то австриец, как тут про Альпы не узнать? Мне и казалось иногда почему-то, что всё это наше – и Григ, и Альпы, и студия моя с маслом, пастелью и акварельными карандашами…
Мы — это когда год начинался в сентябре, а заканчивался в мае. Когда лето — это не три месяца без школы, а целая жизнь, разорванная на 11 лет по три месяца. И лишь в этой деревенской жизни видны звёзды с карты, что висит в комнате из той, другой, городской жизни.
Мы сидели с братом на крыльце нашего деревянного дома, поджав под себя ноги и разговаривали обо всем: умном и не очень, смешном и грустном; а звезды были просто рядом, как что-то очевидное и само-собой разумеющееся. Забавно, как мы гонял на велосипедах и слушали «Yello» на CD-шном проигрывателе. Разбитые коленки, синяки и царапины были для меня всегда сигналом: «Поспешить на помощь как Чип и Дейл». В мире лета, когда ты юн и беззаботен, не задумываешься: «Почему?». Но с увяданием одуванчиков, понимаешь, что есть вещи, которых тебе будет очень и очень не хватать.
Мы — это когда «Гадкий утёнок» — вовсе не сказка. Когда дружба — это бежать на физре чуть медленнее, чтобы другу не было обидно прибыть последним. Среди одноклассников у нас обязательно был один самый настоящий и верный друг. Такой, что нам не надо было перекидываться записочками на уроках, обмениваться марками, монетами или наклейками. Нам не нужен был Вконтакте, чтобы добавить друг друга в «друзья». Мы могли просто созвониться вечером по «домашнему» (телефону) и болтать. Долго и обо всем. Даже если в школе кого-то из нас не было, то мы не страдали в одиночестве. Просто, потому что дружба для нас — это не одно целое из двух половинок. Для нас дружба – это способность пустить в свой целостный мир другой, такой же полноценный, способный понять тебя, мир.
Такую кошачью связь найти сейчас сложно: она совершенно безвозмездна и независима до такой степени, что, если долго о ней не заботиться, можно подумать, что она пропала. Такая дружба сохраняется на долгие годы. Такой дружбе можно набрать на сотовый спустя пять лет и через десять минут уже говорить о книге, которую она закончила вчера вечером, или о новом проекте, на который ей выделили грант в исследовательской лаборатории. А может, эта дружба расскажет тебе анекдот, и вы просто посмеетесь как в старые добрые годы на пятиминутной перемене в школьном дворе.
Мы — это когда самый больной удар — словом. Когда первая любовь — скамейка и долгие часы разговоров. Когда весной пахнет скошенной травой и свинцовой краской. Когда аллергия на тополь, когда ты пропускаешь из-за этого школу. «Первая любовь, тополиный пух и скошенная трава» – звучит как строчка из дешевого шлягера, но умножьте это на тридцать и получится месяц май две тысячи, я уже не помню какого, года. Дело вовсе не в весне, а скорее в том, что мы, юные метафизики-теоретики, всегда ждали момента, когда сможем переквалифицироваться в физиков-испытателей. И вот, начитавшись Ошо, Керуака или каких-нибудь континентальных философов, примеряли непонятные строки книг к реальности, в попытках исказить время. Еще не понимая, что это время искажает нас.
Мы — это проснуться однажды и понять, что всё теперь — прошлое. Когда 45 минут больше не тянутся как клубничная жвачка. Когда год больше не состоит из недель. Когда год теперь упакован в полиэтилен вместе с другими годами: 4 года бакалавр, ещё два — магистр, аспирантура лет 5, одна работа, потом другая — за десяток управляюсь. Ничего, если не сейчас, значит – позже. Ведь «позже» теперь — это не вечером и даже не ночью.
Такими были наши родители, что-то похожее почти наверняка испытывали наши бабушки с дедушками. Все хотя бы один раз в жизни были юными. Но не все были Нами.
Годы сменяются и 2010ый – теперь прошедшее будущее – Мы взрослеем. И как ни было бы страшно, мы двигаемся дальше. А время обтачивает нас, пока Мы не станем совсем гладкими, как мокрая галька.
И лишь жухлая незабудка у меня в руках твердит мне в сотый раз:


«Это Мы, кому теперь надо жить завтра».
 


«Но мы живы, покамест
есть прощенье и шрифт.»