Хроника секса, любви и предательства

От  издателя

Сколько же проходит через жизнь берегов, которые так больно покидать. На том, оставляемом берегу все было так прекрасно, но надо идти, уход неизбежен, как неизбежно, например, расставание с детством.
Как же тревожен путь, иногда очень долгий, от одного берега до другого, до того другого, с которым связывает лишь надежда, и нет полной ясности, что же там, впереди, ждут ли. И вот, уже вблизи другого берега вы видите, что это – не то, это – не ваше, и ждут здесь вовсе не вас. И тогда вы отказываетесь причалить, и путь продолжается. Или причаливаете, но только для того, чтобы отдохнуть от качки, поправить такелаж, и скорее, как можно скорее снова в путь. И кто знает, не пройдет ли так в пути вся ваша жизнь.
Чем ранимей человек, тем больше в его жизни таких берегов. И которые остались позади. И о которых мечтаешь.
Если боль прощания нестерпима, надо уходить не прощаясь, ночью, когда вам кажется, что все вокруг спит. Когда потемнеют небо, вода и берег, оставьте одежду на берегу. И... Если хватит душевных сил, не оглядывайтесь. Если же это выше ваших сил, оглянитесь, взгляните в последний раз, но знайте, что вы обретете еще один шрам на сердце, а от боли вашего взгляда могут содрогнуться звезды. Некоторые из них сорвутся и будут падать. И вот туда, куда они падают, туда вы и плывите. А дельфины, что будут плыть рядом с вами, – это ваши друзья. Они берут на себя вашу тоску, это она и не дает им покоя, потому они и не спят...

Этот отрывок – про меня, про мою жизнь в мои лучшие годы. Лучшие – это годы до крушения моей страны. В той, несвободной вроде бы стране я был свободен. Власть и все подобное – это тоже там было, но я жил «без них». Книжный человек, я жил в мире картин и образов из хороших книг и из своих мечтаний и впечатлений. «На земле» я преподавал и вел научную работу в институте. Это давало еще и свободу от денежных забот.
В новой реальности я существую с постоянным осознанием боли и стыда за страну и обиды на нелепость и ненужность этого своего существования.
Дожив до преклонного возраста, я решил попробовать пожить, а может быть и окончить свои дни где-нибудь в глуши в тихом одиночестве.

В поисках такого места я и зашел в один сельсовет на берегу рукотворного *** моря.
У председателя шло совещание. Слова, за исключением самых понятных, как-то не различались. По звукам я понял, что пили из граненых стаканов.
Вскоре дверь открылась, вышли и пошли прямо на меня два то ли морских волка, то ли ковбоя. Я успел отскочить и прошел в кабинет. Из телевизора неслась красивая музыка. «Они пошли туда, где можно без труда...» Председатель отплясывал стэп. Я его поддержал.
Хороший парень лет в 45. Бывший учитель физкультуры. Я сказал, что хочу купить какой-нибудь заброшенный дом на берегу. Он объяснил мне, что на берегу заброшенных домов не бывает. А потом вдруг сказал, что я-то ему и нужен.
Мы пошли к берегу. У магазина по дороге председатель остановился. Я взял коньяк, пармезан, хлеб и 2 маленьких стеклянных стакана. На берегу в фелюге сидел небритый пацан лет 50-ти. Председатель ему что-то сказал, и мы отправились через пролив на маленький изумрудный остров.

Хорошо оглядевшись, я с удивлением понял, что я здесь уже когда-то был. Но я был тогда другим человеком, да и остров показался мне тогда необитаемым. Я много тогда мечтал, и я был свободен свободой Робинзона Крузо. Теперь я не мечтаю. Мечты сменились впечатлениями.
Вспомнился вдруг высокий обрыв над белой песчаной отмелью... Надо мной небо и солнце. И под этим солнцем бегут по отмели волны. Они бегут играя, танцуя, налетая на валуны, разбиваясь и перепрыгивая через них...
В дороге я узнал, что там есть один маленький дачный дом. Его хозяин год назад вручил председателю ключи. «Подарите дом какому-нибудь беглому зэку».
– Только этого нам не хватало. Хозяина зовут Антон Тачков. Он, может, и ненормальный, но все равно грамотный. Понимает, что так нельзя. Надо же все оформить. Чего-то у него, видно, случилось, что он вот так, внезапно... Дом этот нам глаза мозолит. Продать его мы не можем: он не наш. Держать бесхозным – тоже не в масть. У нас тут и зона рядом, да и своей шпаны хватает. Давай, поселишься, живи. Всем скажу, что ты родственник. Антон объявится, скажешь, что мы тебя поселили как сторожа...

Мы сидим с председателем за столом в саду. Он рассказывает про хозяина.
– Чудной. Сядет над обрывами. Час, другой сидит. Смотрит на воду. Наши, не дураки же, решили, что у него там сетки поставлены. Ловит, значит, москвич нашу рыбу. Сообщили в рыбнадзор. Те всю акваторию прочесали. Ничего. В окна к нему заглядывали. Чего-то все пишет. Ну, бегут ко мне: «Москвич донос на тебя строчит». «А почему на меня?» «А на кого же? На нас нечего писать. Мы взяток не берем». «А нам меня чего писать? «Может, чего не так делаешь». Да я ничего и не делаю. Взятки. Разве с этой рвани чего возьмешь. Звоню прокурору. Мы тут все свои. Чего, мол, москвич на меня накарябал? Оказывается, ничего. Чудной пацан. Вот захочешь его брать, а его и взять-то не за что.
Вот у такого чудака я теперь постоялец.
– Мы искали его. Звонили, писали. Тишина. Нам говорят, мол, обратитесь в полицию. А как обратишься? Человек пропал. Тебя же и сгребут, мол, черный риелтор. Припаяют годиков 7 за неумышленное. Антон приезжал-то на лето, а зимой его каждый год обносили. Москвич. Я говорю, мол, чего в полицию не обращаешься. Он смеется: вашим не найти, есть один в Лондоне, да один бельгиец, те нашли бы. Этот дом – гостевой. А настоящий рядом был, пятистенок, сгорел. Гостей у него много бывало, и из города, и из Москвы. Бабы, местные говорят, тоже бывали, а потом появилась одна, тренерша, он с другими завязал. Может, она ему судьбу-то и поломала, что он так вдруг решил свалить отсюда...
На книжной полке – портрет Хемингуэя. Это для меня удивительно. Хемингуэй воспитывал мое поколение, а я ведь старше Антона на 30 лет.
На столе завал рукописей. В этой огромной груде рукописей мог бы разобраться только сам автор. Но вот отчетливая стопка тетрадей – это был дневник, который автор вел почти ежедневно. Здесь было все обо всем. Но совсем отдельно от всего было сложено несколько тет-радей. Это и была Хроника секса, любви и предательства.
Вчитавшись в Хронику, я отчетливо понял, что это не авторская выдумка, а живой рассказ о живых людях и событиях, тем более, что все это повторялось в дневнике.
Это-то меня и увлекло, и взволновало. Видимо, мне еще рано было «уходить от мира». Это не журналистика событий и фактов, а литература высоких чувств. Первая часть Хроники – «Есть женщины в русских селеньях» – мне видится простым, легким, веселым даже чтением. А вторая – «Надин». Поначалу я не знал, как к ней отнестись. Эстетика героев – совершенно не мое. Но (опять же из дневника) я понял, что именно так живут многие далеко не самые плохие люди. В Хронике отброшено общепринятое лицемерие. И это – драма. Драма любви.

Далеко не всем дано понять огромность, бес-предельность этого чувства. Само слово у нас затаскано. Всякая проститутка и всякий голубой дяденька из шоу-бизнеса голосят сегодня про любовь... А вот давняя (200 лет) история. Высокосветская тусовка смотрит пьесу Мольера. Там старый мужчина любит совсем молодую женщину. У нее, конечно, молодой любовник. Это так весело, все смеются. Не смеется только один. И он говорит: «Вы не поняли. Это не водевиль, не комедия. Это – драма. Потому что он – любит. Этот один знал, что такое любовь. Это был Пушкин.
Актер на сцене душит подругу. А после спектакля они вместе идут в ресторан, а, может быть, в постель.
Герой Хроники Антон не мог бы быть актером. Он «не уходит со сцены». А героиня, спортивная дама Ястребова... ее и не было на сцене. Она живет, может быть, в партере.
Она видит, что Антон на нее злится. Ей не понять что это не злость. Это совсем другое чувство. В нашей культуре это мало кто понимает. Это высшая форма любви. Римляне это понимали.
Поэт I-го века «до» (87–54) Валерий Катулл писал: «Любовь и ненависть кипят в душе моей. Ты спросишь почему, но я не знаю. Но правду этих двух страстей я сердцем чувствую и оттого страдаю».

Я решил разыскать Антона и убедить его издать Хронику. Страсть героев Хроники должна быть представлена городу и миру. А там уж...
В городе у меня оставались вещи в гостинице. Заодно я разобрался по смартфону с расписанием тренировок Ястребовой. Может, она даст мне телефон или почту Тачкова.
Я прошел на стадион и устроился на трибуне. Товарищ Ястребова мне понравилась. Красивая. Уверенная. Содержательная. Занятия вела плотно и увлеченно. На трибунах сидели родители детей, разговаривая о разном. Когда говорили о ней, даже в интонациях чувствовалось уважение к барышне.
Повыше меня на трибуне сидел ее любовник. Я узнал его по описанию в Хронике. В нем не было ничего спортивного. Скромный. Интеллигент провинциального разлива. Непьющий. Он ее любит. И  он весь под ней. И он, конечно, уверенно знает, что она не спит с другими дяденьками.
Поговорить с ней не получится. Как я при нем буду говорить о другом мужчине.
Да и все правильно. Она, конечно, давно и безвозвратно забыла товарища Тачкова.
Я сделаю так. Когда Антон издаст книгу, я приду с экземпляром на стадион. Она будет стоять на финише. В правой руке у нее секундомер. А в левую я вручу ей книгу. Когда кто-то будет выбегать сотку из десяти, она будет бить его книгой по башке...

Была еще героиня первой части Хроники, Галина Анатольевна, хозяйка ресторана. К ней я и поехал.
Прошел к ней в кабинет. Красивая. Представительная. Объяснил с чем пришел. Она внимательно на меня посмотрела, попросила заглянувшую официантку принеси бутылку шампанского. Наполнила фужер, себе тоже. Видимо, она вспомнила Антона. Мы чокнулись.
– Мужчина, передайте тому, кто вас ко мне подослал? Я люблю своего мужа. Других мужчин у меня не было и не будет. А за этого неизвестного мне Антона давайте выпьем. А из островов (она проговорилась по Фрейду) я знаю только Мальдивы...
– Соловьи вас там не будили?
– Соловьи меня давно не будили. Может, еще и разбудят. Как карта ляжет...

Больше я решил не париться. Был же надежный адрес – психолог Игорь.
Надо бы съездить в Москву. Но Москва была для меня закрыта. Я сдал квартиру до середины сентября.
В поликлинике мне сообщили почтовый адрес Игоря. Я написал ему обстоятельное письмо. Он позвонил мне, и мы стали перезваниваться.
Вот что я узнал.
После всего изложенного в Хронике у Антона была еще встреча с Надеждой Михайловной. Об этой встрече он ничего не рассказывал, сказал только, что увидел ее другим совсем человеком. После этой встречи, именно в тот же день, он и сдал ключи председателю. Решил исчезнуть, полностью сменить свою жизнь. Не выходит ни на какую связь.
– Представляете, 20 с лишним лет он работал над космополитическим архитектурным проектом «Города открытых просторов». Космический масштаб. И вот... Переехал в малоэтажный русский городок. Снял маленький игрушечный почти домик. Ничего не пишет. Много рисует. Много читает. Позволяет себе экскурсионно-познавательные вылазки в питейные точки. Тетеньки его посещают, москвички, хорошие тетеньки. Провинциальных женщин для него больше не существует (я полагаю, врет).
Психолог-то Игорь психолог, однако, невольно проговорился. Выходило, что они общаются, Игорь его навещает. Больше можно было не притворяться.
Я продолжил агитацию за издание Хроники. Игорь (необычно для него корректно) изложил это все Антону. Антон был жестко против. Он полагал, что эта книга была бы ответом Ястребовой, и вообще, и за последнюю встречу в частности. А он не хотел ответа. У него почему-то сохранилась теплая симпатия к ней и некое бережливое отношение. Издать книгу под псевдонимом – это были бы какие-то неумные и недостойные прятки. «Вот если бы кто-то посторонний издал эту хронику под своим именем и не прячась, это было бы вольное литературное произведение, и герои были бы не конкретными гражданами, а литературными персонажами».
Меня осенило.
– Игорь, так вам и колода в руки.
– Не пойдет, милостивый государь. Первый же, кто пойдет по следу, выйдет на Антона. Да мне и не поверят. У нас с Антоном очень разный язык. Я циничен и груб. А у него... Почитайте его опусы про женщин. У него шлюхи – эмансипированные женщины. Они врут, лгут, а у него – лукавят. И все вот так. С той же Ястребовой. Ее место – эшафот. А он ее выводит на пьедестал.
Проект был, похоже, обречен. И вдруг... я получаю бумажное письмо от Игоря с его подписью, заверенной у нотариуса.
«Милостивый государь мой...»
Я сразу понял.
Это была добродушная пародия на письмо друга покойного Ивана Петровича Белкина Александру Сергеевичу Пушкину. Игорь на правах друга Антона Тачкова благословлял меня на издание под своей фамилией Хроники с  изъятием очень уж эротических сцен «за их неправдоподобием».
Да, Пушкин издал когда-то чужие повести под своей фамилией. Это был прецедент. Не было, однако, аналогии. Антон был жив и (дай ему Бог) здоров.
Еще один прецедент. Михаил Юрьевич Лермонтов. Самые большие высоты ума в сочетании с трудным характером и дерзким порой поведением.
Власти отправили его в ссылку на Кавказ под чеченские пули. Там его милый собеседник Максим Максимыч, осерчав на Григория Александровича Печорина за недостойное его поведение, швырнул к ногам Лермонтова печоринский дневник.
Через некоторое время Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это обрадовало Лермонтова. Он решил, что теперь он может издать под своим именем чужой литературный труд, выразив при этом надежду, что читатели простят ему этот «невинный подлог».
Так «Герой...» пополнился «журналом Печорина».
У нас любопытное отношение к авторам. Если вы напишете куда следует тайный донос на кого-то, вам за это и почет и уважение. А если автор открыто и публично представит стране и народу кого-либо поименно и пофамильно, тем, на кого направлен указающий перст, никогда никаких мер принято не будет. Меры будут приняты к автору. Так Николай I, возмущенный поведением Печорина, еще раз отправил под чеченские пули Лермонтова. Не чеченская пуля, однако, сразила Михаила Юрьевича. Его сразила пуля русского офицера, доведенного им до вызова на дуэль.
В прецеденте с Лермонтовым тоже не хватало аналогии.
Но...
После простых и затянувшихся сомнений я издаю под своей фамилией Хронику двух очень разных любовных историй, прожитых и записанных Антоном Николаевичем Тачковым.
Теперь это не документ, не мемуары даже, а свободное повествование в жанре хроники. Все возможные совпадения имен и фамилий – случайность...

*** остров. *** море
 

ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ
ЕСТЬ  ЖЕНЩИНЫ 
В  РУССКИХ  СЕЛЕНЬЯХ...
Хроника

БЕЛЫЕ  ШНУРКИ 
ДЛЯ  КРОССОВОК

По жизни у меня кругом раздвоения. Как у всякого человека, заарканенного творчеством, у меня – свой мир, в котором я живу. Он был построен на золотом крыльце детства. Но в то же время я живу и на земле. Это правда, я могу это доказать, принести, например, справку из ЖЭКа, с печатью. Может, не сразу, может, за этой справкой придется побегать, но если надо...
В том сезоне я приехал на дачу, на остров, в мае. За зимнюю паузу на этот раз обошлись без воровства.
Жизненной инфраструктуры на острове окончательно не было: школа, спортплощадка, медпункт, клуб (библиотека, день – кино, день – танцы), главное – магазин, пекарня, хозяйства, в которых можно было прикупить молоко, творог, сметану, яйца, иногда мёд, даже самогон было уже не добыть. Так что по всем вопросам теперь следовало ездить на материк, в ближние поселки, а то и в город.
Вот я и поехал в город. Среди прочих забот у меня подистлели шнурки в кроссовках. Купил шнурки, присесть было негде, я наклонился, чтобы произвести замену... Около меня, вплотную, кто-то стоял, явно мне мешая. Я выпрямился... Я как-то сразу ее не узнал, не узнал и от неожиданности и оттого, что за те годы, что мы не виделись, она мало изменилась. Пробормотав извинения, я снова наклонился и принялся быстренько менять шнурки, за это время припомнил, что ее зовут Галя. Когда я выпрямился, готовый к разговору и с новыми белыми шнурками в кроссовках, никого ни рядом, ни вокруг не было.
За внезапным исчезновением женщины-призрака оставалась какая-то недосказанность, которую следовало устранить.
В Москве я бы шел в опорный пункт милиции. Пропал человек. Там ребята грамотные, начитанные. Шерлок Холмс, Сименон, Агата Кристи. Есть еще наши тетки, у метро на развале видел их книги, покупать не стал, 10 рублей для них дороговато. Москвичи бы к вечеру нашли барышню. Фоторобот я бы им набросал, обклеили бы все подворотни.
А здесь опера книг не читают. Их знания – из сериалов. Про актрис из прокураторы. Не надо. Я – индивидуалист, и я пошел своим путем.
Дневным пароходом я вернулся на остров. Мне следовало поспешить с корректурой рукописи, коллеги из издательства торопили, но я это дело отложил. Нехорошо, конечно, но как-то вот так я с некоторых пор относился к земным заботам. Правды ради, и в облаках-то я последнее время витал не всегда убедительно.
Я поднял несколько старых записных книжек. Затем создал обстановку. Убрал со стола все лишнее, оставил бутылку шампанского – брют, два пирожка с капустой на красивом с темно-голубым узбекским орнаментом блюдце, фужер, конечно. Можно приступать. С архивами я, в общем-то, работать могу. Давно уже, работая над диссертацией, я обкладывался несколькими книгами по теме, делая закладки, выписки, сопоставления. Вот, пригодилось. В четырех книжках нашлось 6 Галь, все были зачеркнуты. Я припомнил, что к «моей» Гале я  иногда обращался с отчеством. Остались 4 Гали. Я ведь не вел записи в книжках аккуратно, достойно, как, наверное, вел бы Акакий Акакиевич. К тому же иные женские координаты как-то шифруешь, чтобы потом не перепутать.
Самое простое – приступить к звонкам. Попытка прошла одна, первая и последняя. Ревность. Я бы из семи грехов один вычеркнул, а свободное место ревностью бы и заполнил. Ответил тяжело раненый барс. Сначала он высказал мне... в общем, высказал все, всю правду. Но затем он принялся объяснять своей Гале, кто она есть и чего он с ней сделает, ужас, до чего иногда доходит русский язык. Я отключил телефон, как бы еще не дошло до вызова в качестве свидетеля.
Потом была Галина Львовна. Ее я вспомнил. Пышная полногрудая женщина. Ее как-то направила ко мне в порядке благотворительности её подруга. Потом она заехала еще раз, без предупреждения. Зашла в дом, у меня в это время гостила одна знакомая. Львовна извинилась, вышла. А вечером, когда я провожал гостью на пароход, она вдруг сказала:
– А чего это у тебя банька топится?
Как же многолика жизнь на загадки. Пароход отчалил, и я пошел в баньку. А там – разомлевшая Галина Львовна... Потом вроде перестал пить ее друг, может, и не навеки перестал, но из запоя вышел, и всё, карандаш прошел строкой через имя и отчество.
Оставались две Гали, а шампанского оставалось на одну. Следовало не промахнуться, не открывать же вторую бутылку. Запись была:  Галина Ан. и фамилия. Единственный свидетель, то есть я, должен был вспомнить. И я вспомнил. У Гали Ан. был тяжело больной муж, и он был одним из руководителей футбольного клуба.
Я позвонил Володе, другу из спортсменов. Он «знал всех». Я спросил фамилию то ли технического, то ли исполнительного директора клуба «Сатурн».
– Клуба нет уже 5 лет. Последний директор Соратников.
– А до него?
– До него Соловейкин. Он умер лет 7 назад.
Все сошлось и вспомнилось. Галина Анатольевна Соловейкина. Телефон читался. Шампанское закончилось.
Не хотелось снова услышать в телефоне мужской голос, и я продолжил следствие.
– Соловейкина замужем?
– Нет, но если тебе нет больше жизни без нее, лучше открой шампанского бутылку и почитай «Женитьбу Фигаро». (Пушкин тут был чуть – на 3 слова – искажен, но зато я получил советы сразу от Бомарше, Сальери и Александра Сергеевича). Недоступных женщин, конечно, нет, но она сейчас хорошо занята. Ты там росточком не вышел. У нее супермэн. Летчик-испытатель. Чувихи табунами крутят вокруг спирали. Успевай только отбиваться.
Ладно. Пусть. Но зачем тогда я потратился на шнурки для кроссовок. Белые как снег.
Чтобы что-нибудь не напутать в разговоре, я ударился в воспоминания.


ГАЛИНА  АНАТОЛЬЕВНА

Наш роман возник 10 лет назад. Я тогда часто наезжал в город, это ведь мой родной город, здесь прошло детство и оставалось еще много знакомых. В один из дней в культурном центре был какой-то кинопросмотр. Для города это – событие, и я пошел, зная, что встречу там кого-то, кого иначе вряд ли еще встречу. Так оно и было. Объятия, поцелуи, приветствия. Фильм мы отложили и, человек 5-6, пошли наверх, в буфет. Власти в это время бились как рыба об асфальт, чтобы делать людям хорошо, и буфет был безалкогольным. На нашем столе стоял самовар, а на подносе были чашки, сахарница и гора бубликов.
Я прошел к хозяйке. Оказалось – буфет принудительный выездной от ресторана. Хозяйка Галина Анатольевна. Красивая, пышные каштановые волосы, схваченные сверху в пучок, многовато яркого макияжа, губы, ждущие и зовущие. Я попросил помощи, сразу предложив денежку. От денежки она отказалась, но, долго ли, коротко ли, уступила.
– Чтобы только на стол ничего не выставлять.
Когда я вернулся в компанию с победой, как мне казалось, там все уже чокались чашками, а под столом, в ногах у народа, было все необходимое. Бублики шли только так.
Через неделю я зашел к ней в ресторан. Она была там тогда администратором, ей было 27 лет, и те, кто заглядывал в кабинет, обращались к ней по имени-отчеству. Я заказал заглянувшей официантке бутылку шампанского. Мы хорошо поговорили. Потом я зашел так же еще раз. А потом еще, а уходя задержался у двери, защелкнул замок и вернулся...
Она была замужем. Мужу было 30 с небольшим, он получил серьезную футбольную травму и много болел. В Москве его бы аккуратно вынесли на обочину, но здесь все-таки Россия – его пристроили каким-то футбольным администратором. Они «не жили». Галя, русская женщина, да еще провинциальная (знаем, знаем, но здесь все-таки не Мценский уезд... хотя...), его не оставляла. К тому же, еще до его заболевания, у них родилась дочь.
В том сезоне и в следующем она навещала меня на острове, совсем нечасто, но стабильно. С ней было все замечательно: легко и просто.
Она зачем-то (видимо, для порядка) говорила, что если узнает, что меня навещает «кто-
то еще», это будет концом наших отношений. Я отговаривался, почти не лукавя:
– Ты все равно всех лучше.
Или:
– Постараюсь, чтобы ты не узнала.
Я ведь отъезжаю на зимовку в Москву, поэтому я готов  к любым виражам в отношениях с женщинами, тем более близкими. Так у нас с Галей все и растаяло. Естественно, спокойно и просто. Она, правда, как-то заезжала ко мне в Москве. Я встретил ее тогда на крыльце дома. Она была несколько озабочена.
– А как отнесется к моему визиту твоя жена? Я – кто? Коллега по работе?
Так уж сложилось, что в нашем общении мы никогда не говорили о моей личной жизни.
– Мы отправим ее на кухню. Готовить нам закуску. Пирожки какие-нибудь.
– С кухни женщина может придти и со сковородкой. Прямо с пирожками. Кому она врежет? Тебе или мне?
– Тому, кто подвернется.
– Учту.
Её обрадовало, что жены не оказалось. Она поведала, что у нее есть хороший мужчина. Он зовет замуж, но она не может оставить мужа. Соглашаясь, он настаивает на том, чтобы они встречались открыто (театр, концерты, кафе, приятели). Это для нее невозможно. Так что у них все идет к расставанию.
В моей квартире все занято книгами и рукописями. Это удивляло Галину Анатольевну.
– Ты весь в работе. А у тебя бывает свободное время? И как ты его проводишь?
– Время, свободное от любви и пьянки, я целиком отдаю работе.
– Ты все смеешься. Завидую тебе. Как же легко тебе живется.
– Да, мне многие говорили. Наверное, так оно и есть. Люди ведь не обманут.
На том мы и расстались.


ВТОРЫЕ  ШНУРКИ

И вот я, обладатель белоснежных шнурков в кроссовках, звоню этой женщине, несколько взволновавшей меня на тот момент лихим своим исчезновением. Неожиданно легко она соглашается приехать ко мне в гости. За этой легкостью должно что-то скрываться. Посмотрим.
Встреча началась с подарка.
– К твоим белым кроссовкам лучше подойдет вот это. – Это были, конечно, шнурки, и они были огненно-красными (прямо Петров-Водкин). – Отработаешь.
Ну вот. Сразу наметилась авантюра, а говорят: в России серая жизнь.
В нашем распоряжении, от парохода до парохода, было 3 часа, поэтому я не мудрил со столом. Разогретые чебуреки, коньяк, шампанское, конфеты, мороженое. Мы сидели в саду. Меня всегда удивляли вот эти разговоры. Вроде бы ни о чем, а говорим, смеемся, рассказываем чего-то друг другу.
Поначалу нам, конечно, не хватало полной свободы в общении, непосредственности. Но мы постепенно входили в колею. Все складывалось без недомолвок. Шампанское прошло хорошо, как-то на понимании, без общепринятых пустых лицемерных тостов. На коньяке она тормознулась, а я нет, с ней пилось в удовольствие. Время шло, а барышня никак не приступала к делу, к тому, что ее привело ко мне, и что мне предстояло отработать за такие волшебные шнурки.
Я решил ей помочь.
– Сударыня, ты же приехала ко мне не в койку. Давай раскрывай карты.
– Не так все просто, Николаич, – она плеснула в стопки коньяк. – Ты после шнурков навел обо мне справки-то. Все узнал кроме главного. Ну, хозяйка ресторана. Ресторан у ментов под крышей. Бабло есть. Дочь хорошо замуж выдала. Подстраховала брачным контрактом. Извини уж, товарищ интеллигент – за мента. Не любите вы ментов.
Ментов, конечно, любить не за что. Но интеллигентов я не люблю еще больше. Ничего об этом я, конечно, говорить не стал, не ее это те-мы.
– У меня третий год уже хороший мужчина. За это время он развелся, по-хорошему, без скандала. Бывший летчик. Работает начальником по ремонту самолетных двигателей. Командировки и ближние, и дальние. Живем открыто, от народа не прячемся, считаемся в городе хорошей парой. Все у нас хорошо... – она положила ладонь мне на руку, – ...было. Ну, до этого ты все обо мне разузнал.
Она, конечно, судила по себе, исходя из понятных ей нравов и манер. Она, стало быть, со своей стороны «навела справки». Беда, однако, в том, что обо мне никто не мог ничего не только сказать, но и соврать.
– Это конец первой серии, Николаич. Сколько надо серий, чтоб и нервы выдержали, и конец чтобы был хороший?
– Это от бабла зависит. Пока продюсер платит...
– Я люблю, чтобы 4 серии. С понедельника по четверг. Одни убиты, другие схвачены, остальные идут в загс. Вот у тебя на столе лежит Чехов. Сколько там у него действий?
– Действий-то у него 4. Но в конце-то у него не загс и не Голливуд. Галина Анатольевна, давай переходим ко второй серии.
Я отодвинул ее стопку. Она не возражала.
Ее друг хотел нормальной, как он понимал, семьи. Ей это было совсем не нужно. Ей хотелось быть свободной, и от хозяйства, и вообще. Семейной жизни ей хватило на всю оставшуюся жизнь.
– У нас пара встреч в неделю. Я себя привожу в порядок, или в ресторан идем, или я поляну накрываю. Он всегда в порядке. Он тоже любит поляну накрывать. А начнем жить вместе – это каждый день друг друга в халатах видеть? Да неухоженными? «Придешь домой – там ты сидишь»?
Нет. Это было не для нее.
Да, вот так. Почему-то ее мужчины непременно хотели на ней жениться. Мир решительно перевернулся.
Все больше нарастал напряг в отношениях. Дошло до ультиматума.
В городе не очень-то скроешься, да он очень-то и не скрывался. В общем, у него появилась подруга...


ИНЕССА  ВИТАЛЬЕВНА

Первая серия прервалась на самом интересном. Это соответствует законам жанра. Но я встал из-за стола не поэтому. А потому что пароход был уже не только слышен, но и виден. Я не имел права подводить гостью.
– Посиди, Николаич. Мы не договорили. Я остаюсь. Ты же не прогонишь?
– Тех, кто прогоняет таких женщин, я бы без суда и следствия.
– Молодец. Ты всегда умел красиво врать...
Она подвинула к себе стопку, наполнила, наполнила и мою...
Галя пошла по следу. Влезла в его мобильник, порасспросила знакомых. Конкурентка была серьезная. Врач-невролог. Замужем. Молодая. Богатая: в городе неврологов один-два.
Галя записалась к ней на прием к концу этого самого приема. По симптомам проконсультировалась у знакомой медички.
Рассказала про симптомы, врач спросила про причины. И Галя поведала, что у нее уводят родного мужчину. И как-то они по-бабски, забыв про здоровье, заговорили о своем, о девичьем.
Галя честно покаялась, что надо бы дать
своему мужику отставку, но она вдруг и отчетливо поняла, что не хочет этого, не хочет категорически, тем более, что вроде как сама и виновата.
– Ты что? Какая отставка? Если всем мужикам давать отставку, так холостой дурой всю жизнь и проходишь. Прощать их, мужиков, надо. Они это любят. А этой, конкурентке-то, сверни башку. Откуда такие стервы берутся?
Не объяснять же уважаемому доктору, что берутся они, например, из медицинских институтов, в Москве таких сразу 3, а по России...
Доктор закрыла на ключ кабинет и открыла холодильник. Поставила на стол коньяк, порезанный подсахаренный лимон на блюдце, стопки конечно.
– У моей сестры (сестры у нее не было) похожие дела. Хороший мужик, летчик, путается с какой-то сучкой.
– Так и отставила бы его, раз он с другой.
– Ты что? Галя, я тебе повторяю, а ты запомни. Если каждой шалаве уступать, так и проживешь всю жизнь с мужем.
Стерва, сучка, шалава – ласково она о женщинах.
– А она замужем, сестра-то?
– Замужем. Нормально живут. Как все.
Галя принимала коньяк по полглотка, а врачиха чего-то зачастила. После третьей стопки малость поплыла, про сестру уже забыла. Говорила уже о себе, а не о сестре.
– Меня зовут Инесса Витальевна. Ты зови просто Инка, мы теперь считай что подруги.
– Ну, а если летчик тебя замуж позовет?
– Как это? Я в такие игры не играю. Двух мужей не бывает. А разводиться – это дурой быть. У нас особняк на Медведевом ручье. Оставишь мужа, сразу какая-нибудь красотка юная длинноногая сцапает, вон их сколько сидят по косметсалонам с биноклями, глядят где чего упало, да по интернету лайкают. Особняку сразу теплый привет.
Галина дочь с мужем живут тоже в особняке на Медведевом ручье. Галя им баблом поспособствовала. Там на самом берегу моря штук 20 особняков.
– Муж ревнивый?
– Ой, что ты. Он и сейчас, – она кивнула на окно, – сидит в машине, ждет меня с работы. Мужчины не понимают, что ревность женщину только раззадоривает. Если женщина хочет, ее ничто не остановит. У нас, когда медовый месяц был, мы к морю поехали. Так он меня на пляже наручниками к себе пристегивал. А запретный плод – сама знаешь. Так что ревнивцы женщин ****ями-то и делают. Вот я, может, сегодня пошла бы к другу, а теперь буду сидеть в машине, да думать о нем, и дома буду думать, и в постели. Ну уж завтра чего-нибудь соображу.
– А если у него на завтра встреча с твоей соперницей?
– С этой профурсеткой-то? (Вот так. Трех кличек ей мало.) Не знаю. Я так-то не ревнивая, но зачем же бабам друг дружке дорогу переходить. Я битву-то, ледовое побоище, устраивать не буду. Но уж больно достойный мужчина-то, такие на дороге не валяются.
Вот так, ребята. Если любите женщин, идите учиться на летчиков. За них женщины бьются круче, чем вражеская противовоздушная оборона. И по дорогам они не валяются, пока их не собьешь. Из зенитки, например.
– Инка, а перед причастием на исповеди чего ты будешь говорить?
– То же, что и все бабы. Женщина, чего бы она себе ни позволила, всегда себя оправ¬дает. И к мужу от любовника всегда придет ангелочком. Измена – это когда женщина изменяет любовнику. А муж – это как предмет домашней обстановки. В близости с ним – ни азарта, ни радости. Так, для здоровья. Все равно что не то что выпить или не выпить еще бокал вина, а выпить или не выпить еще чашку чая или даже кипятка. А на исповеди... ты поговори с батюшкой. Чего только не плетут, а про блуд ни из одной клещами ни слова не вытянешь. Батюшки даже нанимали старых вертухаев. Через пыточные баб проводить перед исповедью. Бесполезно. А мужики так разговорятся, что батюшке приходится останавливать, очередь же.
Вот так Галя навестила соперницу. Услышала все положенные названия про себя. Главное, поняла, что докторша ничего про нее не знает, или не успела, или ее не очень-то и беспокоит.
Мне врач очень понравилась. Вот это стерва. Настоящая стерва, без синтетики и без пальмового масла. Она будет влюблять в себя мужчин, а потом дальше заполнять свою обойму, переводя их одного за другим в «друзья», а то и просто бросая. Летчика мне стало искренне жаль. Ведь влюбится. А потом... Последнее дело для летчика быть сбитым летчиком.
Окончательно Галю добил некрасивый эпизод. Она шла к другу. И он встретился ей по дороге, поздоровался на «вы», кивнул и прошел мимо. А ведь он знал, что она шла к нему...
Тут я и купил белые как снег шнурки для кроссовок.
– Галина Анатольевна, а красивая эта кошка-то?
– Наконец-то ей ласковое слово досталось, а то все мне да мне. В том-то и беда, что красивая.
– Галя, она от твоего друга все равно не от-станет, даже если муж проведает. Она не из тех, кто отступает. А летчик твой только все больше будет к ней расположен. Так что, если еще не поздно, выходи-ка замуж. Общий квартирный быт тебе, конечно, пыткой был бы. Закупи особнячок небольшой (только на каком-нибудь другом ручье), чтобы вы могли жить более или менее автономно (это, конечно, не из ее лексикона, но она меня поняла), прислугу найми.
– Да я уже думала. Но все равно для начала надо эту курву увести от моего. Николаич, я тебе все объяснила. Плохо мне. Я как потерянная. С ума схожу. Ты только не насмешничай. У тебя же на все насмешки-пересмешки. Ты же сам по себе-то не клоун.
Я, конечно, догадывался, что я вроде бы и не клоун, но я об этом как-то стал уже и забывать. Надо, конечно, взять себя в руки. Гале было совсем плохо. Лицо как-то подрагивало, а в глазах откровенно навернулись слезы. Я же отвык от искренних человеческих проявлений.
– Николаич, вбей в мобильник ее телефон, на прием запишись, дерзни. Не тебя учить. За-гони овцу в койку. Обо мне, конечно, ни звука. Я когда в магазине тебя увидела, ну, думаю: на ловца зверь. Да не отважилась, убежала. А ты потом позвонил, ну, думаю: судьба. У меня знакомых, Николаич, полгорода. Бойцов в ресторане – орда. Да ведь кого-то привлекать – это в своем кругу интриги разводить, кому это надо. Да и обязанной быть кому-то тоже не хочу. Хочу жить спокойно и свободно. Мне грязи в ресторане хватает. А ты – посторонний. Тебя здесь не знают. У нас с тобой был чистый секс, ни ты мне, ни я тебе ничего не должны. Инка тебе подарком будет. К шнуркам в придачу, – она наконец-то засмеялась.
Своим поведением, а больше разговорами я нажил себе репутацию веселого беззаботного циника и охотника за женским полом. Самому мне любопытно, что я ведь никогда не охотился ни за одной женщиной. Если что и было (да было, было), всё происходило как-то само собой, без каких-то хитросплетений.
– Галя, а с чего это ты решила, что я такой уж боец в этих любовных мелодрамах? Ведь мы не виделись давненько. Может, я давно уже другой человек.
– Я, Николаич, еще тогда, давно, поняла, что ты как первый раз меня увидал, уже знал, как оно дальше будет. Тебя в этом не остановишь. Я в одном сериале видела: вампира судят, судья ему: не пора ли, мол, товарищ вампир, остановиться, вы ведь уже один срок отмотали, а он: вы, ваша честь, хоть разок попробовали бы горячей крови, тогда бы вопросы-то и задавали.
– Ну, значит – плетем заговор?
Она промолчала, и это было то молчанье, которое – знак согласья. Мы выпили чуток кофе, убрали все со стола и решили, что утро вечера все-таки мудренее.


СОЛОВЬИНАЯ  НОЧЬ

Галя пожелала спать на террасе. Майские ночи были еще холодными, и я положил ей на диван теплое одеяло. А сам прошел в комнату, постелил чистое белье, расставил на столе и зажег короткие долгоиграющие свечи. Их хватает на всю ночь.
Я погрузился в огонь размышлений. Этот огонь пылал ровно и уверенно, словно подпитываясь такой мирной бескровной беседой нашего вечера.
Я подумал, что если бы судьба свела меня на откровенные отношения с доктором-вампир-шей, мне было бы интересно, потому что мне очень, и больше чем очень, интересна психология женщины, и вообще, и в любви, и в близости, и в измене, и в предательстве.
Еще я думал вот о чем. Галя, не зная меня, эту задуманную ей живописную картину сама же и подпортила. Получалась двусмыслица. Одно дело: вот тебе телефон интересной женщины, твори, выдумывай, пробуй. Спасибо, Галина Анатольевна. Здесь – другое. Допустим, все срослось. Эта женщина в моей постели. Все хорошо. И при этом у меня под подушкой – кирпич заговора, каких-то посторонних замыслов. Вот уж что – не мое. Я не считаю себя человеком хорошим, уж тем более – правильным. Но я абсолютно открыт. Как же я за это расплачиваюсь на каждом шагу и на каждом повороте. Но это – мое. Так было, так есть и так будет. Но при этом (сложное же это мероприятие – жизнь) я от заговора не отказываюсь. Кажется, я кое-что придумал...
Огонь раздумий разгорался, и я от частного перешел к всеобщему.
Когда-то на земле царили мир и счастье. Солнце вообще не заходило. Оно стояло в зените, излучая волны радости, любви и тепла. Было так много всего. Но чего-то не хватало, никто, правда, не знал чего. И вот... из ребра Адама...
Все теперь пошло как пошло. Смыслом жизнь может быть и не наполнилась, но вот содержанием...
Теперь все знали: хотите вы того или нет... ищите женщину.
Вот вы. «Живи и жить давай другим», – это похоже что не про вас. Жить другим вы не мешаете, но сами-то вы даже и не живете. Вы даже на выборы не ходите. В общем, вы – самый мирный ни в чем не повинный дачник на забытом Богом острове. И вот вы всего лишь купили белые шнурки для кроссовок. Да хотя бы и синие. Да хоть желтые. И когда вы займетесь расшнуровкой, перед вами непременно возникнет женщина. А потом она вам купит и еще одни шнурки. Красные.
Да, о солнце. Здесь все запуталось. Оно теперь не стоит в зените, оно начало давать круги вокруг земли. Но и этого мало. Земля теперь, мало того, что сама вертится, сама же начала давать свои кругаля вокруг солнца...
Вообще, ночь для меня – трудное время, в голову лезет много всего одновременно, и тут уже не до логики, все путается.
Вот еще. Мы все-таки, господа, жульничаем. Богатыри – не мы. А все потому, что не читаем. Если бы Галина Анатольевна среди своих ресторанных и личных страстей выбрала время почитать Шекспира. Клочки бы пошли по закоулочкам. Какие тут шнурки...
Ладно, откладываем Шекспира. Купеческая жена 23-х лет (вес 50 с небольшим) Катерина Львовна Измайлова. Никаких посредников. Никаких шнурков. Она схватила юную разлучницу за ноги и – в Волгу. Правда, и сама вместе с ней. Если бы даже она купила шнурки, то, конечно, черные, и эти шнурки хорошо сомкнулись бы на шее семнадцатилетней востролиценькой блондиночки с нежно-розовой кожей, крошечным ротиком, ямочками на свежих щечках и золотисто-русыми кудрями, капризно выбегавшими на лоб из-под арестантской повязки.
Волга приняла обеих. Волга никому не отказывает. Катерина Кабанова – тоже Волга. А еще раньше – Разин Степан Тимофеич. Этот просто отправил подругу в подарок матушке-реке. А  вот Толстой Лев Николаевич – он не жил на Волге, поэтому у него – поезд. Кстати, интересная тема для диссертации – «Женщины и Волга в отечественной словесности».
На всякий случай, кстати, следовало бы запретить в магазинах и на книжных развалах продавать, а в библиотеках выдавать женщинам писателя Николая Семеновича Лескова, во всяком случае тома с очерком «Леди Макбет Мценского уезда».
А вот Галина соперница похоже что девушка начитанная по части женского поведения. И Шекспир, и про Клеопатру, и про лермонтовскую Тамару – это она определенно читала. Берегись, летчик. Приземлись-ка на аэродроме имени Галины Анатольевны, да распишись в записи актов гражданского состояния.
Если бы я излагал на бумаге рассказ, а тем более роман, все это нужно бы как-то расставить по полкам, удаляя лишнее (то есть, почти все), но я излагаю хронику событий, и тут уж...
Не знаю, как я справился бы со всем этим сумбуром, но... скрипнула дверь, кто-то подошел к постели и откинул одеяло...
Свечи греха горели, не ведая о коварных замыслах оскорбленной женщины, не ведая и еще о многом.
Она, наверное, так и не воспользовалась одеялом. Ее гладкая шелковистая кожа была совсем прохладной, и от этой прохлады все было еще вкуснее. Все пошло так, как будто так и надо, так и положено по всем законам природы. Обстоятельства сложились так, что близости нам было не избежать, да никто из присутствующих и не собирался этого делать.
– Николаич, у тебя совсем нет уважения к женщине. Я так и лежала бы на холодной террасе одна?
– Я же дал тебе теплое одеяло.
– Ну вот. Я про уважение, да про одна, а ты про одеяло. Плохо у тебя с совестью.
Она, конечно, была права. Где уж тут совесть – самому уйти в теплую комнату, а женщине предоставить спать одной на холодных выселках.
– Николаич, свежее белье, лишняя подушка, свечи. Откуда ты мог знать, что я люблю когда свечи?
– Я навел о тебе подробные справки.
– Снова врешь. Ты незнаком с моим, свечи были только с ним. Ты знал, что я приду сама? Наври еще чего-нибудь.
– Галя, ты же числишь меня в интеллигентах. Как же я мог ввалиться к тебе на террасу? Это было бы невежливо, да и неуважительно. Женщина веками не имела никаких прав, никто ее не спрашивал. А теперь – свобода. Женщина, отбросив лицемерие, сама решает, когда ей придти к мужчине. Это и есть настоящее уважение.
– А если она не придет?
– Это было бы неуважением с ее стороны.
– Ну молодец. Особенно про века.
Она пыталась еще чего-то говорить, но у нее плохо получалось. Она откинулась на другую подушку и уснула, уснула хорошо, дыхание было тихим, ровным и спокойным. Ей, наверное, снилось, что она в раю.
А мне было не до сна. Слишком много впечатлений как-то вдруг.
Когда-то (как мне теперь кажется, совсем давно) я прожил 5 лет с любимой женщиной. Мы никогда не говорили о любви, но она была для меня всем, и мы были одним.
Я преподавал тогда в институте. Вокруг – толпы молодых замечательных девчонок. Едва ли не половину из них можно отнести к поколению сексуальных революционерок: рок, алкоголь, секс, где-то, может быть, и наркота, но я с этим не сталкивался. Я был молод, подтянут, спортивен, успешный преподаватель и ученый, всегда отлично одет, хорошо выгляжу, и я был свободен в общении и со студентками, и с аспирантками, да вообще с женщинами, никаких комплексов, «задних мыслей», «попыток» с моей стороны, а с их стороны (если вспоминать теперь) все это бывало, но я это воспринимал как шутки, не больше. Так случилось, Наташа погибла, а я... оказалось, что без нее я не могу жить так, как жил при ней и с ней. Прошло время, и я поплыл по течению. Я понимаю, что это (предельно смягчая формулировки) плохо и неправильно, но вот так я начал жить и живу. Мужчина, как я понимаю, лишен природного благоразумия, и у него ослаблена интуиция, а потому его некому вовремя остановить, и он не будет вести себя правильно, если рядом нет родной женщины. Ко мне-то это относится в полной мере...
Ничто не нарушало колдовской тишины этой ночи греха, и вдруг где-то после двух будто лопнула натянутая через весь сад тонкая стальная струна. Сразу, без репетиции, без настройки, заполнив собой все вокруг, и в эту ночь, и в этот сад вступили соловьи.
Галина Анатольевна... будто она до этого была связана цепями и скована кандалами, и ей удалось все это сбросить...
– Николаич, эта (не все слова, терпимые в разговоре, ложатся на бумагу) мне сказала: советую как врач, если тебе совсем невмоготу, срочно секс, не вылечит, но острую фазу снимет. Помогло. Спасибо ей. Хоть на этом.
Она как-то повеселела. Чувствовались, конечно, за этим натянутые нервы. Прошлась до холодильника за коньяком и стопками.
– Галя, а ведь у меня вопрос.
– Да уж знаю. Ты и раньше не мог без вопросов. Как, мол, баба одного любит, а с другими спит. Не нравится мне, Николаич, когда ты серьезный. Хорошо, когда веселый и легкий. Ну, раз спросил... Если бы я любила, под расстрелом бы никуда и никогда. У меня, Николаич, не любовь. Я привыкла к нему, а еще мне нравились уверенность и надежность. И нравилось, что я его устраиваю по всем параметрам (это на твоем языке). У него тоже была не любовь. И все было хорошо. Я ведь в ресторане насмотрелась, да наслушалась, как люди живут, я так не хочу. Любовь у меня была, когда я замуж выходила. Ты же знаешь, бабы придумали: физическая измена – это еще не измена. Вот за это все и прячутся.
Она ждала новых вопросов, но я молчал, ей нужно было дать выговориться.
– Мы с дочерью так определились. Если ты любишь, люби, мучайся, надейся, конечно, но от него ничего не требуй. Если тебя любят, а ты нет, все равно не бросай его, раз ты его приручила, нельзя бросать, это – предательство, а предательство хуже измены. А у нас с тобой – так карта легла: тройка, семерка, туз. Николаич, мне не нужны другие, но во-первых, ты не другой, ты – свой, во-вторых, мой сейчас в командировке, в-третьих, имеет право женщина ответить изменой на измену? Права человека.
Да, все три довода – настоящие крутые козыри. В граните. Хоть по факту, хоть юридически. Женская логика. Ни один адвокат здесь ничего бы не мог возразить.
Ближе к пароходу она прильнула ко мне как-то нежно:
– Николаич, прощай. Если у меня все образуется, я буду верной женой и подругой, если нет – не знаю. По рукам, конечно, не пойду. Постель у тебя хорошая, вкусная. Спасибо. И за соловьев спасибо. Не провожай – не заблужусь. По заговору – жду звонка.
Мы чокнулись чашками кофе с коньяком.
Жизнь продолжалась.

Ставить на кон свою судьбу и последующую биографию я, конечно, не собирался. И вообще, мне было бы удобней побыстрее выйти из этой ситуации и наблюдать дальнейшее со стороны. Сыграны 3 серии, а я вроде бы подписывался на 4. Когда Галя пошла на пароход, я позвонил Володе (я о нем упоминал).
– Володя, есть разговор. Предлагаю встретиться в кафе у твоего дома.
Володе скучно, дел у него по его кипучей натуре почти нет, ему некуда себя деть, и он, конечно, согласен.
И я пошел на пароход.
Галина Анатольевна удивилась, увидев меня, я, конечно, сказал, что мне захотелось побыть с ней хотя бы еще немного. Она засмеялась.
Ее машина оказалась на той же стоянке, что и моя, но я сел к ней (мне предстоял алкоголь). Она довезла меня до кафе, аппетитно и обстоятельно поцеловала в щеку, и мы расстались.
В кафе меня ждал не смех даже, взрыв хохота девчонок: на лице отчетливо как на хорошей картине...
– Николаич, помада Франция?
Я взял сухого, шоколадку и устроился в углу прежде, чем подошел Володя.


ВОЛОДЯ

Мы с Володей, Владимиром Олеговичем, очень разные люди, но мы оба – обломки уничтоженной большой и красивой родной страны, оба живем совсем не так, как нам хотелось бы. Мы понимаем это и общаемся свободно, без недомолвок, ничего друг другу не предъявляя.
Я мог бы поведать о Володе много всего,
томов на 7, но я же ограничил хронику од-ним всего из семи смертных грехов с сопутствующими обстоятельствами места, времени и образа действия. Поэтому о чем-то другом кратко.
До крушения родины у Володи была хорошая высокоинженерная работа с хорошей зарплатой на хорошем заводе среди хороших людей. А помимо этого жизнь была наполнена спортом. Гимнастика – это еще с детства. А кроме того летом водные лыжи и парус. В яхт-клубе мы с ним и познакомились. Зима – отдельный случай. За городом на берегу Волги Володе приглянулся большой овраг, и он задумал организовать в этом месте горнолыжную базу. Сейчас в это трудно поверить, но никто и нигде ему не только не помешал, но всюду и пошли навстречу и помогли. Руководство трех больших заводов, строительный трест, городской спорткомитет, московские спортивные связи, личное обаяние, конечно... Инфраструктура, инвентарь, амуниция, транспорт – все было организовано как по щучьему веленью. Да, все это было возможно в те времена.
Жизненный пейзаж стал еще многоцветней.
Среди тех, кого Володя ставил на лыжи, была, конечно, и молодежь женского пола, и народ-правдолюбец не мог пройти мимо. Володя держал удар достойно.
– На правду не обижаются.
Когда все вокруг обрушилось (родной завод тоже), из подвалов и подворотен, опаздывая, конечно, за Москвой, но столь же уверенно на арену вышел вслед за комсомолом криминал, прибирая в свои общаки «всё». «Кто был ни-чем...» «Честь унизится, а низость возрастет». (Это из Библии). Но базу никто не тронул. Она же не приносила дохода, живя добровольно и самодеятельно, без справок и документов, без лицензии, разумеется (кто бы ее выдал). Спорт-комитет подобрал для Володи нишу в своих штатах, а горные лыжи между тем стали модой и престижем среди всевозможных «авторитетов» и «уважаемых людей». На базу потянулись нувориши с молодыми «женами и не очень». В общем, Володины связи и хозяйская хватка держали лодку хоть и на одном крыле, но на плаву. База в Володиной биографии стала козырем, джокером даже, но, конечно, джокером зимним.
Но в чем он истинный был гений...
Когда я в дружеском застолье говорил об этом, он парировал:
– Ты же тоже любишь тетенек.
Разница в классе была очевидна.
– Может я и любитель, но ты-то – профессионал.
На том мы в своем кругу и порешили.

В апреле я вырвался на неделю в Париж, а между Парижем и дачей позвонил из Москвы Володе. Я не спрашивал, как живет город, я знал, что он живет никак. Я спрашивал, как живут общие знакомые, как живет он сам, какие дела в любви, как закрывал сезон на базе.
Он рассказал, что на закрытии был его постоянный клиент, школьный еще товарищ, и был он со спутницей.
– Фея, необыкновенной красоты.
– Небесной?
– Да нет. Ты бы сказал: дьявольской, но это не из моего жаргона. Я выражаюсь честнее и попроще. Стервозная смесь аристократки и...
Я прервал, не люблю, когда о женщинах говорят правду.
– Понял. Воздержись. Она теперь твоя спутница?
– Нет. Жизнь сложнее, чем некоторые думают. Он ее начальник и он за ней ухлестывает. А она еще и с мозгами. Говорит, что роман с  шефом – это для дур. Интриги, зависть и
прочее, а она хочет хороших и простых отношений в коллективе. Она тоже разок прокатилась. Говорит, что с нового сезона будем дружить.
– Так ты до нового сезона потеряешь сон и покой.
– Я ей так и сказал, но... она скоро уезжает в Москву на повышение квалификации, а потом сразу будет поступать в аспирантуру, но город будет навещать.
– Она замужем?
– Муж чего-то по банкам. У него дела больше в Москве, здесь только маленькое отделение. В Москве у него достойная квартира, а здесь у них особняк.
– Так зачем ей аспирантура, он может купить ей 10 диссертаций и 5 ученых советов.
– Я же тебе сказал: она не дура. Она хочет по-взрослому выстраивать свою карьеру и не быть по жизни под мужем. Он не возражает, ему это вроде как козыри для престижа. А вообще он – парень ревнивый, но на веревке уже не держит. Не удержишь. А мне с банкирами не совладать. Да и времени остается мало. Так что я по любви свободен. В простое.
Этот телефонный разговор мне как-то вдруг вспомнился, когда Галина Анатольевна предложила мне аферу-приключение. Всё сходилось. Теперь по страстям с Галиной Анатольевной мне представлялась попытка сделать доброе дело, помочь другу, который в простое. Кто, если не я. Да и красные шнурки требовали отработки. Оставалась рокировка: несостоявшаяся пока горнолыжница-аспирантка должна была уступить место в раненом сердце Владимира Олеговича не менее красивой, как я полагал, докторше Инессе Витальевне.
Да, казалось бы: такой унылой, бесцветной стала окружающая жизнь, а вот – пожалуйста: Галина Анатольевна, Инесса Витальевна, фея необыкновенной красоты... И это только на одном, маленьком совсем пятачке моей родины.
Да, есть женщины в русских селеньях...


МЮЗИКЛ

...Мы подняли бокалы и сразу выяснили кто куда спешит, а кому и спешить некуда. Все свободны. Это хорошо для разговора. Как о чем-то будничном вроде погоды за окном Володя поведал, что базы больше нет. Сразу после закрытия сезона всю территорию стали обносить забором. Оказалось – какой-то мародер просто купил там всю землю, куда попала и база, вся, со всеми потрохами. Но ведь есть же предел беспределу. И вот в одну из ночей исчез подъемник: опоры, тросы и прочее. Хотели обвинить Володю, но оказалось, что предъявить нечего: никаких документов на этот подъемник в природе не оказалось, фантом. Сгорело и здание базы, но здесь тоже не было собственника. Разные сплетни ходили, конечно, но сплетня – не основание для каких-то расследований, мы же живем в правовом государстве.
Под такие для меня новости мы покинули кафе и пошли на свежий воздух на стадион. По дороге взяли бутылку портвейна и стаканчики. Стадион был пуст, один только немолодой уже дяденька наматывал круги. Мы устроились на трибуне.
Жизнь и искусство – ой как не одно и то же. И когда жизнь становится просто бесцельной и бессмысленной, ее надо наполнять искусством. Возможно, конечно, это лишь самообман во спасение. Я нередко во всем этом путаюсь. Ко мне на остров как-то заезжал один искусствовед из Питера, и он с каким-то удивлением говорил мне:
– Живя на земле, надо вести хозяйство. А вы не ведете никакого хозяйства, вы все инсталлируете, словно выстраиваете некие декорации к спектаклю жизни. Я послушал как вы разговариваете с людьми. Вы видите в них персонажей некой пьесы и словно ведете с ними театральный диалог.
Вот и по таким романтичным страстям Галины Анатольевны мне захотелось срежиссировать еще один маленький спектакль. Собственно, не спектакль даже, а одно, заключительное действие. И непременно с хэппи эндом. Успех, конечно, мог быть лишь частичным, театру не переиграть жизнь.
Я заговорил по делу. Спешить делать добро. Надо помочь одной невинно пострадавшей достойной и уважаемой даме. У нее среди бела  дня уводит любовника приблудная барышня. Треугольник должен быть разрушен, барышню надо увести подальше от этого любовника.
– Раз ты в простое, считай, что карта выпала на тебя. Барышня – самых высоких достоинств.
– Коня на скаку, в горящую избу?
– Это как 2х2, это даже не обсуждается. По красоте – там глянцевым журналам делать нечего. От мужского пола не шарахается. По стервозности – всё на месте, высший пилотаж...
Я только начал расходиться, как Володя меня перебил.
– Твоя протеже – только на серебряную медаль. Пусть пока отдохнет. Таких женщин не может быть две. Такая в нашей округе, а может и бери шире, одна, и она скоро уезжает в Москву.
Выходило, что Володя прервал-таки мораторий и пока он занят. А еще выходило... да сколько же в местных русских селеньях отроковиц таких высоких достоинств. Неужели возникла уже четвертая? В этой арифметике следовало разобраться.
– Что-то новое, фея-2, или та же фея, о которой ты мне по телефону поведал? Напрягла-таки она тебя? Простой не состоялся?
– Она, конечно. Для любви ведь нет преград. Ни в море, ни на суше. Но у нас все невинно. То, что я тебе о ней говорил, я узнал от ее шефа. А она без комплексов. Сама мне все рассказывает. Ей 24 года. Она с третьего курса жила с профессором. Он прикипел к ней и теперь зовет в аспирантуру.
Дальше было самое интересное.
– Она врач-невролог. Ее зовут Инна.
Так жизнь рушит сценарии.
Но по крайней мере с арифметикой все улеглось. Три дамы: Инесса Витальевна, фея и  фея 2  –  все оказались одной Инессой Витальевной.
– У нее вроде появился любовник, в ее вкусе, но он мечется между двумя бабами. Инна говорит: ничего страшного, но лучше бы эту соперницу к кому-нибудь пристроить. Она хоть и уезжает, но не навсегда же, и потом – она не любит, когда у нее отнимают. Вот, агитирует меня. Потому, наверное, со мной и контачит. Или, говорит, подбери мужчину лет сорока двух, чтоб был опыт как честно и правильно врать  женщине.
– А она знает кто у нее соперница?
– Разведала, конечно.
Вот так. Среди серой болотной жизни такой порыв в нравы Возрождения. Если бы еще за этим на смену разложению действительно пришло Возрождение.
– Володя, проверь на мне ясновиденье. Ее зовут Инесса Витальевна.
Володя не удивился.
– Спасибо, я не знал ее отчества.
Не знал он и еще многого, и во все эти
коллизии я его посвятил. Итак, ему предстояло по заявке Галины Анатольевны увести любовницу ее любовника, то есть Инессу Витальевну, а по заявке Инессы Витальевны увести любовницу ее любовника, то есть Галину Анатольевну.
Летчик по ходу пьесы оставался у разбитого корыта сразу без двух любовниц.
Все это походило на компиляцию из средневекового европейского театра.
Я тут ничему не удивлялся. Город совсем небольшой. Большинство живет: работа (если есть) – дом. А дома: диван (рядом пиво) – телевизор – холодильник (бывает пустой). Кто помоложе – еще компьютер. А людей, живущих активно, очень мало, и они так или иначе все друг с другом пересекаются.
Складывался хороший сюжет для мюзикла, только если ставить такой мюзикл, действие лучше перенести из местных руин туда, где праздник, – на Рублевку, чтобы композиция была ярко окрашена, наполнена музыкой краденого бабла...
Для сцены, конечно, все оставалось, но у жизни свой режиссер, и он отправлял Инессу в Москву.
А мы, позвонив Галине Анатольевне, поехали к ней в ресторан с доброй вестью о скором отъезде соперницы.
Она так смеялась.
Были шашлык по-карски, сациви и испанское вино.
Так закончилось четвертое действие пьесы.
Без единого выстрела.
А я последним пароходом прибыл к себе на остров.

P.S. Я заметил, что в моей хронике то серия, то действие. Ну уж, как есть.


ФУРШЕТ

Вот с такой веселой, безбашенной, водевильной истории начался для меня этот дачный сезон.
Но это еще не всё.
Перед самым отъездом Инессы Володя пригласил ее на прощальный фуршет в кафе. Это, как я понимаю, было благородно с его стороны. Ведь он прощался не с женщиной, а с мечтой о ней. Пригласил он и меня.
Мы посвятили ее во все хитрости так и не сыгранного спектакля с ее в том числе участием. Она хорошо смеялась.
Она старается выглядеть старше своих лет (что, видимо, профессиональное), но когда смеется, все встает на места.
Она действительно очень красивая. Без марионеточного гламура. Не увидел я и стервозность. Аристократизм – да. И еще – открытый вызов: да, ребята, я вот такая, вы уж меня извините, я пока такой вот и буду.
У меня не складывалось в одну картину то, что я видел, с тем, что я об этой женщине слышал, и я вглядывался в нее как-то уж слишком.
Она не могла этого не заметить.
– Антон Николаевич, вы же знакомы с Галиной Анатольевной не понаслышке, – она опять смеется. – Когда она пришла ко мне на прием, я с первых слов все поняла. Дальше я резвилась как девчонка. Коньяка приняла для храбрости. Нехорошо, конечно, но я, каюсь, не ангел. Я виновата перед ней, вы ей это передайте, когда будете гулять на их с летчиком свадьбе. А она уж вам разрисовала женщину-вамп, демоническую стерву. Да и Володя во мне видит...
Володя пытался оправдываться, а я решил все разрядить.
– Вы красиво смеетесь, но вам, чтобы выглядеть победительницей, достаточно просто улыбаться.
– Представляю, сколько тетенек вы уложили рядом с собой такими комплиментами. А вот сейчас по законам жанра вы должны сказать: «Всех этих тетенек я готов был бы променять на одну».
Мы смеемся уже все втроем.
– Дорогие мои, я, конечно, избалованная женщина, но я не победительница и не хочу быть таковой. Победителей жизнь так сминает, а я не хочу быть смятой. Я хочу серьезно заниматься серьезной наукой, хочу родить двух детей от своего мужа и растить их в любви. Для этого я и уезжаю в Москву. Если буду сюда заезжать, я вас непременно разыщу. За мной угостить вас кофе, можно с коньяком. А жить я хотела бы как в одной книге... Она назвала книгу. Я вздрогнул... Не знаю, что она подумала. Я ведь знал эту книгу, говоря ее словами, «не понаслышке». Нет, Инессе не суждено жить как в той книге. Та героиня совсем другая, другое теперь и время, другое все...
Мы с ней расстались очень тепло.
А книга, которую она вдруг вспомнила, называется «Орхидеи у водопада, или Что-то – пронзительное и звенящее»...
Вот теперь...
З а н а в е с

 
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НАДИН
Хроника одной любви

НАДЕЖДА  МИХАЙЛОВНА

Надин возникла внезапно, из ничего.
Кандидатскую я защищал в те, теперь уже далекие времена, когда все было по-серьезному, строго, иногда слишком. Для выхода на защиту среди многого прочего требовалось внедрение работы. Внедрял я ее на опытном заводе у военных, и те предложили мне неблизкую командировку. Я не стал притворяться овечкой и признался ребятам, что я – невыездной. Это их не смутило: «Мы – по другому ведомству». В общем, я согласился, мне 26, мир для меня огромен и интересен, я с детства мечтал о дальних странах.
В жизни коварны не только женщины, коварна сама жизнь. Вернулся я быстро, схлопотав на свою (пусть будет: голову) химический ожог кожи. Теперь солнце, пляж – это все стало не для меня. При желании купнуться оставалось, накинув на плечи большое широкое полотенце, дойти до воды, сплавать и – домой.
Так складывалось и в то июльское утро. На поляне недалеко от спуска на пляж на большом толстом бревне сидели две мои любимицы: Ирина и Тамарка. Они дружески (по-дружески) говорили о своем, о чужом, вообще о том, о чем им хотелось говорить, запивая неспеша сухим, которое стояло у их ног на земле.
Девочкам под 40, обе замужем. Статные, привлекательные, они и в городе числились бы в красавицах. Да и здесь у них все хорошо, у  Иры, правда, муж попивает, а у Тамарки дерется, ревнивый.
Здесь у них, само собой, свое хозяйство, а еще они подрабатывают на спортбазе дежурными (сутки через трое). Здесь говорят: сторожихами, но я их так называть не могу. Сторожиха – это ссутуленная бабка в фуфайке с коротким обрезом через плечо, а в кармане два заряженных солью патрона.
Я, говорят, не умею просто, по-человечески разговаривать с людьми, у меня все сопровождается какими-то подначками, подковырками, пересмешками (Ира говорит: подъёбками). Людям это не нравится. Так можно разговаривать с московскими интеллигентами, те всегда могут ответить тем же. А вот с Ирой и Тамаркой всё нормально, они меня постоянно поддевают больше, чем я их, и им это доставляет удовольствие, а мне просто нравится.
Встречаются они на пересменке. В это время приходит утренний пароход. Если тому не мешает погода, самое правильное присесть на свое законное бревно и обсудить свою и не свою такую загадочную и забавную жизнь.
В этот раз я прошел мимо девочек, мы весело и приветливо поздоровались, перекинулись парой легких фраз. А вот перед самым спуском с поляны на песок я неожиданно для себя остановился...
В воде, оглашая все вокруг, как им и положено, криками и смехом, резвились двумя мячами подростки. А у самой воды присела на корточках, поставив в воду таз, молодая светло-волосая женщина, полная, как увиделось мне тогда, очарования. Она полоскала в тазу маленькие кружевные белые трусики. И она подняла голову, повернула ее и смотрела мне прямо в лицо, чуть улыбаясь и не отворачиваясь. От ее лица, взгляда, улыбки исходил какой-то приветливый, теплый и очень неподдельный свет. Это меня и сбило. Человеку с репутацией циника и бабника, мне полагалось подойти к тетеньке и легко и уверенно вступить в диалог. Вместо этого я лишь как-то неуверенно кивнул, поздоровался и... пошел назад.
Девчонки будто ждали.
– Николаич, ну как трусики? (Когда бы это они успели их разглядеть). Чтоб такие снять с барышни, отдал бы полполучки?
Трусики меня, конечно, впечатлили, но больше впечатлило лицо, взгляд.
– Женщины, постеснялись бы. У вас дочки на выданье, а вы такое городите. Я ничего в этом не понимаю и понимать не хочу. От женского пола – за полверсты.
– Скажи еще: за версту. А кто сегодня провожал на пароход рыженькую?
Это было трижды неправдой. Во-первых, не сегодня, а на той еще неделе. Во-вторых, не ры-женькую, а златокудрую. А в-третьих, на пароход я никого не провожаю, здесь это нельзя. Сегодня – глаз, завтра – глас. Я берегу честь и имидж моих гостей женского пола: мало ли, зашли воды попить или время спросить, а у деревни все в одном падеже. Я даже сделал на территории три калитки, ни одной собаке след не взять.
Но возражать подругам я не стал, себе дороже. Вместо этого спросил:
– Спортбаза?
Эта спортбаза для меня настолько же была, насколько ее и не было. Тренеров-женщин я не замечал вообще, а с мужчинами я иногда общался, больше по части выпить. У меня из сада украли мангал, и когда меня навещали гости, я шел с бутылкой за мангалом именно на спорт-базу. Иногда и тренеры заглядывали ко мне просто выпить, не будешь же выпивать при детях. Одному из этих спортсменов я как-то подарил свою книгу, а потом подумал: хорошая книга, жаль, что он ее вряд ли будет читать.
Тамара даже подпрыгнула на бревне.
– Ну вот, Николаич, влип. А то все ходишь, кругом такой молодняк, засмотришься, а ты го-ло¬вы не поднимаешь. Но ты опоздал малость.
Дополняя друг друга, поведали мне всю прав¬ду. На базе пока две группы ребят, двое и тренеров.
– Утром, как отправят ребят вперед себя на тренировку, дежурных не оставляют, на полчаса вдвоем остаются, тут им и свобода... Идет потом вприпрыжку, травинки срывает, смеется, болтает. Много ли, Николаич, бабе для счастья надо. Пока ты свои книжки читаешь-пишешь, да вино пьешь, другой пенки-то снимает. А жен¬щина-то умная, тебе бы в пару.
– Благословляете?
– А то.
Так я получил благословление не от священ-ника, а от двух веселых женщин.
Им весело, и они еще долго давали бы пока-зания, но я не стал дальше слушать, только спросил:
– Как ее зовут?
– Надежда Михайловна.
– Стало быть, Над;н.
Они переглянулись, ничего, разумеется, не поняв...
А у меня тогда родился такой странный об-раз: та самая пантера, которая сбежала из зоо-парка, появилась на нашем берегу, чтобы прос-то постирать свои белые трусики...
ПАРИЖ
Это Надин возникло как-то органично, само собой. В том же году, еще в апреле, меня при-гласил в Париж хороший знакомый художник Саша. Ему предоставил в полное распоряжение свой загородный особняк на два почти месяца богатый французский дяденька, ему следовало потом оставить две-три картины. Хозяйство дома вела очень опрятная испанка лет сорока. На ней всегда был стерильный белоснежный фартук. Объяснялись они с Сашей по-англий-ски. Она быстро освоилась в отсутствие хозяина и то и дело отпрашивалась у Саши «на-вестить родственников». Ради Бога, тем более что холодильник был всегда и хорошо напол-нен. Еще она сказала Саше, чтобы он не стеснялся приводить и компании, и женщин.
– Вы, русские, все чего-то стесняетесь, опа-саетесь. Всё к вашим услугам. Попр;сите, я и свечу подержу.
– Хорошо, я запасусь свечами.
– За вас здесь уже подумали. – Она похлопа-ла ладонью ящик комода.
Я прожил там всего неделю, все-таки работа. В один из дней мы прогуливались по бульва-рам, очень дружески разговаривая обо всем на свете, правда, мало в чем соглашаясь. А потом мы зашли в кафе переждать небольшой дождь. Это был очень красивый дождь при чистом, таком волшебном парижском небе, такие дожди у нас называют грибными.
Обслуживали клиентов две милые симпатич-ные девчонки. Саша предположил, что их ос-новная работа – конкурсы красоты, а здесь они просто подрабатывают. Откуда-то из чрева это-го заведения вышел маленький толстоватый фран¬цуз и, давая одной девчонке на француз-ском какие-то указания, назвал ее Надин. И ис-чез. Тут и вступила другая дев¬чонка.
– Надюха (она как-то дружелюбно и весело на хорошем университетском русском вспомни-ла зачем-то Надюхину мать), поторапливайся.
Вот так просто и естественно мой объем зна-ний пополнился такой милой трансформацией из Надюхи в Надин и обратно.
 
БУДНИ
Эта женщина до конца дня не давала мне ра-ботать, хотя, конечно, мы так не договарива-лись.
Я должен был до ожидаемого приезда Игоря отработать одну графоманскую рукопись да-мочки из рублевских писательниц. Обычная, как мне казалось, халтура, шабашка. Корректура и легкая, поверхностная редактура типа не «одел», а «надел». Здесь был не тот случай. Ба-рышня пошла на заступ. Я звонил и писал Иго-рю. Игорь настаивал на редактуре, а я настаи-вал, что редактура там невозможна. Игорь, од-нако, был прав, на кону были хорошие деньги (то есть, не хорошие, конечно, а большие, хо-роших денег не бы¬вает).
В тексте было все: бизнес, криминал, лю-бовь, измены, заговоры, гламурные тетеньки, бесконечный ряд любовников, были и мужья, но у мужей тоже были любовницы, были и ав-токатастрофы и кровь в бассейне – вся правда жизни с поправкой на Голливуд.
Если бы только так, ну и – флаг ей в руки. Но был ряд головоломок, которые предстояло разре¬шить. Это было одно уравнение, но с десятком неизвестных. Для решения нужны начальные условия и дополнительные условия. И стимул. Со стимулом было все в порядке. Оставалось задвинуть шторы, забыть жен, ма-терей, не¬вест, забыть даже Родину. И работать. А я то и де¬ло ловил себя на том, что я думаю о Надин. Что¬бы уйти от этого, я наливал полфу-жера вина и возвращался к рукописи. А потом все повторялось...
С корректурой я все-таки справился, но вот текст кишел ненормативом с последующими неприятностями и для издателя и для торгаша (если такой найдется).
Надо было решать нерешаемое, а я вновь... да, вновь... Вино не очень-то помогало, скорее даже наоборот, даже если прибегать к нему ча-ще (я проверил).
С ненормативом я добросовестно поработал красным фломастером, подчеркивая, конечно, а не зачеркивая. Надо отдать должное авторше: без абсцента ее текст терял краски, а диалоги и смысл.
До самого текста благодаря Надин я в тот день так и не дошел, а вот вино закончилось, и виноват в этом был уж точно не я.

На следующий день у меня были небольшие дела в городе, но я никуда не поехал, и чтобы отдохнуть от вина, да и о рукописи я не забы-вал. Прямо с утра, подождав, пока разойдется народ с парохода, я принялся за починку забора, который накануне попортили туристы, отодрав с десяток штакетин на костер.
Мимо меня пробежала на тренировку группа ребят со спортбазы, затем вторая, а где-то через полчаса – как по сценарию двух моих веселых любимиц – быстрым ходом прошла тренерская пара. Надин была очень оживлена и у нее был очень красивый голос и она именно наклони-лась и сорвала высокую травинку. Хорошо сло-жена, пластичная походка, стройная и... (про-сти, Господи) желанная, да еще как. Я неожи-данно для себя тепло поздоровался.
– Здравствуйте, Антон Николаич (я почему-то не удивился, что она знает мое имя),  ручон-ки бы надо им пооборвать.
Это она, конечно, не от кровопийства, а от бурного настроения. Я пожал плечами, мол, у меня нет такого опыта, но они уже миновали меня.
По пути обратно на базу она проходила мимо моей территории с ребятами, и я ее ок-ликнул. Я пригласил ее как-нибудь навестить меня по-соседски.
– Как только будет повод. – Это звучало как-то весело и даже дружески.
– Это я беру на себя. Обещаю придумать па-рочку поводов.
– Я знаю. Это вы можете.
Откуда и что она могла знать?
Без вина день прошел как-то непонятно, мне чего-то не хватало. Вино все-таки великий ком-пенсатор, когда у человека что-то не так. У ме-ня-то все было в полном порядке. (А еще я знал, не объявляя городу и миру, что все у меня пус-то, плохо и беспросветно).

Работа, однако, есть работа. Я заставил себя сесть за рублевскую рукопись. Теперь я шел по тексту не бегом, а читая. Красный фломастер я заменил на фиолетовый, не подчеркивая теперь, а замазывая (я это называл «инкрустируя»).
Вот героиню на зимней лесной дороге похи-тили из машины, затащили в лес, привязали цепью к сосне, она переживает за шубу (смола). Неожиданно появляется давно желанный лю-бовник ее подруги.
«Он элегантно отстегнул наручники и, по-рвав бюстгальтер и не снимая чулки, клёво бро-сил меня в койку. Мачо. Это было круто.»
Почти ни одной страницы не было без такой крутизны. Я честно дошел до конца рукописи. Теперь я предъявлю Игорю щедро инкрустиро-ванную фиолетовым работу гламурной тетень-ки-писательницы на его последующее просве-щенное усмотрение.

На следующий день я решил продолжить са-дистский безалкогольный опыт. Оказалось, не суждено. Утренним пароходом прибыли еще две или три группы ребят на спортбазу. А еще... прибыл Игорь Ильич.
Теперь, стало быть, в центре моих забот на сколько-то ближайших дней станет он, а не кто-то еще...
ИГОРЬ
Игорь завез ко мне байдарку и большой на-бор разной туристской утвари. Он с тремя дав-ними друзьями собрался на Ахтубу. Его това-рищи прибудут по воде из Питера на большой резиновой лодке, заберут Игоря и дальше все вместе вниз по Волге. Игорь задержался в Мо-скве, он обеспечивал защиту кандидатской Иго-рем же написанной диссертации какому-то ге-нералу. Генеральское бабло теперь, конечно, вн嬬¬сет в отдых ребят достойное разнообразие.
Мы с Игорем и познакомились как раз на Ахтубе. Я в своей компании с утра пару-тройку раз закидывал спиннинг, а потом отправлялся просто бродить через бесконечные протоки, по-стигая красоту этих сказочных мест. И как-то на одном из островов я вышел на горячий спор трех моложавых подвыпивших интеллектуалов. Они выясняли какой из трех коньяков лучше и пригласили меня в арбитры.
– Ребята, если перед вами поставить трех сексуальных тетенек, как вы будете определять какая из них лучше?
– Но ведь необходима дегустация.
– Ну и флаг вам в руки. Дегустируйте. Что не запрещено... – это поставило их в тупик. Так мы познакомились.
Потом мы с Игорем стали время от времени встречаться в Москве. Нравилось ему и наве-щать меня на даче.
Я преподавал тогда в авиационном институ-те, а Игорь в пединституте, а еще у него раз в неделю был прием в актерской поликлинике. Он по образованию психолог, а в поликлинике психотерапевт.
Воинствующая безграмотность шла тогда в наступление на образование. Я, правда, еще не понимал, что ОНИ шли не только по образова-нию, они вовсю «бродили по городу, который мы построили». Я не стал терпеть и ушел из института незадолго уже перед крушением страны, оказавшись на улице и в «свободной продаже».
Мне (не знаю, за что) повезло. Меня пригла-сили работать в маленькое свободное издатель-ство. Это были замечательные три года. Нас 4–5 человек, мы работали по 16–18 часов в день, издавая православную литературу и неиздавае-мых при прежней власти авторов. Все это было невидано в прежнем замшелом издательском де¬ле. Получая от автора рукопись, мы вели весь процесс вплоть до реализации книги. И мы не за¬висели ни от властей, ни от бандитов.
Мы не пошли на поводу у нового времени, и оно нас не церемонясь смяло.
Главных ошибок было три.
Первая. Мы не брали денег с авторов.
Вторая. Мы платили авторам гонорары.
Третья. Мы промахнули с тиражами. Страна прекращала читать, а мы этого не заметили...
Дальше есть что вспомнить, но лучше не вспоминать.
Мы с Игорем очень разные. У меня трудный характер. Я щепетилен, бываю занудлив, и я бо-лезненно (буквально) переживаю несправедли-вость, хотя сам бываю с людьми несправедлив. А еще я бескомпромиссен, чем поломал свою литературную судьбу, о чем писал литкритик В. Бон¬даренко. Все это обострилось у меня пос-ле того, как погибла моя любимая жен¬щина, и я остался с жизнью один на один.
Игорь исповедует здоровый цинизм, точнее, циничный прагматизм. Он толерантен, компро-миссен, принимает действительность такой, ка-ко¬ва она есть.
Он обожает тратить деньги. Но для этого нуж¬но, чтобы они были. И когда зарплата в инс¬титуте стала никакой, он тоже бросил ин-ститут. Своих подопечных в поликлинике он не оставил.
Игорь компанейский человек, и у него кру-гом знакомства и связи. Он менял работу за работой, и это ему, по-моему, нравилось. Он проработал журналистом, рекламщиком, пред-ставлял какую-то торговую фирму в Аргентине и, наконец, вышел на еще одно свое призвание.
В стране складывался новый человеческий климат. Заговорили о «новых русских». На аре-ну вышли новые депутаты, чиновники, нувори-ши. Дипломы они покупали в переходах метро. Но этого им было мало. Им были нужны дис-сертации. Игорь вдруг понял, что это – в масть. Эти поделки «защищались» в мошеннической Международной Академии Информатизации, где заодно пекли и новых «академиков». А еще: у всей этой публики были дети, и они, конечно, (кто не заграницей) учились в МГИМО, а там нужно было писать рефераты и (о, Боже) дип-ломы. Игорь не вылезал из библиотек. И вот... В самом замшелом из министерств, министер-стве образования, Игорю заказали три брошюры по психологии. Он предо¬ставил рукописи. Его обрадовали: рукописи вклю¬чены в план и к кон¬цу года, может быть... Игорь поделился своим недо¬умением со мной. Я сказал, что сделаю ему эти брошюры за две недели. Сделал. Игоря осенило...
Теперь у него было свое маленькое книжное издательство: пять человек, я, конечно, в том числе.
Издание – за счет автора. Подбор авторов и финансовые отношения с ними – к этому Игорь меня справедливо не допускал. Если автор был готов оплатить рекламу – это тоже за Игорем. Во всем остальном мы все взаимозаменяемы. Я себя особо не утруждаю, но стараюсь не под-водить товарищей. Игорь объявил, что отныне он прекращает «баловство» с диссертациями и но¬вы¬ми академиками.
– Игорь, а как же этот генерал?
– Николаич, не мог же я отказать защитнику отечества.
Он готовит докторскую по психологии жен-щины. Сам он женщин уважает, но издалека. В любовных играх он не замечен. Ну, если уж только совсем прижмет.
Вот маленькая сценка. После аварии он хо-дит в поликлинику на уколы. 20 уколов. При входе в эту поликлинику сидит молодая симпа-тичная вахтерша с приятным лицом. Она его заметила, потому что он всякий раз вежливо здоровается. На 20-м уколе он не выдерживает.
– Мне что, так и ходить всю жизнь мимо вас не солоно хлебавши?
– А чем я могла бы вам помочь? – она улыба-ется.
– Предусмотрите сегодня после работы паузу от других забот.
Предусмотрела.
Это впрочем так, эпизод. Это не на каждый день...
ИГОРЬ.  ПРОРОЧЕСТВО
Едва освободившись от груза, Игорь отпра-вился на спортбазу за мангалом. Это у него тра-диция. С ребятами со спортбазы он давно уже скорешился. Я приготовил дрова и заварил ко-фе. Когда Игорь вернулся, кофе уже остыл.
Он затопил мангал, и мы устроились за сто-лом. На стол Игорь выставил два коньяка и проинструктировал нас обоих.
– Это на весь день. Под первую будем гово-рить о деле, под вторую – лирика. Я при¬ехал поработать и отдохнуть, а не пьянствовать.
Рублевскую писательницу он уже предлагал прислать ко мне «для редактуры». Я запанико-вал. С ней ведь нужно будет как-то общаться, разговаривать. Неизбежна и постель. Здесь я вообще не представлял, как это все может про-исходить. Я скорей нашел бы общий язык с резиновой тетенькой.
Решение я ему подсказал, и он его принял. Грамматика, конечно, за мной, остальное все остав¬ляем как есть. Торгаши книгу не примут: сейчас идет кампания по борьбе с ненормати-вом, большие штрафы. Издаем в целлофане. Две бирки: «18+» и «В тексте встречается абсцент». Игорь подправил: «Текст изобилует абс-центом». Рекламу она проплачивает, Игорь обес¬печит. По литературным музеям организу-ем пре¬зентации, туда книги и забросим. За мной текст рекламы. Я не мудрил: «Светская львица обнажает тайную жизнь высшего общества. Под¬писан договор с Голливудом». Фотография авторши на 4-й странице обложки должна в каж¬дой женщине вызывать зависть, в каждом муж¬чине выброс тестостерона. Фото за авторшей.
Дальше все прозаичней. Игорь – на три неде-ли в отпуске. По рабочим делам ему не звонить и не писать. Мне – отъезд в Москву и работа за двоих. Я подумал о Надин. Но, тут уж думай-не думай. Трудовая дисциплина. Мы же советские люди.
На этом закончилась первая бутылка. Игорь пошел на причал.
– Половить рыбку. Чтобы ужин был цар-ским.
А я пошел готовить баньку.
Ужин (один ерш и одна плотвичка) Игорь от-дал кошке. Потом была банька. А после баньки пошла лирика.
Игорь рассказал про спортбазу. Там он разго-ворился со своим давним уже приятелем.
– Это тот, которому ты книгу подарил. Я про книгу у него и спросил. Он сказал, что книгу он не читал, да и не собирался, а забрала ее у него Надя, коллега. Он показал ее в окно. Я эту жен¬щину еще раньше заметил. Она не такая как все, другая.
Я понял, о ком он говорил, и с интересом слушал. Ей 38, бальзаковский возраст (я пола-гал, что ей 26–27), у нее дочь, она по какому-то молодежному обмену попала в Штаты, да там и протормозилась. Собеседник Игоря поведал, что «без мужика она не бывает, но выбирает сама, в этот раз выбрала самого тихого». «А она замужем?» «Ну, так-то – замужем». Игорю это очень понравилось: один из современных соци-альных женских типов: «ну, так-то – замужем».
Игорь, педагог и психолог, заметил, что На-дежда Михайловна с детьми разговаривает как-то уважительно, а дети, в свою очередь, ее ука-зания исполняют с неким энтузиазмом, даже, похоже, с удовольствием.
Отметил он и красивый тембр ее голоса.
– Ты, Николаич, мимо этой барышни не пройдешь ни при каких климатических анома-лиях. В ней много содержания, здесь это ред-кость. Я знал и знаю многих твоих теток, тебе всегда не хватало в них содержания. Раз она прочитала твою книгу, ты ей, конечно, интере-сен, а она, я думаю, не упускает интересных ей мужчин. Я, ты знаешь, по профессии имею дело с бабьими комплексами. У Нади комплексы хо-ро¬шо упрятаны. Она свободная женщина. Тебе и брать ее не надо. Она сама тебя возьмет. Толь-ко, если не хочешь, чтобы радость перешла в пыт¬ку, не вздумай влюбляться. Ей это не надо. А еще – самое главное. В ее взгляде есть что-то от твоей Наташи.

Так вот что вздрогнуло во мне при первой встрече с Надин.
Нормальной, правильной жизнью я жил 5 лет, когда у меня была Наташа, Нэт. Мы по-строили для себя свой мир, мир надежды, любви и добра. Мы видели и принимали жизнь пронзительной и звенящей, полной красоты и радости. Мы никуда не скрывались и не уеди-нялись, у нас был обширнейший круг интересов и знакомств. Но в этом большом окружающем мире мы сохранили еще и свой внутренний мир, который и был нашим миром. Меня, сложного человека с очень сложным характером и непростой судьбой, уводили от лишнего, нехорошего ее уверенное и спокойное благоразумие, вера в меня, которую я не имел права предать.
Нэт погибла нелепо. Меня хватило еще года на два. А потом... Я выпустил свой тем-перамент на волю.

– Они совсем не двойники. Но во взгляде, в лице есть то «нечто», что необъяснимо. В На-таше в МГУ это видел весь курс. И все это в ней уважали. Когда ты увидишь Надежду Михайловну...
– Ты опоздал, Игорь. Вот что значит профес-сионал. Как просто ты объяснил мне мой сту-пор. Так, может, мне не отъезжать в Москву?
– Наоборот, Николаич. Ты будешь здесь не в своей тарелке. У нее же здесь... ты не любишь грубых слов. Их смена как раз еще три недели. А дальше... на все Божья воля...

Прошло 2 дня. Приплыли друзья Игоря, и он отчалил. Это было утром. А днем мимо моей территории проходила с тренировки Надин со своими ребятами. Она подошла к забору.
– Антон Николаич, как-то у вас здесь невесе-ло. Пригласили бы какую-нибудь нарядную даму.
– А разве я не приглашал?
– Той, что вы приглашали, ей сейчас никак. Пригласите пока другую.
– Ну, если ей никак, меня такая жизнь не устраивает. Я покидаю эти края. Сегодня же. Вечером.
– «Фанфан-тюльпан»? – Она смеется.
Это действительно кино («Она будет моей. Сегодня же. Вечером.»)
Мы стояли напротив друг друга. Нас разде-ляет мой низкий забор. Она целует меня. Губы в губы. Теперь я знаю, что у нее вкусные губы.
Не могу же я обманывать желанную женщи-ну, и вечером я уезжаю...

А через 3 недели я вернулся...
БЛИЗОСТЬ
Мало кто знает об этом, но я-то знаю. Я знаю, что нет на свете ничего прекрасней ти-шины раннего, еще прохладного солнечного утра. Это когда вы с ним, с этим утром, один на один. «Утро, рожденное в тонких крыльях, тише пчелы в ожидании дани, утро, простое как песня прохлады», – так писал я когда-то и так, стало быть, видел.
Когда бы вы ни проснулись, птицы все равно просыпаются раньше вас. У меня перед домом вмурован в бетон чугунок, он заполнен мелкими светлыми камушками и залит колодезной водой. Это птичий бассейн. С раннего утра они (птицы) пьют здесь воду, а днем, в жару, купаются. Их много, больше всего трясогузок, но еще и соловьи, пеночки, синицы, еще много разной мелочни и один всегда почему-то красногрудый красавец снегирь, он никогда не признает очереди и обожает разбрызгивать воду, мне приходится ее доливать.
В это утро в ближнем лесу завелась своей арифметикой еще и кукушка. Не знаю, что с ней случилось, ее было не остановить, столько не живут даже черепахи...

Тишину утра внезапно разорвали детские го-лоса. Это проснулись и начали выбегать из дома ребята со спортбазы. Был август, и в спортлагере была пересменка. Утренним пароходом отъехал друг Надин со своими подопечными. Целый день остающиеся пока ребята сновали по острову группами по двое, по трое, чувствовалось прощальное настроение. Промелькнула мимо меня и Надин с ребятами. Видно было, что и у них сегодня отъезд.
Я окликнул ее.
– Вы так и не собрались навестить одино-кого мужчину. Удачи вам. Заезжайте на сле-дующий год.
– Может, еще и навещу. – Это как всегда звучало очень приветливо, но в этом не было обещания, обязательности.
Это было обычное бабское то ли «да», то ли «нет», то есть по факту скорее «нет».
Ну, что ж. Жаль. Но мало ли чего нам в жиз-ни жаль.
А вечером я сидел в саду за столом, медлен-но, с раздумьями читал так любимые мной «Со-наты» Рамона дель Валье-Инклана. Это чтение наполняло меня радостью. При мне было муку-зани...
Я заметил ее только когда она подошла к са-мому столу. Я зашел в дом за еще фужером и шоколадкой.
Она сидела напротив меня, и я любовался этой женщиной. Как же мне жаль, думалось мне, что эта женщина не моя, а еще – я, навер-ное, долго не смогу быть с другой женщиной, Надин будет мне мешать, у другой не будет та-кого взгляда. И такого голоса.
Все в ней откровенно говорило о ее готовно-сти на близость. Но я не решался в это пове-рить.
У нас был спокойный разговор вроде как давно знакомых о разном в общем-то посторон-нем. И вдруг:
– Антон Николаич, вы хотите, чтобы я стала вашей любовницей?
Она, легкоатлетка, на самых могучих сорев-нованиях успела бы пробежать не больше по-луметра после старта, вот столько я раздумывал.
– Конечно.
– Я навещу вас, может быть, завтра. Надо ре-шить сопутствующие вопросы.
Она так спокойна. Никаких эмоций. Будто мы говорим о неких хозяйственных вопросах.
Будь на ее месте любая другая тетенька, я брал бы ее за руку и вел в дом, это 5 мет¬ров. К ней же у меня было невесть откуда взявшееся уважение, и я не мог предпринимать что-либо, отдавая всю конкретную инициативу ей.
Ей следовало оставаться вне подозрений не меньше чем жене Цезаря. В тот же день она отъехала с острова, а на следующий договори-лась с коллегами на базе о ночлеге. Увы, любов-ные дела требуют лукавства.
Я не был ни в чем уверен. Но днем она по-звонила, и теперь мне оставалось ждать ее.
Она приехала вечерним пароходом и сразу прошла на базу. Пообщалась с коллегами, опре-делилась с местом для ночлега... И вот мы си-дим за маленьким столиком. За окном быстро темнеет. Легкая закуска, шампанское... Я не знаю, как я должен себя вести, я чувствую себя подростком лет четырнадцати. Я не знал, когда со мной такое было, да и было ли вообще. На-конец, я почему-то предлагаю пройти на при-чал. На причале она облокотилась спиной о па-ра¬пет, я стою напротив ее, и она говорит:
– Мы будем делать это здесь?
Меня колотит и плющит. А у нее опять ника-ких эмоций.
Я что-то пробормотал, и мы пошли в дом. В комнате она окончательно становится педаго-гом: «Раздевайтесь и ложитесь...»
Я брал в ладони ее грудь (давно бы так) и прижимался к ней и смотрел на ее лицо, в ее такие красивые глаза. Для нее это, возможно, был эпизод, для меня это и была настоящая че-ловеческая близость...
– Ну как? Пять с плюсом? – Она ставит себе оценку. Я солидарен, но я молчу. Это тот слу-чай, когда секс для меня не маленький праздник плоти, а творческий акт, и при моей сверхтре-бовательности к творчеству я рад и доволен. («Надин, вы такая прелесть.»)
Я не хочу, чтобы она уходила. Я готов к про-должению, не отрываясь от нее по крайней мере до утра, но (я уже говорил) ей надо быть вне подозрений. И она уходит.
У калитки (дальше мне идти нельзя) она спра¬шивает:
– У вас прежде не было в постели мастера спорта?..
Я еще прошел на причал и долго смотрел на воду и на столбы света от фонарей на других берегах и на редкие совсем пароходы...
Утром она забежала, мы хорошо по-взросло-му поздоровались...
У меня дела в городе, и я сказал ей, что тоже иду на пароход.
– У меня тренировка в спортшколе. Сестра при¬шлет за мной машину.
Стало быть, с прибытием парохода на мате-рик нас ждало расставание.
Она пошла к машине, а я пошел было своим путем, но она меня окликнула, пригласив жес-том тоже в машину. И это была машина... ее партнера, того самого.
Она села на заднее сиденье, так всегда садят-ся в машину к мужчине замужние женщины в небольших городах. Я сел рядом. Молодец, она была так непосредственна. Он поглядывал на нас в зеркало, но мог этого и не делать. Самый первый следователь России, имея спецзадание, ничего бы не заподозрил. Лукавство в женщине становится чертой характера с той поры, как она становится женщиной. Хотя меня этот сле-дователь расколол бы секунды в 3.
Мы, конечно, проехали мимо спортшколы, в которой у Надин предполагалась тренировка, затем они высадили меня и покатили дальше...
В  ЛЮБОВЬ  КАК  В  ОМУТ
До конца дачного сезона Надин навестила меня еще несколько раз. Все с ней было совсем не так, как с другими барышнями. С ними было все хорошо, но когда они уходили от меня на пароход, это тоже было хорошо, я выпивал фу-жер вина и возвращался к себе, будто этого ви-зита и не было. С Надин было все по-другому. Я видел в ней личность и воспринимал ее как личность, в том числе и в постели.
Оказалось, что она кандидат педнаук. Это го-во¬рило и о характере, и о целеустремленности. Делать диссертацию при полном отсутствии во-круг себя научной среды... Диссертация – что-то о спортивных результатах в пубертате.
При немалом наборе мужчин в ее биографии только двое, по ее словам, приняли участие в ее человеческом формировании. Один – тренер студенческой поры, он имел ее как игрушку и воспитывал в половом плане. Другой – научный руководитель диссертации, с ним она не спала, хотя это было «против правил».
Она вся была мне нужна, интересна и желан-на. Я готов был снять в городе квартиру для продолжения наших отношений. Она отчетливо сказала свое «нет». Это я понимал. Я, отноше-ния со мной, это для нее в городе было бы из-лишним. Эту схему я принял как неизбежность.

В Москве я ее спокойно и уверенно не забы-вал. Когда я что-то видел, слышал, читал, мне хотелось всем этим делиться с ней. Помимо халтуры в издательстве Игоря, которая меня кор¬мила, да и поила, я принимал участие в из-дании альманаха «Предлог» под флагом извест-ного телеведущего. Это была хорошая компа-ния хороших ребят. Здесь мне тоже не хватало Надин, хотя я понимал, что в этой компании она была бы приятной гостьей, не больше, у нее другой круг интересов.
На Новый год я через знакомого журналиста послал ей янтарное ожерелье (это мой жаргон, она это называет бусами).
Она прислала фотографию: она с ребятами на лыжах около моей дачи.

Едва прибыв на дачу, я, конечно, позвонил Надин и, конечно, сказал, что ее здесь очень не хватает. Она сказала, что «при первой же воз-можности». В разговоре были тепло, привет-ливость, и я относил это к себе, так, наверное, мне хотелось. Через пару недель я себя остудил: нехорошо так навязываться, у нее действитель-но своя жизнь.
И вот 23-го мая я выехал в город в библиоте-ку. По дороге, в автобусе зазвонил телефон.
– Антон Николаевич, вы где?
– На пути в город.
– Когда обратно?
– В 4 часа.
– Я к вам присоединюсь.
И вот я стою на пароходе у трапа, ожидая ее и понимая, что автобусы-то уже прошли. И вдруг полубегом на трапе возникает Надин. Вся такая светлая.
У нее полгорода знакомых, очевидно, кто-то ее подбросил.
На пароходе она жмется ко мне. Это прият-но. Это праздник. Но праздник всего на 3 часа.
В следующий раз она появится через две не-дели. И все это время не было, наверное, ни дня, а, может, ни минуты, чтобы я не думал о ней, не ждал ее. Прав, конечно, мой циничный психолог Игорь. «Она точно так же смотрит на мужчин, как ты на женщин. Она «мужчина в женщине» в половых делах.» У нее есть, веро-ятно, парочка достаточно близких мужчин, но она не принадлежит ни одному из них. Она сама по себе.
Как-то она назначила мне свидание в городе, в кафе, днем. По дороге в кафе я встретил ее обаятельную сестру Ирину, которая сообщила мне, что Надя идет в кафе на встречу со мной, у них только что закончилась тренировка.
– А потом у вас еще тренировка?
– Нет. На сегодня всё.
В кафе мы хорошо разговорились. У нее бы-ло лирическое настроение. Она сочла нужным сообщить мне, что после нашей последней встречи она «не была с мужем». Это 6 дней. Не знаю, как мне следовало это воспринять. А потом зазвонил ее телефон. Мужской голос, похоже, напомнил ей о обговоренной встрече.
– Еще 20 минут. Я в кафе с Антоном Нико-лаевичем.
А мне:
– Антон Николаич, у меня тренировка.
Еще через полчаса еще звонок. Видимо, там был накрыт стол, и дяденька уже заждался.
– Антон Николаич, не думайте ничего лиш-него. Если бы это был любовник, неужели я говорила бы ему, что сижу в кафе с другим мужчиной.
Ему она, вероятно, скажет: «Антон – просто друг. Неужели, если бы он был любовником, я говорила бы о встрече с ним в кафе.»
Мы дошли до перекрестка. Она меня поцело-вала и быстрым-быстрым ходом поспешила «на тренировку».
На спортбазе заезды ребят следовали один за другим. С одной из групп прибыл прошлогод-ний друг Надин, в машине которого мы ехали после нашей первой близости. Гостивший у меня в это время Игорь, профессионал по жен-ским интригам, расшифровал обстановку.
– Твоя подруга выросла в моих глазах. Она развела потоки так, чтобы разойтись с этим парнем. Она освободила себя для встреч с  тобой. Она же видит, как ты к ней от¬но-сишься. Она хоть женщина и не сентименталь-ная, но...
С нашей последней близости прошел месяц, прежде чем Надин прибыла на спортбазу со своими подопечными. Я ее до этого особо не беспокоил, хотя перезванивались мы часто. Дело в том, что ей предложили место преподавателя в педагогическом колледже по физиологическим и спортивным дисциплинам. Нужно было готовиться к занятиям. Я пре-красно знал, что это такое.
Те две недели, что Надя Михайловна провела на спортбазе, я определил для себя как медовый месяц. Она забегала ко мне каждый день на часок, но мне казалось, что она всегда рядом, всегда со мной. Она почти не отходила от ребят, и ее ребята выделялись дисциплиной. Это заметила деревня. Перепало ее славы и мне. Женщина из деревни Галя сказала мне:
– Николаич, мы тебя зауважали. У твоей-то ребята самые хорошие.
– Вы что, Галя. Она, может, разок ко мне за-бегала спички спросить. Я не знаю, как ее и зовут.
– Ну, для этих дел как звать-то необязатель-но. А что она, спички-то спросить у своих паца-нов не могла?
2 августа ее смена закончилась. Мы хорошо простились, и она отъехала в город. Я предло-жил ей съездить на неделю в Прагу. Она отка-зала. Много позднее до меня дошло, что она не поняла, что это был бы мой подарок, и, естест-венно, вся финансовая сторона за мной.
Нынешние ребята – свободный народ. И че-рез 9 месяцев в пубертате после спортбазы слу-чаются прилеты аистов. Надин эти птицы не бес¬покоили.
В Москве, если дорога куда-то или к кому-то занимает полтора часа, – это нормально. Здесь же, если дорога занимает час, – это считается много и неудобно. Дорога из города ко мне (загородный автобус, ожидание парохода и пароход) занимала как раз час. Барышням, которые навещали меня до Надин, я проплачивал такси до парохода и обратно. Получалось полчаса. В манерах и поведении Надин мне виделось нечто аристократическое, и я не решался, стеснялся предложить ей оплату такси. К тому-же я полагал, что у нее всегда есть кто-то под рукой, кто и отвезет, и встретит.
16 августа она сказала в телефонном разго-воре:
– Я иду по незнакомой улице и думаю о вас.
Да, господа, она обращалась ко мне на «вы».
17 августа я был в городе и предложил ей прогулку в Кстово. Это одно из моих любимых загородных мест. Мы должны были встретиться на автобусной остановке. Направляясь к этой остановке, я издалека заметил недалеко от этой остановки автомобиль. Из него Надин и вышла. Я хотел обнять ее, она меня четко отстранила. А  когда мы заняли места в автобусе, водитель того автомобиля все смотрел и смотрел на нас. Надин была совершенно спокойна. Молодец, подумал я, как она умеет выстраивать правиль-но своих мужчин.
На этой прогулке я очень, очень и очень про-сил ее навестить меня на следующий день. Она навестила и вновь только на 3 часа. Все было замечательно. Я опять говорил о том, что надо бы встречаться почаще, а она опять говорила, что у нее крайне мало возможностей по вре-мени.
А в сентябре изменилось расписание парохо-дов. Интервал между двумя вечерними парохо-дами стал теперь 2 часа.
Надин стала для меня частью меня, частью моего образа жизни. Я скучал по ней, ждал ее. Это, конечно, нелепо для взрослого мужчины, но я полагал, что Надя испытывает те же чув-ства ко мне. А между тем, она не появлялась у ме¬ня уже месяц.
И вот 18 сентября она прибыла утренним па-роходом, то есть на весь день...
ПОСЛЕДНЯЯ  ВСТРЕЧА.  ПРЕДАТЕЛЬСТВО
Та встреча с такой теплой и вкусной близо-стью была в середине сентября. Все было вели-колепно. Хотя теперь я думаю, что это для меня было все так великолепно, для нее это, возмож-но, было достаточно буднично, как бывало у меня с другими, до нее, женщинами, хотя она и сказала незадолго до этого:
– Мы теперь как родные.
Я тогда повязал ей на руку красную капитан-скую повязку. Это означало для меня, что мы теперь одна команда и она в этой команде капи-тан.
Теперь, после всей перенесенной боли, я ци-нично все перекрашиваю: пусть это все в моих воспоминаниях означает, что я просто предло-жил себя в ее обойму...
Потом мы прогулялись в ближайший лесок. Этот лес сильно запущен. За ним никто давно не ухаживает. В тот раз я не замечал ничего этого. Моя душа пела радостью, обнимая все вокруг.
Мы вышли к узкому совсем сильно вытяну-тому пруду, который почти стал болотом, и на другом берегу этого пруда на пригорочке от-крыто, не прячась, нас ждал целый выводок красавцев белых. Я перевел Надин через выте-кающий из пруда-болота ручей так, чтобы она вышла прямо на этот такой дивный подарок. В этой подставе, впрочем, не было никакой необходимости: Надин как грибник годилась мне в профессора...
Я совсем не хотел, чтобы она уезжала, и во-обще она тогда плотно вошла в мою жизнь, я не только сердцем, душой, но уже и разумом по-нимал, видел, что она для меня отныне... Ну, в общем, плохо и как-то пусто мне без нее.
Увы, мне однако следовало и смириться и считаться с тем, что у нее своя отлаженная жизнь по всем азимутам, и я едва задевал эту жизнь в одной какой-то точке, проскочив по касательной. Вот так радость сплеталась с тос-кой, тревогой, с раздумьями и вопросами, кото-рые можно и не задавать, все равно на них нет ответов. И это было мучительно. Конечно, ви-новат был только я. Я ведь и живу и думаю сердцем. Я был с ней открыт, искренен, а это нельзя.
Если принять схему, что все мы актеры на одной большой сцене жизни, а сама жизнь стало быть – игра, в игре, а по сути – в схватке двоих в женщине всегда должна оставаться тайна, а в мужчине пусть не тайна, но не-пременно некая недосказанность. Сказал же Заратустра: «Ты идешь к женщине? Прихвати плетку». У меня, конечно, не было плетки, я даже не знаю, где эти плетки продаются.
Я теперь иногда думаю так. Надин выбрала для себя в жизни роль спортсмена. И игра для нее – спортивная. В этой игре она знала и пора-жения, но с каких-то пор она больше не позво-ляет себе поражений, а ничья – это для спорт-смена не результат.
Вечером она отъехала.
Я остался на берегу до ночи. Мне не хватало в этой красоте ночной воды Надин. Я вспоми-нал и думал о ней, а потом пошел спать. Ника-кой давно мучившей меня бессонницы. Уснул хорошо, как в детстве, с улыбкой, наверное. Под утро Надин мне приснилась. Она шла по береговой линии по воде мне навстречу, и на ней было коротенькое совсем, короче уже неку-да, почти открывающее грудь платье из тума-на...
Приближались мой отъезд и ее именины. Я ду¬мал о подарке и позвонил ей, сказав, чтобы она предусмотрела на 30-е нашу встречу.
– А никакой встречи больше не будет.
Столбняк. Молчание. Я отключил связь. Как же все просто. Я был не готов поверить, что все именно так, что встречи именно не будет. Я, ко-нечно, еще звонил ей, считая все каким-то не-доразумением, случайным сбоем.
Нет, это был не сбой. Это было прямое и от-кровенное предательство. Вот так все просто. На ровной, хорошо скошенной поляне без кочек и без лунок.
Отныне она переводила наши отношения в категорию «хороших знакомых».
Если предполагать возможность всего этого, мне следовало не выпускать ее из койки, пока... не знаю, что пока. Варьянт: пока она не даст слово, что сразу из постели мы направимся в загс. Хотя, конечно, по дороге она бы все равно убежала, и мне было бы ее не догнать: на ней были кроссовки, а не каблуки, да и вообще – она ведь легкоатлетка, мастер спорта.

Вот как ведет себя настоящий, уважающий себя (пусть даже неизвестно за что) мужчина, мачо. Он найдет ее, разыщет. И войдет в тот дом. Пусть она там будет с любовником, или даже с мужем. Можно не обращать на них вни-мания, просто нейтрализовать их выстрелом в потолок. Он так щелкнет кнутом в воздухе ком-наты, вложив в этот жест все свое негодование, всю злость, обиду, отчаянье, попранное досто-инство, что от этого щелчка вздрогнут стены. Он схватит ее за руку, да можно и за ногу, и потащит из дома, на дав ей ни придти в себя, ни одеться. Он забросит ее как мешок на спину лошади, а сам вскочит в седло. И – вперед. Ал-люр – три креста. Дома он швырнет ее в по-стель, а может вообще повесить на люстре, и во все последующее он вложит всю свою боль, всю, до последней капли. Она будет его, вся, во всех позах и позициях, во всех шести степенях свободы, ей самой он не оставит ничего, пока она не начнет плакать от счастья и уже не захо-чет от него уходить. Нет уж. Всё, красавица, вот теперь ты свободна, можешь уходить. Можно, конечно, что-то подарить ей на прощанье, а можно ничего не дарить. Прощай, барышня.
Вот теперь можно расслабиться.

Увы, я не мачо.
Мы еще повидались. Посидели в кафе. Пого-ворили о разном. На выходе из кафе я все-таки спросил:
– Причина?
– Я сама не знаю.
Вскоре с неотвеченным вопросом «почему?» я отъехал на московскую зимовку. В на¬шей издательской группе на дачный сезон я остав-лял за собой в основном корректуру и редакту-ру, зимой за мной были еще и отношения с по-лиграфистами и торгашами, так что работы было много. Это хорошо сжимало время, отвлекая от «глупостей». Но...
Не было мира в душе. Я снова начал и пи-сать и звонить Надин. Она отвечала, и мне и в текстах и в голосе слышались и тепло и отзвуки нашей былой близости, то есть я слышал то, что, по-видимому, хотел слышать. В то же вре-мя, раздваиваясь, я понимал, что ее ответы – это лишь воспитанность, и мне надо «отходить», возвращаясь к прежней жизни, до Надин и без Надин.

После сорока не может и не должно быть ни-какой любви. Любовные приключения – да ради Бога, но... до красной черты. Конечно, эти лозунги – ни для кого. Каждый решает сам. Говорить (себе и другим) – это одно. А поступать – это, бывает, очень даже другое. Это диалектика. Ее надо преподавать с детского сада по Гегелю. Но у нас ведь его никто не читает. Мы живем по Салтыкову-Щедрину. У нас если даже градоначальник пожелает улететь куда-нибудь в космос, так непременно зацепится штанами за шпиль на соборной ко-локольне.
Дорогая моя желанная женщина, я прекра-щаю вот так, ежеминутно, думать о тебе. Сам я тебе больше ни звонить, ни писать не буду. Вздрагивать от каждого звонка, полагая, что это звонишь ты, я тоже не буду. Вот так врал я себе. Приглашать других я, конечно, не намерен, но если что-то будет само идти в руки, отвергать, как я это делал последнее время, я тоже не ста-ну. В общем, новая старая жизнь.
Так я решил. Оставалось воплотить это ре-шение в каждодневную жизнь. Продолжала му-чить непонятность. А если мне что-то непонят-но, я бьюсь и бьюсь над этим, чаще, конечно, загоняя себя в тупик. Здесь можно сойти с ума. Только не это. Лучше посох и сума.
Теперь следовало побродить по перелескам, вырезать посох...
ТИХОЕ  ПОМЕШАТЕЛЬСТВО  БЕЗУМНЫХ  ДНЕЙ
Надо бы доехать по любой ветке метро до конечной, выйти из метро и... пешком по Руси. Но посох-то я так и не вырезал, а куда же по Руси без посоха.
Все эти мучительные раздумья следовало сми¬рить, подключив мозги и самоиронию.
Барышня мне ничего не должна. Да, она меня приручила, но между нами ведь не было заверенного у нотариуса договора. Конечно, еще одну встречу до моего отъезда она могла бы себе позволить. Но... вот так.
Едва я появился в Москве, мне позвонила одна давняя подруга, потом еще одна. Было все, не было только праздника. А ведь Надин объяс-нила мне, как жить без нее: «Ведь было же, все было. А ведь могло и не быть. Вспоминайте и не держите никаких обид». Молодец, как же все очаровательно просто.
Выпивки стало многовато, можно бы по-меньше. Вино как-то уводило от одиночества, которое давалось мне очень тяжело. Одиноче-ство – внутреннее состояние, а внешне его, ко-нечно, надо прятать, и вино здесь – хороший помощник. Но в общем-то, вино не спасало. Следовало уйти с головой в творчество. Мое творчество при Надин стало более чистым,
открытым, доверчивым, каким-то прозрачным. Те¬перь в тексты полезла «правда жизни», от которой я прежде усиленно уходил, выстраивая свой мир, мир любви, красоты и добра, мир вы-сокой мысли. Теперь это все ушло. Мои герои (героини, конечно, тоже) стали расчетливы, ци-нич¬ны, похотливы. Все стало как в окружаю-щей жизни, которая вообще-то всегда была для меня чужой.
Без праздников для души остаются малень-кие праздники для тела. Так у меня появилась Ольга. О ней я расскажу потом, отдельно.
13 февраля у Надин день рождения. Я при-гласил Игоря посидеть в кафе на Тверском бульваре.
– Ты ее еще не оставил?
– Она меня оставила.
– Молодец, она не ждет, когда оставят ее. А  ты продолжаешь надеяться? И чего ты ждешь? Только не выходи из иронии.
– Я увезу ее в Америку. Мы будем там на бе-регу океана, и белые волны будут бежать по отмели, и солнце будет играть с этими волнами, и моя радость будет удесятеряться оттого, что рядом со мной она.
– Ты человек небесный, а я земной. Поверь, что в Америке ее уведет от тебя какой-нибудь ковбой.
– Тогда по-другому. Мы будем в бескрайней степи, в небе будут играть жаворонки, и мир будет так прекрасен и еще прекраснее, потому что в этой степи мы с ней вдвоем. И никаких ковбоев.
– Ковбои везде, Николаич.
– Нет, нет, Игорь. «Они жили долго».
– «И умерли в один день»?
Мы чокнулись стопками коньяка и больше к этому вопросу не возвращались...

В мае я прибыл на дачу. 9 мая в городе тра-диционная молодежная эстафета. Надя там при делах, но кратко мы повидались. Она была при-ветлива, сказала, что мы могли бы встретиться в городе в кафе.
И вот мы сидим в кафе. Повторяется про-шлогодний сценарий. Мы хорошо разговарива-ли, а потом звонит ее телефон. Слов не слышно, но смысл отчетлив, мол, я жду, в чем дело? В ее улыбке мелькнула легкая тень смущения.
– Извини, еще минут 10.
Что и требовалось доказать.
Похоже, что наше общение комфортно не только мне, Надин не спешит, и вскоре раздает-ся еще звонок. Интонации мужчины очень тре-бовательны, так говорят при уже устойчивых отношениях...
Мы идем до перекрестка. Я все-таки спро-сил, на что я могу рассчитывать. Она ответила как-то мягко, по-доброму.
– Я обязательно позвоню. Пригласите пока дру¬гую тетеньку. Я пока не созрела.
На перекрестке все традиционно.
– Дальше я иду одна. – Она поцеловала меня в губы и пошла быстро, почти бегом.
30 мая у меня день рождения. Собралось че-ловек 12, приятели решили сделать мне пода-рок, привезли двух тетенек из моего «послуж-ного списка». Надин не было: у нее тренировка. Она согласна приехать на другой день, «если ты будешь не один». Я был не один, приехали два моих друга. Мы вчетвером хорошо посидели в саду. В какой-то момент мы с ней оказались вдвоем на террасе. Я пытаюсь ее об-нять. Она выставляет вперед руку: «Мы здесь не одни».
Пытка продолжается. Если бы Надин была француженкой, она бы, наверное, обслуживала гильотину.
Я не оставляю ее в покое. У меня гостят ин-тересные люди, я приглашаю Надин, ей неког-да. В городе проездом известная художница. Она звонит мне, просит познакомить с интерес-ной женщиной для экскурсии по городу. Я зво-ню Надин, ей некогда. Ее сестра приезжает с уни¬версиады, где она отработала судьей-инфор-ма¬тором. Я организую интервью с сестрами в городской газете. Ирина рассказывает про уни-версиаду, Надин про ситуацию в городе с дет-ским спортом.
Ближе к концу июня мои друзья-музейщики проводили за городом на родине А.А. Ухтом-ско¬го конференцию по доминанте. Ухтомский – автор теории доминанты. А Надя Михайловна читает своим студентам в колледже про доми-нанту. Я пригласил ее на эту конференцию. Ей интересно, и она согласилась. Но ее беспокоило время возвращения в город.
Дальше все шито белыми китайскими нитка-ми. Никто не спрашивал ее ни о каких причи-нах. Она сама поведала, что ее пригласили на встречу за городом, в Гаврилове, выпускники колледжа. Нужный автобус в 6 вечера, обратно в город в 8.
Мы вернулись с конференции вовремя. На-дин успевала заехать к себе домой (по ее сло-вам: принять душ) и – на нужный загородный автобус. Я спросил ее, могу ли я рассчитывать увидеть ее у себя в ближайшие день-два. «Нет».
В спортивной среде Надя относилась к своим ребятам с теплом и любовью. Дети это чувствовали и отвечали уважением, таким редким в их среде.
В колледже была другая среда. Самостоя-тельные, казавшиеся себе взрослыми семнадца-ти-восемнадцатилетние оболтусы. Эти парни не могли без вожделения смотреть на эту необычную, красивую, сексуальную женщину без возраста. Бывая в городе, я видел стайки этих ребят в парке на берегу Волги. Они пили пиво и безудержно матерились. Девочки не отставали от мальчиков. Они были свободны в сексе и очень этим гордились.
И вот эта публика, собравшись за городом на выпускную тусовку, трезвая и серьезная, будет до седьмого часа вечера ждать преподавателя, который напутствует их в новую жизнь. Все будет опрятно, трезво и даже без мата. Потом они проводят преподавателя на последний ав-тобус...

За 2 года до этого я написал натуралистиче-ский рассказ из двух частей. В первой молодая спорттренерша идет в постель к учителю физ-культуры. У них не получается ничего путного, и они разбегаются. Во второй части (прошло 20 лет) она уже преподаватель в педколледже. Ее домогается парень из выпускной группы. Она строго ставит его на место, а после выпуска едет к нему на дачу на одну, первую и последнюю, ночь. Утром парень провожает ее на автобус. Из автобуса выходят родители. Она смотрит на папу, папа на нее, потом на сына и снова на нее...
Этот рассказ у меня брали 2 журнала. Я пока-зал его Надин, а потом, выслушав ее возмуще-ние, я забрал рассказ из журналов...
Через 3 дня я позвонил Надин, и мы встрети-лись в кафе. Она выглядела весело и победо-носно.
– Ну, как выпускники?
– Какие выпускники? – Потом она что-то вспомнила. – Все замечательно. – Она улыбает-ся, вспоминая ту поездку в Гаврилово...
Я иду с ней до ее остановки.
– Надя, надо как-то определиться.
– А я определилась.
Она не успевает договорить, показался ее ав-тобус, и она легко и пластично бежит через дорогу к остановке.
Вечером я ей позвонил.
– Антон, ну пожалуйста, подождите не-много. Я подъеду к вам и все объясню. – Она говорит приглушенно, видимо, кто-то рядом. – Я пока несвободна.
Ей, видимо, нужно было от кого-то освобо-диться, и это все откладывалось. Или кто-то должен был отъехать и все откладывал этот отъезд.
Она спокойно допускала у меня других жен-щин, и я должен был терпеливо ждать, когда у нас появится возможность и настроение для нашей встречи.
При взгляде со стороны здесь было что-то и нелепо, и неправильно, но я уже говорил и, наверное, скажу еще не раз: я излагаю хронику, все складывалось именно так.
Больше так продолжаться не могло, но, увы, и по-другому тоже...

Я отъехал на остров, чтобы читать, размыш-лять и бродить по берегам...
ДИВО  ДИВНОЕ
Июнь пришелся жарким. Где-то со средины месяца уже вовсю купались не только дети. Утренний пароход приходил переполненным и делал еще дополнительный рейс. И пляж и по-ляна сразу за моей территорией кишели тури-стами. Мне они не докучали. Их визиты стали редкими. Прежде, бывало, заходили в поисках алкоголя. Приезжали на остров как на празд-ник, а когда заканчивался алкоголь, шли в магазин. Убедившись, что магазина больше нет, шли по местным жителям, заходили и ко мне. («Любые деньги, любые деньги», – протягивая 100 рублей за бутылку, которая стоила 200). Теперь у народа самосознание выросло, все понимали, что никаких благ в виде магазинов для них больше нет, рассчитывать следует на себя, так что алкоголем запасались по полной (не все, как оказалось).

В то утро я уже знал, знал уверенно, что я свободен от Надин, если даже она и позвонит и подъедет, с ней будет тоже, что бывало с дру-гими: маленький праздник на пару-тройку ча-сов. Накануне я отправил в издательство тяже-лейшую корректуру (там было много сложных формул) и решил весь день посвятить отдыху.
После утреннего кофе я почитал неокончен-ные вещи тридцатилетнего Пушкина, пригото-вил дрова для баньки и... всё. Сходил, конечно, купнулся. Заплыв был совсем коротким, вода все-таки еще не очень прогрелась. Дальше – чтение и свободные непорочные размышления. Это уже в саду.
В саду у меня два стола. Один – большой, это для компании, другой – в тени под липой, где я и устроился. У нас в прибрежной полосе по негласной и всеми принятой норме ус-тановился пляжный дресс-код, везде: и в огороде, и в саду, и в доме. На мне были плавки, бейсболка и широкое полотенце на плечах. Один стол, два стула, на столе двухлитровая емкость киндзмараули, большое овальное блюдо с абрикосами, фужер один – я никого не ждал. Правда, зачем тогда два стула, не знаю, но так было как-то комфортней. Мобильник я тоже положил на стол, хотя никаких звонков ни от кого, конечно же (кто бы сомневался) не ждал.
Жизнь (за моим забором) пела, звенела, кипе-ла радостью такого волшебного дня...
Зазвонил мобильник. Можно было не отве-чать на звонок, но мало ли, может сводка пого-ды или еще что-нибудь. Звонок с луны удивил бы меня меньше. Галина Анатольевна... После спектакля, в котором мы были действующими лицами и исполнителями, у нас не случалось ни поводов, ни доводов ни для встречи, ни даже для звонка. Гале было не до меня, а мне было вообще ни до кого, Надя Михайловна заполни-ла все пространство вблизи и еще некоторое пространство дальше.
И вот – звонок... Очень теплый голос. Она спросила, свободен ли я. Ну вот, Надя Михай-ловна, вот и «другая женщина». Она думает, ехать ли на шашлык к дочери с зятем или ко мне.
Это была бы легкая свободная встреча, лег-кое общение, хорошая выпивка, хорошая пос-тель, а вечером она бы укатила. Чего еще же-лать, когда все последние дни наполнены бо-лью, которую причиняет мне Надин. Галя спра-шивает, свободен ли я. Куда уж свободней... И я заговорил, имея ввиду пригласить тетеньку. И не¬медленно. И как-то так получилось, что го-ворил не я, чья-то тень стояла у меня за спиной.
– Галина Анатольевна, я не очень-то свобо-ден. Жду гостей.
Как же неприятно врать, да еще и на ровном месте без всякой необходимости. Да и не самое хорошее объяснение. Причем здесь гости, если бы они и были, Галина могла бы только укра-сить любую компанию, мы оба это понимали.
– Ну что ж. Мне жаль. А ты, похоже, влюб-лен. Поостынешь – звони. Может быть и не оби¬жусь.
Вот так. Я, может, и надоел Надин своими звонками, но сдержать себя я не смог. Я позво-нил и говорил то, что она уже много раз слыша-ла. Я просил ее приехать.
– Антон, ну пожалуйста еще немного, совсем немного. Я позвоню.
Ее голос, сам голос был голосом родного, самого близкого человека...
Контакт с окружающим миром не склады-вался. Я принял полфужера киндзмараули и по-грузился на 27 веков назад. Лукреция. Ее изна-силовал сын царя, и он объяснял свой поступок ее красотой. Лукреция обо всем поведала мужу и покончила с собой. Римляне изгнали царя (его звали Тарквиний), и это был последний царь Рима.
Я отложил книгу и открыл другую. Овидий. «Наука любви». Первая из запрещенных книг. Запретили не боги (боги выше морали), запре-тили власти. Хорошее чтение хорошо запива-лось вином.
А тем временем жизнь по-прежнему так и не могла обходиться без того, чтобы Аннушка не пролила подсолнечное масло.
В одной из компаний на поляне опрокину-лась емкость с водой.
От стола, за которым я сидел, прямо к калит-ке идет кирпичная дорожка. И вот калитка... нет-нет, не заскрипела, она у меня не скрипит, она просто отворилась, и вошло Диво дивное. Загорелая. Красивая. Стройная. Лет 19. Большие черные очки, бирюзовое бикини и бюстгальтер в ту же масть. Она была в легком, но заметном поддатии. В руке пустая пластиковая тара. Ве-роятно, за водой. Она присела на стул. Такие визиты в жару случаются. Я хотел указать ей на бак с водой, но... красота. Я взял ее тару, сам ее наполнил и поставил на стол перед ней.
– А что вы читаете?
Так. Сейчас мы откроем филологический диспут, а потом калитка откроется еще раз и войдет двухметровый поддатый амбал с бицеп-сами из закаленной стали...
Но... красота, она не требует доказательств, а логику она просто отвергает. Я по¬велся.
– «Науку любви».
– Пушкин?
– Не совсем, но они в общем-то одного поля ягоды.
Она, конечно, ничего не поняла, но это не имело ни значения, ни смысла.
– Вы извините, наши-то водку бухают, а я боль¬ше вино люблю.
– Считайте, что мы с вами одноклубники.
– У нас девчонка одна упала, вино малость опрокинулось. Вы такой добрый. Может, у вас найдется лишняя бутылка. Мы заплатим.
Вот что меня вело? Мужчина, читайте своего Овидия, а девушку ребята послали поводу. Не прыгайте не в свои сани. Но...
– Зайдемте в дом. Поскребем по сусекам.
Мы зашли на террасу. Если попытаться ее обнять, она может дать отпор, а потом еще по-делится впечатлениями со своими, и их обалко-голенная компания... страшно по¬думать.
Человек мыслящий в минуты замешательства обращается к прецедентам. Прецедент – вот он, на раскрытых страницах. Правда, на насилие меня, конечно, никакая красота не подвигнет, я же не римлянин... Красота может и спасет мир, но это потом, а теперь... мгновения, которые оставались на размышления, прошли быстро. Мозг отключился. Я об¬нял ее и положил ладони на ее попу и спустил бикини. Она вся прижа-лась ко мне и впилась губами в мои губы, крас-ка выступила через ее загорело лицо, ее тело вздрагивало... Я все-таки заметил, что калитка отворилась, и по дорожке шел, покачиваясь, действительно амбал.
Я быстро вернул бикини на место и слегка подтолкнул свой нечаянный подарок к выходу.
Гость остановился у стола, наполнил вином фужер, залпом опрокинул в свое тренированное горло, поморщился и поставил фужер на место.
– Мужик, у тебя самогонки нету?
Я не мог ничего ответить, потому что мое дыхание еще не отошло от любви. Но гость и не ждал ответа. Он подхватил в одну руку тару с водой, в другую блюдо с абрикосами, качнулся разок-другой, сообразил, что абрикосы ему не донести, поставил блюдо на место и пошел на выход. Кирпич моей дорожки трескался под его могучей поступью. Королева шла за ним. Она обернулась и раз, и другой. Ее лицо светилось благодарностью. Скорее всего не за воду.
Я вернулся за стол. Вино стало еще вкусней, чудом уцелевшие абрикосы тоже. Читалось с трудом. Теперь можно было обратиться к пре-цеденту. Лукреция. Нет, все-таки натянуто.
Вскоре я пришел в себя и теперь привычно иронизировал над собой и над всем, что про-изошло.

Где-то за час до последнего парохода солнце взошло еще раз.
– Я опять задела ногой воду. Она снова про-лилась.
– Нечаянно задела? – Я уже спокойно высту-пал в своей обычной манере.
– Я посижу у вас минут 15. Наши все бухие. Мой спит. Угостите меня вином.
Я взял ее за руку и провел на террасу. Все было уже без паники. Может и не волшебно, но очень даже великолепно. А потом мы сидели в саду за столом, пили вино под абрикосы. Очки за все время нашей нечаянной любви она так и не снимала. Мне подумалось, что если я встречу ее в городе, я ее не узнаю. Она оставила свой телефон. Телефон, по которому я так и не по-звонил. Потому что в тот же вечер мне позво-нила... позвонила та, с которой было покончено раз и навсегда и которую я очень и очень ждал, и она навестила меня на другой день.

Потом она скажет, что ехала ко мне, чтобы по-доброму объясниться, объяснить, что мы боль¬ше не любовники и не следует больше тер-роризировать ее звонками и заботами. Если раз-говор пойдет нервно, она пойдет в постель, но предупредит, что это в последний раз.
Но это потом. А пока мы сидели на террасе, разговаривали, будто и не было никакого рас-ставания, а потом Надин встала, открыла дверь в комнату, и последовал ее фирменный жест, жест указательного приглашения в постель. В ту самую, где мы были последний раз почти 10 ме¬сяцев назад...
Все было замечательно, но я... я чувствовал свою вину перед ней, не находя себе оправда-ния. Это чувство никогда прежде было мне незнакомо. И всё. Она стала моей единственной женщиной. На все оставшиеся мне дни. Не в сезоне, господа, а на все оставленные мне Гос-подом сезоны.
И вот что мне интересно. Как бы я не мучил-ся без нее, стоило ей приехать, все вопросы ушли. Ушла и боль, как будто ее и не было.
МАЛЕНЬКИЙ  СПОРТИВНЫЙ  ЛАГЕРЬ
Я ожидал открытия нового сезона на спорт-базе с появлением на ней Надин. Некого «воз-рождения» между нами.
А между тем на здание спортбазы (в про-шлом барская усадьба) положил глаз кто-то из олигархов местного разлива (говорили, что вороватый мэр), и базу закрыли, сославшись на опасное состояние. А в самой спортшколе нача-лись каникулы. Надя очень переживала за де-тей: они разъедутся на лето и потом их не собе-решь. Она и ее очаровательная сестра Ирина ло-мали головы над тем, как бы организовать для ребят самодеятельный спортлагерь.
Мне так хотелось сделать что-то хорошее для моей Надин, я выворачивался наизнанку, и вот Господь (а больше просто некому) и помог, и подсказал выход.
На острове в полубездыханном состоянии на самом берегу существовала бывшая заводская база отдыха. Несколько не самой первой свеже-сти избушек. В каждой 4 спальных места. Есть электричество и большая уличная кухня. Это в двух километрах от меня.
Все это хозяйство удачно подхватил толко-вый местный парень. Для заезда на эту базу от греха подальше берутся путевки в городе в тур-бюро за наличные. Я убедил парня, что ему необходимо иметь в его деле и безнал. А Надя, проявив чудеса энергии и напора, сумела убе-дить баб в турбюро принять безнал.
А безнал свалился с неба. Под выборы одна партия выделила мне на издание книги некото-рую сумму. Я убедил депутата переоформить все это на детский спорт. Пришлось, конечно, покрутиться. Но за 4 дня мы управились.

А на 5-й день Надин заехала ко мне вечерним пароходом, то есть – на ночь. Это было между нами впервые.
Игорь, профессионал по женскому половому поведению, говорит, что женщине, даже вполне эмансипированной, интуитивно нужен убеди-тель¬ный повод, чтобы отдаться мужчине. Луч-ший повод – это благодарность за что-либо, за подарок, за помощь, за услугу.
Мне так не хотелось думать, что это благо-дарность Надин за некие мои услуги. Я сам был благодарен ей за то, что она предоставила мне возможность что-то сделать для нее.
Эту ночь я помню. Я в чужих постелях сплю очень плохо. Надин в моей постели, когда я предоставлял ей возможность уснуть, спала хорошо и спокойно.
А утром мне так не хотелось, чтобы она уез-жала. Ее отъезды стали пугать меня. Я просил ее остаться на сколько она сможет. Мне так хотелось побродить с ней и по острову, и по берегам, ведь этого никогда не было.
Я понимал, что если бы Надин была увлече-на, она отбросила бы все заботы...
Нет. Заботы. Дела...
Вскоре она меня удивила еще раз.
Когда их команда (две сестры и 20 с лишним их подопечных ребят) десантировались с паро-хода на остров, часть груза они оставили у ме-ня. Затем сестры («Две дуры», – так выразилась Ирина) вернулись за этим грузом. А унося этот груз, Надин вдруг как-то виновато сказала:
– Антон Николаевич, вы извините, сегодня я к вам не приду...
Это было чем-то уж очень новым.
Она пришла на следующий день, а еще через день заказала баню.
В бане она провела 2 с половиной часа. Я ждал и ждал ее. За время такого ожидания мож-но и «перегореть». Не перегорел.
Больше встреч не было. На территории базы на берегу объявился сумасшедший, это пугало ребят. Сторожиха его прогоняла, но он воз-никал вновь. Никто не знал, что с ним делать. А На¬дя, конечно, не могла оставить ребят.

Когда эта десятидневная спортвылазка за-кончилась, Надин еще раз заехала ко мне на ночь, и я вновь просил ее не уезжать...
Хоть плачь...
МОЙ  МУЖЧИНА
Я полагал, что теперь у Надин впереди месяц (август) свободы. И повторил свое прошлогод-нее приглашение на неделю в Прагу. А потом на неделю (а лучше две) ко мне на остров.
Я, видимо, не заслуживал счастья.
Вот-вот должен был начинаться большой чемпионат по легкой атлетике в Лужниках. Это на две недели. Сестру Надин вызвали в группу судей-комментаторов, а сама она... она просто поехала на эти соревнования.
Мне, конечно же, хотелось ехать с ней при полном соблюдении ее личной свободы, всех ее прав и привилегий во всех аспектах простран-ства и времени. Она была против. И я ее пони-мал. За многие годы в спорте у нее в Москве было, конечно, с кем встречаться. Да и жизнь со мной так или иначе в чем-то ограничивала бы ее. Она – свободная женщина. Я предложил ей свои московские ключи. Не надо. Сестра уст-роила ее в Лужниках где-то недалеко от себя сре¬ди спортсменов и околоспортсменов.
Я, безусловно, мог бы предложить ей вели-ко¬лепную программу двух недель в Москве. Она все это отвергала. Только по моей рекомен-да¬ции посмотрела потом Тициана (3 часа очереди на жаре, со мной это заняло бы 3 се-кунды).

Когда я собрался было ехать в Москву с На-дин, я сообщил Игорю, что намерен принять ее как туристку, занять ее первую половину дня познавательно-экскурсионной прог¬раммой, а ему предложил взять на себя пару экскурсион-но-ресторанных дней.
Игорь ответил письмом.
«Тебя не исправить. Поэтому пишу, чтобы был документ. Никакой Москвы не будет. Ты предложил барышне ехать в Тулу со своим са-моваром, да еще прихватить пряник. Жизнь этой девушки – спорт. Спорт – огромный инте-ресный мир, и для нее это ее мир. Вот в этот мир она и едет. В эти две недели для нее все будет по настоящему. Это не эстафета школь-ников по деревне. Она и вспомнит свои сборы-соревнования с сопутствующими приключе-ниями, и окунется в новые.
В отношении мужчин. Как друг посочувст-вуй девушке. Там будут трудности выбора. Но-вое – всегда поначалу интересно и привлека-тельно, а потом видишь, что лучше бы было выбрать другого.
Ты же принимаешь мой цинизм. Буду по-наглому циничен. Если у нее будут две-три мимолетные истории где-нибудь на тусовках – это не остается в памяти. Хуже (для тебя), если случится что-то основательное, дней на десять. Она забудет его, когда вернется домой, но ее тело какое-то время будет помнить. Для меня как психолога остается загадкой постель жен-щины с мужем после другого мужчины. А ведь мне приходится с этим иметь дело на работе...» 
Игорь никогда не называет имена и фамилии своих клиентов, но нередко это чи¬тается.
«Закончу заинтересовавшую тебя историю. Музыкант. Жена – чиновница минкульта, съез-дила на пару недель в Норвегию. Он пришел ко мне на прием: «Она другой человек в постели». Я ей позвонил. Пошел в лобовую. Она расколо-лась: «Был там хороший товарищ. Видно, мое тело помнит его, и с мужем все не так». Я его успокоил как мог: «Она долго жила без мужчи-ны, отвыкла. Время все восстановит». Может и восстановит, но кошка-то пробежала.
Если напугал тебя, извини. Я ведь твою де-вушку знаю только по мимолетному впечатле-нию, да из твоих теплых рассказов...»
Нет-нет, Игорь, спасибо, а твое письмо пере-вожу в «удалить»...

У нее с мужем регулярная половая жизнь, при длительных отъездах это предполагает бли-зость перед отъездом. С постоянным давним любовником такая близость необязательна. А со мной... в канун отъезда мы поехали в Кстово. Когда мы проходили мимо гостевых шатров, она указала на один из них.
– Здесь мне довелось побывать.
Это вызвало воспоминания, и она продолжи-ла.
– У меня всегда был один любовник. – И по-сле паузы: – И еще один.
Я ждал расшифровки, но ее не последовало. Я все-таки спросил:
– А я в какой категории?
– Вы мой мужчина.
Это, конечно, было очень расширительно, но я ничего не уточнял. Уважая в ней всё, я уважал и ее право говорить то и столько, сколько она считала нужным.

У меня были, конечно, женщины, о которых я мог бы условным и всем понятным образом сказать: «моя женщина». Иногда с кем-то из них редко, с кем-то почаще, я встречался. Были таковые и здесь, в городе.
Похоже, «мои мужчины» были и у Надин. И вот я был включен в эту обойму. Не знаю, что здесь так, а что совсем не так.

Мы прошли лес и шли полем. В одном месте мы присели на какие-то ящики. Было достаточ-но комфортно.
Я достал коньяк (100 г) и наперстки.
Мы разговаривали часа 2. Мне так хорошо с ней разговаривалось. Потом мы отошли в сто-ронку. Я взялся за ее ремешок, но она как-то просительно сказала: «Не надо». Я отступил. Что-то было, я это называю суррогатным сек-сом. Другого быть не могло. Ей предстояла бли-зость с мужем...

Она полдня экскурсировала по Москве, а ве-чером – соревнования.
Я старался не загружать ее, но все-таки и звонил, и писал.
Я что-то написал о своей влюбленности. Она ответила:
– А вам необходима эта любовь.
Потом я что-то еще написал о том же.
Ответ:
– Я живу без любовных тем. Мой принцип: здоровье, охрана здоровья, здоровый образ жизни.

Она вернулась в конце августа. По приезде она навестила меня на острове. Я ждал расска-зов о чемпионате. Их не было. В постели она была довольно прохладна. Я от¬нес это к тому, что она еще живет московскими впечатления-ми, и ей не очень-то до меня. А потом навестила в ночь на 1 е сентября. Как же мне было хорошо, волшебно. Мне хотелось сли-ваться с ней, быть с ней одним. В ту ночь я очень, очень ее целовал. Всю.
Теперь, кроме спортшколы, у нее было еще много преподавательской работы в колледже. Много времени занимала и подготовка к заня-тиям, она ведь начала преподавать недавно. Да к тому же ее там сделали завкафедрой.
И все же 8 го сентября она приехала ко мне в гости. Увы, с отъездом...
МЫ  БУДЕМ  ДРУЗЬЯМИ
8-го сентября была последняя наша близость. Я хотел ее всю, всю и перевсю. И этого же я ждал от нее.
Она в чем-то меня притормаживала.
– Это можно делать при полной уже близо-сти.
Это меня ошеломило. Ведь я-то исходил, ко-нечно же, из того, что у нас именно полная бли-зость.
Я вспомнил Игоря.
– С Надин с твоей стороны это больше чем близость, это полное слияние, для тебя во всей Российской Федерации и ближних космических окрестностях нет больше никого, но у нее-то свой опыт общения с мужчинами. Она хорошо и твердо усвоила: не будет тебя – будет другой.
Через 10 дней намечался приезд беременной в 3 месяца дочери Надин. А сама Надя была за-ня¬та на двух работах.
– Надя, в выходные предусмотри, пожалуй-ста, нашу встречу. Потом тебе будет не до меня.
– Почему? Я обязательно навещу тебя и буду с тобой. У дочери здесь будет своя компания и своя программа, а именно до ее приезда в вы-ходные я должна посетить Романов. Если меня не свезут, я поеду автобусом.
Свезти-то ее свезут, это я уже знал.
Это обязательность Надиного посещения Романова – городка в сорока километрах с великолепным Воскресенским собором – так и осталась для меня тайной.
Потом, уже при дочери мы кратко повида-лись в городе. При этой встрече она была со мной, но еще и где-то «далеко», и в этом «дале-ко» я не мог разглядеть себя.
Она успела съездить в Романов еще и вместе с дочерью. Их отвез в машине ее давний друг, вероятно, тот самый, что отвозил ее в Шере-метьево и встречал там же. Это, конечно, осве-жало их отношения и отдаляло ее от меня.
– Антон, обстоятельства изменились. У доче-ри токсикоз. Я постоянно должна быть с ней. Она уезжает 2-го октября, вместе с отцом, тогда я приглашу тебя к себе домой.
Первого октября меня ждали в Москве парт-неры. Я позвонил, что задерживаюсь.
А 30-го (ее именины) она оставила дочь в ка-фе с ее подругами, а мы встретились в другом кафе. При мне был волшебной красоты букет из 13-ти (ее любимое число) свежих роз...
Я смотрел в ее любимое лицо и с каким-то страхом думал о своем отъезде и о том, что на-ша предстоящая близость будет последней пе-ред долгой разлукой. В этой разлуке она для меня останется, будет, а вот останусь ли для нее я – это было большим вопросом.
Оставалось ждать 2-го числа, когда отъедет ее муж. Хорошо бы она, приняв меня, задержа-ла бы еще хотя бы дня на 2-3-4.
Если он не уедет, мы должны встретиться на острове.
И вот...

С нашей близости прошло 22 дня. Это у меня никого не было ни в постели, ни в мыслях. У нее же – нормальная здоровая жизнь. А с му-жем при дочери – это еще и некая иллюзия нормальной семьи. Был, конечно, и любовник. И это отдаляло меня. Я был лишним...
Что-то в ней было не так. Что-то изменилось. Она была по-прежнему милой, родной, но... что-то было не так.
– Антон Николаевич, отпустите меня. Ну что вы будете приезжать ко мне по выходным, и я всегда должна быть готова к встрече, а у меня ведь и своя жизнь, и свои заботы. Антон, мы будем друзьями.
Это был удар. Что это? Я ведь и без «друж-бы» отъезжал в Москву на всю зиму.
Повторялось прошлогоднее предательство. Удар был неожиданным, «без объявления вой-ны»». С ее стороны это не была импровизация, все продумано. Возражения не принимаются... А ведь могла бы все это изложить при послед-ней уже, прощальной близости.
– А как с отъездом мужа?
– Он не поедет.
Это, конечно, было неправдой.
– Тогда мы встречаемся на острове?
– Антон, у меня не будет времени. Я ведь все запустила и в спортшколе, и в колледже.
Это разворачивало так много всего. Я не знал, что тут еще можно было сказать. Для меня рушилось все. А ей было и легко, и просто... Да просто никак... Она сбросила то, что ей хоте-лось сбросить.
Следующая моя фраза была такой беспо-мощной. Я хватался за травинку.
– Когда я приеду весной, ты навестишь меня?
Она как-то повернула голову, чуть раскрас-нелась, улыбнулась как-то застенчиво (застен-чи¬вость – это вообще-то, не ее).
– Ну, уж это-то при любом раскладе собы-тий. И, наверное, надолго.
Скажите мне, господа: это должно было уте-шить меня?
Она, стало быть, не списывала меня с кораб-ля своей интимной жизни за борт, а переводила в обойму тех, кого она называет «мой мужчи-на».
Я понимал: любой гражданин планеты сказал бы мне: брось, плюнь и забудь. И что дальше? Живи нормально, мирно, без нее. А как жить без нее?
Потом мы вышли на улицу. Для меня это расставание было... А для нее оно было ничем. Она поцеловала меня в губы... и пошла своими путями. Меня («моего мужчины») для нее уже не было. А я... меня потрясла эта простота си-туации.
Я позвонил в Москву, что выезжаю, и тут же все отменил, совсем запутав коллег. И вернулся на остров.
НАЧАЛО  ИЗГНАНИЯ
Я прошел через подлесок сразу за моим до-мом и вышел в поле, чтобы смотреть на закат. Сколько я помню себя, эти краски заката всегда волновали меня, обещая нечто красивое и бес-конечно большое, чему нет имени.
Когда закат догорел, я еще прошел на причал и смотрел на уходящую в ночь воду. Вспомнил Маяковского: «Море уходит вспять, Море ухо-дит спать». И тоже пошел спать.
Не тут оно было. Сон не шел. Бодрствования тоже не было. Являлись какие-то картины, одна нелепее другой, и они сопровождались какими-то мыслями, еще более нелепыми.
Можно начинать стонать и причитать, тогда вы становитесь добычей эстрадных балагуров. Зал смеется и аплодирует, притом, что у поло-вины зала подобные ситуации.
А можно: выйти к воде, выбрать обрыв по-круче и – вниз головой. Вот вы нырнули, ушли поглубже, а затем плавно выходите на поверх-ность, и кругом вокруг вас – жизнь, такая боль-шая и манящая. Ничего себе – суицид.
У нас, кстати, такие фокусы не проходят. Во-да нынче отступила, и под обрывами не вода, а просто берег, песок, камни, ну куда тут вниз головой.
Вот такая чушь не давала уснуть. Некоторые из этих картин я обсуждал, разговаривая при этом, конечно же, с ней, с Надин.
Об этой ерунде можно бы и не рассказывать, но в этом причина того, что наутро я решил отложить свой отъезд. После такого сна-несна за руль лучше не садиться, такой опыт у меня уже был.
За одним окном у меня сад, за другим через дорогу от дома – липовый лес, а еще у самой дороги уходят верхушками в небо две строй-ные, красивые без скидок на возраст ели. И сад, и лес уже вступили в осень, заметно поредев.
В это утро за окнами не было ничего. Был туман. В этом тумане просматривался только забор.
Он (это я о себе) сидел у окна и смотрел в это самое окно. На заборе сидела маленькая серая птичка. Как воробей, только и клюв и хвост длин¬ней воробьиных. Она смотрела на него, хотя, конечно, он понимал, что это он на нее смотрит. Вот бы ей все поведать. Она бы по-няла. Птичке, впрочем, было не до этого. Она спрыгнула с забора, к своим детям. Вот кто все-гда знает, как себя вести. И ведь не закончила ни одного университета...
Накануне в ожидании встречи с Надин в ее именины я прогулялся в соседнюю деревню, в которой давно уже не бывал. Деревня похоро-шела. Деревенская улица показалась мне широ-кой, светлой. Дома вдоль улицы были нарядны-ми, ухоженными, все с такими красивыми на-личниками, с палисадниками за свежими кра-ше¬ными заборами. У садовых калиток на лавоч-ках сидели опрятные приветливые старики, у их ног лежали в траве собаки.
Посреди деревни был колодец-журавль, и около него на лавке стояло ведро с водой, и рядом с ведром была кружка. Пока я пил воду из этой кружки, ко мне подбежал здоровый алабай и протянул лапу для приветствия.
Туда, в эту волшебную сказку я и пошел че-рез туман и мелкую морось, чтобы, Бог даст, оку¬нуться в душевный покой.
Ручей перед деревней не бежал по камушкам звеня, как накануне, а растекся грязной лужей. Мостки через него были раскиданы-разбросаны.
Грязная деревенская улица заросла лопухами и крапивой. Дома были иные заколочены, иные полувросли в землю. Злобные старухи смотрели из-за гнилых заборов. Собаки крутились вокруг меня, рыча и норовя укусить. Хорошие хозяева в такую погоду не выпускают собак, но в этой деревне, по-видимому, не было хороших хозяев. Коромысло колодца скрипело и трещало. У его верхушки болтался кусок веревки, ведра вообще не было. Ко мне подскочил здоровый алабай с грязной свалявшейся шерстью и, широко раскрыв свою страшную пасть, зарычал.
Я поспешил удалиться.
Я внутренне метался, не зная куда себя деть.
Пивная около стены с контрфорсами, кото-рую я рисовал на своих картинках для властей, дальше моего воображения не реализовалась.
Я ощущал себя у вдребезги разбитого коры-та. Мне оставалось дождаться парохода (утром его не было из-за тумана) и потихоньку все-таки двигать к Москве. По закрытию дома я все обговорил с местным толковым мужиком.
Туман понемногу рассеивался. Морось почти прекратилась. Я вышел на берег довольно дале-ко от дома и шел по берегу размышляя.
Надо выйти из роли вдруг брошенного влюбленного, преданного еще раз. По¬следнее, о чем я еще серьезно подумал, это была фраза Марины Ивановны Цветаевой: «О вопль жен-щин всех времен: Мой милый, что тебе я сдела-ла?» Так емко, в одной фразе. Это вопль жен-щины, но в зеркальном гендерном отражении это был и мой вопль: Надин, дорогая Надя Ми-хайловна, ну что я тебе сделал?..
ДИВО  2
Ладно, меняем маски. Перехожу в роль ци-ничного клоуна, иронизирующего над всем вокруг, но больше всего над собой...
Если найти кого-то для переспать, может и полегчает. Только не следует листать записную книжку или журнал контактов в мобильнике, впечатления должны быть свежими. Это, похо-же, придется отложить до Москвы.
Хорошо героям Генри Миллера и Ремарка, у них все это как бы как будто так и надо. Среди их тропиков и триумфальных арок. Цивилиза-ция. Они к этому шли через Древний Рим, через Возрождение, через права человека. У нас и в державе, и на острове своя консерватория...
Трудно, конечно, верить во внешние фаталь-ные силы, которые определяют не только судь-бу, но и отдельные наши поступки и жизненные ситуации. Но кто же тогда выводит зверя на ловца?..
На расстоянии чуть больше футбольного по-ля навстречу мне медленно шло... Диво дивное. Я ее и сразу узнал, и сразу вспомнил. А ведь та нечаянная радость случилась три с половиной месяца назад, и я никогда тот эпизод не вспо-минал. Я жил Надин, понимая, что я для нее – эпизод, она исповедует здоровый женский по-стулат: не будет тебя – будет другой (я, кажется, повторяюсь).
На ней были плотно обтягивающие джинсы, открывающие загорелый живот и подрасстегну-тая на нижние пуговицы джинсовая же курточ-ка. И она шла босиком. Это вообще-то была пыт¬ка: холодно и мокрый песок. Прежде мне не доводилось видеть ее одетой, если не считать того, что можно не считать. Я не должен был ни узнать, ни вспомнить ее. «Они» для меня были все на одно лицо, и не только на лицо. Но ведь узнал. Узнала меня и она и подняла в приветствии руку. Я шел ей навстречу так просто, будто мы виделись по сто раз на день. Так же шла и она. Вот босиком, в туманной промозглости и по холодному сырому песку – в этом было что-то неправильное.
Я остановился там, где был удобный подъем на обрыв, она подошла, улыбнулась совсем чуть-чуть, но очень приветливо, зачем-то (ви-димо, машинально) расстегнула еще одну пуго-вицу на курточке, верхнюю... Мы поцеловались в губы, как-то просто, спокойно, как целуются при встрече просто хорошие знакомые...
– Иди вперед. Не нужно, чтобы меня кто-то видел.
– В такую погоду... хороший хозяин... Все си¬дят по домам, пьют водку и смотрят телеви-зор.
– Все равно не надо. Иди вперед. Я не поте-ряюсь...
Печь принялась сразу, она была наготове, потому что ждала Надин. Я направился было к выходу, чтобы встретить гостью, но она опере-дила меня. Она зашла в дом, защелкнула за со-бой замок, а едва войдя в комнату, расстегнула до конца курточку, бросила ее в кресло (бюст-гальтера под курточкой не было), положила на стол мобильник, впрыгнула на мою широкую койку и присела, поджав под себя ноги. Я дос-тал из комода плотные шерстяные носки и, прежде чем надел их ей на ноги, поцеловал их, не носки, конечно. Они были мокрыми и очень холодными.
– Закрой, пожалуйста, шторы. Подкинь пару полешек и открой топку. Такой свет и тепло – в самый раз для такой встречи.
Она была другой, чем тогда, в июне. Тогда это была пустая, глупенькая, пожалуй, девчон-ка, хотя – откуда я мог это знать. А сейчас... это была совсем молодая, юная даже, но уже не девчонка – женщина. Хотя, конечно, это я видел ее прежде одной, а теперь другой. Она и говорила теперь совсем по-другому...
Нет, все не так. Она тогда вообще не говори-ла, только что-то спросила.
– Я, наверно, всегда хотела такого (она кив-нула на печь). Я ведь деревенская. Детство в деревне прошло. Мама как затопит печь, я все-гда открывала топку. Мама ворчала по-тихоньку, мол, дров не напасешься. А я к ней прижмусь, так хорошо, всех вокруг любить хочется. А маманька отстранит меня, у нее ведь все дела да хлопоты. Папка-то от нее ушел, а маманя молодая, красивая, подцепила мужика городского, мы к нему и переехали.
Я достал из холодильника шампанское (брют) и шоколадку. Поставил на стол на терра-се. Это была заготовка для встречи с Надин, то есть для встречи, а не для Надин. Надин выпи-вает микроскопически мало.
– Ты совсем другой, не такой как тогда. Не бросаешься на меня. А я ведь в любую минуту могу исчезнуть, – она кивнула на мобильник. – Я часто вспоминала. Ты тогда как коршун. Как взял меня за жопу, я и сообразить ничего не успела, а ты уже во мне, тут уж не до раздумий было.
Ее замечание было справедливым. А я... мне мешала Надин, она, видимо, была настолько мне близка, что для меня просто не существова-ло других женщин, и я как-то еще не сообра-жал, что я ведь теперь – «друг».
Однако, моя гостья не заслуживала того, чтобы не ответить на ее упрек, тем более ее заявление, что она в любой момент может ис-чезнуть. Этого еще не хватало. Я «бросился»...
Носки она поначалу не снимала...
ВОСПИТАНИЕ  ЖЕНЩИНЫ
– У тебя как-то нежно получается. А мой ло-мит как извозчик.
Мне это очень понравилось. Девушке в школь¬ном детстве, наверное, приходилось чи-тать книжки. И ей попалось выражение «ломо-вой извозчик». И застряло в памяти. И вот... новое в лингвистике.
– Ленка, подруга моя, завидущая-загребущая, тогда-то меня все расспрашивала про тебя. А я говорила, мол, просто воды зашла спросить.
А она, мол, а чего без емкости пошла? А потом мы еще бывали на острове, только немного
подальше располагались. Ленка о тебе справки навела. Ей сказали, что раньше много баб к тебе наезжало, а второй год уже только одна, краси-вая, стройная, спортивная тренерша, бывает не-часто. Да уж и старовата, лет под 28. А на дру-гих ты вообще не смотришь. Мы в августе пере-женились. Ленка с Серегой. Расписались. А мне еще месяц до 18-ти был. Мой Толян взять-то меня в свой дом взял, но говорит: с испытатель-ным сроком, на год, воспитывать будет.
Серега с Толяном – друзья по торговому тех-никуму. Они на пару владеют двумя кафе и магазином кулинарии. Их дома в коттеджном поселке недалеко от берега через пролив от острова.
– Ты меня не спрашиваешь, меня Светкой зовут. Мы с Ленкой в медичке на медсес¬тер колупаемся. А у Ленки сегодня день рожденья, 19. Мы у них в доме вчера еще собрались, сего-дня продолжали, а мужики, по-моему, и ночь гуляли. Ну, я и предложила: берем мангал, дро-ва и махнем на остров. Никто не слушает. Я повторила раз-другой. А Ленка, вот шалава. Говорит Толяну: – Раз она хочет на остров, от-вези ее. – Все поддатые, смеются, ну чего, мол, слабо? Он и завелся. Отвез меня, говорит, мол, нагуляешься, звони, это тебе воспитание. Мы где престали, там мелко было. Я тапки сняла, взять не успела – он развернулся и был таков. Так что я на воспитании. Воспитывай.
Я лежу на спине. Она ласкает меня, целует по полной программе. Хорошо, вкусно... А я... я вспоминаю Надин, думаю о ней. «Тела прошу, как просят христиане: хлеб наш насущный даждь нам днесь». Это из Маяковского. Нет, боль не уходит...
Я открыл дверь на террасу, чтобы туда шло тепло, и мы перешли туда, к шампанскому.
– Толян меня ревнует. Не верит мне. А если не верит, зачем тогда и женился. Верно ведь?
У меня нет ответа. И я молчу.
Толян позвонил.
– Чего делаешь? Не нагулялась еще?
– Да еще бы погулять.
Он выругался.
Светка берет меня за руку и ведет в койку...
Нас отвлекает звонок. Звонит Ленка.
– Ты у Антона?
– Ты чего? Я считай что замужняя женщина. Не суди по себе. Я гуляю в сосняке ближе к вто¬рому причалу...
Мы расслабились. Светка была на отдыхе с мужчиной, а я пытался быть на отдыхе с жен-щиной...

Послышался резкий рев мотора. Японский. 60 сил. И внезапно стих. Кто-то причалил со-всем недалеко.
– Ленка, вот дура. Интересно, с кем она еще? Только бы не с Толяном.
Света в мгновение натянула трусики, джин-сы, куртку.
– Если я сейчас выскочу из дома, меня могут заметить. Запри меня в комнате. Если будут спра¬шивать, уведи их подальше.
В мой сад уже входила молодая красотка, на-до полагать – Ленка.
Я успел надеть плавки и, заперев комнату, вышел на террасу.
Постучала и вошла нежданная гостья.
– Мужчина, вы не видели неподалеку моло-дую девчонку?
– Проходила по берегу девчонка, прошла в сторону второго причала.
Гостья смотрела на стол, на котором стояла начатая бутылка шампанского и рядом – 2 фу-жера.
– Антон, Светка у вас. Вы не пустите меня в комнату?
Она достала мобильник и набрала подругу. Я похолодел...
Ответа на звонок не было. Какая же Светка умница: отключила телефон.
– Значит, была и ушла?
Она подошла ко мне вплотную, положила ладони мне на грудь, потом расстегнула куртку, бросила ее в кресло и прижалась ко мне грудью.
– С тобой кто-то еще?
– Я приехала одна.
Дальнейшие дискуссии были необязатель¬ны-ми. Она расстегнула коротенькие джинсовые шор¬ты, они упали на пол, и она перешагнула через них... Потом мягко усадила меня на лавку около стола, а сама устроилась... ну, в общем, устроилась, разлила по фужерам шампанское...

Ленка пошла в катер и помчала к второму причалу.
Света вышла через заднюю калитку, вклю-чила мобильник.
– Ленка, я слышала катер. Где вы?
Дальше можно было никого не воспиты-вать...
Я прилег и хорошо уснул...
А вечерним пароходом я отъехал в город с тем, чтобы по-чеховски – в Москву. Впрочем (справедливости ради), по-чеховски можно и на Сахалин.

Ну, что? Этот набор нечаянных радостей должен был стать утешением, наградой за пере-несенную боль, которой еще продолжаться и продолжаться?
Нет, конечно. И утешением, и наградой мог-ла быть только Надин...
13-е  ФЕВРАЛЯ.  МОНАСТЫРЬ
Ее второе уже предательство не остановило меня. Я вновь начал и звонить и писать ей. Я рассказывал о посещениях выставок, о прогул-ках по Москве, о загородных вылазках, да во-обще обо всем, о чем хотелось рассказывать ей. Она отвечала и отвечала хорошо и приветливо, не возникало ощущения, что я навязываюсь ей.
Работы по издательству было много, но здесь не было каких-то открытий и откровений, это был просто заработок.
В общем, Надин оставалась в центре моего московского существования.
В ноябре вновь возникла Ольга, мы встреча-лись раз в пару недель, иногда бывали и разо-вые эпизоды с кем-то из давних подруг, но это не оставляло в душе никаких следов.
Переписка с Надин становилась все теплей, и к февралю мне уже казалось, что все восстановлено.
Хотя, конечно...
А потом было 13-е февраля. У Надин день рожденья. 40. Жизнь не предполагает для лю-бовных подвигов возрастных ограничений, но для литературы женские 40 – запредел. Герои-ням, чьих не возьмешь: пушкинских, тургенев-ских, чеховских, не может быть 40, если только они не старухи-процентщицы. Шекспировской Джульетте вообще 13 с переходом в 14. Бальзак смело запустил в литературу тетенек за 30, но на 40 не решился и он. Если бы я писал повесть о любовных страстях, а героями повести были бы Надин и Антон, Надин была бы зрелой женщиной с немалым любовным и половым опытом, ей было бы 27-28. Но у меня ведь не повесть. У меня хроника, все как было и есть, словно я даю показания в следственном комите-те. Поэтому Надин 40.
Говорят: 40 не отмечают. Я свои 40 отмечал. Мне казалось: это так много, неизвестно, что будет дальше. В ресторане «Москва» я собрал 40 гостей. 28 – москвичи. Учеба в институте, работа в институте, издательство, любовниц – две: Лена Б. – бывшая аспирантка и Наташа Стасевич – ансамбль «Березка». Девочкам дав-но хотелось познакомиться. Они хорошо пола-дили, за столом вскоре пересели так, чтобы си-деть рядом, болтали, смеялись и, по-моему, подружились, и на долгие годы. 12 гостей – это ближний круг из родного города, они зафрахто-вали какой-то шальной автобус, опоздали к началу «мессы», зато потом хорошо заполнили пустоту за большим столом.
Еще на этом юбилее была художница (она предпочитает говорить: художник) Алла А. Незадолго до этого я сказал ей, что у меня взрыв тестостерона. Она ответила, что у нее все идет к разводу и что если развод состоится, «можно будет вернуться к этому вопросу». Развод вскоре состоялся.

Это третий для меня день рожденья Надин. Я позвонил ей накануне, предложил свой приезд, хотя, конечно, я понимал, что у нее там на мес-те своя программа. Подарок, мы посидим днем в кафе, и на вечер я ее покидаю и уезжаю в Мо-скву.
– Не получится. Да и 40 не отмечают. Я на работе, а после 4-х мы с сестрой и подругой скромно отметим, посидим в «Золотой рыбке».
Я позвонил своему другу Володе, попросил его после 4-х заглянуть в «Золотую рыбку» с букетом из 13-ти роз, многоцветным, и поста-вить Надин на стол хорошее шампанское, брют или сухое.
– Что это с тобой? Неужели?
– Не завидуй.
– Тут уж не до зависти. На плаху ведь идешь. Ну да: не сотворивши чуда не прославишься. Твоя поговорка. А как я узнаю барышню?
– Она будет лучше всех.
– Других примет нет?
– Другие приметы не понадобятся.

Днем, не сочиняя никаких сценариев, я вы-шел из дома, чтобы отметить ее день рожденья.
В метро, едва войдя в вагон, я столкнулся с чудом. Все люди как люди сидели или стояли, уткнувшись в гаджеты. А прямо напротив вход-ной двери стояла молодая приятная женщина в светлой мехом наружу короткой куртке и... чи-тала книгу. У нее было доброе интеллигентное лицо. Книга была толстой и почти прочитанной. Я не сдержался.
– Дело идет к концу. Там хэппи энд?
Она чуть удивилась, потом посмотрела на меня, хорошо улыбнулась, приблизила лицо к моему уху. И сказала тихо и как-то очень отчет-ливо:
– Там хороший энд.
– Любовь?
Она еще раз приблизила лицо ко мне. И сно-ва с той же улыбкой.
– Становление личности.
При этом я успел заглянуть в страницы, ух-ва¬тив полтора может быть абзаца.
– Джек Лондон?
Она кивнула. И продолжила чтение.
А на Цветном бульваре я вышел.

Я вроде бы хотел пройти по Петровскому бульвару и Петровке в сад «Эрмитаж», поси-деть в кафешке. Но как-то так получилось, что я вышел на Рождественку. Это своя для меня ули-ца, я когда-то ходил по ней на курсы при Архи-тектурном институте. Я тогда грезил городами открытых просторов, рисовал, вычерчивал.
Земля для меня не имеет цены, она нужна, чтобы от нее оттолкнуться, и – в полет. В полет не над Витебском, как у Шагала, а в безмерном пространстве души. Тело, особенно если это те-ло любимой женщины, это прекрасно. Но жизнь должна быть жизнью души. Так виделось мне.
Хорошо устроился Пастернак. Подойдет к окну, на дворе ребята играют в снежки. Борис Леонидович в кашне, заслонясь ладонью, от-кроет форточку, кликнет: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»
У меня так не получается. Подошел к окну. За окном – капитализм. Без права на обжалова-нье. И жизнь – это жизнь тела. А душа – это так, недоразумение, ошибка.
Я иду с моими картинками к большому архи-тектурному начальнику. Не на берег, конечно, океана, а в кабинет.
– Это у вас отдаленно напоминает стадион.
– Это стадион.
– Но на этой площадке можно разместить три небоскреба.
– Три? – спрашиваю я.
– Если малость уплотнить, можно четыре...
Рождественка здесь, впрочем, не при чем. Это я отвлекся...

Милостью твоей, Господи, вниду в дом Твой, поклонюсь ко храму святому Твоему.
Не имея никаких заведомых намерений, я за-шел в Богородице-Рождест¬венский женский мо¬нас¬тырь, прошел в храм Казанской Иконы Бо¬жией Матери, подал записки за упокой-за здравие, а за Надин ничего не писал, поставил у Ка¬занской большую свечу, постоял, помолился.
Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Без-смертный, помилуй Надежду Михайловну. От-врати лице Твое от грехов ее, сердце чистое созижди в ней, Боже, и дух прав обнови в утро-бе ее. Не отвержи ее от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отыми от нее...
Свеча горела...
Я подошел еще и к Николаю. У Надин наме-чалась поездка в Америку к беременной дочери. Николай – покровитель путешествующих. В Америку – это серьезная поездка. Я много лет отдал авиации, могу грамотно рассуждать о турбулентных и ламинарных завихрениях, но никогда мне не освоить разумом, как это много-тонное существо отрывается от земли и летит, да еще до Америки. Это, конечно же, невоз-можно без Николая.
Николай смотрел прямо и невозмутимо. Да и что могло его возмутить. За 17 веков он на-смотрелся на жаждущих и страждущих. Я чест-но признался, что хлопочу за любовницу, жен-щину трудную для меня. Молитва за путешест-вующих для меня трудна по языку, поэтому я обращаюсь напрямую. Я просил благословения для Надин и на эту ее поездку и, конечно, на обратную...
Свеча горела...
Едва я вышел из храма, как встретился лицом к лицу с игуменьей Варварой.
– О, пожаловал. Тебе не к нам заглядывать-то, а вот к Людмиле. – Эта Людмила стояла ря-дом с ней. Видимо, из благотворительниц.
Людмила посмотрела вверх.
– Небо-то какое низкое. Да больно уж серое.
Варвара поправила тетеньку.
– Это не небо. Небо – оно выше, за этой се-ростью.
Она вообще-то здесь не игуменья, я так на-зываю ее по привычке. Так получилось: мы знакомы давно. Она филологиня из МГУ, и познакомила нас ее однокурсница Кате¬рина...
13-е  ФЕВРАЛЯ.  ВАРВАРА
Варвара простилась с Людмилой, и мы ото-шли в сторонку, к стене, за которой Рождест-венский бульвар.
– Не ко мне зашел-то?
Нет, я зашел не к Варваре. Я был у нее не-давно, в Христово Рождество. Она уделила мне тогда с полчаса, сказала, что прочла и мои «Ор-хидеи у водопада».
Я был искренен с ней, поделился и своими грехами, и своей крамольной болью.
Вот что я услышал от нее тогда:
– За твои книги тебе многое простится. Как же ты, такой грешный и циничный по жизни человек, в творчестве сумел преодолеть мир-скую грязь, уйти в мир такой светлой любви?
От услышанного мне не стало легче. Боль, конечно, не уходила. Надо было, однако, внеш-не держаться.

– За блудницу свою опять зашел помолиться?
Я пожал плечами, мол, матушка, за кого же еще мне молиться?
– Прошлый раз я слабину дала, ничего пло-хого тебе говорить не стала. Жалею теперь. Се-годня мне быть доброй или справедливой?
– Матушка, у нее ведь день рожденья, 40.
– И все блудит? Не пора остепениться-то? Хотя у вас, в миру, иные бабы в 45 только с цепей-то срываются, поговорку даже придума-ли, а твоя-то, видать, уж и не стала 45-то дожи-даться?
Варвара иронизирует. Это хорошо, значит будет доброй.
– Матушка, она такая спортивная, молодая. Ей больше 27 не дашь. Ей 45-то будет, когда ис-полнится 60, вот тогда она и развернется, да до 80-ти и погуляет, а потом прямо к вам.
– Ну, к нам-то только до порога. Да и тебя-то не надо бы пускать. Пожалел бы себя-то. Все смеешься, а ведь я вижу: плохо тебе, за смехом-то сам от себя спрятаться хочешь.
– Матушка, у нее дочь рожает девочку. По-молились бы за них за всех.
Варвара молчит. Я понимаю, что она может и должна сказать, а она понимает, что мне очень уж не хочется это слышать.
– Ну, за дочь можно, за малышку, которая должна утробу ее покинуть, сам Господь велел. А за твою сам молись, да дальше мучайся...
Она подарила мне небольшой вязаный кисет, заложила в него иконку, почему-то Матроны, брелок с цепочкой, крестик. (Интересно, кому же этот кисет предназначался, не мне же.) Еще плотную среднего размера свечу, перекрестила ее.
– Николаич, в ваших страстях любовных без ран не обходится. Да такие бывают раны, что зеленкой-то и не залечишь. Мы ведь тут и на-смотрелись и наслушались. В себе-то носить это трудно, да и не нужно. Мужик всем друзьям-приятелям исповедуется, если не запьет, смот-ришь и отойдет. Женщине тяжелей. Ей и лицо надо сохранить, и для окружающих, да и для себя самой. Хорошо, если есть близкая по¬друга, да ведь и ей всего не расскажешь, она в  интиме-то так себя опустила, что и самой-то себя стыдно. А еще тяжелей таким как ты. Ты ведь как большой ребенок. С художниками это случается. Начитаются с детства добрых книг, да так детьми и остаются. Вот у таких выход один. Садиться и писать, пытаться отписаться от душевной боли. Вот и будешь писать, да, может, уже и пишешь. Вот тебе строгое мое слово.
Она перекрестила меня.
– Все, что у тебя будет про меня, да про оби-тель нашу – через мою цензуру. А то ведь иной поймет: живи, греши, потом денежку в мона-стырь подбросишь, монахини тебе все и отмо-лят...
Я, конечно, потом так и поступил. Ох и по-работала она красным карандашом...
А тогда... тогда она как-то грустно сказала:
– Ладно, суди вас Бог, и тебя, да и подружку твою. Ступай-ка к Людмиле. – Она махнула рукой и пошла по своим делам.
По Людмиле я ничего, конечно, не понял, решил, что это какой-то неведомый мне ре-чевой оборот.
Я внес денежку и покинул Богородице-Рож-де¬ственскую святую обитель. По Рождественке я пошел в сторону бульвара...
13-е  ФЕВРАЛЯ.  ЛЮДМИЛА
Бульвар был хорошо украшен. Деревья были загримированы под запорошенные не по-московски белым снегом елки и сосны. Самый вход на бульвар украшали большие арочные ворота, щедро иллюминированные гирляндами огней. Такие же арки повторялись дальше по бульвару. А между ними – тоннели лазерного огня. Так был украшен весь центр Москвы на Новый год и Рождество. А ведь даже со старого Нового года прошел месяц.
Всё, впрочем, стало вскоре понятно. На са-мом входе во все это великолепие работала группа киношников, видимо, это по их просьбе не разбиралась пока вся эта красивая мишура. На спинке летнего вида скамейки сидела гла-мурная снегурочка. Когда прозвучала команда на съемку, она извлекла из пухлых губ сигарету, огляделась, и не найдя урны, отбросила сигарету щелчком за скамейку...
Я пошел вверх по бульвару. По правой сто-роне я обратил внимание на кафе. Два крупных окна по фасаду, посередине высокая дверь. Что-то подсказало мне, что мне именно сюда. Выхо-да с самого бульвара поблизости не было за-метно. Я перелез через низкую чугунную огра-ду, перешел через дорогу и зашел в кафе.
Опрятно. Большой полупустой зал. Столы расположены не тесно. Вешалки с большими крючками подвешены на стенах. Почти посре-дине зала – барная стойка, к которой я и подо-шел для «ориентации в пространстве».
Бармен, молодой крепкий парень, русский, сразу обратился ко мне с вопросом:
– Чего там происходит? Две недели ничего не включали, а тут включили чуть не весь буль-вар.
– А это день рожденья, – не моргнув глазом объяснил я и, не дожидаясь пока бармен спро-сит у кого, продолжил, – у одной достойной женщины, с хорошей публичной репутацией, с отчетливо выраженным чувством собственного достоинства, заслужившей иллюминацию сво-им поведением.
– Любовница какого-нибудь олигарха?
– Да нет. Откуда у них там олигархи? Тре-нер.
– Художественная гимнастика? Эта может. Там бабла немерено. А еще сейчас в самой моде синхронные плавчихи. Ох, телки. Да ладно. Чего я тебя на голодном пойке-то держу? Пить чего-нибудь будешь?
– Аккуратно и размеренно, – сказал я и уст-роился за угловым столиком на двоих.
Этот отсек занимал третью часть кафе и как-то выделялся. Здесь было светлее, над полом была несколько приподнята небольшая пло-щадка, видимо, под оркестр на 4-5 лабухов. На стене висело несколько небольших добротных вполне картин, некоторые без рамок. Мой сто-лик был у окна, а за спиной у меня была стена. Я заказал салат из креветок, окрошку, бефстро-ганов и бутылку 0,75 хорошего портвейна, под конец кофе с мороженым.
– Подавать все последовательно, а портвейн откройте, пожалуйста, при мне, я люблю смот-реть как открывают бутылки.
Еще я попросил принести мне блюдце, под-плавил с одной стороны подаренную мне Вар-варой свечу и пристроил ее на это блюдце. Ос-тавалось пристроить куртку на спинку стула. Всё. Можно отдыхать. Свеча горела...
Перекусил я довольно быстро, а потом по-шел в основном портвейн. Под этот портвейн я раздумывал о Надин конечно. Мне давно бы следовало извлечь ее из ее мира, мира практи-ческого и погрузить в иную совсем среду. Это было ни при какой погоде невозможно. Но это не меняло моего к ней отношения. Я, видимо, продолжал фантазировать, но ведь для меня фантазии – это еще б;льшая реальность, чем реальность.

...Она подошла и, несколько развернув стул, села напротив меня.
– От вас ведь приглашения не дождаться.
Я не сразу, но понял. Там, в монастыре, на ней был китайский пуховик и большой бабий платок, здесь была совсем другая женщина.
Я постучал пальцем по бутылке.
– Нет-нет. Я на работе.
– А почему Варвара направила меня к вам?
Она засмеялась.
– Моя точка – самая ближняя к монастырю. Да других-то она и не знает. Она как-то расска-зывала мне про вас. Вы ведь по ее понятиям алкоголик.
Увы, это не только по ее понятиям.
– Она мне наказала, о чем бы вы ни спраши-вали, все вам рассказывать. Сказала, что вы все и всех вокруг хотите понять, что это вас прямо мучает. Мне даже интересно.
Я обычно разговорчив с женщинами. Здесь было все наоборот. У моей собеседницы было хорошее настроение. А мне было интересно постигать.
– У них дарителей-то много. И всё у них идет в дело. Кроме хозяйства и реставрации воскресная школа, богадельня, ночлежка для бомжей, Первая градская больница, да много еще всего. Варвару переводят игуменьей на Алтай, может, я туда буду посылать ей денежку. Она женщина серьезная. Мне говорит, мол, плати работникам хорошо, кто рабо¬тает, дол-жен хорошо жить.
Оказалось, что Людмила была когда-то мо-лодой перспективной учительницей лите-ратуры и истории. Это меня обрадовало. Мы оказались коллегами. Когда я был без работы, меня пригласили в школу преподавать историю. Историю средних веков. Когда дошло до Франции, я не полез в учебники, я начал преподавать по Александру Дюма, это была настоящая история. Успеваемость резко подскочила. На всякий вопрос поднимался лес рук.
Потом дошло до Испании. Я предложил ре-бятам прочитать Дон Кихота. Это был восторг. Но начальство не оценило. По собственному желанию, хотя желание у меня было совсем другое, впереди маячили Англия, Италия...
– Я когда в школе работала, ко мне всё кли-нья подбивал один родитель, из комсомольских работников. Он в новую жизнь хорошо вошел: и при власти, и барахлишко разное поимел. А я, как нас, учителей, опустили, унизили, школу бросила. Дома все плохо, муж без работы, в запой ушел. Ну, есть такая женская дорога – через постель. Родитель этот – тут как тут. К мужу мне от другого мужика неприятно стало приходить, разбежались мы. А новый друг на меня это кафе переписал. Вот так...

К бармену прилип маленький щуплый узбек, пытался впарить планшет, никак не отставал. Мне захотелось помочь человеку. Я подошел к стойке.
– Товарищ бармен, вам тут не предлагали купить планшет? У меня украли через форточ-ку.
Через полмгновения узбека не стало. Я вер-нулся к Людмиле.
– А как вы поняли, что он форточник?
– По комплекции. Наилегчайшая весовая ка-тегория. Они или чемпионы мира, или форточ-ники. Бывает: сочетают.
Официантка принесла рюмку коньяка от бармена. Людмила то отходила, то подходила. Кафе понемногу наполнялось. Я обратил вни-мание на двух девах. Клевые чувихи. Они сиде-ли вдвоем за столом на четверых. Юбки не ми-ни, а микро, ботфорты выше колен, чулки с подвязками от пояса. Людмила заметила мой взгляд.
– Одна аспирантка, вторая не знаю кто. Я не спрашиваю, все равно соврут. Мои бывшие ученицы. Могу представить.
– Не сегодня...
Я еще спросил ее про картины на стене. Она сказала, что их развешивают у нее знакомые художники. С продажей плоховато. Для разных комиссий – это предметы интерьера.
Как-то само по себе мы перешли в разговоре на «ты».
Свеча догорала.
Людмила подошла с двумя стопками кизило-вой наливки.
– Ну... за то, чтобы ты стал нашим постоян-ным гостем.
Мы выпили.
– Антон, эта свеча...
– Это просто граница выпивки. Как пе-сочные часы.
– Ты отшучиваешься. А я хотела спросить, но думала, что может прозвучать жес¬токо.
– Спрашивай, раз предупредила.
– Я подумала, что «это просто ничего – по любви поминки».
Я ничего не ответил, но она поняла. Да, это прозвучало жестоко. Правда в этих делах быва-ет жестокой...
Она еще предлагала мне посидеть: скоро по-дойдут лабухи. Но... свеча догорела.
Я пошел пешком до метро. Оказывается, до метро доходят затем, чтобы вызвать такси...
13-е  ФЕВРАЛЯ.  «ЗОЛОТАЯ  РЫБКА»
Я включил Фрэнка Синатру и открыл бутыл-ку кизиловой, которую прикупил при выходе из кафе. Я ведь еще не звонил ей, не поздравил. Здесь была одна заноза. Как-то мы сидели с ней в кафе, у нас был хороший теплый разговор, она положила ладонь мне на руку, я смотрел на два перстня на ее руке и мысленно подбирал третий, который я ей подарю. Зазвонил ее телефон. Она чуть поморщилась, отошла, я успел расслы¬шать: «Я дома. И никуда не поеду». Когда она вернулась, было заметно ее некоторое раздражение, относилось оно не ко мне. Я тогда подумал: упаси Господи оказаться когда-нибудь на месте того дяденьки.
И вот теперь мне предоставлялось такая воз-можность. Я как-то легкомысленно поверил в ее лукавый рассказ про «Золотую рыбку», а алкоголь вправил мне мозги. Она, конечно, не позволяет себе дешевых проколов, она помнит тот рассказ, и она подумала, что я могу что-то придумать с подарком.
Но очень хотелось слышать ее голос, и я все-таки позвонил, рискуя. Спросил, может ли она говорить. Может. Поздравил. Кратко совсем рассказал про монастырь. Перекрес¬тясь (прости, Господи), передал сердечный привет от Варвары. (Ну, пьяный, все перепутал)...
– Спасибо за звонок. А мы с сестрой решили не ходить в «рыбку». Вот сейчас иду к ней, по-болтаем, послушаем музыку, пригласим подруг.
Молодец. И еще молодец, что терпеливо вы-слушала меня нетрезвого. В подобных случаях она крайне деликатно объясняла мне, что ино-гда лишнюю рюмку можно и пропустить, полу-чалась такая забавная игра слов.
По причине нетрезвости я не стал звонить Володе, чтобы извиниться. Однако, вскоре по-звонил он сам.
– Поздравляю. Она действительно велико-лепна.
– Ты ее узнал?
– Ну, ты же дал приметы.
Молодец. В этот день, день ее рожденья, все были молодцами. Кроме, пожалуй, одного меня.
Володе было уже не остановиться. Да я и не останавливал.
– Она была так рада букету. И подруги ее тоже. Она сказала, что любит тебя и будет лю-бить всегда. Она целые дни сидит у окошка, подперев кулачком подбородок. Все глаза про-глядела. Так что выпей за нее и за вашу любовь.
Куда уж тут «выпей». Я поблагодарил Воло-дю, сказал, что непременно с ним рассчитаюсь, отключил телефон, так и не поняв, паясничал ли он, или хотел подбросить мне несколько добрых слов, или просто валял дурака.
Однако выпил, а потом поставил фильм «Касабланка». Это Америка, 42-й год. Хэмфри Богарт и Ингрид Бергман. Это мой, желанный для меня мир. Я с малых лет обожал кинотеатр «Иллюзион». От иных фильмов в памяти остались только названия. «Нет мира под оливами». Но я знаю, что эти фильмы живут во мне. Как прочитанные в детстве книги...

Алкогольные раздумья – это что-то бездар-ное, пустое. Но в ночных уже раздумьях о Надин была удивительная ясность.
Я, конечно, так случилось, – люблю ее. Это не ювенальная любовь, это любовь много по-нимающего зрелого мужчины. У меня к ней уважение, нежность и, конечно, желание, жажда даже. Понимая, что меня нет в ее жизни, я отступил в своих желаниях и отступил далеко. Мне достаточно обладать Надин пусть даже раз в сезон как подтверждение, что она меня не забыла. Помимо этого просто изредка встречаться, разговаривать. Она ведь самая хорошая женщина в Российской Федерации, и она мне вся интересна, вся, с самого ее детства. Право на это (по моим, конечно, понятиям) дает моя любовь к ней.
Все это, возможно, ненормально. Я спросил об этом своего друга-психолога. «Ненормально – не ответить с ее стороны. Тем более что для нее близость с мужчиной – не событие».
Вот о чем я еще подумал.
В поведении Надин не было логики. Но ведь женская логика – вообще понятие виртуальное. Логику женщине заменяет интуиция. Интуиция и вела Надин по дорогам жизни, опираясь на ее энергию, физическое здоровье, женское обая-ние.
Она свободна в личной жизни. Для ее увле-чений нет морального кодекса, нравственных соображений, лицемерного целомудрия, мнения окружающих, бытового табу.
Но это не свобода по всем азимутам.
Во внешнем мире Надин, мире каждоднев-ных трудовых, бытовых и домашних забот, все хорошо отлажено. Остается раз в полгода сте-реть пыль с книжной полки.
В мире внутреннем, мире интима, все по-сложнее.
Как-то еще в городе я сказал ей, что после ее отъезда с острова у нас было всего две встречи. Она засмеялась.
– Я начинаю за вас беспокоиться. Не запус-кайте половую жизнь. Для мужского здоровья это просто опасно.
Она свою половую жизнь не запускает. Во-обще. Никогда. Это наверно правильно. Это удается не всякой женщине. Надин это удается.
Да, она ищет в сексе новизны и отлично (вроде бы) знает, где ее найти. Это ее натура. Так ее воспитала жизнь, с ее, впрочем, согласия.
При этом она себя контролирует, оставляя дистанцию между собой и партнером, не рас-слабляясь, не увлекаясь слишком.
Генеральный любовник ее юных лет, тренер, конечно, старший на 25 лет, хорошо просветил ее в технике любовных забав, некоторые пози-ции, однако, представлялись ей, женщине гор-дой и по природе, и по воспитанию в семье, уни¬зительными для женщины, опускающими ее.
Она предпочитала секс естественный, при-родный, не выученный и скопированный с мо-нографий и без притворства.
Ей важно в отношениях с мужчиной оста-ваться на троне, а не видеть себя наутро игруш-кой, марионеткой для забавы, тем более в его глазах.
Хорошо устроилась лермонтовская Тамара. «На мягкой пуховой постели, в парчу и жемчуг убрана», она отрывалась всю ночь по полной, «и странные, дикие звуки всю ночь раздавалися там». А с сияньем утра... Она при этом говори-ла: прости.
Сегодня такие схемы не проходят: права че-ловека, уголовный кодекс. А жаль.
Надин как бы оберегала себя от большого чувства, от любви, которая нарушала бы всю ее устоявшуюся жизнь.
Но ведь она ЖЕНЩИНА на все 7 букв про-писью с ее таким редким шармом, и в этих по-исках новизны можно так сорваться, сорваться в любовь. Страховые компании, страхуя даже от смерти, от любви не страхуют.
Я вдруг вспомнил одну женщину тоже из мира спорта, удивительно похожую на Надин и внешне, и поведением, и фактами биографии. Она, правда, старше Надин на 20 лет. Любовь обернулась для нее кошмарной катастрофой ее как личности. У меня написана про нее малень-кая повесть «Эйфория». Некоторые куски тек-ста в ней взяты прямо из этой хроники. Получа-ется: по тексту – плагиат, а по жизни – клони-рование. Но это не хроника, это новелла, я там много додумывал, фантазируя, сам. Я никогда не покажу эту вещь Надин, потому что она мо-жет подумать, что это про нее.
Не дай Бог ей, такой гордой великолепной женщине, когда-нибудь пройти через что-либо подобное...

...Была глубокая ночь. Наверное, погасли уже все свечи во всех домах. Надин, даже если у нее по случаю дня рожденья ночь любви, ско-рее всего уже спала...
А на листах рукописи этой хроники событий лежало белоснежное колье из речного жемчу-га...
ЭЙФОРИЯ
Маленькая повесть о женщине
Недалеко от моей дачи – спортбаза. Любовь Михайловна, Люба, тренер по легкой атлетике на этой базе, мастер спорта, конечно. Когда я увидел ее первый раз, она шла мимо моей тер-ритории быстрым шагом в окружении мальчи-шек и девчонок, что-то им энергично объясняя. Пластичная походка при свободном владении телом. (Говорят, что походка выдает женщину. Ничего она не выдает, только ставит новые вопросы.) Очень красивый мелодичный голос при уверенном владении тембром. Я, поживший уже мужчина (мне 40), видел племя, младое, не¬зна¬комое. Ей (мне так тогда увиделось) было 23–24.
В городе у Любовь Михайловны устойчивая налаженная жизнь, в том числе и личная. Здесь ее следовало налаживать. Женщина спортивная, исповедующая здоровый образ жизни, она не собиралась жить без мужчины. Среди тренеров-мужчин не было заметных ребят. Если с кем-то из них прежде что-то и было, это все давно пе-решло в приятельство.
И она присмотрела одного, самого, кстати, незаметного. Он почти не общался с коллегами, поскольку не выпивал.
И он все посматривал на нее, едва она появи-лась на базе. Страха перед этой женщиной было больше, чем желания. Ему явно была необхо-дима помощь. И как-то утром, когда все от-правлялись на тренировку, она сказала ему:
– Задержись, ты мне поможешь. Мы их дого-ним.
Они остались вдвоем.
– Ты, наконец, что-нибудь предпримешь?
Он молчал, не зная, что сказать, а тем более сделать.
– Раздевайся и быстренько ложись.
Руки дрожали. Пуговицы не слушались. Лю-ба успокоила его...

Они быстро прошли мимо моей дачи, дого-няя ребят. Он был счастлив, а ей было весело.
Это повторялось теперь каждое утро.
В этой паре она была полной хозяйкой, он был для нее предметом. Она виделась мне те-перь постарше и приземленней. Былой мираж растворился, исчез. А еще... появилось некое предчувствие...
А потом он отъехал в город, вроде бы на
неделю. На другое же утро она зашла ко мне. Я  был на террасе. Накануне ее ребята залезли ко мне в сад и поломали вишни. Она зашла из-виниться.
В ней было мало что от русской провинциал-ки, не было мягкой застенчивости, не было и зажатости. Передо мной была свободная рас-крепощенная европейская женщина.
– Вы так изучающее смотрели на меня едва не каждый день. Что я должна за этим видеть? Просто интерес? Приглашение?
Следовало отвечать прямо.
– Ожидание. «Ожидание, когда вы окажетесь в моей постели», – так следовало продолжить, но я, конечно, не решился.
Она засмеялась, похоже что поняв меня.
– У вас много вишни. Куда вам столько? По-звольте нам набрать ягоды. Я сделаю ребятам компот.
Мы стояли около дивана. Я откровенно по-смотрел на диван, она это заметила и улыбну-лась.
Я положил левую руку ей на грудь, а правую на попу. Я был готов получить удар либо в пах, либо в челюсть. Не получил...

– А ведь я хотела неделю отдохнуть от всего этого.
Нет. Это было не суждено. Плохо только то, что она забегала ко мне совсем ненадолго.
Вскоре она тоже отъехала в город. Интерес-но, если бы прежде подъехал ее партнер, как бы она распределила роли на таком маленьком пятачке.
Она вернулась в свою отлаженную жизнь, к которой добавился еще и партнер со спорт-базы. У него в городе квартира, и когда у нее перерывы в тренировках, у него всегда можно, например, укрыться от дождя. И у него машина. (У нее почему-то не было машины). Он всегда готов помочь ей куда-то съездить, и она благо-дарна ему за помощь.
В сентябре случился какой-то прорыв. Спорт¬база закрылась, она же летняя, и можно было не опасаться лишних глаз. Она стала ко мне заезжать часа на два-три.
После смерти моей жены (это было давно) в моей жизни женщины приходили и уходили. Но не было женщины, которая была бы мне интересна. А здесь помимо нарастающей симпатии у меня стал появляться интерес к Любе Михайловне, и я ее все расспрашивал. Она не очень охотно, но рассказывала о себе. Не все, конечно. Поведала что-то и из интима.

Это ведь мужчине в жизни необходимо «быть», а женщине, бывает, достаточно «ка-заться».
Так мое представление о ней сложилось в образ великолепной замечательной женщины. Женщина спортивная, она шла по жизни, ступая с носка, с прямой спинкой, поднятой головой и открытым взглядом. Ее женское обаяние, чувство собственного достоин¬ства, высокая самооценка, гордость, ее «Я», вы-ращенное упорным и системным трудом са-мовоспитания, – я все это принял безоговорочно. Столь же безоговорочно все это прини¬мало ее окружение вместе с признанием за ней безупречной репутации. При этом в лич-ной жизни ей удавалось быть абсолютно свободной. Без оглядок на моральные посту-латы и бытовые табу.
У нее удивительно прекрасное лицо. Мы ле-жим в моей постели, и я в ней, и ее чуть по-красневшее лицо совсем близко, ближе не бы-вает, такие красивые глаза, и я, преодолевая волнение, говорю ей: «Ты ангел».
Этот ангел, однако, с характером, и еще ка-ким. Она сложнее, конечно, той женщины, ко-торую я в ней видел.
И однажды я услышал:
– Встреч больше не будет.
Мстила ли она мне за какие-то давние свои обиды? Не знаю...

Любовь Михайловна – не б... Она просто вполне эмансипированная женщина, а это очень даже не одно и тоже. И у нее мужская психология в отношении к половой жизни. Она – «мужчина в женщине», как говорил Микеланджело о своей возлюбленной.
Секса в ее жизни было много, но не больше, чем ей самой хотелось. В спорте она попала в  большую секс-волну. Тогда возникла теория, что на соревнованиях в канун стартов желате-лен секс. Результаты это подтверждали. А саму ее еще в студенческие годы приучил ко всему этому тренер, конечно. Он ее не только имел как игрушку, но и воспитывал, объясняя дев-чонке, что все отлично, все так и надо, все так и живут, что в сексе нет морали, а есть физиоло-гия, секс – основа здоровья, а удовольствие – это тоже для здоровья, настроения и общего жизненного тонуса.
Так ее воспитывала жизнь, с ее, впрочем, полного согласия, и это стало ее натурой.
Ее наставник хорошо просветил ее и по части поз и позиций в половом акте, отдельные позиции, однако, представлялись ей, женщине гордой и от природы, и по воспитанию в семье, унижающими женщину, опускающими ее. Она предпочитала секс природный, естественный, не выученный и скопированный с учебных пособий и без притворства.

После отъезда с дачи домой, в Москву, я ее не забывал. Часто звонил. И в следующем сезо-не она решила еще раз разыграть со мной пар-тию в короткую. Она была прекрасна. Удиви-тельно. В близости со мной в ней не было азар-та, страсти, не было нежности и ласки, но для меня было важно, что это была она. Она гово-рила мне: «На меня многие обижаются». Эти «многие» хотели ее как желанную самку. Я видел в ней личность, а не самку для одноразового использования. Я тогда понял, что каким-то неуловимым образом она стала мне своей, родной, и понял, что теперь мне следовало притормаживать себя, любовь с ней была невозможна, а любви к ней я бы не выдержал, это было бы пыткой.

Беседовать с женщиной вообще и беседовать в постели – это, бывает, очень разное.
Как-то у нас с ней в постели был свободный, открытый разговор. Она расслабилась.
– Ты считаешь меня развратной женщиной, у которой были толпы мужчин. Это очень не так. Мужчины, конечно, были, но в близости с но-вым мужчиной я избавилась и от страха, и от стеснительности только в 44.
Я вспомнил одну яркую женщину из своей половой биографии. Тот роман возник именно в ее 44.
– Я прежде предпочитала мужчин старше се-бя лет на 20, а в 40 пошел разворот, в 50 мы уже вы¬ровнялись. Интересно, как оно пойдет даль-ше?
Я играю языком с ее такими вкусными со-ска¬ми, а руки играют с ее телом.
Я ничего не понимаю. Что происходит? Она всегда выглядела так превосходно. Я видел ее женщиной без возраста. Думать о ее возрасте не было ни поводов, ни оснований. Мне она пред-ставлялась совсем молодой женщиной, но в ее манерах, в разговоре была некая взрослость, и я определил для себя ее возраст в 33.
Мимо моего сознания как-то проскочило, что у нее ведь действительно не только взрослая дочь, но еще и внучка.
– Моя дорогая женщина, мне теперь хочется спросить...
– Понимаю. Я думала, ты давно навел справ-ки. Мне 53...
По одной из версий женщине, соблазнившей юного Бальзака, было именно столько.

Половую жизнь она никогда не запускала. Это стало устойчивой спортивной привычкой для охраны здоровья, ну как зарядка. Без боже-ства, без вдохновенья. Это было, конечно, и неплохо, и правильно, и справедливо. При этом она продолжала искать в сексе новизны.
Среди мужского племени она выделяла ли-деров, победителей, чемпионов. Это было, на-верное, природно, по-женски. Ей импони-ровало в мужчине превосходство над другими. Даже о муже, с которым при сохранении половых отношений у них полная автономия, они даже живут раздельно, она говорит: руководящий ра¬ботник.
Я в обойме Любы видимо просто как-то не-чаянно заблудился, зашел то ли время спросить, то ли воды попить.
А ближе к концу дачного сезона она повто-рила со мной прошлогодний еще жестокий до-вольно эксперимент.
– Перед твоим отъездом мы обязательно встре¬тимся у тебя. А может быть я приглашу тебя к себе домой.
Так сказала она.
А перед самым уже отъездом я услышал:
– Антон, отпусти меня, пожалуйста. Мы бу-дем друзьями...

По дороге в Москву в Троице я заехал к отцу Герману. Мы знакомы давно. Когда-то из авто-мобильной аварии скорая завезла меня в боль-ницу, примыкающую к монастырю с обратной, то есть не фасадной, стороны. Я пролежал там неделю, там и познакомился с отцом Германом.
Он был занят, и я прождал его часа два. Раз-говор вышел недолгим.
– Ну, какая новая беда привела тебя? – Он смеется.
– Со мной нехорошо поступил один родной для меня человек.
– Помолись за нее. – Отца Германа учить не надо.
Всё. Я поехал дальше.
Я больше не звонил ей из Москвы. Однако начал писать о ней новеллу. Возникли вопросы, нерешаемые без разговора с ней, и я отложил рукопись.
В новом дачном сезоне я видел ее на тради-ционной городской эстафете, но не стал подхо-дить, не хотелось бередить раны. А потом я увидел ее из троллейбуса.
Они шли с сестрой в ногу, уверенно, твердо, ступая с носка, будто шли к пьедесталу. Ее се-стра Ирина – милая, добродушная женщина, полная очарования. Если у нее были или есть любовники, она, я уверен, не пьет из них кровь.
Я позвонил Ирине просто поздороваться. Она рассказала, что у них прошли большие со-ревнования. Ее сестра царила на них: была и судьей, и судьей-информатором, и врачом, в общем – всем. Ира восторгалась сестрой. На соревнования привозил своих ребят молодой (27 лет) тренер «из области» (здесь так говорят, когда имеют ввиду областной центр). Он чем-пион мира и бронзовый призер олимпиады. Потом они хорошо общались, и он пригласил сестер в гости в спортлагерь для свободного обмена опытом. Люба хочет поехать.
Ира, искренняя и нелицемерная, не понима-ла, конечно, что Люба на соревнованиях выво-рачивалась наизнанку не для города и мира. У сестер доверительные дружеские отношения, они делятся друг с другом всем. Однако, люди воспитанные, они в своем общении не касаются тем сугубо личных, тем более половых.
А Люба... это была вспыхнувшая из бессоз-нательного давняя ее мечта. Можно было про-тянуть руку и потрогать его. Чемпион, и не школы, не подворотни, не улицы, не города даже... Чемпионов города, даже по шахматам, она знала всех. Хорошие ребята, но ни один из них не вызывал в ней гормонального волне-ния...

Я вернулся к отложенной рукописи. Нужно было встретиться с Любой. Я позвонил. Мы посидели в кафе, поговорили. У нее закончился тренировочный сезон. Оставались последние соревнования. Она повторила рассказ сестры про прошедшие соревнования.
– Их закрывал чемпион мира и бронзовый олимпиец. Умный, интеллигентный мужчина. – Она говорила о нем с каким-то особым теплом, даже голос подрагивал от волнения. – Он при-гласил в гости в спортлагерь.
Имея ввиду рукопись, я просил Любу уде-лить мне пару часов для разговора. Мне было комфортней поговорить за городом, где бы от мирной беседы ничто не отвлекало.
Она согласилась, но «немного погодя».
А при этой встрече я понял, что моя большая симпатия к ней не прошла. Я сказал ей об этом. Сказал как-то аккуратно, не акцентируя.
– Я обязательно позвоню. Мы увидимся. По-сле соревнований.
На выходе из кафе она с каким-то подчерки-ванием сказала, что неподалеку ее ожидает в машине муж. Мне долго объяснять не надо. Ей необходимо перед спортлагерем отметиться у мужа.

Сложно поддающаяся мне рукопись вернула меня к размышлениям о Любе.
В ней много нераскрытой энергии. Ей лучше бы жить в Москве либо в Питере в универси-тетской среде. Наука, преподавание, возможно-сти импровизации, творчество, круг интересных знакомых. Мужчины той среды не так одномерны.
Все это так странно. Я ведь понимал, что ме-ня для нее просто нет. И при этом...
Как-то, проходя в городе по набережной, я увидел одиноко стоящую на берегу на расстоя-нии футбольного поля женскую фигуру. Она стояла спиной ко мне, стройная, светлая. Я вдруг понял, что я сейчас подойду к ней и спрошу, кто она и что она здесь делает. А еще я понял, что готов любить ее, быть с ней. Любы больше не было. Я подошел, и она обернулась. И это была... Люба. Она поджидала своих ребят.

Я поведал этот эпизод своему давнему другу и собутыльнику. Он психолог. Круг его интере-сов: психология творчества и психология вооб-ще женщин и женской измены.
Мы беседовали на природе под коньяк.
– Любовь. Велика тайна сия. Учебников нет. Ни алгеброй, ни физиологией не поверить ме-лодию любви, даже и после расчленения. Вы с Наталией были превосходной парой. После нее у тебя были славные женщины, но ты их видел подругами для постели, не больше, потому что в твоем подсознании живет память о Наташе. И вот... Люба. Вы с ней – из разных миров. Она практический человек, а ты...
Он запрокидывает голову и смотрит в небо, такое красивое и бездонное.
– Ты с Любой открыт и честен, но ей это все не нужно. Ты случайный прохожий в ее обойме. Я вижу все это так. Где-то в общении с Любой что-то, может быть, улыбка, поворот головы, взгляд, голос, какой-нибудь случайный жест... Это напомнило тебе Наташу. И покатило. Теперь ты живешь с непроходящей болью.
– И что теперь делать?
– Классика жанра. Садись за стол. И пиши. Отпишись и от этой боли, и этой тетеньки.
– Навсегда?
– Ненадежное слово. Навсегда не получится. Пока что не ходи на стадион, разве что на фут-бол с друзьями и с выпивкой. Лет 5-6 так про-живешь.
– А потом?
– Потом к тебе зайдет воды попить какая-ни-будь тренерша лет сорока по паспорту и двад¬ца-ти пяти по выправке, и у нее будет походка, и будет жестикуляция, а из твоего подсознания всплывет Любовь Михайловна. И я тебя больше лечить не буду.
– Если так все и случится, с меня будет бу-тылка коньяка.
На том и порешили... Мне оставалось до кон-ца пройти эту боль, а потом обо всем этом на-пи¬сать...

В общении с мужчиной Любовь Михайловна контролировала себя, оставляя между собой и партнером дистанцию. Она как бы оберегала себя от большого чувства, от возможных по-трясений, которые нарушали бы всю ее устой-чивую, выстроенную не без малых трудов жизнь.
Но ведь она ЖЕНЩИНА на все 7 заглавных букв, ЖЕНЩИНА с таким ярким шармом... Раз-ве не для любви создал ее Бог?
У меня нет ответа. Я-то вообще запретил бы любовь после сорока. Но ведь женщины не по-слушают. Да и сам-то я...
Считается, что мужчине столько лет, на сколько он себя чувствует, а женщине столько, на сколько она выглядит. Эта формула лукава. Женщины ведь обманывают. Обманывают при-роду, окружающих и самих себя. Одежды, ма-кияж, хирургическая пластика. Любу все это как-то не коснулось. Она чувствовал себя на 20 лет моложе паспорта, а выглядела еще моложе. Однако, женщина еще и умная, она полагала, что свое отлюбила, мужчины есть и будут, но это из других мелодий. «В каждом периоде свои прелести», – она рубит ребром ладони по воздуху, разбивая свою жизнь на этапы, то ли по годам, то ли по мужчинам.

Жизнь в городе пустая, убогая и серая. Лю-бовь Михайловна об этом не думает. У нее ин-тересная и благодарная работа, которую она любит, которая для нее – образ жизни. А вот в личной жизни, в интиме последнее время как-то все очень уж буднично, повторяемо.
И вот... этот симпатичный чемпион... Это было как вспышка. Она созрела сразу. Ловец пошел на ничего не подозревающего зверя.
По прибытии в спортлагерь она была готова во всякий миг приступить к желанной отныне близости. Лучше, конечно, в его постели, но она готова и к самому демократичному сценарию. Это заметили все... кроме него.
Они хорошо поговорили, и не только о спор-те, но... он явно не был ни бойцом, ни ловела-сом... его не получилось бы загнать указатель-ным жестом в койку.
Она не осталась в лагере на ночь, потому что это была бы плохая ночь: он к ней не пришел бы. Она вернулась домой, задетая, конечно, тем, что... в общем, задетая. А в оставшиеся до со-ревнований три дня она вдруг заметила, что то и дело думает о нем, оценивает, сравнивает...
Молодой, целеустремленный, с большими спортивными достижениями, хорошо рассужда-ет, знает языки, интеллигентные родители, по-хоже, что хороший семьянин (она это тоже за-несла в плюс). При его чемпионских победах его преследовали молодые совсем девчонки, годящиеся Любе во внучки, и он, бывало, не отказывал им, но сам их никогда не преследо-вал. А после женитьбы эту повестку он для себя закрыл. У Любы давно не было женатых муж-чин, хотя, она могла этого и не знать, но разве это может иметь значение. А то, что не ловелас и не бабник – это тоже было для Любы новым... Главное, однако, в одном слове: желанный...

«Истина – в вине». У этой истины мало оп-понентов. А есть истины посложнее, но нам почему-то лень, да и любопытства не хватает заглянуть дальше двух строчек. А ведь бывает, что истина открывается только с третьей.
Вот урок большого профессора любви. «Чем меньше женщину мы любим, Тем легче нра-вимся мы ей». Кто у нас не знает эти строки. Но есть третья строка: «И тем ее вернее губим»...
Вот еще.
«Любви все возрасты покорны». Все знают и эту строку и следующую: «Ее порывы благо-творны», но мало кто знает, что эта строка – не вторая, а третья. А вторая все расставляет по местам: «Но юным, девственным сердцам»...
Я, кажется, отвлекся...

Областные соревнования проходили в не-большом древнем городе 12-го июля. Петров день. Среда. Я поздравил Любу по почте с праздником. «Поздравьте там всех Петь и Пав-ликов». Она поблагодарила. А где-то после обеда от нее вдруг пришло сообщение: «Здесь так красиво. Звонят колокола...» Чувствовалось, что ее душа поет. Ей хотелось делиться радо-стью.
За все время нашего с ней знакомства она никогда не звонила и не писала мне первой, она только отвечала на мои звонки или письма.
Она всегда умела подать себя, сверкнуть своим обаянием. Она, конечно, произвела на него впечатление, не в том, правда, направле-нии, как ей хотелось бы. За обсуждением прыж-ков и забегов он заодно рассказал ей, что его жена и дочь уехали с дачи в Москву к ее роди-телям, а ему остается три дня на сборы и кон-сервацию дачи, потом они поедут в Крым.
Всё. Она закинула невод.
– Мне с вами хорошо работается. Хотелось бы перед отпуском повидаться в свободной обстановке. Знаете, я буду эти дни недалеко от вашей дачи. Пригласите меня часа на три. Я вам не помешаю. Вы будете заниматься своими делами, а я вам сделаю лагман. Попьем чаю, поговорим, и я вас покину.
Что ему, человеку воспитанному, остава-лось?
– Только давайте не завтра. У меня много хлопот. Давайте послезавтра.
Ее душа пела вместе с древними звонами. Она готова была поделиться восторгом со всей Российской Федерацией, кусочек радости пере-пал и мне.

Он занимался хозяйством, а она готовила лагман. Не стоять же у плиты в английском кос¬тюме, и на ней был короткий полупрозрач-ный халатик с двумя расстегнутыми пуговица-ми, верх¬ней и нижней.
Она накрыла стол, поставив на него еще и бутылку испанского сухого. Непьющие люди, они с удовольствием потягивали это вино из фужеров.
Она хорошо вела разговор. Он рассказывал, как после чемпионства перебрался в Москву, имея ввиду развитие своей спортивной карьеры. Зная, что многие выдающиеся спортсмены име¬ют в Америке свои спортшколы, он хотел открыть такую школу в Москве. Но в Москве вокруг вас дивизии мошенников, околоспортивных чиновников, благодетелей, всегда готовых возглавить любую идею, оставив вам место в подстрочнике нечитаемым текстом. В общем, Москвы он не выдержал и вернулся туда, где он рос как спортсмен и вырос до двукратного чем-пиона мира и бронзового олимпийца. Здесь он такой один, и с ним считаются.
В кои-то веки Люба была благодарна Моск-ве. Убрав по ходу банкета что-то со стола, она возвращалась... она больше так не могла. Она расстегнула еще пару пуговиц сверху, обняла его сзади...
Надо думать, если бы даже на его месте была египетская мумия из Эрмитажа...

Не дожидаясь, пока это сделает он, она рва-нула халатик. Еще остающиеся на нем пугови-цы покатились по террасе...
Это был шквал. Она сорвала все тормоза и ее несло. Все, чего она давно уже избегала в бли-зости с мужчиной, было теперь самым-самым, са¬мым ярким, самым вкусным и желанным. Эй-фо¬рия. Взрыв. Мир исчез. Был только ОН в ней. Вернее, были они двое, ставшие одним. А он был просто ошеломлен...
Позвонила жена. Он взял себя в руки, сказал, что у него еще бумажные дела, и он задержится до понедельника. (Люба отметила для себя: до понедельника.)
– Не торопись. Делай все свои дела.
Он вообще-то полагал, что Любовь Михай-ловна, как и обещала, отъедет, а понедельник – это чтобы разобраться самому с собой. Но те-перь он плыл по ее течению.

С нашего с Любой разговора о возможной встре¬че прошло 10 дней. Рукопись, к которой я вернулся, сидела во мне занозой. Дело в том, что когда я пишу о чем-то, а здесь было: о ком-то, я там, в этом тексте, живу, и если в этом тексте боль, то эта боль так и живет со мной, во мне. Чтобы уйти от этой боли, надо (как и сове-товал мне друг) прорваться через этот текст, за-крыть его, покончить с ним. А в этом материале была как раз непроходящая душевная травма.
Я решил позвонить ей, напомнить про нашу договоренность.
Так у Любы на второй день ее праздника, в субботу, зазвонил телефон. Уж так не вовремя... Утром она посмотрела, кто звонил. Антон. «Ан-тон, я буду в городе не раньше понедельника». Хорошо, сударыня, как скажете. Именно в по-недельник ближе к ночи я и позвонил. Не мог же я знать фабулы их эйфории. Ее мужчина вновь перенес свой отъезд, а она почему-то не  отключила телефон. Во вторник я получил письмо: «Антон, я на отдыхе с мужчиной».
Так вообще-то не поступают. Мое отношение к ней (чего уж притворяться) – отношение без-надежно влюбленного мужчины. Она это знала. Для таких ситуаций существует непреложный мужской (а, может, и женский тоже) постулат: «Понимая (догадываясь), не знать». Это отно-сится, например, к мужчинам, влюбленным в замужних женщин. Мой сюжет, конечно, еще круче.
В таких жизненных случаях мужчину не при¬глашают подержать свечу. Она меня приглашала. Не нужно бы, конечно, так со мной. Так ведь ломают и сильных, а я ведь к сильным не отношусь. Она перешла черту, видно, ее несло.
Но теперь я тем более не мог забросить неза-вершенную рукопись. И я позвонил.
– С мужчинами ладно. Мужчины у тебя бу-дут до 80-ти. Мне необходимо поговорить по рукописи. Когда ты все-таки будешь в городе?
Она не знала. Это зависело не от нее. Ей бы-ло хорошо и вкусно. Она была готова не выхо-дить из его постели 168 часов в неделю, тело мужчины, однако, на такие параметры не рас-считано. Ее мозг был отключен, он лежал на лавочке около постели рядом с белоснежными кружевными трусиками, и ее ответ прозвучал бессмысленно.
– А я недалеко от города.
Что это могло означать? Ей явно хотелось пнуть, унизить меня, возможно, ей казалось, что это приятно ему.
Я, теряя контроль над собой, начал раздра-жаться.
– Он что, держит тебя на веревке?
– Антон, я на отдыхе. Вот сейчас мы идем в  лес, посмотреть черничку. – Ее голос звучит победно, звонко, будто шестнадцатилетняя де-вочка кричит на весь мир о своей любви. Так Ева, познав любовь, в радости восторга и в вос-торге радости, в порыве счастья победным пин-ком захлопывает дверь навсегда покидаемого рая. – Он у меня хороший, на веревке не дер-жит. – Она сюсюкает, как сюсюкает молодая ма-моч¬ка над грудничком, зацеловывая его.
Я отчетливо вижу, как она обнимает его, прижимается к нему, расстегивает молнию на его шортах и целует его во весь рот до самого горла...

Какой восторг вкладывала она в это униже-ние ни в чем неповинного перед ней мужчины. Это была незнакомая мне женщина. А мне ста-ло как-то тесно и на даче, и в городе. Я поехал в Москву, может быть, даже не закрыв дачу...
Направо уходила проселочная дорога с ука-зателем: «Казанская церковь 4 км». Туда я и поехал. К Казанской у меня особо доброе отно-шение наверное потому, что дома над рабочим столом у меня именно Казанская. Она смотрит хотя и строго, но как-то по-домашнему. Она хорошо правит мои тексты. Сколько, встречаясь с ней взглядом, я убрал нехороших слов.
В церкви было пусто. Это хорошо, ничто не будет меня отвлекать. Я просил Всемилостивую помиловать Любовь Михайловну за нехорошее ее поведение со мной. Я-то не прощу ее нико-гда, такое не прощают. Она, конечно, ничего и не заметила и тут же забыла. Но грехи висят на нас вовсе не завися от того, помним ли мы о них. И возвращаются к нам, да еще как. Самого меня ночами мучают давно совершенные мной нехорошие поступки, о которых я никогда, ка-залось, не помнил. Пресвятая Госпожа, Всепре-чистая Дева, я принимал эту женщину всю, такой, какая она есть, я относился к ней самым теплым, нежным, доброжелательным образом, я готов был быть с ней при любых ситуациях, при любых разворотах событий, я видел в ней много хорошего. Ведь не выдумал же я все это, все это было в ней, да наверное и есть. Матерь Божия, не отвергни Любовь Михайловну, не оставь ее, не отступи от нее, заступись, Госпожа. Прости ее, Пречистая.
Я постоял у Нее, пока не догорела свеча...

А любовники в тот же день разъехались. Пять дней карнавала закончились. Они решили, что увидятся теперь перед самым началом ново-го учебно-тренировочного года, то есть 31 ав-густа. Он сказал, что не хотел бы разводить в семье конспирацию, поэтому не надо ему ни зво¬нить, ни писать. На том и порешили.
Она отъехала в Швецию к дочери и малень-кой внучке. Теперь эта малышка очертила для Любы круг забот. Дочь была поражена, как све-жо выглядит ее мама. Их теперь можно было принимать за сестер. А цвет лица... Дочь знает, что у мамы всегда была аллергия на макияж.
– Мама, ты подобрала макияж?
– Перестань говорить глупости, – что еще она может сказать.
Каждый день она смотрит на календарь. Как же медленно движется этот красный ярлычок. Впереди – все хорошо. Она будет верной и на-деж¬ной любовницей. Это не только не разру-шит, это укрепит его семью, добавит стабиль-ности.
Люба вообще полагала, что отношения с мужчиной могут быть хорошими и достойными до появления общего быта, быт, бытовые мело-чи то и дело порождают конфликты.
Прежние мужчины были лишь сменяемыми предметами. На смену одному всегда приходил другой. И каждый был для нее, в общем-то, ни-кем. Мужчины кружились вокруг нее, и она иг-ра¬ла ими как мячиками на тренировках с деть-ми. А теперь она будет «женщиной при мужчи-не». Рядом с ее «Я» и несколько выше будет «ОН», она будет ему по плечо.

А он... он остался на даче еще на день. По-звонил в Москву отцу, просил приехать. Отец, он же его тренер, – достойный педагог. В тот же день он подъехал.
Они поговорили. Любовь Михайловна зна-кома отцу по спорту. Они ровесники. Разговор был сдержанный, корректный, разговор ува-жающих друг друга разумных мужчин. Сыну казалось, что отец несколько суров. Они разго-варивали на террасе. Вскоре отец собрался уез-жать. Он подошел к двери, обернулся и кивнул головой на шведскую стенку:
– И это освоили?
Он иронично и тепло улыбнулся. Эта улыбка как-то сразу все разрядила и все расставила по местам...
Я анонсировал эту новеллу как маленькую повесть о женщине, а между тем больно уж мно¬го говорю о себе. Поэтому пропускаю все до 30 августа. Скажу только, что с тем текстом, который я не мог закончить без ее участия, я справился. Помогло то, что я увидел ее, а не мечты о ней.
Мне было необходимо вернуться на дачу для ее консервации на зиму: отключить электриче-ство, разморозить холодильник, слить воду и еще много всего подобного.
О Любе, я, конечно, не забывал. У меня было какое-то острое чувство тревоги за нее. 30 го я ей позвонил.
Она разговаривала очень дружелюбно. Она только что вернулась из Швеции.
– Ты почему-то не предлагаешь, как обычно, повидаться.
– Я полагаю, у тебя теперь все свободное время будет обращено в область.
– Ну уж это-то конечно. – Ее голос звучал каким-то счастливым вызовом не мне даже, а всему человечеству.
Я сказал, что закончил рукопись и хотел бы передать ей экземпляр, может быть даже для цен¬зуры, а вообще просто так.
– Хорошо. Я завтра в области. Вечером вер-нусь. Мы можем кратко встретиться. Я позво-ню.
Меня как-то всего защемило. Я не мог по-нять в чем дело...

Они встретились в кафе около его спортшко-лы. Когда она вошла в кафе, он был уже там. На столе были две чашечки уже остывшего кофе. Говорил только он. Он был взволнован, но ста-рался держаться.
– Дорогая Любовь Михайловна, произошла ошиб¬ка. У меня есть имя, работа, карьера, прес-тиж, авторитет. А главное – у меня есть семья, которой я дорожу как ничем другим. Мы будем, я надеюсь, хорошими коллегами. А теперь, на-верное, мне лучше удалиться. Время все зале-чит. Прошу никому и никогда ничего не рассказывать.
Вот так в одно мгновение рухнуло все, что могло рухнуть. Ее «Я», ее высокая самооценка, ее всё... Ее восторги и радости акробатики пяти дней в его постели обернулись унижением и позором.
Литераторы в таких ситуациях отправляют женщин в Волгу или под поезд. У Любы был спорт, он помогает держать удар, помогает в си-туациях стресса устоять на ногах...
Вечером я ждал от нее звонка. Его не было, и я позвонил сам. Я понял все сразу. Она говори-ла что-то бессвязное про какую-то больницу, про автобус, который то ли не ходит, то ли по-шел не туда, что она не знает, когда приедет. Потом вполне связно сказала, что нам встре-чаться не надо, что она будет у сестры.
Сестра – это ее отдушина, но я-то понимал, что она не сможет все во всех нюансах поведать сестре. Мне она могла бы рассказать всё. Я ведь и сам многое вычислил. Я мог все и выслушать, и понять, мог попытаться по возможности ее успо¬коить. Но нет, конечно... Меня охватила такая паника. Это была боль за нее. Неужели я все еще был влюблен?..
1 сентября я зашел на стадион. Она была на работе, тренировка, давала ребятам установки. Я подошел. Подтянутая, стройная, красивое ли-цо, красивый спортивный костюм. Вдоль ниж-ней челюсти три рядом расположенные длин-ные неглубокие морщинки дергались в нервном тике. Такого я еще не видел. Она попросила ее не беспокоить...
Последняя наша встреча была 20 сентября. Мы кратко пообщались в кафе. Я заговорил «о нем». Она, конечно, все отрицала, но, что мне понравилось, у нее хватило и ума, и такта, гово-рить о нем очень хорошо и по-доброму. Я дос-тал фотоаппарат, она попросила обойтись без фотосъемки. Я все-таки сделал пару снимков. Лучше бы я этого не делал. Фотографии ведь очень передают состояние человека. На этих фото она выглядела женщиной, вступающей в свой возраст.
Я прошел с ней до ее остановки.
– Ты к мужу?
Ну, конечно. Психологи в таких ситуациях рекомендуют секс. Не вылечит, но симп¬томы облегчит.
В середине октября город отмечал большой юбилей ее спортшколы. Ожидали и «его». Он, конечно, приехал.
На другой день я ей позвонил.
– Ты смогла справиться?
– Все справились.
Голос звучал приглушенно. Нет, рана не то что не зарубцевалась, она оставалась открытой.

Последнее, что я во всей этой истории поду-мал: в такой сложной сегодняшней жизни, ко-гда все так разобщены, когда никому нет ника-кого дела ни до кого, таким людям (пусть и очень разным), как мы с ней, при любых клима-тических аномалиях лучше бы все-таки дер-жаться друг друга...
Мне жаль, что это теперь невозможно...
АМЕРИКА
В спортшколе у Надин высокий авторитет, да и вообще они там, в основном, «все свои». А в кол¬ледже пришлось покрутиться с головолом-ны¬ми заменами. И ближе к концу февраля она вырвалась-таки в Америку к беременной доче-ри.
А через несколько дней у нас началась и по-шла переписка через планшеты.
Это была такая милая переписка.
2 марта.
Она: «Целую». (На мониторе – губы.)
Я: «Я рад несказанно».
5 марта.
Она: «Дарю цветочек». (На мониторе – цве-ток.)
9 марта.
Она: «У меня нет русской клавиатуры». Это было написано латиницей.
Я: «Это нисколько не уронило тебя в моих глазах».
13 марта.
Она: «Хорошо!!!» И, конечно, цветочек.
Я: «Из твоих цветочков у меня уже целый сад. Спасибо».
18 марта.
Она: «Привет». Появилась русская клавиа-тура.
Я: «Мечтаю о приветствии на острове».
21 марта.
Она: «Ок!»
Я: «И что же там у вас?»
24 марта.
Она: «Появилась Девочка с косичками».
Я: «Это самое великолепное, что могло про-изойти. Поздравляю всех вас. Ты такой моло-дец! Целую!»
27 марта.
Она: «Отлично! Отлично! Отлично, мой влюбленный!»
1 апреля.
Выпал снег. Вернулась зима. Я описываю всю эту красотищу.
Она: «А у нас плюс 18».
Я: «Все равно с любовью».
Она: «Вспоминаю тюльпаны в твоем саду».
2 апреля.
Я: «Да, товарищ Надя. Там были тюльпаны. А еще были лилии с нарциссами и хризанте-мы».
4 апреля.
Она: «К нам в окно залетела большая краси-вая бабочка».
6 апреля.
Я: «Ваша бабочка мне сегодня приснилась. (Это была правда.) Завези пару таких созданий на остров. Они там хорошо приживутся».
Она: «Ок!».
Я: «Ну и славненько. Целую».
7 апреля.
Я: «Был в Рождественском монастыре. Ста-вил свечи. Большую за тебя. Маленькую за ма-лышку. Потом в кафе принимал коньяк за вас обеих».
9 апреля.
Она: «Большое спасибо!!! И от Девочки с ко-сичками».
Приближался отлет.
16 апреля.
Я: «В Вербное воскресенье легких тебе крыльев».
18 апреля.
Она: «Это будут крылья любви».
Моя душа пела. И я ждал...
КНИГА
Я уходил от творчества, но оно от меня не уходило. За мной был некоторый должок.
После 37 не должно уже быть никакой по-эзии. Это несерьезно. Я задержался.
И вот где-то в ноябре я приступил к изданию малым совсем тиражом небольшой прощальной книжки поэзии, собрав в ней то, что видел у себя лучшим. Моя поэзия настолько проста, что многим ее трудно понять. Там нет содержания в банальном смысле. Там все другое. Это, напри-мер, взгляд на мир ребенка, который стоит на обрыве на берегу океана. Под обрывом по осле-пительно белой отмели бегут и бегут волны. Этот ребенок еще ничем не испорчен, он чист и умен, он много читал и много мечтал. И он ду-мает сердцем и своей рвущейся в жизнь душой.
Надин, вопреки многому, я видел чистым не-испорченным человеком, способным понять эту книгу. И неожиданно для себя я понял, что де-лаю эту книгу для нее.
За 2 года до этого Надин посадила у меня в саду лилии и нарциссы, тюльпаны и хризанте-мы, а у меня самого хорошо удались красавцы-подсолнухи.
Подсолнух был на первой странице об-ложки, он должен был напомнить ей... там было о чем напомнить.
А на последней странице был тот самый бу-кет роз, только теперь в красивой вазе, и была фотография моей дачки, где бывала Надин и где (я так полагал) ей было хорошо.
Поэтому я работал неспеша. Я «просвечи-вал» каждую вещь, обдумывая, как ее прочтет Надин и что она за этим текстом увидит. Не спешил я и потому, что поначалу не было денег на работы по изданию. За полгода до этого одна партия выделила под выборы некоторую сумму на издание, но эти деньги ушли по другому адресу, на благое дело.
Когда макет был готов, я переправил его в типографию в Чебоксары (цена). И договорился с ребятами, чтобы до моей отмашки они подож-дали. Снова и снова я вычитывал текст.
Ребята (они хотел как лучше) начали править макет, переделывая и мою гордость – обложку, меняя разделы, переставляя местами опусы. На разборки с ними ушло много времени, и я начал торопиться и даже не заметил, как слетело очень важно для меня стихотворение про птицу, что еще не родилась.
«Прихожане старенькой церкви уверяли, что птица погибла (только ветка под ней не слома-лась). Никогда, никогда я не видел этой серой маленькой птицы. Никогда, никогда не слышал этот голос (пронзительный, странный). (Песня птицы многих смущала, даже дети, шагая из школы, опускали глаза на дорогу, закрывали ладонями уши). Эта птица должна родиться. Прилетит и сядет на ветку (только ветка под ней не согнется).»

19 апреля я написал Надин, предложив встре¬тить ее в аэропорту, принять у себя в Москве на любое приемлемое для нее время и отвезти домой, когда она пожелает.
– Нет-нет. Меня встретят родные.
Она снова лукавила. Надин удивительно вы-била меня из самой обычной колеи обычных человеческих отношений. Этот «родственник» возможно и привозил ее в Шереметьево. И те-перь ночью по не самой хорошей дороге он приехал за ней, чтобы тут же и отвезти ее до-мой. Это мог быть уже давний друг, мог быть и новичок в их отношениях. Теперь его ждала благодарность. Это, конечно, не были «крылья любви». После американской секс-голодовки Надин ожидал, конечно же, праздник плоти. Все это я осознал, конечно, позднее, но уже тогда я с каким-то ледяным страхом подумал, что Надин вовсе не встретит ни меня, ни мою книгу так, как я об этом мечтал. Ведь это была книга ее, для нее и про нее... И сколько же сил души было вложено в этот проект...
Я презирал себя за эти мысли и готов был под расстрел.
Но... я снял посвящение. Посвящение оста-лось только для одного опуса.
22-го апреля я уже выступал с книгой в лит-музее в Трубниках. Все было хорошо подготов-лено моими давними издательскими друзьями. Публика была очень понятная мне. Приняли хорошо, все отмечали обложку.
А 25-го на мою почту пришло очень тронув-шее меня письмо. Писала Елена Дмитриевна Б., известный журналист. Она смертельно больна. При этом она продолжает делать большие мате-риалы в защиту униженных и обворованных.
«Арсен, спасибо. Мне подарили вашу книгу. Я словно искупалась в чистом ручье. Так захо-телось еще пожить. Все пронизано такой любо-вью, немыслимой в грязи современной жизни. Обложка... такой вкус, такая простота. А этот здоровский подсолнух... Почти каждый опус – выход в космос. «А белой пыльной дорогой лениво брели коровы, а в соснах бегали белки, и било солнце по лесу». Как все просто и великолепно. Но почему такая грусть? (Точнее, пожалуй, печаль).
Такая огромная любовь пронизывает книгу, но в чем-то вы сомневаетесь, неужели в любви?
Мне хотелось бы повидаться с той женщи-ной, которая, конечно же, вдохновила вас. Где вы нашли такую чистоту?..»
ОБЛОМ
Люди, которых мучает вопрос «почему?», или становятся большими учеными, или сходят с ума. Я – одна из жертв этого вопроса, он не-редко мучает меня, особенно в том, что касается человеческих отношений, где ответа часто нет. Я сам совершал поступки, которые так никогда и не смог себе объяснить...
Женщины очень не любят, когда им задают этот вопрос в различных модификациях.

У Надин накопились большие хвосты и в колледже и, надо полагать, не только. И в апре-ле («на крыльях любви») я не навязывался к ней еще и со своим.
Однако, дело шло к новому дачному сезону. 1 мая открывалась навигация. И впереди было 4 вы¬ходных дня. Я взял билет на поезд на 30 е. Что-то заставило меня позвонить ей и спросить про ее приезд ко мне в один из этих дней.
– Не знаю, буду ли я свободна.
Как бы я жил эти 4 дня, если бы приехал? Я сдал билет. Меня для нее не было. После та-кой милой месячной переписки? Да.
Я приехал 9-го утром на машине. В этот день была традиционная общегородская детско-юно-ше¬ская эстафета. Мы встретились. Встретились как лучшие друзья. Я, конечно, передал ей кни-гу и предложил поездку за город.
– Не знаю. Я посоветуюсь с сестрой. Созво-нимся.
Когда все мероприятия закончились, я по-звонил.
– Ну, как?
– Все отлично.
Это «отлично» я, конечно, понял по-своему.
– Где тебя встретить?
– А нигде. Я еду к сестре на дачу.
Вот так. Она едет на дачу к сестре, которую видит каждый день.
10-го я получил смс. Это ужасная манера – уходить от любого разговора в смс. Она «благо-дарила» за фото на первых страницах. Там был умный, целеустремленный, симпатичный моло-дой человек.
Я позвонил и говорил о встрече на острове.
– У тебя же юбилей (45). Я, конечно, подъе-ду.
– Это невозможно. За эти 20 дней мы не уви-димся?
– Я постараюсь. Но лучше повидаться в горо-де в кафе.
Она тогда еще сказала, что каждый день де-лает уколы мужу. Я это как-то пропустил мимо сознания.
И вот 21-го мы встретились в кафе. Она вы-глядела очень усталой. На выходе из кафе я го-во¬рил ей, что для меня близость с ней – это не случ¬ка, это высокодуховный акт.
– Ну, что ж. У других все проще. Но ведь было же, было.
Это «было» почему-то должно было меня успо¬коить.
Когда ей оставалось перейти дорогу до ее ос-тановки, я спросил.
– Надя, в чем дело? Почему?
Она наложила ладонь на кисть, подняла к серд¬цу и провела ими сверху вниз.
– Нет у меня ничего ни здесь, ни здесь...
Она потом отрицала это, но это было. Мне оставалось сходить с ума.
25-го я приехал в ее поселок. Вышел из авто-буса. Помню широкую, залитую солнцем улицу, высокие фонари. Я прошел всю улицу и пошел назад. Потом вышел на шоссе и пошел в сто¬рону города по середине проезжей части. Визг тормозов, вой сирен, ругань, крики. Я шел и шел. Что меня ожидало?..
Зазвонил мобильник. Звонил сын из Мо-сквы.
– Папа, у тебя все в порядке?
– Похоже, что да.
– Папа, что с голосом? Что бы ни произошло, прими пару фужеров вина и ложись поспать.
Я так и сделал...
БОЛЬНИЦА
29-го я позвонил Надин.
– Ты будешь завтра?
– Я в машине. Везу мужа в больницу. В ней-рохирургию.
В нейрохирургии у меня женщина-врач, мой хороший давний товарищ. От нее я и узнаю...
Одной зимней ночью ее муж, возможно, не-трезвый, не вызвав почему-то такси, шел пеш-ком из города домой (это километра четыре). Некие отморозки напали на него, проломили череп, ограбили и оставили умирать. Кто-то его подобрал. Он поболел неделю и (это так по-русски) вышел на работу. Она каждый день делала ему уколы, а потом укатила в Америку, оставив его (по ее словам) «на друзей». Когда она вер¬ну¬лась, он болел и болел тяжело.
Теперь Надин (высокая личная репутация, связи и, конечно, деньги), можно считать, жила в больничной палате при муже, выхаживая его как нянька и санитарка. Отчасти это были по-зывы совести за то, что она укатила от него, больного, на 2 почти месяца. Была и другая при¬чина.
Через день после дня рожденья, а потом и еще через 3 дня я получил от нее смс (опять не звонок). Там были поздравления и «здоровья, здоровья, здоровья».
Я настойчиво приглашал ее на хотя бы ко-роткую прогулку.
Нет.
Потом на стадионе был традиционный мемо-риал их спортшколы, и она сказала мне, что ее свезут из больницы на стадион и обратно.
Я приехал на стадион.
Там шли соревнования и было немало быв-ших выпускников спортшколы, были и выпуск-ницы уже со своими маленькими детьми. Надин возилась с этими детьми.
На трибуне был и ее давний друг (он ее и при¬вез), который вез нас в машине после нашей первой близости. Он был в строгом парадном кос¬тюме, какие давно уже носят лишь «на при-ем к президенту». Это было нелепо по ситуа-ции, но это был ее (аристократки) вкус и ее стиль. Ему оставалось только подделываться под нее.
Мы поговорили совсем кратко.
Она выглядела не лучшим образом. Я тогда (каюсь, но это было) подумал: хорошо бы она за¬болела, я бы за ней ухаживал, и тогда она бы...
Она как-то очень волнуясь поведала, что у дочери няня – мексиканка и надо срочно ис-правлять ситуацию и лететь в Штаты, но если оставить больного мужа, дочь это не поймет. Это и была основная причина ее героического поведения в больнице.
Была и еще одна случайная встреча. Я шел из пивной, а она из больницы. Мы прошлись до ее остановки. Какого-то тепла в разговоре не было.
– Я позвоню. Обещаю. Обязательно по-звоню.
Не позвонила. Звонил я.
И вот в самом конце июня мы сидели в кафе. Разговаривали хорошо, даже тепло. Муж выпи-сан из больницы. Теперь он в санатории.
А она улетает в Штаты.
– Надя, почему же ты мне ничегошеньки не рассказывала обо всем с самого начала?
– Я никому не рассказывала. Это был мой крест.
Это была неправда. Постоянно звонил теле-фон. Ее спрашивали, она отвечала. Люди были в курсе ее проблемы. Я просто еще раз понял, что в ее буднях, в быту меня нет.
– Надин, дай мне слово, что как только при-летишь обратно...
– Я не знаю, как что у меня сложится. Я по-звоню тебе из Штатов...

Мы садимся в автобус. Она едет домой, а я дальше за город в гости к другу попить вина. На выходе из автобуса она хорошо целует меня в губы, говорит что-то хорошее. Я еще смотрю ей вслед с бьющимся сердцем...
АМЕРИКА  2
Я ждал ее звонка.
Его не было.
А у меня было время подумать. Если бы я посмотрел на себя со стороны, что сказал бы я сам себе? У тебя был опыт переписки с ней в марте-апреле. Тогда ты был искренен с ней на-столько же, насколько неискренна была она. Она поступила с тобой жестоко. Живи своей жизнью, оставаясь безнадежно влюбленным героем комедии, которую разыгрывает она. Не позволяй дальше втягивать тебя в эту игру, иначе комедия может обернуться драмой.
И вот.
14 июля.
Она: «Привет!»
Я не откликнулся.
17 июля.
Она: «Как ты? Как остров? Пиши. Я целую тебя».
Я снова и снова перечитывал это.
19 июля.
Я: «Привет от самого красивого в мире по-саженного тобой хризантемного куста. Это те-перь украшение острова».
21 июля.
Она: «Очень рада. Цветочек».
Сколько же за этими цветочками было обма-на. Я смолчал.
23 июля.
Она: «Обнимаю».
25 июля.
Я написал про тот хризантемовый куст много всего хорошего и теплого.
27 июля.
Она: «У нас здесь нет хризантемовых кус-тов».
Я: «Самая красота здесь – раннее утро. Как волшебно было бы войти в эту прелесть с близ-ким родным человеком. Это мечта. Я, впрочем, почти и не мечтаю. Устал. Я брожу по берегам. Как же безжалостно все это смывает волна...»
29 июля.
Она: «Не дуться. Все хорошо».
3 августа.
Я писал, что за три месяца не написал ни строчки. Слишком много сил ушло. И написал про сон. «Ранним туманным утром я вышел на берег. И вдруг из воды навстречу мне выхо-дишь ты. Это было так волнующе.
Она: «Антон, сон действительно волшеб-ный».
9 августа.
Я: «Подсолнухи под 2 метра в моем саду видны прямо с причала. Хочу пригласить тебя посмотреть это. Но мне больно было бы слы-шать отказ. А хризантемы живут и здравствуют. Обнимаю».
10 августа.
Она: «Я думаю, к моему приезду хризантемы отцветут. Пл;чу».
Я: «Когда женщина принимается думать, жди беды. Твой последний визит ко мне был прошлого 8 сентября. Тогда хризантемы цари-ли. Целую».
11 августа.
Она: «Большое спасибо. Сила для нашей встречи еще есть!!! Обнимаю».
12 августа.
Я: «...А остров молча в полной тишине ждет. Целую тебя».
Она: «Миллион алых роз».
13 августа.
Она: «Подсолнухи посмотрела. Береги эту красоту».
14 августа.
Я: «Обещаю беречь, если ты не задержишься с визитом. Очень жду».
Она: «Я рада».
20 августа.
Я: «Успеха в полете. Обнимаю. Целую. На-деюсь на встречу».
22 августа.
Она: «Лапками-лапками».
25 августа.
Я: «Про 8 сентября. Хотелось бы встретиться ДО. Надо долететь до острова».
Она: «Запросим посадку прямо на остров. Сумасшествие».
Я: «Заходите на посадку с запада. Там очень удобно».
26 августа.
Она: «Цветочек».
Я: «Пилота вежливо попроси».
Она: «Нельзя. Это трактуется: сговор с пило-том и угон самолета к Антону Тачкову. Сума-сшедший».
Я: «Жаль. Обнимаю. Люблю. Жду».
Я предложил ей: мой сын встречает ее и от-возит по маршруту, а лучше хоть на денек пря-мо ко мне. Ответа не было, и я почувствовал какой-то холод.
28 августа.
Я: «Сын на старте».
Ответа не было.
Сын поехал в Шереметьево. Я сказал ему, что если ее будет встречать мужчина, подхо-дить к ней не следует.
– Мужчина. Их встреча была очень теплой. Видно, что у них укорененные отношения.
И это вновь меняло всё... Как это выдер-жать...

31 августа я работал в саду. Раздался звонок. От ее голоса у меня отчетливо гулко заколоти-лось сердце. Она сказала, что отсыпается после перелета.
– Мне ждать тебя?
– Должна же я посмотреть хризантемы...
ПИСЬМО
Между тем, Игорь просил меня приехать в Москву. Издательское дело проживало не са-мые радужные дни. Наступление на книгу шло по всем широтам и меридианам. Уставший меч-тать народ книг больше не читал. В тиражах один за другим продолжали исчезать ноли. По-лиграфисты поднимали расценки. Торгаши, не увлекаясь процентами, просто умножали изда-тельские цены... Авторы, число которых уже срав¬нялось с числом читателей, по-прежнему ждали от жизни тиражей, успеха и гонораров... Не вырисовывалось ни одного, ни другого, ни третьего. Нужно было как-то лавировать в этом море проблем. И Игорь справедливо ждал от ме¬ня помощи.
– Игорь, две-три встречи с Надин, и я выез-жаю.
– Ты не понимаешь, что никаких встреч не будет?
– Будет, Игорь, будет.
Я перебросил ему нашу с Надин американ-скую переписку и сообщил о ее звонке с обеща-нием приехать на осмотр хризантем.
Я получил от него большое письмо.
«Тебя не спасти, но я обязан сделать послед-нюю формальную попытку. Сегодня нельзя так любить. Тебе следовало так же цинично и игри-во относиться к ней, как ты относился к другим тетенькам. Но ты предпочел вернуться к себе тому, каким ты был еще при Наташе. Ты вы-рвался, взлетел высоко, но ты же знаешь: «Чу-довищные силы парализуют всякий взлет». Это из ценимого тобой Ясперса.
Надин – практический человек. Она крепко сто¬ит на ногах и хорошо держит себя в руках. У нее две жизни. Одна – это то, что вокруг: рабо-та, быт, среда. Здесь она замечательный уважа¬е-мый порядочный человек. Все отлажено. Вто-рая ее жизнь – половая. Здесь у нее нет ни пра-вил, ни принципов. Она свободна, то есть (изви¬ни, но у нас с тобой полная откровенность) ис¬пор¬чена давно и навсегда. В этой (второй) жиз¬ни для нее есть только она. Вы с ней из разных миров. Ее мир – мир спорта и спортивных людей. Среди мужчин у нее нет предпочтений: не будет этого – будет другой. Для нее героем мог бы быть какой-нибудь большой чемпион, если бы он еще и оказался воспитанным и неглупым.
Если бы ты не напоминал ей постоянно о се-бе, она бы тебя давно и успешно забыла. При встрече в городе она прошла бы мимо, даже не узнав тебя. Всех не упомнишь...
Ты знаешь: я работаю с актрисами и актера-ми. Здесь море любви и океаны секса. В Надин есть что-то от этих актрис. В спортивном мире всего этого не меньше, но без больших запросов и забросов.
Надин серьезный содержательный человек, но в сексе у нее все проще, меньше романтики, больше физиологии.
Ей учиться бы в Питере. В ней чувствуются большие данные. Она была бы сегодня каким-нибудь руководителем научного медицинского центра, окружена интеллектуалами, имела бы хорошую здоровую семью без всякого ****ства.
Она же отказалась от того, чтобы ты ее встре¬тил. У нее этот вопрос обкатан.
Если она навестит тебя через день после звонка, я поднимаю руки вверх, если нет... твой поезд ушел.
Ее давний укорененный друг привез ее из Шереметьева домой. Теперь даст ей пару дней отдохнуть и... У мужа она отметилась. Когда она звонила тебе, она, может быть, и вправду еще думала тебя навестить, но...
После американской девственности ее ждет праздник плоти с любовником, а «еще один» друг... это нескоро. А переписка... это было  наверное искренне, но это была просто легкая игра для разнообразия.
Твоя последняя близость с ней была год на-зад, и весь этот год не было дня, чтобы ты не ждал ее. Оцени, сколько ты пережил, как жес-токо она играла с тобой. Бери себя в руки, при-езжай, я хорошо загружу тебя работой. Если ты продолжишь добиваться встречи, в ответ будет только лукавство. А ты, зная тебя, наверное, и начал попивать. По пьяни ты можешь сорваться в общении с ней, и сам же будешь потом пере-живать...»
В письме не было обычной для Игоря иро-нии.
Там было еще много всего, и он, конечно, подпортил мне настроение, но я отбросил вся-кие сомнения. И ждал. За хризантемами я уха-живал.
5-го я ей позвонил.
– Надя, я жду.
– Может быть, завтра. Ты же хотел до 8-го. Я по¬звоню.
В разговоре чувствовалось сомнение. Воз-мож¬но, она ожидала паузы в сексе с партнером. Паузы не последовало.
Она не позвонила. 6-го, зная, конечно, что ее не будет, я все-таки вышел к причалу...
СРЫВ
Пытка продолжалась. 9-го она позвонила.
– Знаешь, меня не тянет ни в твою, ни в чью-то еще постель. Я не знаю, может, так повлияла на меня Америка.
Это, конечно, снова и снова было лукавство.
– 11-го я предлагаю встречу в кафе. Я тебе все объясню. До семи у меня тренировка, отту-да в кафе. Приходи без перезвонов.
Мне было плохо. Пыткой стал каждый день. Они дорвались до долгожданного секса, он встречает ее после тренировки и везет к себе домой.
11-го я позвонил днем.
– Надин, отмены встречи не будет?
– Нет. Мы же договорились. После семи.
Я настроил себя, забывая все ее фокусы со мной, быть с ней таким, каким я был при самом первом нашем знакомстве.
Я снова купил розы, и их снова было 13.
В 7 я подходил к кафе. Звонок.
– Антон, неожиданные обстоятельства. Пере-носим встречу на завтра.
Около кафе побиралась бомжиха. Ей я и по-дарил розы.
Если бы я писал повесть, я не опустил бы ге-роя так низко. Но у меня ведь хроника.
12-го с самого утра все шло к тому, к чему пришло. На меня сыпались одна за другой бы-товые неурядицы. Мир ополчился. Я решил по-сидеть на могиле мамы. Автобуса на кладбище не было и не было. Оказывается, именно с этого дня менялись и расписание, и маршрут. Я зашел в пивнуху. Пиво еще не завозили.
Я позвонил другу поэту Сергею Х., предло-жив выпить. Мы выпили бутылку сухого и бу-тылку портвейна. Позвонили из маленького музея. Там открывалась выставка знакомой ху-дожницы. Просили сказать пару слов. Сказал. Потом был фуршет. Вина было много и больше, чем много.
Позвонила Надин. Сказала, что идет в кафе. Я тоже пошел. Заметил, что иду тяжело. Я зака-зал кофе, мне с коньяком. Она вошла красивая, приветливая, она так хорошо улыбалась. Поце-ловала меня в губы. Это было так вкусно. Она стала что-то говорить, передавая мне американ-ские сувениры. Я сказал, что не надо отделы-ваться сувенирами, я жду и хочу ее. Она засмея-лась и стала что-то весело говорить. Я так и не знаю, что бы она мне поведала...
Я сорвал стоп-кран. Меня понесло. Я нес про все, что накопилось. Меня было не остановить. Как она выдерживала весь этот бред. Это было отвратительно. Конечно, это все спровоцирова-ла она. Но это меня не оправдывает. Это было просто позорно и продолжалось с полчаса.
Когда мы вышли из кафе, она нанесла мне удар.
– Все, что ты несешь – это игра гормонов. Давно без бабы.
Как она могла такое сказать?
Мы стояли около собора, и она вдруг с ка-кой-то болью сказала:
– Ты ко мне с претензиями. Муж тоже.
– А у него какие претензии? Ты же спасла ему жизнь.
– Ну вот так.
В ее лице вновь отразилась какая-то боль, и  она отвернулась от меня и пошла быстро-быстро, но не к своему автобусу, а к мосту че-рез Вол¬гу. Мне стало страшно. Надя уходила от меня. Я еще пытался ее окликнуть. Всё. Она шла по мосту...

Я, понятно, звонил ей день за днем. Она не отвечала. Наконец, я позвонил ей с другого телефона. У нее были соревнования. Ее голос звучал спокойно, выдержанно, приветливо да-же, это была просто ее манера говорить.
– Мы увидимся. Я позвоню. Но не сегодня.
Не сегодня, не завтра и не послезавтра.
Мы увиделись 30 сентября, в ее именины. Ров¬но год с того дня, как она перевела меня «в друзья».
Мы сидели на лавочке в спортшколе. Я пода-рил ей какие-то сувениры. Я очень просил ее все-таки ответить на «почему?»
Она невольно ответила.
– Вы там в Москве все... – она рубила ладо-нью по воздуху, что означало, что москвичи меняют партнера на партнера, а мы, мол, не такие. Что и требовалось доказать, у нее не бы-ло желания заводить «еще одного» партнера.
Она, однако, не могла не видеть, что с моей стороны была не обычная для нее мужская оби-да. С моей стороны была острая нервная боль.
Что-то в ней шевельнулось.
– Вы непременно должны сегодня отъехать?
Подтекст был очевиден. Мол, в ближайшие дни я, может быть, навестила бы вас.
После всего пережитого я уже понимал, что за ее словами и обещаниями не стоит ничего. Бы¬ло бы мое ожидание, затем ее привычное лу-ка⬬ство (я так и не применяю к ней слово «ложь»).
Я промолчал...
Когда мы вышли на улицу, я зачем-то еще раз спросил:
– Надя, и все-таки: почему?
– Я не делюсь моим интимом.
От этого объяснения легче мне уже не стало. Она поцеловала меня, но не в губы (кругом крутились воспитанники), и пошла по своим делам.
Неподалеку стояла моя машина. Я сел в нее и поехал в Москву...

Да, господа, я очень любил и хотел эту те-теньку, мою Надин. Наверное, все это еще про-должится. Не знаю, это очень тяжело...
ВЕЛИКА  РОССИЯ, 
А  ВЫПИТЬ  НЕ  С  КЕМ
(необязательная глава)
Мне следовало вырваться из капкана стресса, в который загнала меня барышня Надин. Для этого было необходимо посмотреть на себя во все этой ситуации со стороны. А я никак не мог. Ну вот не мог и всё. И я (ну прямо как в казино) сделал ставку на Игоря.
Игорь – человек мудрый. Он мой давний друг и собутыльник. Но главное: он психолог и у него постоянная практика в его актерской по-ликлинике с такими же ненормальными, как я.
В августе Игоря пригласил в свою киногруп-пу один режиссер на трудные съемки как пси-холога. Задачей Игоря было именно помогать актерам смотреть на себя со стороны в процессе съемок.
От Игоря всегда можно ждать доброго сове-та. Вот мы сидим в кафе. Игорь заказывает вто-рую бутылку. Мне это не нравится.
– Игорь, мне мой врач башку оторвет.
И Игорь дает дружеский совет.
– А ты ему не говори...
Эта Хроника – фрагменты из дневниковых записей по заявленной теме. За эти страсти мне никто ничего не платит. Хотя (если уж по спра-ведливости) с Надин следовало бы удерживать за моральные истязания половину получки. (Заме¬чаю, что еще способен на самоиронию, значит, не все потеряно, жить буду.)
Помимо этого у меня бывают еще творче-ские всплески. Это тоже бесплатно. А денежки – это честная халтура в издательстве Игоря.
Еще в июле Игорь раздобыл хороший заказ. Большой альбом графики художника из Поль-ши по Достоевскому, на русском языке, конеч-но. Игорь сбросил мне на почту материал. Ма-териал был сыроват. Я принялся за замечания. Ездил в город в библиотеку. Работалось там хо-рошо. Отвлекать от работы было некому.

Я отвез в Москву Игорю свои замечания. Он  добавил к ним свои и в августе показал все  это ре¬бятам из киногруппы. Провел даже обсуж¬дение.
А в сентябре он съездил в Варшаву и вернул-ся уже с вариантом макета. Перебросил его мне. Мне следовало работать и работать. А я...
Дорога до Москвы 5 часов. Столько можно передумать. Вспомнился вдруг знакомый сце-нарист. Его привлекла фотография в моем но-утбуке. Там была Надин. Она сидела на лавочке и, откинув голову назад, на спинку этой лавоч-ки, смотрела прямо в камеру. Взгляд был полон неизъяснимой и влекущей тайны. Она смотрела откуда-то издалека, из каких-то своих то ли раз-думий, то ли воспоминаний. Человека из мира кино, профессионала, его впечатлила энергети-ка этого взгляда. Вот так и меня (ну это уже лич¬ное) манила, влекла энергетика голоса этой женщины.
Он долго манипулировал изображением, а потом сказал: «На этот взгляд надо сделать хо-роший сценарий, потом снять хороший фильм и хорошо подать его на Запад».
Продолжения мысли не последовало. Он вско¬ре умер. Ему было за 70.
Позвонил Игорь.
– Если ты опять начнешь о ней...
– Игорь, я оказался однолюбом.
– В нормальной стране...
– Знаю, меня бы упекли в психушку.
– В нормальной стране нет психушек...
В общем, он (спасибо его терпению) меня вы¬слушал...
– Николаич, я зарвался. Не рассчитал свои си¬лы. Времени нет вообще. Все дни сижу в Ленинке. Через неделю там и повидаемся. В столовке. Без алкоголя (библиотека же). Подъез-жай с макетом.
Прежде в Ленинке все вопросы обсуждались в курилке. Там же воспитанные девочки искали женихов. Но курилку (библиотека же) закрыли. Жаль девочек. Но есть же ночные клубы.

Свободный образ жизни Игоря не предпола-гал такой занятости. Я, видимо, чего-то не знал.
Это меняло мои планы. Я ведь ехал в Москву с камнем за пазухой. Я задумал побег с корабля. Чтобы вырваться из плена Нади Михайловны, я решил вообще изменить образ жизни. Для этого появилась возможность.
А теперь выходило, что я должен помочь Игорю, взять на себя, например, все заботы по издательству. Значит, надо открыть правую форточку. И выбросить камень из-за пазухи в придорожную канаву...
Прежде бывало по-разному, но с появлением бабла на хлеб, масло, икру и алкоголь мы встре-чались для бесед в кафе, в шашлычной... Но мне понравилось и в столовке: напоминало студен-ческие годы.
Игорь еще не знал (потому что и я этого еще не осознавал), что во мне сдвиг уже начался, и сразу пошел в рукопашную.
– Антон Николаевич, твое поведение – не в кас¬су. – Он огляделся (библиотека же), – Ни в п..., ни в Красную Армию.
Игорь прибегал к фольклору и к шершавому языку плаката, когда хотел быть убедительным. Кстати, его актерским пациентам это даже нра-вилось.
Видя, что я не сопротивляюсь, он заговорил спокойнее.
– Николаич, у меня давняя дружба с одной актрисой. Она когда-то приводила ко мне мужа. Женщина высокой породы и высокой образо-ванности. Ей завидуют все женщины, и ее хотят все мужчины. Почти 3 года прожила с известным оператором. Талантливый и вообще чудесный человек. Дома – и срывы, и скандалы. Запои, конечно. Я ей говорил: «Ради дочери надо бы разбежаться». Она: «Такого мужчину кому-то отдать?» И еще: «Другой мне не даст того, что дает он». Алкоголь все-таки победил. Развелись. Через год вышла за известного режиссера. Клубок нервов. Я опять про развод. Она: «Я его приручила. Дальше – по Экзюпери. Я за него в ответе».
Я понимаю, про кого говорит Игорь, но не сказал ему об этом. Не сказал и о том, что мы с ней знакомы.
– Николаич, я рассказал ей о тебе. Подарил твое «Прощальное» и распечатал из Хроники как один рассказ 4 главы «13 февраля» и еще некоторые главы. Она всякую ситуацию сна-чала обдумывает, потом дает ответ. Это актер-ское. И вот она прислала мне письмо.
«Игорь, я благодарна тебе. Какая чистота. И сколько нежности. Ты знаешь: у меня при му-же не бывает других дяденек, но если бы мне перепала такая любовь, я бы ушла в нее вся. Но эта любовь существует в одном экземпляре. Она, похоже, интересная и по-своему содержа-тельная женщина. Она умеет внешне подать се-бя. И она поставила себя так, что на нее нема-лый спрос среди мужского племени. И это ее пор¬тит. Гонор и чрезмерное, мужское какое-то самолюбие. Она легко обижает, но еще легче обижается. Вот в этом срыве Антона. Я бы ле-тала, просила прощенья, что спровоцировала, довела его до этого срыва. Она же знала его несколько лет и не слышала от него дурного слова. Конечно, виноват и он. Он раскис перед ней, а перед такими это нельзя.
Игорь, нет на свете мук, сильнее муки слова. Гоголь знал, что говорил. А Антон к этим му-кам добивал еще и муки любви. Лечи, Игорь, не зря же 5 лет парился в МГУ. (Это она, конечно, смеется.)
Антон – человек немалого ума, и такие если любят, то умом и любят. Но он-то из тех немно-гих, которые живут сердцем. И он полюбил и сердцем, и умом. И он – ребенок. Женщина не долж¬на бы обижать ребенка, но в ней явно мно-го мужского. Это и от спорта, и от образа жиз-ни.
Заболталась, Игорь. Последнее. В этой жизни за все платишь. Антон платит за то, что отвергал хороших женщин.
Самое последнее. Антон переживает за свое поведение в этом идиотском срыве, но ведь еще больше он переживает за то, что обидел ее. Ну что тут скажешь...»
– А на днях я встретил ее в Доме актера. Она вдруг сказала:
– А чего это я разволновалась за Антона. Он ведь и создан для мук и страданий. У него кругом вопросы. Он все ждет чего-то чистого и светлого. Он не приемлет жизнь такой, какова она есть. А жизнь отвергает таких как он. А эта тетенька – она из жизни и от жизни...
– Всё, Николаич. Эту тему или закрываем, или откладываем...

Наш художник, его зовут Вацлав, учился в Москве. По оценке Игоря серьезный и совсем не богемный. Знакомые рекомендовали ему Игря для консультации по издательским вопросам. Игорь доконсультировал его до заключения договора. У него хорошая помощница. Искусствоведша. 25 лет. Он пригласил ее для набора и верстки и для консультаций и комментариев по содержанию альбома. Русским она владеет. Красивая.
– Игорь, я за тебя рад.
– Нет-нет, женщины не моя стихия. Я, кстати, подарил ему пару твоих книг. Она тоже заинтересовалась. Так что, радоваться будем за тебя. Ты, по-моему, опасно застоялся.
У Игоря очень естественно получается менять темы не моргнув глазом.
– Макет подпишем вчетвером, чтобы потом ни у кого не было никаких вопросов. Давай пас¬порт. Получишь его в поезде Москва – Варшава через неделю. Еще через неделю вернемся.
– Игорь, это же не так просто.
– Предоставь все решить умным и грамотным людям за их собственные деньги.
Я проводил его в профессорский зал. На его рабочем месте был планшет и несколько книг по психологии и психофизиологии женщин. Вопросов я, конечно, не задавал.
Я вышел на Волхонку, прошелся до Никитских ворот, затем по Тверскому бульвару. Вопреки привычке не зашел ни в одно кафе.
Вот о чем я думал.
Разговор в библиотеке мне понравился. Вот так и следует обсуждать жизненные вопросы. Не в шашлычных, а в библиотеках. И вообще... я предложил бы властям закрыть все кафе и рестораны, а на их месте открыть библиотеки. Круглосуточно.
До поезда Москва – Варшава у меня оставалась неделя. Макет альбома был готов. Не вполне готов был я...


МОСКВА – ВАРШАВА
(необязательная глава)

Поезд тронулся. Мы в двухместном купе. Теперь мы можем без московской суеты обго-ворить все вопросы истории и существования человечества. Начать можно с присутст-вующих. Так Иван Петрович Белкин, задумав описать всю всемирную историю, начал с ис-тории села Горюхина.

– Николаич, мы не в библиотеке.
Игорь поставил на стол бутылку коньяка. Чтобы не убирать ее под стол при появлении проводника, Игорь с ним предварительно все обсудил.
– Николаич, я же вижу: ты маешься. Прятки – не твоя игра. Давай, выкладывай карты. Я следующий.
Когда я начинал как издатель, мы издавали книги людей одной с нами крови. На работе я выкладывал душу. Мы были первыми издате-лями «Москва-Петушки». Теперь все иначе. Мы издаем все подряд за счет авторов. Ладно руб-левская шлюха, но мы ведь берем деньги и с тех, у кого этих денег нет. Я работаю нормально, но никакая душа, конечно, не горит. Но не умирать же где-нибудь на лавочке у Савеловского вокзала. И кто-то в высших сферах пожалел меня. Как в классике Аннушка проливает масло, так у меня балерина выходит замуж.
10 лет назад я издавал на бабло олигарха (из комсомольских работников, конечно) один альманах, затем другой. Появились деньги. Ими следовало распорядиться, пока их не отобрали. И я прикупил маленькую квартирку недалеко от центра. А тем временем я интеллигентно расстался с одной стервозной балериной, честно и звонко влепив ей пощечину. Она вскоре вышла замуж, а еще вскоре муж выставил ее на все 4 стороны: на юг, на север, на запад и на восток. Она объявила мне, что это все из-за меня. Я не стал ничего выяснять, мне это было неинтересно. Я сделал в квартире ремонт, меблировал и поселил в ней заблудшую овцу. Какое благородство. Так это и было воспринято народом. Подруги барышни выстроились ко мне в очередь за квартирами.
Все, конечно, было не так. Это знал один человек. И этим человеком был я.
Я поселил ее без малейших прав с ее стороны, предупредив под ее расписку, что всегда могу предоставить ей 24 часа на сбор шмотья. Во время ремонта я хорошо познакомился с соседями, и иногда звонил им. Девушка вела себя достойно. Малость попивала, дяденьки бывали, но бутылок с балкона не выбрасывала.
И вот она вышла замуж. Итальянец. Эти люди падки на красоту. Там ее никто не вышибет ни на одну из четырех сторон. У них там права человека, у всех, у б...ей тоже.
Надя Михайловна преподала мне окончательный урок в отношении женщин. Тетеньки у меня, конечно, будут, но без бюрократии. Никаких загсов. Значит, меня устроит маленькая квартирка. Ведь «кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо». Это из Маяковского. А свою квартиру я могу или сдавать, или вообще продать. Следовательно...
Выходило, однако, что в тот момент, когда Игорю нужна поддержка, я...
Все это я и выложил на ковер...

Мы выпили. Наполнили еще. Игорь, как всегда, внешне и невозмутим и ироничен.
– Николаич, твое яичко – прямо к Христову дню. Я ведь тоже задумал сойти с корабля в первом же порту. Причины, конечно, другие. Моральные придирки к жизни – это не мое.

Среди «продвинутых» барышень возникло поветрие «иметь своего психотерапевта». Начальство поликлиники уловило запах жареного и предложило Игорю перейти на трехдневный прием. Ему это очень даже понравилось.
Игорь может быть кем угодно. Хоть гинекологом. Так уж он устроен. Но я все-таки спросил, как его занесло в психотерапевты.
– Девяностые, Николаич. Тогда всякая безмозглая шпана полезла в начальники. Один дяденька, услышав, что я психолог, предложил мне за откат курсы психотерапевтов в Австрии. Оттуда я приехал на коне.
Это, однако, было еще не все. Ему предложили в одной из театралок вести курсы общей психологии и психофизиологии женщины. Вот к этим занятиям он и готовился в Ленинке. На неделе перед поездом он уже приступил к занятиям.
– Так что, Николаич, после этого альбома – новая жизнь.
Мы даже чокнулись. Девчонка из вагона-ресторана заглянула в наше купе с перекусом. Игорь заказал ужин. Обозначил рукой какую-то дугу. Я понял так, что за все платит он, за мной – обратная дорога. Девчонка спросила, не прислать ли двум мужчинам... Нет-нет, мы не такие.

Каждая стопка означала конец одной темы и переход к следующей.
– Николаич, ты выглядишь выдержанней, неужели начал справляться?
– По-моему, начал.
– И как ты теперь все это видишь?
– Обо всем позабыла она и не помнит, кто душу ей отдал, кто светит ей издалека, чтобы она не упала.
– Красиво. Ты растешь в моих глазах.
Я не стал говорить Игорю, что это французский поэт Рене Шар. Поэты ведь – провидцы. Сидя в кафе на Монмартре он пишет про боль, про душевные раны человека из иного времени, из иной среды, иной культуры.
– Николаич, ты как-то услышал от своей барышни: «От мужчин одно предательство. Боль-ше мне никто не нужен. А для секса у меня есть муж». Вот так-то. Для тренера, Николаич, это заявка на обновление команды. А муж остается почетным запасным. И никакого предательства. Это у них не считается.
Он задумался. Выпил без меня. (Я против таких моментов не возражаю.)
– Николаич, психология везде. Любой из нас совершал в жизни ну ничем не объяснимые поступки. Ни логики, ни морали. Абсурд. Неле-пость. Мы видели в этом некие неведомые внешние силы. А ведь во всем этом – психология. Какие-то детские травмы, комплексы, страхи, тайны.
Ну вот. Игорь оседлал своего конька-горбунка.
– Я хочу на занятиях поговорить в плане психологии о харизматичных литературных и киношных тетеньках. Будут и барышни из моего немалого опыта (я говорю о пациентках). Не забыл, Антон Николаич, и тебя. Я провел пару на тему женского предательства с молодыми московскими интеллектуалами. И это на примере твоей волшебной женщины.
– А как с разрешением от нее?
– Ты меня удивляешь. Мы обсуждали не гражданку Ястребову, а литературных персонажей из твоей Хроники. Я раздал ребятам некоторые главы.
Он выставил еще бутылку и позвонил в вагон-ресторан, напомнив про ужин.
– Ребята все разные, но все они свободные люди, и осуждать кого-то за что-то это не про них. Они лишь анализировали. Дальше я буду говорить их словами. В бедной и убогой провинции живет незаурядная тетенька с высокими личными амбициями. Ее харизмы окружающие не замечают. Сексуальна. В ее внешности, манерах, пластике, голосе есть некий вызов. Который иные дяденьки принимают за призыв. Ее образ жизни – спорт, но и секс – любимое занятие. Но это не страсть, жажда, озабоченность, одержимость. Регулярный секс для нее – часть здорового образа жизни, здоровая привычка. Однообразие – нет-нет, это не про нее. Поэтому – любовник и «еще один», сменяемый. Как принято в спорте, есть и запасные. Иных из них, чтобы не застаивались, надо иногда выпускать на поляну, а иные так и сидят в запасных. Все отлажено. Но спорт – это и соревнования, и сборы, спортлагеря, походы. Это разнообразие прекрасно. Но вот, так получилось, оказалось барышня Надин в спортлагере без партнера. А  тут... приветливый и очень даже жаждущий Антон Николаевич. Стало быть, судьба.

Девчонка из ресторана принесла ужин.
– Мужчины, может, передумали. У нас хорошие девочки. Хохлушки. Тариф сбросим.
– Понимаешь, мы больше по француженкам.
– Вот дура. Надо было сказать, что француженки...
Девчонка ушла.
– Николаич, а чего это ты-то отказался от любви по сниженному тарифу. Ты ведь давно без женской ласки.
– Игорь, тут получалось бы как-то по-студенчески. Постарел я, видно.
– Вот уж, Николаич. Ты и до студента-то еще не дорос. Ты человек из детства. И таким будешь всегда. Все и беды-то твои от этого. И срыв-то твой – крик обиженного мальчика.

– Навещала девушка Надин мужчину каждый день. А потом уехала. Вернулась в свою отлаженную жизнь. Всё. Всем спасибо. «Я тебя никогда не забуду». Но случилось то, чего не должно было случиться. Антон влюбился. После смерти его прекрасной жены с ним такого не было. У него были замечательные женщины, но до любви никогда не доходило. Полюбил он нежно, страстно, искренне. А она... она ему ничего не должна и ничего не обещала. Но...
Игорь перешел на свою речь.
– Не дожидаясь, пока дойду до этого я, ребята перешли в разговоре на Экзюпери: «Мы в ответе за тех, кого мы приручили». Видишь, Николаич, мы вновь пришли к Экзюпери. Хорошие у ребят учителя. Твоя барышня из иной, конечно, среды, и учителя у нее были другие. А Экзюпери, он ходил, конечно, по земле, но жил он в иных мирах. Он жил в небе. В нем он и погиб. Надин сугубо земная, практическая те-тенька. Но ведь она не дура. Она понимала, что происходило с тобой. Но...
Видимо, алкоголь все-таки сбивал с мысли, и Игорь вернулся к Экзюпери.
– «Самая большая роскошь на свете – это роскошь человеческого общения». Как это может звучать сегодня в нашей с тобой изуродо-ванной стране...
Я не хотел этого разговора и вернул его к  Надин. Я говорил о ней спокойно, никакого надрыва уже не было.
– Ребята мне сказали так. «Любовь – не ее тема. Она свое давно отлюбила. Но женщина в ней не может не взыграть. Она что-нибудь в 60 влюбится в молодого ковбоя. Он поиграет с ней, а потом бросит. Вот тогда она поймет, что такое боль любви. А вообще-то взрослым лю-дям: и женщинам, и мужчинам не надо уходить в любовь. Это надо оставить молодым».
Как же это, господа, правильно. Я опять вспомнил Пушкина. В 20 у него был роман с тетенькой, которой 30. Через годы она захотела встретиться. Он ответил стихотворением, где он говорит, что пришло время любить ее младшей дочери и его старшему сыну (это, конечно, образ, без персоналий), «а нам пора злословить».

– Николаич, вот героиня Хроники называет героя своим мужчиной, приезжает к нему на ночь и вдруг в самый канун его отъезда наносит жестокий удар, переводит его «в друзья», понимая, конечно, как ему больно. Мне казалось, в профессиональном плане ребятам интересна характерная роль героини, ее стервозность и ее  предательство. Нет. Они хотят продолжения красивой сказки. То же самое с трогательной американской перепиской. Ребята хотели хэппи энда. Они хотят красоты. Очень впечатлили всех главы «13 февраля». Трогательный сплав боли и нежности. А по «Прощальному» общая оценка: «Как в чистом ручье искупались».

Одна девушка так и сказала: «Почему бы автору не развернуть всю историю от предатель-ства к любви и добру?» Мой ответ не мог быть другим. «Автор, по-моему, и сам был бы рад сделать именно так, то он пишет не свободное повествование. Он излагает хронику реального поведения реальных героев».
Игорь продолжал конъячить, а я перешел на сухое.
– Дорогой Антон Николаич, чтобы покончить с разговорами о волшебной женщине по имени Надин, ответь на мой последний вопрос. В одной из глав «13 февраля» у тебя про ожерелье из речного жемчуга...
Я хлопнул себе по лбу. Ожерелье было у меня в одном из кармашков спортивной сумки, которая была при мне. Я ведь хотел не передать его этой коварной барышни, а надеть его на нее при нашей встрече в постели, при той встрече, которая так и не состоялась.
Это ожерелье я купил в Сочи для Надин. Оно оказалось последним в ювелирке. Маленькая симпатичная японка в белой шапке-ушанке при¬стала ко мне с просьбой продать его ей. Она даст хорошие деньги. У нее ювелирка в Токио, и она видит эту вещь в витрине своей конторы. Но я уже видел эту вещь на шее Надин. Мне предлагалось снять ожерелье с Надин и обменять на бабло. Я огорчил японку. И теперь это ожерелье ехало в Варшаву.
Господи (надо, оказывается, хорошо выпить, чтобы вспомнить Господа), миллионам женщин Европы и окрестностей снится это ожерелье, а оно, забытое, застряло в кармане моей спортивной сумки. Что-то в этом было неправильным...

Мы говорили с Игорем еще о многом-перемногом, но это все не по теме Хроники...


И ВОСХОДИТ СОЛНЦЕ
(лишняя глава)

Понимая, что это не делает мне чести, признаю, что доведя до психологического срыва, барышня сломала меня. Треснуло что-то и в творчестве.
Конец Хроники мог быть только открытым. И именно концом главы «Срыв» всё и следовало закончить. Но вести дневник я не прекращал, и параллельно фрагменты из дневника продолжал размешать в Хронике.
Двум последующим за срывом главам уже не хватало жара воспаленной души, и литература в них стала больше походить на журналистику. Я изъял эти главы. Потом вставил обратно. Потом... Пошли мучения. Что-то мешало мне удалить эти главы. И я пошел на компромисс: обозначил эти главы как факультативные.
А жар души понемногу спадал, как спадает жар у выздоравливающего больного.
В поезде я, видимо, что-то сумел сказать себе, и ко мне начала приходить свобода. Не свобода из моего мира мечты и творчества (это от меня никуда не уходило), а земная вполне сво-бода. Я шел по земле без кандалов упругой спортивной походкой. Грудь была распахнута на 3-4 верхних пуговицы. Мне было легко и ве-село. Таким я и прибыл в Варшаву...

Вацлав работал над другими уже проектами, а всю кухню по альбому вела его помощница. Игорь с ней в постоянной связи по компьютеру. Все разногласия и разночтения по самому альбому они успешно сняли. Оставалось обгово-рить непубличные моменты. Реализация тиража, порядок расчетов. Презентация, конечно (Шишков, прости, не знаю как перевести). Барышня была готова прибыть в Москву. Но Игорь сказал, что сам приедет в Варшаву. Его широкой душе захотелось проветриться, а заодно проветрить мои мозги. Так что впереди нас ждала радуга над Вислой. А если над Вислой не будет радуги, мы махнем на Балтику.

Мы сидели в маленьком кабинете мастерской Вацлава. Он был в строгом костюме. Я подумал, что сразу после нас он поедет на прием к королю, а если у них нет короля, то к президенту. Помощницы не было. Она позвонила. Извинилась, что опаздывает. Они говорили на польском, но все было понятно. Она говорила, что никак не может подобрать одежду для встречи с тремя мужчинами.
Я подошел к окну, чтобы раздвинуть шторы. Солнце ударило в распахнувшуюся дверь кабинета прямо в красивое лицо вошедшей молодой женщины. Она приветливо улыбнулась, повесила на крючок легкую курточку и подошла к нам. Одежды на ней было не сказать что много. Она протянула мне руку.
– Лючия.
– Санта? – в голове всплыл музыкальный образ из детства.
Она вновь засмеялась.
– Да нет. Скорее наоборот. А почему вы стоите?
– Я встал, когда услышал ваши шаги еще на улице.
– Молодец, врете женщине сходу. Но в этом не было необходимости. Я прочла ваши книги и уже очарована.
Я не покраснел только потому, что давно уже не умею краснеть.
Насчет того, что главное в женщине, есть много мнений. Я в этот момент, не нуждаясь в оппонентах, понимал, что главное в женщине – ноги. Ее обнаженные ноги начинались с каблуков (12) и через те же 12 выше коленей уходили под легкую васильковую юбку. Легкая белая блузка чуть цеплялась за плечи. Шея и грудь открыты, но не настежь, до сосков оставалось еще по миллиметру. Она села в кресло, сбросив туфли и поджав под себя ноги. Теперь они были открыты без изъятий. С моей стороны было бы лицемерием смотреть еще куда-то. Игорь решил откорректировать ситуацию.
– Знаете, господа. Вот бывает человек на чем-то так сосредоточен, вы можете ему впа-рить смертельный приговор на самого себя, он подмахнет не читая.
Она смеялась так непосредственно. Вот. Ко мне вдруг и пришло отчетливо это слово. Непо-средственность. Вот чего не было в Надин. Она умела подать себя. Она сделала себя сама. Но именно сделала. И иногда в ней прорывалось... лучше бы не прорывалось... А здесь все было изначальным, своим, родным.
С делами мы покончили быстро. Игорь полез в сумку, но Лючия его опередила, выставив на стол фляжку коньяка.
– Не могла же я идти к русским ребятам без алкоголя. Я 3 года училась в Англии. Нам про вас рассказывали всю правду. У вас пьяные медведи ходят по Москве с балалайками в неподшитых валенках и насилуют иностранок. Наши девчонки так возбудились, особенно анг-личанки. Некоторые рванули в Москву. Потом переживали чуть не до слез.
Вацлав свою живопись не показывает. Он только график, а в живописи он работает для себя и намерен начать выставляться тогда, ко-гда увидит в живописи себя.

Игорь упорно смотрел на меня, ждал, когда я отвечу. Я ответил. Он глазами (чуть-чуть) посмотрел на Вацлава, потом на Лючию и (чуть) качнул головой. Это, видимо, означало, что она, похоже, не любовники. Я чуть пожал плечами, мол, нам-то что. Я смотрел на эту женщину чисто эстетски.
А Игорь – циник. Я тоже, но не настолько, я играю в циника, чтобы не играть во что-то еще худшее. И ему захотелось сыграть в егеря. Он решил поднять мой рейтинг и рассказал, что в тяжелые годы страны я подрабатывал в Пушкинском на больших выставках в качестве гида. Это было правдой. Что меня очень ценило руководство. Здесь он малость перепутал. Мне дали хорошего экскурсоводческого пендаля. Правда, пропуск в музей не изъяли.
Лючия повелась на вдохновенную лапшу Игоря и предложила посмотреть живопись Вацлава.
Территории для отступления у Вацлава не было. Мы прошли в мастерскую.
Он действительно работает для себя. Много начатого, почти ничего законченного. Я его понимал. Он, например, повторяет работы Пикассо, пытаясь, видимо, понять движение кисти художника, не закончив бросает и начинает сначала.
Две небольшие картины Вацлав отвернул от нас, но Лючия тут же повернула их обратно. К ним мы и подошли. На одной картине обнаженная женщина лежит на постели. На другой она же полусидит на той же постели. Постель выписана отлично.
– Надеюсь, вы не подумали, что на картинах я.
Еще бы мы могли такое подумать.
– Антон, вот вы привели группу к этим картинам. Хотелось бы вас послушать.
Я посмотрел на Вацлава, мол, могу ли я говорить без лицемерия. Он меня понял и кивнул.
– И по колориту, и композиционно картины явно под Модильяни. Но таких глаз у Модильяни быть не могло. Эти распахнутые глаза – лондонская школа. Модель – не профессиональная натурщица и не подруга художника. Это чувствуется. Художник холоден, потому что это работа на заказ.
Игорь не мог не внести лепту.
– Художник может и холоден, но обратите внимание на страсть гида. Он явно влюблен в модель. Лючия, Варшава город маленький, если вы встретите эту женщину, скажите ей об этом.
– Хорошо. Я непременно это сделаю.
Я продолжил.
– Грудь... У меня впечатление, что художник просто не чувствует эту грудь.
Говоря про грудь, я дважды посмотрел на грудь модели, которая стояла рядом. Изначальных миллиметров на ней уже не было. Она как бы чуть вздрогнула, положила мне руку на плечо и отошла в сторонку... Что-то (тогда еще непонятное) вздрогнуло и во мне...

Вечером мы втроем сидели в кафе на самом берегу Вислы. Вацлав с нами не пошел. Он некомпанейский человек, преодолевающий одиночество в работе. Ему с нами неинтересно. И он спокойно живет без алкоголя. Бывают и такие художники. Молодец.
У него нет тех комплексов, которыми поражены такие, как мы с Игорем. Поляки ведь не потеряли страну, скорее обрели.

«Конечно, власть была не в масть. Но и при этой серой власти моя страна была прекрасна». Той страны больше нет. А эта... она для меня чужая. Как и я для нее. Как и каждый кругом для каждого. Вот Игорь хорошо, плотно загружает себя интересной работой. И алкоголем. А я... ну вот я рассказываю сам себе о себе в дневнике, да и в этой Хронике...

На Лючии дорогие джинсы, дорогие белые с синим кроссовки, бежевая легкая водолазка и курточка нараспашку. Наша беседа с ней идет легко и свободно, будто мы давние приятели. Я не мог не спросить про русский язык. Оказывается, в ней восьмушка русской крови. Бабушка, которую Лючия иногда навещает, когда вся ее родня переезжала из России в Польшу, осталась в Москве. Ей 66, «еще привлекательная женщина», преподает музыку в художественной школе, любимую внучку зовет Люськой.
Игорю аванс жмет карман.
Мы с ним любим деньги. Но любовь ведь многолика. Я люблю, чтобы деньги были. А Игорь обожает их тратить.
– Приглашаю присутствующих завтра махнуть, например, в Барселону.
– Игорь, а какая у вас виза?
Игорь машет рукой, что означает, что ни в море, ни на суше он не заметил преград.
Нет. У Лючии работа. Она литературный редактор в театре и на киностудии.
Лючия понемногу пьет испанское сухое. А мы не мелочимся. Я, правда, себя притормаживаю.
Игорь смотрит на меня. Барселона, конечно, давняя мечта, но... не мог уже я оставить девушку сиротой. Это, понятно, не любовь до потери себя. Это просто хорошая здоровая влюбленность... Я вижу в ней человека своей крови...
Игорь просит Лючию отвернуться. Она повернулась вместе со стулом. Игорь вручает мне некоторую денежку.
– Игорь, у меня есть деньги.
– Это тебе кажется.
Лючия повернулась обратно...
– Игорь, заметно, что вы не любите женщин. Был хороший ожог?
– Нет. Просто я их знаю. Я ведь имею дело с дамами успешными и раскрученными. Но я-то знаю, «из какого сора» их пути к успеху. Везде, от спорта до самых высоких высот. А после, «не ведая стыда», еще и столько гонора и стервозности. Извините, Лючия, похоже погорячился. Но вы, Лючия, очень симпатичны за этим столом не только Антону.
– Спасибо, Игорь. Но я, по-моему, в ваши психотипы не вписываюсь. Мои родители твердо знали, что мои пути – не через постель. Я, однако, этого не знала, я об этом просто не думала. Я рано увлеклась живописью Возрождения, и мои диссертации и монография были по Караваджо. У меня не было научного руководителя. Эта работа открыла мне много дорог в карьере. Вам, Игорь, как психологу интересно, как я оказалась в этом, студенческом по идее, проекте с альбомом. Это просто случай. Считайте, что был повод вчитаться в Достоевского.
Мы говорили еще о многом. Я, полагаю, еще вернусь к этому, но в другом уже повествовании.

Когда мы вышли из кафе, Лючия сказала, что она живет неподалеку, что такси брать не надо и что она хочет прогуляться пешком.
Игорь обеспокоился честью и достоинством барышни.
– Лючия, вас здесь знают. Что может подумать народ. Молодая красивая женщина идет ночью домой сразу с двумя мужчинами.
Они расцеловались, он сел в такси, а мы остались вдвоем.

В голову лезли разные красивые поэтические строки. «Если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь, и кого-то обнял кто-то, что с него возьмешь...»
Не было кругом густой ржи, но настроение было то самое.
«И какая нам забота, если у межи целовался с кем-то кто-то вечером во ржи».
Когда мы дошли до ее дома, она остановилась. Облокотилась о парапет набережной.
– Антон, ваш друг устроил мне ловушку. Я вовсе не думала сегодня же приглашать вас на чашечку кофе. Но если вы завтра махнете в Барселону, как что потом сложится?
Я не знал, как что сложится, но знал как должно быть по справедливости.
Я взял ее за руку и повел домой.

Я лежу на спине. Лючия рядом: лицо к лицу и тело к телу. Мы хорошо разговаривали. Время от времени она говорит:
– Не слишком ли мы заболтались?
Конечно, конечно, сударыня. Извини.
– Антон, признаюсь... Так неловко.. когда ты говорил про мою грудь на картине, а потом посмотрел на мою грудь и еще посмотрел... я... Не знаю как это сказать... я... как бы была с тобой...
Она так естественно перешла на «ты». В ней вообще все было естественным.
– Лючия, позвони...
Она меня поняла.
Она позвонила, сказала что 3–4 дня ее не будет...

На другой день я съехал из отеля, взял в аренду машину, и мы отправились на побережье... Про это, конечно же, не здесь и не сейчас.
Как-то мне позвонил Игорь. Просил дать трубку Лючии.
– Сударыня, надеюсь, вы мужчину не обижаете.
– Нет-нет. Он меня тоже. Вы в Барселоне?
– Не было рейса. Я во Флоренции. Хочу посмотреть Караваджо, чтобы разговаривать с вами на одном языке.
– Перебирайтесь в Рим.

С Игорем мы встретились за час до поезда. Посидели втроем в кафе и поехали на вокзал. Лючия расстегнула закрытую курточку, и наконец-то Игорь увидел то ожерелье. Он удовлетворенно кивнул.
Лючия подарила нам бутылку коньяка с большой шоколадкой, и Игорь вошел в вагон.
– Милая моя Санта Лючия, это стало игривым шаблоном, но я искренен. Наш праздник будет всегда со мной. Я тебя никогда не забуду...
Она закрыла мне рот ладонью.
– Не продолжай. Мы увидимся. Еще как уви-димся...

Я ожидал от Игоря впечатлений от его путе-шествий. Но он изменил сценарий.
– Твоя подруга непохожа на моих пациенток. Она мне интересна. Расскажи о ней.
– О ней надо делать сценарий или писать большой роман, сплетая дух Возрождения с сегодняшними днями.
– С этим тебе сегодня не справиться. Тебе просто не хватит сил. Ты отошел, я полагаю, от девушки Ястребовой, но от психотравмы, от удара по психофизике твоего творчества ты отойдешь нескоро. Расскажи пока о Лючии попроще.
Я поведал только самые вершки. Родители Лючии переехали в Англию и преподавали там в университете. Лючия последовала за ними и продолжила там учебу. Ум женщине вообще-то не нужен, но Лючию он не портил. Она хорошо погрузилась в живопись и вообще в Возрождение. После монографии по Караваджо ее приглашали в Лондонский университет, предлагали работу в аукционном доме, но она хотела перебраться в Италию, поближе «к своим». Казалось бы, для кого, как не для нее, восходит и гуляет по небу солнце.
И вот... На театральном фестивале в Эдинбурге отец познакомил ее с одним режиссером. И... Это был бурный роман. Но жизнь порой коварна, а любовь (есть свидетели) порой жестока. Лючия любила безоглядно. Это был взлет.
Любовь ведь еще и слепа.
Он был женат на какой-то старшей его продюсерше с большими связями. Лючии это виделось каким-то недоразумением.
Однако время шло. Разговор не мог не назреть. И назрел, конечно. Она услышала, что у него все хорошо, его все устраивает, Лючию он любит и «мы будем жить долго».
Удар был жестоким. Теперь это было падение в черную бездну. Она вдруг и отчетливо поняла, что была для него игрушкой, вещью для пользования, для развлечения и удовольствия. Лючия заметалась. Бросив все, уехала в Польшу. Здесь были друзья. Устроилась на две работы. Постоянно пыталась чем-то занять себя. Среди прочего оказался и альбом Вацлава. Внешне держалась достойно. Всегда приятная улыбка, всегда готовность иронизировать.
Оставленный любовник вдруг тоже заметался. Звонил, просил вернуться, подключил родителей. Отец сказал Лючии: «Постарайся понять его и все-таки простить. Посмотри на себя со стороны. Не в зеркале, не на фото. Пусть тебя кто-нибудь нарисует».
И она (ирония) решила взглянуть на себя со стороны – попросила Вацлава в порядке расчета за работу написать две картины. На одной она позировала в трусиках, на другой сбросила и их. Ко времени нашего знакомства она почти пришла в себя. Но иногда настроения менялись.
В один из наших с ней дней она сказала:
– Если бы он позвонил в тот момент, когда ты вел меня за руку в мой дом, я, наверное, отменила бы кофе.
Я спросил:
– Если он явится с повинной головой и справкой о разводе с печатью и подписью королевы... Ведь повинную голову меч не сечет.
Она умеет ответить не отвечая. Это женское.
– У меня нет меча. И потом: от всего что было, остался большой и глубокий шрам. А ведь женщину шрамы не красят...
На перроне Игорь нашел Лючию красивой, привлекательной и едва ли не счастливой.
Он доволен. Он из тех немногих психологов, которые без ханжеского лицемерия прописывают при стрессе мужчинам алкоголь и приятельское общение, а женщинам секс...

Под стук колес коньяк от Лючии шел очень хорошо. Приближалась, однако, неприятная для меня минута.
Игорь собрался было позвонить в вагон-ресторан насчет ужина, но перед этим посмотрел на меня. Он все понял...
Мы поскребли по сусекам. Наскребли на коньяк и две пары бутербродов, уже без икры.
Девчонка из ресторана узнала нас, как и мы ее. Давая ей на чай, Игорь не удержался от вопроса.
– А почему вы не предлагаете нам француженок?
– Вам предложишь француженок, вы захотите американок. Ну вас, мужики, .. ....
Она ушла.
– Слышали бы ее родители. Кто хоть ее этому научил? – этим озаботился я.
– Они и научили. – Игорь зря не скажет...

Под мерный обещающий стук колес двое неприкаянных романтиков возвращались из деловой поездки...
Жизнь продолжалась...