Водка

1. ОТРИЦАНИЕ.

В коридоре слезали со стен, как змеиная чешуя, рваные бежевые обои с вензелевыми узорами и маслянистыми пятнами. Из-под них, если провести рукой, ссыпался на пол абразив побелки. На полу вырисовывались кляксы засохшей грязи, там же стояли замаранные потрёпанные две пары кроссовок. На стене висело зеркало с небольшой срединной трещиной и отколотым правым верхним углом. Ещё выше располагались нерабочие округлые настенные часы, и спадающий на них оборванок обоев. Во входной двери по центру находилась кулачная вмятина, напоминающая впалый черепаший панцирь. В зале на стене висел фрактальный старый ковёр, напротив него у другой стены размещался большой сервант со стеклянными дверцами, одна из которых была выбита. Изнутри выглядывал тусклый памятный амбротип фотографии пожилого человека, рядом стояли две пустые полупрозрачные вазы. Слева от серванта беззвучно работал телевизор со включенным первым каналом. У окна свисал поломанный карниз и белая на нём вымазанная в крови штора. Балкон был захламлён ненужной рваной одеждой, коробками, вёдрами, горшками для цветов и бутылками. Вход в озарённую солнечным светом кухню перегораживался снятой с петель дверью. У первой стены располагался стол, покрытый виниловой клетчатой окровавленной скатертью. На столе стояла початая на три четверти бутылка пшеничной водки, крепко обжимаемая затвердевшей холодной рукой. Рядом с бутылкой, на столе, лицом вниз лежал мужчина тридцати лет, в его черноволосом черепе умещался вбитый, словно меч короля Артура, топор.
Позади в алкогольной суете бился второй молодой человек. Его звали Давид, он швырял на пол посуду, кружки и ругался матом:
— Я тебе говорил, ****ь, говорил! А ты мне не верил, не верил, гадина! — Давид запустил плевок на топорщащуюся рукоятку топора, слюна обтекла по обуху и просочилась в затылок, волосы которого запеклись в крови. Он подошёл к окну, уставил руки в лицо: — Говорил ведь, что замочу, как соплю. Гондон…
Достал сигарету, закурил, дирижируя ей и приговаривая:
— Ну и кто теперь пидор? А? Кто?!
Давид пнул его ногой, тот повалился со стула, незамысловато стукнув вставленным топором о стенку.
— Нет! Ну надо же было!
Докурив сигарету, он сел на стул, вытащил, помогая ногой, топор из его головы, безразлично взглянул на него и незатейливо отбросил в сторону. Топор ударился обхарканным обухом о вынесенную с петель дверь. В черепной проруби плескался в крови скромный мозг. Давид почесал свою чёрную и кучерявую, как китайская лапша, голову, вынул из руки усопшего бутылку водки, хлебнул и посмаковал во рту:
— Жека… а, Жека… — он стал пинать его пяткой, бездыханное туловище дёргалось мёртвыми скачущими волнами от ударов: — Жека… Жека, а, Жека… Жека… А, Жека… Жека, а Жека… Жека… Жека… А, Жека… Жека… Вставай, Жека… Вставай, Жека… Жека… А, Жека… Вставай, Жека… Просыпайся, Жека… Вставай, Жека… Просыпайся, Жека… Вставай, Жека… Пойдём ещё водки купим, Жека… Просыпайся, Жека… Пошли, купим ещё бутылку водки, у меня заначка есть — пятисотка… Жека… Вставай, Жека… Даже на две хватит, пачку сигарет купим и полбулки хлеба на закуску… Просыпайся, Жека… Заебал, просыпайся… Жека… Девятый час утра, какой спать… Вставай, Жека…
Давид плеснул ему в лицо водкой в надежде приободрить, но тот никак не отреагировал. Затем он допил остаток и кинул с размаху бутылку в коридор, она снесла в полёте настенные часы и разбилась около входа. Битое стекло посыпалось в кроссовки. Давид встал со стула, пнул Жеку пяткой по лицу, от удара у того изогнулась шея и новой волной взмыла на пол густая нефтяная кровь.
— Ну и пошёл ты на ***!
Он расстегнул ширинку, достал волосатый член и помочился на труп. Застегнувшись, он двинулся в зал, достал амбротип и отлепил с его обратной стороны пятисотрублёвую купюру:
— Прости, дедушка… — Давид кинул амбротип в телевизор и пошагал к выходу, обул без разбора кроссовки — один, красно-синий, свой и второй, светло-серый, Жеки. Стекло врезалось в стопы, кровь просочилась в вонючие чёрные носки.
Он вышел из квартиры, забыв запереть дверь, спустился вниз со второго этажа и выбежал на улицу шатающейся украдкой. В его бесцветных глазах отсутствовала жизнь. Кровь пронзала стельки, с каждым шагом кроссовки всё более мокли. Стекло кромсало стопы, и уже совсем скоро проходимый асфальт укрывался красными следами подошв. Прохожие искоса поглядывали на него. Дойдя до ближайшего вино-водочного, Давид купил две бутылки, пачку сигарет «Космос», полбулки чёрного хлеба.
Улица безлюдно пустовала, обносимая одним лишь утренним ветром. Небо накрывалось серостью. Забредя в холодный пустынный двор, Давид уселся на одну из двух железных частей скамейки, не имеющей на себе деревянной основы. Ржавая горка рождала начало помятому временем детскому городку. Мост, соединяющий две разные стороны городка, не имел деревянного основания для передвижения. Поодаль скрипели от ветра наполовину вырванные качели. Около городка в опустошённой песочнице суетились два мальчика, лепили фигурки из того песка, что остался.
Давид расстегнул прозрачную безрукавку, вынул из внутреннего кармана бутылку водки, открутил, налил в едва смятый, потрескавшийся по ободку, пластиковый стаканчик на два пальца. Горько выпил, откусил, скорее — отгрыз, чёрствую корку хлеба. Городок, песочница, качели, — накрылись алкогольной пеленой. Во рту пощипывало дёсны от спирта.
Давид взглянул в мутно-серое облачное небо пустыми рыбьими глазами, шмыгнул носом, почесал голову и двинулся к песочнице:
— Мальчишки! — воскликнул он, нашаривая в кармане конфеты. — Хотите поиграть?
— Хотим!
— Хотим!
— А как вас зовут?
— Его — Костя, меня — Дима. — Ответил тот, что постарше.
Давид оскалил жёлтые редкие зубы, сморщил осунувшиеся щёки и искривил нос, его гримаса была похожа на Бабу Ягу.
— А меня зовут дядя Стёпа, и я — Милиционер! — произнёс Давид с размеренной, как объясняют детям, послоговой речью, вытягивая две сосательные карамельки: — Держите!
— Ура! — крикнул Костя.
Дима спокойно взял конфету.
Давид зашёл за ржавую горку, задев её, по ней покатился вниз лежащий там песок. Он достал бутылку, жадно выпил, глядя на водку бешеными глазами. Давид ввинтил в угол губ сигарету, поджёг и возвратился к ним:
— Мальчишки! — проговорил он уже более низким, приближенным к естественному, неподдельному своему голосу. — А кто у нас уже умеет курить?!
— Я не умею… — тоскливо ответил Костя.
Дима повертел головой, улыбаясь:
— Мама говорила, что курить — плохо! Курить можно только взрослым дяденькам и тётенькам! А маленьким мальчишкам — нельзя!
Давид ухмыльнулся:
— Можно, можно. А как же? Иначе никак, мальчики. Дима, ты у нас, вижу, старший, а значит самый умный, — Давид вынул сигарету изо рта. — А ну, попробуй затянуться!
Дима вмиг оробел, взглянув на дымящуюся палочку. Его короткая ручонка неуверенно потянулась за ней, терзаемая сомнениями. Дима взял сигарету, подушечками пальцев ощутив обслюнявленный Давидовым ртом фильтр, поднёс её ко рту, попытался вдохнуть, но дым незатейливо вылетел наружу.
— Нет, Дима, не так! — поправил Давид. — Тяни его внутрь. Ты любишь свою маму? Мамочку любишь, хочешь, чтобы она была жива и здорова?
Дима кивнул, заинтересованно держа сигарету у лица.
— Так вот, представь себе, будто бы говоришь слово «мама», только внутрь себя, понимаешь? Попробуй точно также втянуть в себя дым.
Выслушав указания, Дима затянулся, после чего разверзся детским грудным кашлем. Сквозь оскаленные молочные зубы брызгали невинные частицы слюны. Костя, пробуя выручить друга, сразу же взялся стукать его ладошкой по спине, но это только более усилило кашель. Дима передал сигарету Косте.
— Голова кружится… — сообщил Дима. — И плохо стало…
— Это ничего, это хороший знак! Костя! — Давид достал бутылку и выпил, его ноги слегка подкосились, теряя гравитационное поле, и выпрямились. — Твоя очередь!
Костя, до этого наблюдая за Димой, также попытался вдохнуть дым, и, в свою очередь, кашель овладел им. Побледневший Дима стал еле-еле стучать ему по спине.
Давид щерился, как кобра, пускал наружу ядовитый свой язык от абстрактного удовольствия. Его мимика трансформировалась, точно мнущийся пластилин в слабых детских руках, по коже лица бегло наигрывала морщинистая гармошка. Давид радовался и шатался, улыбался до слёз, неуклюжими обезьяньими пальцами начёсывая свою кучерявую перхотную голову.
В конце двора появились двое. Первый, забритый под три миллиметра, со сплюснутым смуглым лицом, кастетом на левой руке и в чёрной кожаной куртке. У второго на голове и бороде росли ярко-рыжие волосы, глаза были карими, сливаясь с рыжестью они становились демоническими и пугающими, обволакивающими в тошнотворный гипноз.
Двое безостановочно лузгали семечки и плевались шелухой, как-то гневно вышвыривая её изо рта.
— Гляди, — махнул первый рыжему.
— А? — вопросительно произнёс рыжий.
— Балда. Вон, Давид опять до малолеток доёбывается. Скоро *** потащит из штанов.
— Опять… — устало вздохнул рыжий. — Он мне двести рублей должен. Пошли доебёмся?
Первый молча согласился, направив шаг в сторону песочницы. Увидев их, мальчишки бросили сигарету и побежали врассыпную.
— Э! Видик, опять малолеток совращаешь? А, ***ла?
— Ты мне когда двести рублей вернёшь, Додик?
— По ****у захотел, а?
— Две сотки давай! — рыжий толкнул Давида, тот подался падать, но еле как устоял на ногах.
— Хочешь, мы тебе *** пассатижами откусим? Чтоб неповадно было маленьким мальчикам показывать. — Первый, как бы щадяще, заехал Давиду в лицо с руки, на которой не было кастета.
Давид оглядел их двоих весьма пьяными рыбьими глазами:
— Мужики! Ну чё вы, в самом деле?..
— А ни ***! — ответил рыжий, надвигаясь на того и упихивая его назад активными толчками рук, болтающихся, как маятники. — Деньги гони, пидорасина!
— Какие деньги, алё?! — возмущённо спросил Давид. — Я тока-тока два косаря проебал!
Пока он оправдывался, первый незаметно зашёл ему за спину, поднял около песочницы обломок кирпича и ударил им Давида по затылку. Кровь просочилась в сальные кучерявые волосы, Давид бессильно свалился наземь. Костя и Дима выглядывали поодаль из-за кустов. Рыжий перевернул труп, ничего не выражающие мёртвые глаза смотрели в бездонное серое небо. Рыжий распахнул его безрукавку, нарыл целую бутылку водки и ещё одну початую, из другого кармана достал поеденные полбулки хлеба, три четверти пачки сигарет «Ява» и двадцать три рубля мелочью.
Первый плюнул трупу в незаинтересованное лицо, и они пошагали прочь, на ход ноги вливая водку в горло.
2. ГНЕВ.
Досье. Из материалов по делу убийства группы людей в размере около двадцати человек. Дословная переписка в социальной сети:

СТРАНИЦА В СОЦИАЛЬНОЙ СЕТИ «ВКОНТАКТЕ», МИХАИЛ ЛИМОНОВ.
ЗАЯВКА В ДРУЗЬЯ: ВЯЧЕСЛАВ РУКОСУЕВ.
ВЯЧЕСЛАВ: слышеш дура ****ая)) чо заявку не принимаеш алё ??
МИХАИЛ: ?
ВЯЧЕСЛАВ: ты по ибалу хочеш получить ???
МИХАИЛ: Ты кто?
ВЯЧЕСЛАВ: в смысле кто ? турук макто нах
МИХАИЛ: Окей, понятно.
ВЯЧЕСЛАВ: ты за *** мою тёлку за жопу мацал ?? ты знаешь кто я ??
МИХАИЛ: Кто ты? Давай, удиви меня!
ВЯЧЕСЛАВ: я её мч!! вапще--0то
МИХАИЛ: А, да? Ну ясно.
ВЯЧЕСЛАВ: ***ясно!1 ты чо не понял? собирай всех своих говари, адрес будем решать вапрос раз, ты такой ****атый значит бу дем и разговаревать подругому ..

Михаил оставил переписку открытой, вышел на балкон, размеренно и со всей глубиной равнодушия затянулся сигаретой. Под окнами густо росла трава и топорщились, достигая его пятого этажа, деревья. С каждым ударом пальца об фильтр пепел гармонично ссыпался вниз, развевался тёплыми летними ветрами. Михаил устремил взор в алое солнце, медленно тускнеющее и плавящееся, как сыр в микроволновой печи, на линии горизонта, нахмурил свои густые брежневские брови. Зашвырнув сигарету в никуда, он собрал длинные подсаленные волосы металлиста в хвост, после чего возвратился к погаснувшему экрану компьютера, на котором наслоениями выстраивались системные трубы Windows XP.
Михаил провёл мышкой по столу, экран вновь загорелся:

ВЯЧЕСЛАВ: ты бля !11
***ло
че
не отвечаеш
зассал да
ахаххаахахахахахахахахаххахахххахахахахахахаххахахаххахаха
ссыкло ****ое
ха ха ха ха ха
молчиш на хую торчиш да
адрес пиши шмаровозка
ты бля сасалка конченая *** только сасать и можеш
МИХАИЛ: Встретимся на пустыре?
ВЯЧЕСЛАВ: пустыре? это каторый гъде?
МИХАИЛ: Это тот, который за городом. Где мы твою шалаву ебли, когда шашлыки жарили в прошлую субботу.
ВЯЧЕСЛАВ: ха ха ха не *** ты базариш слышеш это ты от куда таких слов, набрался чмо не боишся что за базар не вывезеш ?? ты вапще вкурсе что, ты мою малую обидел и тибе за это ****ец будет ..
МИХАИЛ: Так мы там твою проститутку в очко ****и, и матери твоей на клыка давали. Ты что, забыл?
ВЯЧЕСЛАВ: хаха слышеш да забыл паходу внатуре может, напомниш? а то знаеш дружище с паметью проблемы …. омнизия :))
МИХАИЛ: Сегодня. Час ночи. Пустырь. Собирай всех своих.

Михаил закрыл диалог, облегчённо выдохнул. За окном уже плавно скапливалась вечерняя темнота, улицы редели от людей и машин.
Вячеслав активно пролистывал список контактов в телефоне, непрерывно созывая друзей и знакомых. Суета сгущалась над городом. Возле его дома затормозили шесть автомобилей российского производства. Вылезшие из машин люди курили, агрессивно плевались, разговаривали по телефону, матерились, пинали воздух ногами, свистели у Вячеслава под окнами, как волки, поющие на луну. Кто-то сидел на корточках, кто-то стоял на месте, некоторые беспокойно маневрировали туда-сюда, чутко выпаливая каждый сантиметр окрестностей, поправляя невесомо накинутые на бритые головы бейсболки.
Вячеслав прыгнул в шестую машину, и они двинулись по дорогам, как змейка в чёрно-белой нокиа.
Михаил распахнул дверь кладовой, зажёг висящую на проводе лампочку Ильича, пошарил в хламе и нашёл средь мешков со старой одеждой большой и увесистый нож-тесак. Михаил вынул его, тщательно и с любовью осмотрел, глядя на себя в его кристально чистом металлическом отражении, провёл остриём по подушечке безымянного пальца — немедленно просочилась кровь. Не выключая свет, он добрался до балкона, откопал в ящике небольшого шкафа среди инструментов два острых выкидных ножа и отвёртку, сунул их в задние карманы штанов. Михаил погасил свет в кладовой, оранжевая проволока в лампе медленно погасла и остыла. Он дошёл до кухни, открыл холодильник и прямо в дверце взял две полулитровые бутылки водки, пихнул их за пазуху рубашки из твёрдой ткани. Тесак Михаил обмотал газетой, затем выкатил велосипед во двор и умчался вдаль.
Ночное небо накрывалось звёздами, нагая тьма резонировала пьяным воем. Задувал прохладный ветер и моросил еле ощутимый дождь. На пустыре приостановились шесть машин, они встали в ряд. Из каждого автомобиля вышли по четыре человека, они двинулись вперёд, расставляя широко и сурово ноги и почти целиком загораживая свои же машины. Свет фар пробивался сквозь их угловатые тела. В толпе слышалось сразу много голосов, сливаясь воедино, они создавали химический гул.
Из-за мелких кустов еле слышимо выкатился, шурша травой, одинокий велосипед. Фары освещали его, отчётливо давая понять, что это — Михаил. У Михаила был стянут сзади головы толстый волосяной хвост, на лице резалась короткая бородёнка. Встав перпендикулярно толпе, он отшвырнул велосипед в сторону.
Вячеслав высунулся, как дятел из дупла, из толпы, возомнив себя вожаком. Его туговатая натянутая походка, производимая в распяленных спортивных брюках, выказывала напускную суровость. В процессе приближения к Михаилу его дёргающееся лицо пружинило из стороны в сторону, проверяя, заглядывая за спину.
Михаил предстал в пяти метрах перед ним, нырнул рукой за пазуху, достал бутылку водки. Открыв, он запрокинул её вверх и вылил себе в глотку одним махом, пузыри внутри стекла летели от горлышка к поверхности. Михаил без раздумий отбросил бутылку в сторону, после чего моментально выудил вторую. Открыл и выпил таким же образом, затем размеренно поднял обёрнутый в газету тесак, сорвал бумагу и, скомкав, представляя Вячеслава хребет, швырнул за спину.
Увидев тесак, Вячеслав не понял серьёзность его намерений, потому крикнул, но с нотами неуверенности:
— Ты хули на мою бабу яйца катаешь?
Михаил уверенно отрыгнул водкой, сильно и дерзко, протяжно, что было похоже на натуральный грайндкоровский гроулинг, распахнул свой хвост, обнажая густые богатые чёрные локоны, точно джунглевые лианы. Затем он разбил пустую бутылку водки об голову, формируя розочку, и завизжал.
— ****ец вам, товарищи!! — выкрикнул Михаил, загоняя тесак в шею Вячеслава и немного пошатываясь, подобно Джеки Чану в Пьяном Мастере.
Кровь начала фонтанировать из его шеи, а голова — такая идиотская и бестолковая, совершенно бессмысленная, что казалось, словно в ней и нет никакого мозга — голова пала рядом с Вячеславовским угловатым телом и приземлилась на лежащий там по воле случае булыжник, размозжаясь о него целиком и полностью, так, что два неглубокомысленных, не выражающих никакого интеллекта, серых глаза уныло выкатились из неё, точно бильярдные шары из треугольника.
Увидев зрелище, толпа опешила вмиг, тихонько пятясь назад.
Михаил закричал протяжённым волчьим воем и побежал в неё, держа в одной руке тесак и в другой розочку. Он воткнул битую бутылку в живот одного, тогда как двое сразу же схватили его за рукав. Михаил отрубил одному из них руку и выбился, ещё трое едва не сбили его с ног. Он достал выкидной нож, туго вонзил его в чью-то твёрдую, как вяленая рыба, спину. Ещё двое оббежали с другой стороны, держа в руках цепи, этими цепями они твёрдо ударили его в бок и бедро.
Михаил заскрипел зубами от боли, но литр водки нейтрализовал болезненные ощущения. Замахнувшись тесаком, он засадил его в плечо человека с цепью, тот потянулся рукой к месту разреза, в то время как Михаил мигом вырвал тесак из плеча. Кровь брызнула, словно из камовского насоса, падающая цепь лязгнула на земле вместе с гибнущим человеком.
Второму человеку с цепью он обыкновенно, как и Вячеславу, резким движением отрубил голову. Он отсёк её вровень, по самое основание подбородка
Михаил взял отвёртку и вбил её в глаз бегущего на него долговязого человека. Достигнув мозга, отвёртка заставила его плашмя пасть наземь и ещё несколько секунд продрожать до полного умерщвления.
Четверо ринулись с ножами на Михаила. Ему удалось ненароком и вскользь отломить три пальца чьей-то кисти, тем самым остановив беспалого, затем достать второй выкидной нож и запустить его, словно метательный, промеж глаз самого толстого и коренастого из них. Грузное тело быстро повалилось с ног и сложилось вниз, как закрывающийся аккордеон, доигравший композицию. Ещё один кинул ножом в Михаила, задев предплечье и содрав с него нехилый кусок кожи. Манёвренно уходя от их движений, Михаил сперва тупо прорубил треть черепа одного, после чего, отойдя назад, с разбегу пнул ногой второго. Тот упал, но, инстинктивно пробуя вернуться на ноги, получил грубый удар ногой по голове и, как следствие, открытый перелом шеи и смерть.
Из ниоткуда взялись двое: без кисти и беспалый. Беспалый уверенно тащил здоровой и раненной руками кусок булыжника, о который размозжился павший череп Вячеслава:
— Держись, сука!
— Ага! — самоуверенно выкрикнул Михаил, уклоняясь от медленно запушенного булыжника и прорубая, как сухое полено, тупой череп беспалого. — Я всю вашу бляхомудию на хую вертел, как на карусели!
Воздух кишел железом и густым водочным его перегаром. Тот, что без кисти, попытался обрубленной рукой сообразить борцовский проход в ноги, но прямо сверху получил крепкий заруб тесака вдоль позвоночника. Послышался скрежещущий хруст позвонков, звук чего-то лопающегося, а затем хлюпающее причмокивание каких-то из его органов. Без кисти, обессилев, упал на землю.
Ещё тринадцать человек стояли в странных позах, то ли собираясь нападать, то ли планируя побег. Их сгорбленные тела качались в напускных боксёрских позах. Изрядно охмелевший Михаил пытался насчитать их количество, но удавалось это с трудом.
Он достал отвёртку из глаза долговязого и выкидной нож изо лба толстого, отёр пальцами с них кровь, словно трофейную жижицу, и сложил в карманы. Таинственной украдкой Михаил надвигался к тринадцати оставшимся. Один смельчак внезапным прыжком выскочил, как пустынный тушканчик, из редеющей толпы, тесак врезался в него через висок и достиг мозга, после чего в полку покойников прибыло.
Некоторые сторонились назад и уже, на фоне ослепляющих глаза фар, испарялись в нигде. Михаил стал стремительно приближаться и, достигнув какого-то плосколицего человека, проткнул отвёрткой его голову через носовую горбинку. Ещё один попробовал ударить его с кулака, но тесак, радушно встречая кулак, проехался между средним и безымянным пальцами, разделяя кисть на две пластины. От боли человек свернулся, как высохший огурец или зачерствел, словно двухнедельная корка ржаного хлеба.
Михаил встал прямо, его тело странными движениями намеревалось подкоситься с ног, но что-то внутри не позволяло этого сделать. Отерев глаза вымазанной в крови рукой, он быстро заметил, что никого более и не осталось, а только валялись небрежно выброшенные, как протухший мусор, кучки неподвижных тел, и тогда, со всем великим фанфаронством, Михаил достал из нагрудного кармана помявшуюся сигарету и закурил, сладко затянулся торжествующим дымом, и только-только лёгкие заполонил тлеющий табак, как загрохотали закрывающиеся багажники и сквозь ослепляющий свет фар полетели очередями пули, превращающие измотанное и уставшее тело Михаила в кровавое решето, и через дырявые лёгкие просочился наружу победоносный дым.
Дым, в жгучем танго триумфально смешиваемый с испускающейся струйной кровью.
3. ТОРГ.
— Ты меня, Лера, как человека искусства — пойми. — Модельер Роман растасовывал две дороги амфетамина золотой картой бара KillFish. — Все эти новомодные и вычурные, так называемые «подвороты», эти длинные носки с ушами и цыплятами, с бургерами и прочей рандомной атрибутикой, эти, ставшие внезапно актуальными «шапочки-а-ля-гондончики», эти до тошноты тривиальные тату на лице и — оскверняющие священный растафарай! — крашенные в розово-синий дреды, выбритые бока, поганые и бомжеобразные, дескать американские, бомберы, и пидорские маечки, — это всё до того надоело, опаршивило, что нагоняет на меня неистовую зелёную тоску. И что мне делать с этим всем, всем этим нажитым, прикажешь?
Лера скрутила пятитысячную банкноту в трубочку, подставила к ноздре и втянула в слизистую одну белую дорожку порошка.
— Ааааа…
— А, тебе, да всё тебе а! — Роман следом вдохнул амфетамин, сразу же задымил сигаретой. — Что, неужто предложишь одному мне разгребать это говно биотуалетное? Ну и куда это годится, в самом-то деле?
— Я полагаю, что, чтобы однозначно побороть эту волну и вспышку кретинизма, негаснущую в юных головах, тебе необходимо предложить альтернативу. А мы оба отлично знаем, что таковая уже есть.
— То и верно сказано.
В JBL колонке интенсивно играло кислотное техно. Роман налил по двум стаканам сразу много водки, сверху дополнил их до краёв пепси-колой.
Выпили залпом.
— Идём, — игриво произнёс Роман.
Лера энергично подпрыгнула с дивана, её серебристого оттенка волосы разлетелись в стороны, и они двинулись в соседнюю комнату. Войдя, в комнате царствовала чернейшая темнота. Роман щёлкнул пальцем по рубильнику, загорелись лампы. В комнате находилось шесть манекенов, пятеро из них валялись голыми на полу. В центре стоял шестой манекен в одежде.
— Это ли не чудо? Это ли, Лерочка моя, не чудеса восьмые? — Роман затушил сигарету о золотистую дверную ручку.
— Бесподобно, — с отвисающей челюстью проговорила она.
На манекене висел мужской твидовый чёрно-синий костюм с белыми полосками, стилизованный под рабочую строительную форму. Вместо платка-паше из кармана высовывался небольшой кирочный молоток каменщика.
— Год разработки, знаешь ли, Лера. Как ты думаешь, это заслуживает добротного высококачественного минета?
— Думаю, ты этого заслужил, да ещё и двойном объёме. Садись вон на то кресло, расслабься…
Лера сделала Роману минет, после чего они возвратились к дивану и столу. Роман снова налил им двоим водки, добавил пепси-колы. Выпили. Роман сделал две свежие дорожки амфетамина, но значительно меньшего размера, буквально такие, словно они безо всякого эгоизма и единоличности разделили одну на двоих. Занюхав их, они упали на диван.
Через две минуты Лера подскочила и пустилась в неразборчивый пляс. Роман присоединился к ней. Их танец не был похож ни на один из существующих, а лишь выглядел идиотским нетрезвым дрыганьем. Техно заиграло громче.
— Ты меня, Лера, пойми — как человека искусства, — выкрикивал Роман сквозь перекрывающую уши музыку, попутно заливая водку из горла, передавая эту литровую бутылку Лере. — Что есть художественный мазок? До чего уникален его неповторимый проход? И как одновременно банален. По сути, возьми ты один мазок, взгляни на него, ну ничем таким он не отличен. А нарисуй ещё один рядом, начни сравнивать, да попробуй повторить его. Ведь ничего, как ни странно, не выйдет.
Лера сделала пять добрых глотков водки:
— Ааааа…
Роман закурил, убавил громкость:
— Идём.
Они вошли на кухню, Роман зажёг свет. На микроволновке стоял холст пятьдесят на пятьдесят сантиметров, на синем фоне была нарисована инопланетянка с оголённой грудью, на своей ладони она держала паука-Гитлера, хватающего навозных мух длинным лягушачьим языком.
— Видишь это? Это.
Лера кивнула, всё ближе надвигаясь к живописи:
— Когда ты её написал? Удивительная вещь, а ведь за сегодня я с полста раз бывала на кухне.
— Позавчера утром. В семь утра, я тогда не спал всю ночь и много нюхал. Очень много.
Роман затушил сигарету об золотистую дверную кухонную ручку. Лера погладила его костлявые ключицы:
— Превосходно. Божественно. Нетривиально.
— Как считаешь, Лера, эти труды заслуживают хорошего забористого анала?
— Определённо.
Роман распялил Леру на кухонном столе, разбивая стоящую там посуду. В скором времени они вернулись к дивану и столу. Роман порыскал по карманам, ища амфетамин, но отыскал лишь пустой зип-пакет. Заглянув рукой за диван, он достал литр водки. Роман налил два плотных стакана, остатков пепси-колы не хватало, чтобы разбавить, потому они долили до краёв водки и выпили, легонько запивая пепси.
— Да. — Промолвил Роман.
— Что — да?
Его речь стала запутанной, несвязной, шизофазической:
— Мне всё нравится. Жизнь, как явление. Да и вообще, всецело. Мне оно — всё. Все они — мне да. Оно же. Круто, yes? Как факт.
— Не поняла.
— А ты и не поймёшь, как обычно! Сколько, сколько талдычить…
Роман налил ещё одну порцию водки, выпили.
— Ты, Лера, как искусственного человека — меня вразуми. Ой, ****ь… Как человека искусства! Что-то я нажрался, Лерочка. Как всегда. Тупая свинота, ну как это постоянно случается?
— Ничего. Не загружай свою светлую голову.
— Голова моя, поверь, светла и совесть моя чиста. А сказать я хочу не об этом. Что такое для тебя человек с района? Сидящий на корточках, в кожаной куртке. Он много курит и пьёт Балтику 9. Куда нам, богемным, до них. Казалось бы? С его кнопочной Нокиа играет так называемый «рэп для пацанов». Сам он забритый под три-шесть миллиметров, с одутловатым лицом. Пьяный. И мы с тобой, Лера, пьяные. И занюханные, настолько, что мама не горюй.
Роман выключил вовсе музыку, закурил, после чего они вышли из квартиры в подъезд. Около мусоропровода стояли три сомнительных человека, каждый брит под три или шесть.
— Есть сига? — поинтересовался один из них, увидев курящего Романа.
— Вот видишь, Лера. О чём я и говорил. Тридцать-сорок лет безработного «труда», обывательская натура. Натуры. Нутра. Без внутренностей. Полые изнутри, пустышки, бултыхающиеся Балтикой 9. Как ты считаешь, Лера, это заслуживает качественных ****юлей?
— Хорош ****еть, малой! — Сунулся самый высокий, с глубокими залысинами и полосой шрама, рассекающего лицо на две половины. Позади него упала на пол, разбиваясь, бутылка дешёвой водки и укатился по подоконнику фунфырик боярышника.
Шрамированный достал из кармана небольшой нож и всадил Роману в солнечное сплетение, затем прокрутил дважды, высунул и ударил, сквозь рёбра, в самое сердце. Истекающий кровью, Роман повалился на бетонный пол. Лера ринулась вниз по лестничным пролётам и через минуту оказалась на улице, а после и вовсе убежала в никуда.
— Ты чё, убил его, что ли? — подошёл другой, недоумевая, сзади.
— Да! А хули этот пидор вылез, я таких, бля, ненавижу! Он ***ла! Педик! Хуесос, ****ь! Пидорас хуев! Ты по еблу хочешь, хуйло?
Тот ударил шрамированного кулаком в челюсть. Шрамированный попятился назад, где благополучно запнулся о труп Романа. Третий взял пустую бутылку от водки, с заливистым подъездным эхом разбил об металлический край мусоропровода, сделал розочку. Подобравшись ко второму, третий вогнал её ему в спину, пробивая кожаную куртку. Это только разозлило его, после чего второй развернулся, стал толкать третьего, от злости и ненависти толкнул так сильно, что третий полетел с ног и крепко ударился затылком об чугунную батарею. Кровь пошла по трубе, марая чугун и бетонный пол, стеклянные глаза третьего удивлённо смотрели на встающего шрамированного. Шрамированный вытащил нож из сердца Романа, слабый, как из придерживаемого пальцем шланга, фонтанчик хлынул через рёбра. Шрамированный кинулся на второго, вколачивая одним ударом нож в его тупой череп. Второй лёг рядом с третьим.
— Пидорьё галимое… — пробормотал шрамированный, нашаривая в куртке второго восемьдесят четыре рубля пятьдесят копеек и в куртке третьего ещё тридцать два и две смятые сигареты «Тройка».
Шрамированный ретировался из подъезда, зашёл за угол дома, закурил Тройку, почесал свой угловатый затылок, дошёл до первого киоска, купил чекушку водки, зашёл за киоск, открыл и безо всякого угрызения совести испил её до самого днища.
4. ДЕПРЕССИЯ.
Остановочный пункт «Берёзовка» по маршруту электропоезда Красноярск-Пасс. — Камарчага. Рельсы обдувались непринуждёнными дуновениями тёплого летнего ветра, колыхали высокую зелёную траву, растущую по обеим сторонам просёлочных дорог, стелящихся вдоль домов.
Время прибытия электропоезда было назначено на 15:20, и уже целых две минуты, как он непростительно задержался. На остановочном пункте стояло около десяти человек, большинство размеренно докуривало сигареты перед отъездом — это были разные худые мужчины с оголённым торсом, их странного вида истасканные жизнью жёны, чей-то ребёнок, а также пара ойкающих старух в платках.
— Казимировна, глянь, кто идёт! — Михайловна махнула коричневой рукой в сторону окровавленного человека.
Издали приближался едва живой мужчина, его клетчатая поношенная рубаха прокисала от собственной крови, словно уложенная на всё тело таковым красным компрессом, катышки на ней неостановимо съёжились в железной жидкости.
— Митя Деревенько! — выкрикнула Казимировна, обжимая морщинистые, как изуродованные чеснокодавилками, свои впалые щёки. — Ой-еой-еой…
Митя стал подходить ближе, не соблюдая законы гравитации. Его покачивало из стороны в сторону, заносило вбок, так, что пронесись электропоезд прямо сейчас, то обязательно, по воле случая и удачливой судьбы, его угловатое тело окажется разнесённым в клочья исполинской инфернальной машиной.
— Глаза нету… — с тоскливым удивлением вымолвила женщина, глядя на приближающегося Митю.
— Кого — глаза? Вон! Полруки оттяпали! — пояснил всем худой мужчина без футболки, ядовито заглатывающий хлопья дыма, как коровьи молочные порции.
С Митиного обрубка сочилась на бетон жгучая битумная, как растёкшийся гудрон, кровь.
— Ты чего, мужик? Тебе, может, скорую вызвать? Помрёшь же! — крикнула женщина.
— Кого?! — удивлённо открыл единственный глаз Митя, невнятным заплетающимся языком продолжая: — У меня фсё нармально! Нармально фсё, да!
Митю покосило в сторону рельс, он развалился на бетоне.
— Ёлы-палы, — сказала Михайловна. — Казимировна, звони в скорую!
— Вызывайте ноль три, вызывайте! — подсказал мужчина.
Казимировна закопошилась в глубокой сумке, среди пакетов с луком, мелиссой и банкой компота она нарыла кнопочный сотовый телефон с большими кнопками, набрала 0 и 3 в сопровождении ярко-выраженных взрывающихся телефонических звуков, нажала на вызов.
Михайловна устало поставила на бетон ведро клубники.
— Едет! — оповестила Казимировна, пряча телефон обратно в сумку.
— Да ага, бля! Эти пока доедут досюдова, ему уже ****ец будет! — мужчина, уверяя, повилял головой вверх-вниз.
Целой левой рукой Митя полез за рубашечную пазуху, нашаривая там бутылку водки, недовольно и, одновременно ослабевая, бормоча:
— Водку скоммуниздили… Но ничего, одну я успел выхватить. Обработать надобно! — Митя откупорил бутылку, удерживая между колен, начал подносить к культю, но, переведя направление, подставил горлышко к губам. Выпив, заговорил, но с какой-то болезненной интонацией умирающей птицы: — Жена меня — бросила! Депрессия у меня…
— Погляди, депрессия ещё… — возмутилась Михайловна, прикрывая клубничное ведро вафельным куском ткани. — Да ты бледный весь, как поганка! Помрёшь скоро, коль скорая не доедет.
— Надо руку перевязать, — решительно сказал мужчина в поло китайского лакоста, снимая его и скручивая тряпичную верёвку-жгут. — Вот так.
Мите туго перетянули нездоровую руку в пяти сантиметрах от разруба, на бицепсе. Женщина взяла его водку, плеснула на руку, тот даже не заметил из-за предсмертной нехватки энергии.
— Пидоры… Пидоры… — со скорбью протянул Митя, едва не выпуская слезу, быть может она бы и выскользнула, но в силу утраченной крови этого не произошло.
— Кто — пидоры, Митя? — поинтересовался мужчина, снявший поло, из-под неё обнажились его красные, ошпаренные солнцем, плечи.
— Уёбища… Уёбища… — произнёс Митя в сердцах.
— Ну кто уёбища-то, Митя? — спросила Михайловна, скрещивая припухлые кисти на выступающем мамоне.
— Гады ебучие… Гады ебучие… *******ища ****отраханные… Хуе****ища ****отраханные… — всё приговаривал Митя, с каждым разом становясь бледнея.
Маленький мальчик робко подошёл к нему, сравнялся с полулежащим ним ростом, произнёс:
— Кто, Митя, гады ебусие, и кто, Митя, ***бьядися ****отлаханные?
Голова Мити шаталась, как увидевшая самого дьявола на смертном одре, единое зелёное око испуганно глядело на мальчика, словно на сатану:
— Ах, а вот и они идут… — Митя покосился назад, мотнул культяпкой в сторону надвигающейся компании пятерых человек, издалека кажущейся чёрным тестом Роршаха, и бессильно свалился на бетон, умирая, и, уже посмертно, расшибая свой выпуклый, как у Чужого, затылок.
Подъехал электропоезд. До прибытия следующего оставалось два с половиной часа, потому все двинулись к нему. Михайловна взяла ведро клубники, в другую руку сумку с чем-то тяжёлым. Казимировна подняла свою не менее увесистую сумку. Когда электропоезд остановился, все подступили к дверям вагонов, стали подыматься вверх. Никто из них даже и не придал значения Митиной скоропостижной кончине, приняв за нечто привычное и в некотором роде даже надоевшее.
«Станция Берёзовка. Осторожно, двери закрываются!»
Компания из пятерых самыми последними проскользнула в самый дальний вагон. Встали в тамбуре, возле дверей. Они были одеты в чёрную, похоронную одежду, черноволосые и длинноносые, маленькими карими глазами они быстро моргали, как испачканными в нефтяных отходах жемчужинами.
Самый низкорослый из них достал из-под тёмного кардигана полулитровую бутылки водки:
— Пьём?
Остальные четверо зашушукались вытянутыми угревыми носами, чёрные точки на них вырисовывались маковой насыпкой. Из ноздрей торчали натыканные, как тараканьи лапки, волоски.
— Та-та-та-та-та-та-та-та!
— Тра-та-та-та!
Проговорили двое из них, имитируя пистолетные выстрелы.
Единственное, что их различало, это рост. Их можно было разделить по такому принципу: низкорослый, коренастый, средний, упитанный и костлявый. Узнавались и едва отличные друг от друга кареглазые вырезы, странные, как верблюжьи горбы, горбинки носов, но в целом они напоминали пятерых клонов.
Пятеро пустили по кругу водку.
Низкорослый достал из заднего кармана угольных брюк миниатюрную шкатулку, открыл. Внутри лежало пять пар красных склеральных линз. Низкорослый первым сплюнул на подушечки пальцев, взял одну, вставил в глаз, затем и в другой. Четверо повторили его действия, церемониально передавая шкатулку из рук в руки.
Глаза пятерых стали кислотно-красными, как вымоченные в уксусе знаки Stop. Пятеро стали похожи на адских чертей, только вылезших из пекла.
Низкорослый сунул руку в передний карман брюк, нашарил внутри выкидной нож. Пройдя по вагону, он запнулся о клубничное ведро Михайловны, от чего вся ягода раскатилась по полу. Низкорослый вынул нож, выкинул и поместил ей между висящих, как боксёрские груши, грудей, достигая сердца. Кровь сфонтанировала в соседнюю спинку сиденья, нарисовав на ней незамысловатую абстрактную живопись. Михайловна ойкнула и закатила глаза, откинула наполовину беззубую челюсть и скорчилась в умирающей немощи.
— Клубника ебучая… — произнёс низкорослый, нашаркивая её по полу необычной формы кроссовком.
Соседние пассажиры моментально среагировали на него, но вмиг остальные четверо нагрянули сзади. Костлявый восемь раз воткнул выкидной нож Казимировне в шею, тактично перерубая, точно медные провода, всякого рода артерии. Двое других — средний и упитанный — утащили мужчину без поло в тамбур, а коренастый спас низкорослого от нападения одного двухметрового седобородого защитника: он подобрался к нему, заламывающему низкорослого, сзади и перетянул его старческое горло удавкой, после того, как старик повалился с ног, коренастый уставил ступню в его лежащий горб и потянул с такой силой, что непременно отсоединил голову.
Утащившие в тамбур мужчину швырнули его на пол, стали пинать ногами.
— Ты, ***ло! — средний стал резкими, обратно-поступательными движениями измельчать его живот, в разные стороны полетели вырываемые ошмётки кишечника.
В вагоне началась потасовка. Откуда-то взялись помогающие добродетели из других вагонов.
Низкорослый выковырял два глаза такой же низенькой, как он, тумбообразной женщине без возраста. Двое сзади ринулись на него, одного из них он ликвидировал хитрым ножевым ударом в область печени. Второго постигло шоковое состояние, в силу чего он также скоропостижно погиб.
Неожиданно для всех упитанный достал из-под ремня пистолет и расстрелял всех оставшихся пассажиров.
Легковесные завитки нагретого летнего ветра разносили по вагону хладнокровный запах железа, словно расплавленной стали. Самый коренастый из пятерых выбил ногой двери электропоезда, прямо в момент, как тот стал брать остановочный пункт.
Пятеро обнаружили у двоих человек в сумках спиртное, подобрались к выходу и выпрыгнули из электропоезда на ходу, после чего, окровавленные с головы до пят, сгинули в полевые просторы бороздить бесконечность.

5. ПРИНЯТИЕ.
Рустам пырнул ножом Николая. Евгений вогнал топор в висок Рустама. Степан сделал пробоину кирочным молотком во лбу Евгения, слизкими брызгами вышвыривая кровавый шлепок мозга. Виктор вставил отвёртку в шею Степана. Олег сделал вплотную выстрел в глаз Виктора травматическим пистолетом, голубая радужка ока треснула, как девственная плева. Ярослав злостно отпилил ножовкой две руки Олега и оставил истекать кровью до полного умерщвления, отрезанные руки швырнул в мешок с грязной картошкой. Станислав сделал сотрясение мозга Ярославу при помощи удара битой по затылку, а после падения Ярослава на пол, он нанёс несколько гневных и мощных пинков по его голове. Дмитрий толкнул Станислава на строительную арматуру, торчащую из земли, тот продырявил себе насмерть шею. Ольга отрезала половой член Дмитрию, пока тот спал, в остальном задушила подушкой. Денис, подкараулив Ольгу в подъезде, убил её кирпичом по голове. Пётр всадил выкидной нож в печень Дениса, скорая не успела его спасти. Владимир, пока Пётр курил на балконе десятого этажа, подтолкнул его вперёд, кишки Петра собирались по всему двору. Юрий медленными движениями отрезал голову Владимиру и забросил её в морозилку, рядом с бабушкиными пельменями. Кристина застрелила Юрия из дедовского ружья, вытащила из морозилки заледеневшую, как Джек Торренс в фильме Сияние, голову Владимира и гневно выкинула её в окно, где она, приземлившись на асфальт, мелко раздробилась. Марина ударила Кристину перочинным ножом в почку, затем ещё шесть раз в живот без разбора, после чего оставила нож в бедре. Захар отломил, точно от плитки шоколада, четверть черепа Марины тупым обухом топора. Сергей бензопилой разделил тело Захара вдоль, одну из половин разделал ещё на пять странной и различной формы кусков. Яна пробила все двадцать четыре ребра Сергея молотком, отрезала два его соска и стала жевать, как мятный орбит. Вячеслав умертвил Яну подушкой во сне, а когда она перестала шевелиться, то занялся с ней анальным сексом. Александр поместил две арматуры в район кадыка Вячеслава, после чего помочился на труп. Геннадий застрелил Александра пистолетом Макарова, совершив десять выстрелов в область грудной клетки. Константин попытался зарезать Геннадия кухонным ножом, но попал только в бедро, после чего скончался от прямого выстрела в голову. Надежда, ослепив Геннадия перцовым баллончиком, вставила две вилки ему в глаза, взяла пистолет и застрелила его. Галина удачно убила Надежду сковородой по виску, за день до этого, спланировав приготовить поесть, она обнаружила в мешке с картошкой две холодные посиневшие руки Олега. Анжелика воткнула кухонный нож в бока Галины тридцать четыре раза. Алексей вогнал мачете в спину Анжелики, та сперва согнулась от боли, затем рухнула на холодный краснеющий линолеум, некогда бывший зелёным. Виталий удушил Алексея удавкой и забрал все деньги. Илья раздробил, словно таблетки в ступке, голову Виталия несколькими большими булыжниками, обнаружил деньги и купил на них четыре четверти литра водки, после чего мгновенно опустошил две чекушки. Прогуливаясь домой, Илья наткнулся на растаявшие, словно лёд в ягермайстере, шматки головы Владимира, небрежно развороченные по всему асфальту — смятые рыбьи глаза отдельно выглядывали из асфальта, словно сама поверхность здравствовала Илью абстрактным приветствием.
Нарочито измельчая, Илья перетёр асфальтовые глаза пяткой стоптанной подошвы облезлого ботинка. Очи стали похожи на раздавленную, недожёванную уставшим ребёнком, красную жвачную резинку «Хубба Бубба».
Поодаль него, в пустынном русском дворе — в котором, казалось (казалось ли?), перемерли все жители — накрытом густым одеялом сумеречного пасмура, где стояли возрастающие из земляных низовьев, как шахматные фигуры, детские горки, песочницы и маленькие домики для игр типа «Пали-Пали» — сидели две маразматические старухи, окутанные на головах пестрящими платками.
Издалека старухам чудилось, что Илья ворочает по полу выроненный кем-то из окна переспелый арбуз.
— Слышишь, Петровна, а этот, часом, не наркоманит?
— Нееет. Это местный алкоголик, пьяница Илья Кравченко. Совсем маленьким помню, а теперь, усё, спилсь…
— Ух, странноватый какой, диковинный… Чего-то ищет ходит, да не сыщет. Вон, гляди, Петровна, кто-то арбузик выронил с окошка, наверное — детки игрались. А он топтать сразу…
Старухи навострили морщинистые взгляды на него. Илья тем временем растирал, как массажное масло по шершавой старческой спине, фрагменты Владимировой головёшки. Ещё чуть-чуть и, казалось, его тупой резиновый ботинок вспыхнет неистовым гневным пламенем.
Илья взял третью чекушку и принялся пить, направляясь за угол. В этом кирпичном углу дома было нарисовано граффити уродливой женщины, испорченной надписями в духе «Жека сосал ***», «Ирка глотала сперму», «Жека + Ирка = Хуй и ****а». Илья помочился и сразу почувствовал напряжение, подступили наружу газы.
Повеяло солёным и газообразным.
Илья направил взгляд на двор, на старушек, подошёл к ним. Сел рядом, между ними двумя, словно потерянный мамонтёнок.
Петровна поинтересовалась:
— Ты чего, унук?
— Я? — спросил недоумённо Илья.
— Конечно, кто ж ещё…
— Конфетку хочешь? — предложила Андреевна.
— Пирожок есть.
Илья встал со скамейки, надулся:
— Не надо мне ни ***, ****и дырявые! — и зашагал прочь.
Дворы встречали его гостеприимно, по родному. Здесь он провёл всю свою жизнь: возле той скамьи впервые получил по лицу, а вон там, возле продуктового, необдуманно делал минет за треть ящика жестяных банок с пивом «Балтика 9».
Перекурив, Илья решил войти в продуктовый. Около мясной лавки мясник разделывал тушу. Илья, вспомнив потаённую злобу, Балтику 9, грязный минет, нащупал в кармане своей кенгурухи охотничий нож. Остриё покалывало подушечки его нечистых пальцев.
Илья подобрался ближе к мяснику. Тот глядел на него в ступоре, но продолжал разбираться с тушей. Илья согнулся и, с пружинистого скачка, налетел на мясника. Он вставил нож ему в правую грудину, рассоединяя на две половины сосок, скрытый под плотным кителем.
Мясник взвыл от боли и начал задыхаться, потому как нож проник в правое лёгкое.
Мясник скончался.
Илья погрузил в два широких пакета, взятых на кассе, две крупногабаритные свиные головы. Миновав продуктовый, Илья направился к старухам, докуривая последнюю сигарету в пачке и комкая пачку.
— Бабушки, как вы себя чувствуете?
— Плохо, Илюша… Давление шкалит, пульс шальной. Спина болит, поясница… Прописали таблетки.
— Вчера была в поликлинике! — заверила Андреевна. — Обнаружили кисту в левой груди, а позавчера нашли камни в почках!
Илья забросил, как трёхочковый, опустевшую бутылку водки в чьё-то открытое окно.
— Илюша, а ты почему такой пьяный? — поинтересовалась Петровна.
— Это чтобы лучше обнимать тебя, моя дорогая.
— Илюша, а ты почему такой грязный? Где вымазался? — спросила Андреевна.
— Это чтобы лучше слышать тебя, моя дорогая.
— Ой, хоспади, Илья… что же-то такое да с тобою-то стало… ооой… а на кого ж ты свою мамулю-то оставил бедную… ооой… а чего ж ты, сыночка, наделал-то… ааай… ах ты ж дурак ты какой… ооой…
— Это чтобы лучше видеть тебя, моя дорогая.
— Илюшенька, а почём тебе сдались свиные головы?
Илья обошёл скамейку, встал позади Петровной, достал охотничий нож и отрезал ей голову. Ослабевшая головёшка плавно скатилась на землю, марая старушечьи истасканные сланцы. Илья двинулся к Андреевной, отрезал голову и ей. Их тела неподвижно зафиксировались на скамейках, кисти было осуждающе скрещены, словно сейчас будут ругать.
Илья вынул две свиные головы из пакетов, поставил на уныло плещущие слабой кровью шеи. Две отрезанные головы лежали в ногах, слегка испачканные в песке. Они по-прежнему улыбались в обратную сторону, и открытые беззубые рты их точно хотели говорить на немом языке.
Подняв головы, Илья выдавил из них кровь на свиные, сжимая старушечьи, обёрнутые, словно карамельки, в платки головы. От ручного сдавливающего пресса морщинистая мимика воспроизводила немое кино начала двадцатого века.
И обрисовались средь сумеречного двора две погрустневшие красные шапочки…