Как у Христа за пазухой. 4

                Война, революция, война.


        Родину мой отец Валентин стал помнить рано. На третьем году жизни тетя Фая привела племянника на площадь, что около здания волостного правления, и оставила его там. Ребенок  запомнил это впечатляющее зрелище на всю жизнь и, будучи художником по призванию и начальному образованию, был готов в любую минуту воспроизвести  диораму тревожных событий.

        На площади, вокруг маленькой часовни служили молебен в честь проводов военнообязанных на Германскую войну. Было много людей всех возрастов, а также служители церкви, похожей на пасхальное яичко: попы с иконами, хоругвями, в золотых ризах с позументами, громогласные певчие в праздничном одеянии, другие слуги божьи и послушники. Церковное пение перемешивалось с воплем, причитанием, бранью. Мобилизованные, далеко не молодые люди с холщовыми мешками за спиной, получив благословение, поцеловав крест и ручку церковного батюшки, прощались с близкими, садились в подводы и скоро скрывались в серой пыли по дороге на Тереньгу. На площади еще долго оставались старики и дети. Среди них были инвалиды, участники Японской войны. Они передвигались на костылях, клюшках, пугали маленького отца своим необычным видом.

        В бурные годы революции через село двигались войска: красные, белые, синие… В селе происходили аресты, расстрелы активистов, пособников революции и кулачества.

        Снова война! В это время я гостил в Горюшке. Мне было ровно 5 лет. Приходит откуда-то тетя Соня: «Знаете, война началась!.. Валю-то на фронт возьмут!» И не то заплакала, не то засмеялась. Я не понял и тоже начал некстати смеяться. Тетя Соня говорит: «Левик, беда большая, папка твой поедет с немцами драться». Тогда я заплакал. Действительно, папу забрали на фронт. И я провожал его из Сызрани, куда меня отвозили на короткое время.

        Был июль 1941 года. Зал ожидания на вокзале, все снуют, много военных. Отец тоже в военной форме. Мама, я и моя бабушка, Капиталина, провожали отца. Утомительная процедура ожидания. Отец из буфета принес мне большую шоколадку. Женщины предложили ребенку поделиться ею со взрослыми, наверно, в воспитательных целях. Отец сердился и возражал, потому что он уезжал на войну...
 
        Так я стал вынужденным «ветераном» глубокого сельского тыла. И днем, и ночью мимо школы на Ульяновск потекла бесконечная вереница машин в основном грузовых с солдатами и военными грузами. В сельсовет и школу заезжали военные, направленные на фронт. Уроки в школе почти не срывались. Ночевали будущие фронтовики в классах и на кухне. Тетя Соня с бабушкой готовили и готовили: кормили солдат. Продуктами помогал колхоз. И табачок у солдат тоже горюшкинский. Его выращивали на огородах. Зажигали самокрутки, высекая искры из кремневых камешков, чиркая их друг об друга. Дедушка допоздна беседовал с мобилизованными солдатами. Те дымили и рассказывали о себе. А я впервые узнал запах табака, потому что никто у нас в семье никогда не курил. Утром обычно солдаты уезжали. К вечеру прибывали новые солдаты.

        И так, пока лавина солдатская не исчерпалась, а вместо неё не появились бесценные солдатские треугольники с адресами: «Полевая почта, В/Ч …» А обратно, если было куда слать, высылали шерстяные носки, варежки и письма. Мне было интересно самому прочитать, что пишет отец в своем треугольнике. Я к тому времени научился только сносно писать печатными буквами: «ПАПА, БЕЙ НЕМЦЕВ, КАК БАБА КЛОПОВ!» И приложение: рисунок какого-нибудь животного, аккуратно нарисованного по клеточкам. Письма клеили вареным картофелем.

        Потом и в Горюшку стали залетать зловещие листочки: ПОХОРОНКИ! Многодетные Нестеровы остались без кормильца. По селу истерически, надрывно плакали вдовы: «Да на кого ты меня покину-ул?! Да кто же теперь ляжет на мою белую грудыньку-у?!» Рыдали обязательно и прилюдно, демонстрируя свою скорбь. Таковы законы деревенского быта.