Джек Слоули. Американский цикл

ДЖЕК ОСОБО НИЧЕГО НЕ УМЕЛ ДЕЛАТЬ…

Поэтому он стал писателем. Будучи шестнадцатилетним разносчиком газет, он думал, что может многое. Воевать, любить, строить, направлять других по верному пути. Оказалось, что несказанно лучше у него получается: врать, пить, писать, винить. Первый рассказ Джек написал вследствие одного потрясения. Ему было семнадцать, и он попал под дождь. Нет, его не шандарахнуло молнией и не свалился он в сточную канаву. Он забежал в магазин готовой обуви и сразу же обратил на себя внимание продавщицы. Взъерошенный, всклокоченный, с мокрой сумкой наперевес, Джек имел довольно жалкий вид. Уж точно цыплёнка, а не самца. Этого было достаточно для того, чтобы пробудить в тридцатишестилетней Мэгги материнский инстинкт. Отвела незадачливого газетоношу в подсобку, переодела в сухое и напоила какао.
– Как тебя зовут-то, бэби? – прижав к себе малого, спросила она.
– Джек, мэм.
– Какая я тебе к чёрту мэм, – по-доброму рассердилась Мэгги, – Мэг, просто Мэг.
Смекнув, что одной мамки малому вполне достаточно, а вот женщины он ещё толком не нюхал, Мэг почувствовала тепло в животе.
– Сколько тебе, Джекки?
– С-семнадцать…
Вечер закончился вполне невинно, но Мэг пригласила юношу к себе в гости. «Приходи ко мне через неделю, я живу на улице… на улице Джефферсона… там такой зелёный дом с покатой крышей и красным почтовым ящиком». Через неделю Сэм уезжал в командировку в Луисвилль, так что Мэг могла себе позволить дать юноше пару уроков взрослой любви. Приглашение было подкреплено отнюдь не материнским поцелуем. <…>.
А через пять дней Джек сломал ногу. Регби. Аудиенцию пришлось отменить, и больше таких заманчивых предложений от Мэг не поступало. Она обиделась на него как на мужчину. На мужчину, обломавшего столь грандиозные планы. Сказать, что Джеку было обидно – ничего не сказать.
Лёжа в больничной койке, он взял карандаш, и вместо того, чтобы штудировать тригонометрию, начал свой первый рассказ и назвал его «В первый раз». Естественно, попытка оказалась провальной. Джек ничего не знал о первом разе (в том и состоял первый писательский урок – никогда не писать о том, о чём не знаешь и где фантазия не только бессильна, но и может привести к смехотворным результатам). Первые читатели Джека, соседи по палате – деревенщина Лэйк и меломан Том высмеяли трёхстраничный труд новоявленного писателя, особенно фразу «как дикорастущий склизкий гриб редкой неземной породы». Предложили переименовать новеллу в «Нулевой раз». Себя-то они считали искушёнными факерами, а там кто знает. Уязвлённое самолюбие Джека требовало отмщения. Он всеми правдами и неправдами выведал адрес дома Лэйка (тот его особенно бесил) и отправил ему письмо, якобы из коммунистической партии США, где говорилось, что его кандидатура рассмотрена и Лэйка принимают в ряды борцов за освобождение человечества от капиталистических цепей. Это выглядело правдоподобно по нескольким причинам: первая – вполне взрослый почерк Джека, вторая – отец Лэйка был ещё большим деревенщиной, чем его отпрыск. Прискакал тут же. И так отделал веснушчатого дуболома, что хоть святых выноси. Рыжебородый жирный хряк орал, брызжа слюнами:
– Удавлю, красная гниль. Мрррразь! Я тебя для этого кормил, сукин обормот, чтобы потом получить нож в спину? Езжай в свой Кремль, там и живи, коммунистический мразззь. А моего честного имени Стэйтонов не позорь!
Лэйк стенал как раскаивающийся еретик на пороге аутодафе:
– Папа, папка, да ты что, да я, да ни в жисть. Папа, я люблю тебя и люблю Америку. Я ни за что не хочу в СССР, там живут коммунисты, я их боюсь. Они ходят строем, живут казармами, а жены у них общие. Они расстреливают честных тружеников направо и налево. А фермерам не дают вести бизнес.
Джеку нисколько его не было жаль. Тем более что вскоре мужлан-старший и мужлан-младший обнялись в порыве примирения.
Он записал себе в блокнотик выводы из второго писательского урока: «подлость – это иногда весело. А если ты сподличал по отношению к мерзкому типу – ещё и полезно». Впрочем, коммунистом Джек не был. С политическим самоопределением у него были бооольшие проблемы.

***

И ПЛЫЛИ ТЮКИ С ГОВНОМ ВНИЗ ПО ГУДЗОНУ

Старый писатель Джек Слоули с тоской смотрел им вслед: "Молодость-молодость, где ты? Раньше из одного этого факта я бы скроил убедительную эпопею о жизни одного парохода. Он бы возил пассажиров со времён республиканца Бенджамина Гаррисона и вплоть до времени правления демократа Джимми Картера. О, сколько бы могло о судьбах людских поведать это судно - одному Богу известно...
А теперь у меня разве что рассказ о старом плавучем чемодане, выйдет... О грёбанном писателе на пенсии, вынужденном носить с собой повсюду этот чёртов баллон с кислородом, о седовласом мэтре, кишки которого давно красноречивее о жизни говорят чем он сам..."
Тюки с говном давно скрылись за поворотом, а старый писатель Джек Слоули всё стоял на мосту, стоял и смотрел куда-то вдаль...

***

ЗАПАХ РОДНОГО ДОМА ДЖЕК УГАДЫВАЛ ЗА МИЛЮ...


...а может за те семьдесят лет, что он здесь прожил, ароматы пенатов въелись в память? Сколько он себя помнит, здесь всегда пахло кошачьей мочой, нафталином, ветхой мебелью и прогорклым жиром. В двадцать пятом,
когда он с родителями переехал сюда из Андернаха, В сорок пятом, когда демобилизовался, в пятьдесят пятом, когда он выпустил первый, и, как оказалось, - лучший свой роман "Новоарлеанские гризетки". Фолкнер, помнится, ещё по плечу похлопал. Критика, правда, назвала Джека "Преждевременно состарившимся и излишне сентиментальным". Да ещё Селинджер, по слухам, ляпнул что-то типа: "Кого этот грёбанный папаша учить собирается?". Молодые вообще к дебюту Слоули отнеслись с прохладцей в лучшем случае. Да, сентиментальность в 50-х уже не канала, она прочно ассоциировалась с консерватизмом отцов. Все хотели быть молодыми. "Все, блять", - неожиданно вслух произнёс Джек и погрозил кому-то кулаком. Прохожие опасливо обходили его сторонкой. Лишь калека Кейл щерился на солнышко, ему давно всё до фонаря было.

***


ДЖЕК СЛОУЛИ ЧУВСТВОВАЛ СЕБЯ ЗАСТРЯВШИМ В ПРОШЛОМ...

Это не обязательно должны были быть 50-е с их сериалом "Моложены" и обязательными воскресными шарлотками (пироги Джек очень любил). Это могли быть и 30-е, когда с пацанами ходили в кино без билета (главный понт - отвлечь билетёра), чистили карманы зевак и морды всем подряд - своего возраста и младше. У Джека был ножик, которым, к счастью, он никого не прирезал. Он и на войне никого не убил. Сейчас Джек об этом жалел. Он жалел и о том аборте, на которой он заставил пойти Милли. Больше всего он жалел о том, что слишком поздно вышёл из-под гнёта мамочкиного влияния, незадолго до её смерти. Пять романов, шесть сборников рассказов, три повести. Итог жизни Джека Слоули, стоящий на покосившейся пыльной полке. "Когда я сдохну - это всё, конечно, выкинут. "Шум и ярость" с подписью автора. "Даже внутрь не заглянут, долбанные племяннички, им бы только акры эти к рукам прибрать". Соседская детвора тоже раздражала Джека. Для них он всего-навсего смердящий дед, произведения которого даже в школе не проходят. В такие моменты Джек произносил волшебную фразу: "Time for joint", доставал косячок и на какое-то время отгораживался от дурных мыслей. "И что я раньше не открыл для себя эту штуку?" - повисал вопрос.

***
Джек хотел бы завершить с собой, но больно привык.

***
В ЮНОСТИ ДЖЕК РАБОТАЛ ГРУЗЧИКОМ...

В перерывах он уходил в чтение. Всё шло за милую душу - тёзка Джек Лондон (особенно Слоули любил "Мартина Идена" и "Железную пяту"), Максим Горький (рассказы о тяжёлом труде, о том, что человек выше обстоятельств - всё грело душу нашему трудяге), Хемингуэй, наконец. Слоули мечтал научиться так чувствовать слово. Не писать, как Хэм, а именно - ЧУВСТВОВАТЬ СЛОВО. Написав меньше, сказать больше.
О шаляй-валяйской работе грузаля Джек вспоминал редко, единственное, что по-настоящему врезалось в память - это его прозвище. Джек-пот. Джек пот и всё тут. Хотя большего неудачника, чем Джек - ещё попробуй поищи. Всё благоволило тому, чтобы из Джека получился стоик. Стоик по прозвищу "Джек-пот". Каприз судьбы.

***

ДЖЕК ЛЮБИЛ КИРЯТЬ...

 Редко когда он терял контроль над собой. Ему удавалось грамотно вплести бухалово в культурный досуг. Шостаковича, Малера и Гершвина он сажал за один стол. Это и были его гости. Кир, приобретённый в близлежащей аптеке, смешивался с соком и минералкой. Такого добра можно было много влить в себя без какого-либо содрогания. К концу вечера Джек обычно трезвел и отправлялся читать. По юности его раздражали постоянные благоглупые советы доброхотов: «Джек, ты не пей. У тебя bad наследственность. Ты кончишь как твой отец». Джекова батю свалил overdose. Вискарный overdose. Но Джек-то знал, что не синька родителя рубанула, а острая неудовлетворённость жизнью. Хотел стать фотожурналистом (в юности недурно получалось), а всю дорогу проработал плотником. Не то чтобы плотник – зазорное занятие. Нет. Но обрабатывать дерево батёк стал вынужденно, эта работёнка – первое, что подвернулось, когда на шее сидела уже жена и спиногрыз по имени Джек. Так всю жизнь и проваландался – чередуя упорный труд и алкогольные провалы. Джек для себя решил – пусть он лучше проживёт один (он вообще с детства привык и полюбил бывать один), но усираться и терпеть наезды всяких баб и претензии неблагодарных отроков он не станет. Пусть его детьми будут книги. А вместо надоедливой родни и случайных собутыльников приходят в гости Шостакович, Малер, Гершвин. Не то чтобы выбор композиторов был осмысенным. Просто именно эти три пластинки он однажды нашёл на помойке. Принёс домой. И понял, что другой музыки ему не надо.

Русский Канзас, 2014