Лошади моего детства

               
               
                Рассказ в рассказах.

     Одно из первых детских воспоминаний: сижу на телеге и держу в руках вожжи. Я -возчик!  Уже не помню, кто доверил мне править лошадью, но картина эта навсегда врезалась в память. Видимо, с той поры и люблю этих больших и добрых животных-тружеников, извечных помощников человека.
      Помню всех лошадей, стоявших  на старой деревенской конюшне, помню саму конюшню – длинное, приземистое сооружение из брёвен на два крыла с широким тамбуром посередине. В тамбуре - долблёная осиновая колода, из которой поили лошадей. Воду черпали из колодца на улице большой деревянной бадьёй, привязанной цепью к высокому деревянному журавлю и лили в деревянный лоток, пропущенный сквозь стену тамбура и заканчивавшийся над началом колоды. Лошади пили её ледяную, осторожно касаясь вздрагивающими губами и пофыркивая. Ох, и вкусна же была та вода!..
     По обе стороны тамбура - сама конюшня. Вдоль обеих стен располагались стойла с кормушками и широкими дверями, закрывавшимися доской-засовом. На столбах, между стойлами, висела сбруя для каждой лошади.  Между рядами стойл -  широкий проход, по которому можно было ехать на телеге и раскладывать сено в кормушки. Проход заканчивался воротами с обеих сторон: в тамбур и на улицу. Из тамбура  были третьи ворота на улицу  в его боковой  стене, выходившей к дороге, возле колодца.
      Над тамбуром и обеими половинами был сеновал. До сих пор помню запах лежавшего там сена, перемешанный с запахом конского пота. Как приятно было поваляться там после работы, послушать, как хрустят наши уставшие  лошади ароматным луговым лакомством.
     Давно нет старой конюшни, но память ведёт меня по ней. Вот стоит в первом стойле огромная сивая Волна, в соседнем - рыжий проворный Орлик, дальше Карько, Людка, Ласточка, Бурка, Матрос и все остальные лошади моего детства…

                Ласточка или первый урок.

     Прокатиться верхом, по-моему, мечтает каждый мальчишка. Мне впервые удалось прокатиться лет в шесть. А было это так.
     Сын колхозного конюха Серёга, белобрысый мальчишка лет десяти или одиннадцати, ехал на гнедой кобыле Ласточке от дома к конюшне. Сидел он без седла, но расслабленно и картинно, как настоящий кавалерист. Серёга часто помогал отцу пасти лошадей в лугах и ездил действительно хорошо. Следом за Ласточкой мелкой рысцой трусил длинноногий её жеребёнок Листик. Глядя на эту картину, мне вдруг так захотелось прокатиться, что, враз утратив мальчишескую гордость, я вприпрыжку помчался следом и закричал:
- Серё-о-га, прокати!
Не оборачиваясь, тот ответил:
- Соплив ещё, салага!
Но отступать я не собирался:
- Ну, прокати, что тебе жалко?!
Немного помолчав, он подвернул к изгороди и милостиво бросил:
- Ладно, залезай!
Я быстро вскарабкался по изгороди и оказался на спине лошади позади Серёги.
     Прежде чем тронуть лошадь, он наставительно произнёс:
- Держись крепче… Да не за меня, а ногами за бока и рубаху так не тяни, а то порвёшь ещё! – и, дёрнув повод, смачно чмокнул.
     Ласточка пошла шагом, мягко покачивая спиной. Мы плыли, как в лодке. Только  хребет лошади оказался жёстким и я попытался сесть поудобнее, но Серёга одёрнул:
- Чего возишься, сиди спокойно! Уронишь ещё! 
Я покорно затих.
     Так мы доехали почти до самой конюшни и всё шло прекрасно, но… На дороге стоял, подбоченясь, младший Серёгин брат Вовка.
- Чего ползёте, как неживые?!- закричал он и, схватив с земли прут, хлестнул нашу кобылку. Та, вздрогнув, припустила бегом. Ласточку всегда хвалили за мягкую рысь, но меня бросало вверх и вниз, вправо и влево… Как больно падать на жёсткий хребет…
 От испуга и боли я выпустил лошадиные бока и чудом удерживался на её спине, крепко поймавшись за Серёгину рубаху.
- Куда меня тащишь?! Пусти, тпру-у-у!- заорал Серёга, но было поздно. Мы оба грохнулись на землю. Я взвыл от боли в локте, Серёга, вскочив на ноги, закричал сначала мне:
- Связался с салагой!- потом убегавшему Вовке:
- Морду сейчас набью, зар-ра-за!- и, схватив тот же прут, погнался за братом. А Вовка, хохоча во всё горло, припустил, что есть мочи, вдоль улицы. Вскоре оба скрылись за поворотом.
     Напуганный криками Листик дал было стрекача по кукурузному полю, но, описав полукруг и успокоившись, вернулся к матери и уткнулся в её тёплое вымя. А она стояла, будто ничего не произошло, только прядала чуткими ушами на мой рёв, да косила на меня своими карими глазами.
     От этой картины я перестал реветь, даже боль вроде утихла. Я поднялся с земли, подошёл к Ласточке и погладил её морду, а она, опустив голову, осторожно боднула моё плечо. «А ведь и вправду ничего не произошло. Подумаешь, с лошади упал!» На этой мысли я совсем успокоился, подвёл Ласточку к изгороди, забрался на её спину и поехал к конюшне…
                Людка.

     Людка - здоровенная гнедая кобыла, пожалуй, самая большая на всей конюшне. Видимо предками её были тяжеловозы. На ней я впервые в жизни работал, хотя отроду мне было семь лет. Я «поводил» - нас мальчишек сажали верхом на запряжённую в соху лошадь, чтобы мы направляли её между двумя рядками всходов картофеля. Соха - это деревянное орудие, со стальными лемехами-распашниками, которым в былые времена окучивали картофель, как говорили в наших местах - разъезжали. Сейчас это делают специальным культиватором, навешенным на трактор, а тогда окучивали на лошадях и, чтобы им было полегче, и не отвлекать ребят постарше, сажали верхом нас - малышей.
     В поле выезжали с рассветом - пока не так жарко и овода поменьше. Рассвет короткими летними ночами наступает рано, поэтому спать хотелось очень, а на тёплой лошадиной спине под мерное покачивание заснуть было легко. Чтобы мы, заснув, не упали под копыта лошади  и работу свою не проспали - пахари легонечко «взбадривали» нас плёткой, которой погоняют лошадь. Больно, но зато не уснёшь.
     Когда становилось жарко, и овод начинал донимать нестерпимо, работу заканчивали. Правда за пять-шесть часов такой работы все успевали устать: и люди, и кони. Не смотря на усталость,  на конюшню лошади бежали весело, усердно махая головами и отбиваясь от овода хвостами. Мне всегда доставалось от кустов и деревьев, попадавшихся по пути. Людка всё время норовила прижаться к зарослям, чтобы отпугнуть назойливых насекомых. Свернуть её с намеченного пути было невозможно, поэтому мне приходилось постоянно уворачиваться от сучков и ветвей, а сделать это получалось не всегда. Синяки росли, как на дрожжах.
     А однажды, когда «запячивал»  её в соху, она, случайно наступила копытом на мою ногу. Почувствовав это, Людка ногу убрала быстро, но заревел я «в три ручья» - моя нога сразу распухла и посинела. Я кричал, что  к такой «заразе» ни разу больше не подойду, и вообще… От работы меня освободили на весь день, даже отвели домой.
     Следующим утром, хромая, я снова брёл за братом на конюшню. Людка встретила меня тихим ржанием, сама опустила голову, чтобы я надел на неё узду, подцепила мордой и перекинула на шею тяжёлый хомут. Дождавшись, пока я надел всю остальную сбрую, сама подошла к стоявшей у ворот телеге, а когда я забрался на её широкую  мягкую  спину, без команды пошла догонять остальных. Каким тёплым было её большое сильное тело…

                Бурка.

     На сенокосе,  особенно на неровных лугах  да по кустам, сено без лошади не убрать. Любили мы, мальчишки, сенокосную пору с лихой ездой на лошадях, с  купаньями в одежде без разбору чинов и возраста, с шутками-прибаутками, но и с потом, конечно. Пришла и моя пора участвовать  в этой страде.
     Начинался для нас сенокос с дележа лошадей. Ребята постарше и посильнее разбирали лучших лошадей, а нам, малышам, что достанется.  Достался мне молодой, невзрачного вида мерин-четырёхлетка по кличке Бурка. Нрава он был спокойного, резвостью не отличался, потому, наверно, и достался мне, как самому младшему.
      Заканчивался делёж и мы, каждый на своей лошади, ехали в лес вырубать волокуши. Это сооружение из двух берёз около пяти метров длиной, соединённых поперечиной примерно метровой длины, за которую зацеплялась третья берёзка покороче - серёдок.  Запрягали лошадей в новые волокуши и мчались в луга, поднимая тучи пыли. Бурка бежал неспешной рысью, и я так и не смог заставить его перейти в галоп. Приехал, конечно, самым последним, настроение испортилось.  Ни хорошая погода, ни общее приподнятое настроение не веселили.

     А там уже кипела работа. Бабы и девки шли длинной вереницей и сгребали  скошенную траву, высохшую на солнце  и ставшую сеном, из «покосив» в длинные «завалицы». Мы по очереди подъезжали к завалицам.  Парни-подростки вилами грузили сено на наши волокуши , а мы везли его к месту, где мужики ставили стожары - основания будущих стогов. Кто-нибудь из них подходил к возу, отвязывал верёвку, что не давала сену развалиться, втыкал  черень длинных мётальных вил в землю перед возом, упирался в него руками и бросал: «Ну, трогай.». Если сено не хотело съезжать, то подзывал второго мётальщика с вилами и стаскивали воз вдвоём. А после наши волокуши поджидала строгая ревизия и жёсткое прореживание веток, чтобы потом сено легко съезжало.
          Бурка тащит воз проворно и от овода особо не нервничает. Настроение налаживается. Все работают споро и дружно, а в перекур все друг друга купают и над рекою стоит гвалт и хохот. Под вечер на горизонте появляется облако, и все посерьёзнели, работают быстрее, чтобы успеть прибрать до дождя сено. Первые капли падают, как горошины с шумом, но сено уже в стогах. Распрягаем лошадей, прячем сбрую под стога, чтобы вода не испортила кожаную упряжь, и скачем  к плёсу реки, где пологий берег, купать наших уставших, потных коней. Вдоволь накупавшись и сами, сырые от купания и льющего дождя, мчимся наперегонки домой. Чудо: Бурка сам перешёл на галоп и к конюшне я подъезжаю в первых рядах. С того дня перегнать нас никто не мог - вот тебе и замухрыжка!
   Только вместе нам долго быть не пришлось - Бурку забрал у меня Вовка, сын конюха. Был он старше и сильней меня, да ещё какая-то причина нашлась,  сейчас уже не вспомнить.  Но ещё долго, приходя на конюшню, я совал Бурке какой-нибудь лакомый кусочек, а он благодарно касался моей ладони мягкими губами.

                Матрос или проверка терпения.

     Вместо Бурки достался мне рыжий красавец, но ужасно шкодливый и злопамятный конь по кличке Матрос. В глазах его так и плясали бесенята, хотя в работе конь проворством не отличался. Если его наказывали, обиду таил долго и мстил потом - то укусит, то лягнёт.
     Мои злоключения начались сразу, как только я вошёл в его стойло. Высоко задрав голову на гордой шее, Матрос долго не давал надеть на себя узду. Зажав его в угол, я всё же сумел поймать неслуха за светло-рыжую чёлку и накинул узду, после чего он вроде бы покорился. Сбрую надевал дольше всех, потому что спокойно стоять Матрос не хотел, вертелся и пытался ходить. Пока я забрался на телегу, чтобы сесть верхом, он отошёл в сторону. Пришлось его ловить и повторить операцию, не выпуская повода из рук.
     От конюшни уехал последним, остальных уже и след простыл. Матрос с места срывается в неровный, бешеный галоп, но, почувствовав, что держусь крепко, переходит на спокойную рысь и только свист плётки заставляет его ускорить бег.
     Конь вдруг спотыкается и я чудом удерживаюсь от падения, ухватившись за его волнистую мягкую гриву. Оказывается Матрос наступил  на размотавшийся супонь - кожаный ремень, которым стягивают щёки хомута. Видимо второпях я плохо его завязал и он размотался. Спрыгиваю на землю, заматываю и завязываю супонь, борясь с конём. Он всё норовит пощипать молодой отавы, постоянно наклоняя голову и мешая мне закрепить ремень. Наконец  справляюсь, оглядываюсь - с чего бы сесть верхом, но кругом ровный луг.  Схватившись за седёлку, пытаюсь подтянуться, но, видимо, я слишком мал.
      Меняю тактику: заставляю коня поднять голову, поправляю хомут, вставляю ногу в гуж, как в стремя, пытаюсь запрыгнуть, но лечу на землю - Матрос снова наклоняется к траве и хомут  вместе со мной соскальзывает вниз. Разозлившись, хлещу коня плетью, он испуганно встаёт на дыбы, но я не выпускаю повод из рук, и Матрос успокаивается. Повторяю попытку сесть верхом. Снова встав в гуж  и,  удерживая морду коня, натянув повод, пулей взлетаю ему на спину, взвыв от боли в ягодице - это Матрос, выбрав момент, кусает меня. Плачу от боли и обиды и мщу подлому обидчику. Он галопом мчит до места сегодняшней работы.
     Все лошади уже запряжены в волокуши и начинают работать. Быстро запрягаю Матроса, встаю коленом на оглоблю и… лечу на землю от удара копытом по оглобле.         -      Хорошо не по ноге! - успокаиваю себя. Грожу ему плетью, но не хлещу. Треплю ему гриву и быстро забираюсь на его широкую спину. Запоздалый удар копыта уже не наносит мне урона.
     Так и работаем весь день: забывшись, встаю на оглобли, и получаю удар копыта. Оказывается, он не терпит, когда встают на оглобли.
     Позднее мы привыкли друг к другу и я даже перестал жалеть, что Матрос достался мне. Лакомые кусочки стали доставаться ему... Работал на нём я и следующим летом…


    Через много лет я  побывал  в старой конюшне, хотел навестить своих лошадей, но, увидев их пустые  стойла, понял, что навеки опоздал. Лишь на изглоданных досках кормушек остались, наверное, следы и их зубов… И таяли в моей ладони, приготовленные для них, кусочки сахара…