Нос, который любил касаться

               

 
          




Когда свет пробивается через железную сетку на окне, я встаю и подношу небритое лицо к зеркалу. Оттуда на меня смотрит нос. И если идти по горбинке наверх, то рано или поздно можно выйти к двум точкам: это глаза. Они не видны, поскольку покрыты густыми бровями, спадающими к подбородку. Сверху носа — поле морщин в виде глубоких насечек, которое время нарезало на коже лба. И кругом — щетина, похожая на репейник, растущий черно-синими полосами на впавших щеках.
Я внимательно рассматриваю нос. Хочу быть уверен, что на нем нет ни малейших признаков усталости, разочарования, бессмысленных надежд, и есть решимость посвятить длину и ширину процессу касания. Но об этом — отдельный разговор. Иногда я часами отдыхаю на кровати, ползая по складкам одеяла, а временами лежу между простынёй и старым матрасом.
Я пытаюсь понять что то важное, состоящее из отдельных кусочков, которые никак не стыкуются друг с другом. Это меня злит, и тогда я тихо ползу вдоль стены, периодически останавливаясь в углах, то есть делаю четыре остановки. Когда я ползу, то всегда запрокидываю голову вверх, чтобы уберечь нос от ударов. Я протираю его несколько раз в час стерильными тряпочками, которые медсестры дают в бесчисленных количествах. Я также тщательно выскабливаю его изнутри — мне важно, чтобы в ноздрях было прохладно, свободно для прохождения воздуха, и росло достаточное количество волосинок, удерживающих больничную пыль.
Я внимательно слежу за тем, чтобы на нём не было никаких пупырышек, звездочек, крупинок, порезов и нарывов. Для поддержания оптимальной работоспособности носа необходимо, чтобы в воздухе поддерживались нужная температура, влажность и освещение. Главное, нос должен периодически отдыхать. Для этого я каждые два часа дышу открытым ртом минут по десять-двадцать. За  это время в носу улучшается кровоснабжение и, соответственно, обмен веществ. Я  внимательно слежу за содержанием в нём белков, жиров и углеводов.
Недавно у меня случился насморк. Это было страшной трагедией, потому что я не мог больше касаться. От  малейшего прикосновения нос возбуждался и пищал. Я  схожу с ума, когда он пищит — это знак того, что я теряю с ним связь. Между мной и ним есть особая связь, которая крепнет с годами. Наши отношения становятся всё более терпимыми и интимными.
Я чувствую, что мне хочется постоянно его гладить, ласкать и говорить нежные слова. В  ответ на хорошее отношение он радует отличной физической формой, и это поддерживает желание жить, а жить необходимо для того, чтобы касаться. Ведь касание определяет именно то, ради чего я появился на свет и ползаю по складкам шершавого одеяла.
Я внимательно осматриваю каждый миллиметр нежной кожи носа, каждую микроскопическую пору — нужно быть абсолютно уверенным в том, что все благополучно. После нескольких часов тщательного осмотра я, наконец, опускаю зеркало и осторожно ползу навстречу свету, так настойчиво бьющему в решетку. Нежный свет напоминает что то далекое, с трудом пробивающее себе путь в памяти, перегруженной лекарствами, больничным спертым воздухом, криками и стонами пациентов, медсёстрами, бегающими со шприцами, обшарпанными стенками, мухами, тараканами, врачами, которые задумчиво смотрят на нос, пытаясь поставить диагноз.
Я не помню, когда в последний раз видел человека, назвавшегося доктором. Разные люди время от времени открывали дверь, о чем то спрашивали, но со временем все исчезали, и я давным-давно не слышал шороха шагов, приближающихся к убежищу. Иногда, правда, кто нибудь, заблудившись в закоулках коридора, наталкивался на дверь и осторожно стучался. В таких случаях я выходил, брал заблудившегося за рукав и выводил, осторожно ведя мимо разбросанных повсюду поломанных столов, стульев и стройматериалов.
Когда я появлялся в психиатрическом отделении, никто не обращал на меня внимания: наверное, потому, что все ко мне привыкли, как привыкают к виду картины, вечно висящей на стене.
Никто никогда не спрашивал, кто я, откуда, чего хочу или не хочу. Я  был частью больницы, которая без меня не могла существовать. Иногда, когда я особо тщательно промывал нос и подрезал волосы внутри, меня называли доктором. В моменты насморка и покраснения на горбинке меня считали больным и предлагали гадостные пилюли, от которых в носу становилось сухо, и было тяжело касаться. Когда в результате усиленного брюшного дыхания через открытый рот горбинка носа смещалась влево, меня принимали за ремонтного рабочего, а вправо — за медбрата. Если нос немножко запотевал на кончике, родственники больных думали, что я социальный работник, и требовали скорейшей выписки их родных. Когда влага выступала пятнами на горбинке, меня путали с потерявшимся в отделении посетителем. Если пятна появлялись возле переносицы, то меня совсем не замечали, и чтобы обратить на себя внимание, я ложился на пол, чтобы кто нибудь из медперсонала  споткнулся.
Окраска носа тоже имела значение. При покраснении прибегал врач и говорил, что нужно готовиться к выписке, потому что состояние далеко от критического, родственники скучают, а страховка не хочет оплачивать пребывание в госпитале. На  мой вопрос, каким образом окраска носа связана с состоянием здоровья, доктор отвечал, что психиатрия — не точная наука и не всегда в состоянии выяснить причину заболевания, но вполне может, по внешним признакам, определить момент выписки.
Когда нос становился зеленоватым, медсестра бежала со шприцем, чтобы сделать укол, от которого нос в одно мгновение чернел. От  черного носа у социальных работников начиналось волнение, и они, как бешеные псы, набрасывались с вопросами о том, кто меня в детстве изнасиловал. Голубоватый оттенок вызывал у врача чувство безнадежности, и он думал о переводе в государственный госпиталь на долгосрочное лечение, а фиолетовый цвет указывал на то, что я агрессивен, и мне нужно давать таблетки, потому что скоро начну лаять и кусаться.
Много лет назад я научился контролировать окраску носа. Путем специальных упражнений удалось подобрать такой цвет, что у окружающих возникло ко мне безразличное отношение. Это вполне устраивает, потому что дает возможность безграничного передвижения по территории и касания большого количества больных.
Временами я пытаюсь вспомнить, откуда я появился, и в памяти выплывает образ большой женщины. Я, маленький, как мячик для пинг-понга, лечу по длинному коридору, цепляясь за крючки и гвозди, шершавые обои, грабли, старую одежду, тазы и залежи газет. Пролетая вдоль стены, я впитываю запах одеколона, мышей, скипидара, досок и лекарств. Я запутываюсь в паутине и снижаю скорость. В лицо дует сквозняк из открытых дверей, где стоит мужчина, держа в руке что то вроде лопатки. Я лечу прямо на него. Мужчина беспристрастно смотрит вперед отсутствующим взглядом. Взгляд проникает в меня, говоря, что я полечу в обратную сторону, но уже вдоль другой стены. Удар. Кричащая женщина. Больно руке. Ее тянут куда то в холод. Снег бьет в глаза. Скрип колес. Вверх по ступенькам. Тихий кабинет. Человек в белом осторожно чистит стекла очков.
— Дайте ему что нибудь, доктор, — просит женщина, обхватив стол могучими руками.
— Нос, — шепчет доктор, внимательно разглядывая моё лицо.
— И нос, — продолжает женщина, случайно обламывая кусочек стула. — И  нос берите, — она внезапно выпрямляет спину, толкая грудями стол вперед. Доктор пытается удержать его худенькими ручками, но стол уже прижал его намертво к стене.
— Ой! — кричит доктор.
Женщина прыгает из кабинета, опрокидывает цветок и секретаршу, прибежавшую на шум. Меня ведут по коридору, пахнет вопросами, ответами и неопределенностью. Угрожающая тишина бросается на ноги из углов и кусает до крови. Сердце часто бьется, предвкушая жесткое одеяло и маленькую миску с картошкой и макаронами. Я вползаю под одеяло и засыпаю.
Это было давно, но свежа память о докторе, прижатом к стене. Я еще слышу его крики о помощи.
Я тихо лежал на полу, вслушиваясь в разговор осенних листьев с ветром, когда услышал необычный шум и выполз из складки одеяла. Несколько человек приближались к двери. Они ругались, спотыкаясь о мусор в темном коридоре. Я сполз на пол и, подпрыгнув вверх, подлетел к двери. Положив перепончатое ухо на замочную скважину, я повернул носом вдоль двери, пытаясь вслушаться в разговор.
— Что здесь? — раздался женский голос, и я узнал заведующую отделением, которая путала меня то с кактусом, то с непонятно откуда забравшейся в отделение морской свинкой, то с модной женской прической. Один раз она даже назвала меня гороховым супом, хотя в этот момент все считали, что я усталый пациент-мусульманин, вернувшийся из Мекки.
— Не знаю, — ответил мужчина, в котором я узнал рабочего по ремонту госпитальных лифтов, — я наклонился, чтобы ботинок завязать, а тут один из больных меня то ли за футбольный мяч принял, то ли за козла, и ногой пихнул. Я  в стенку провалился, и вот, смотрю: помещение какое то, мусор, пахнет всяким… Я испугался — и назад… Чуть на мышь не наступил. Странная мышка такая, с носом.
— Мышь с носом? — я узнал нянечку. Она любила показывать на меня пальцем и говорить пациентам по четным дням: «Не будете принимать лекарства, станете таким  же». А по нечетным: «Если будете выплёвывать таблетки, то станете, как вот это».
— С носом, — подтвердил рабочий, — странная мышь. Вот дверь.
Он остановился так близко, что я смог рассмотреть штаны, запачканные поцелуями нескольких поколений санитарок.
— Странно, — удивилась заведующая отделением, — откуда здесь дверь?
Она потянула за ручку, но открыть не смогла, так как я просунул туда швабру.
— Непонятно, — заключила медсестра.
— А ну ка, — решительно сказал рабочий, я ощутил мощный удар и отлетел назад, сильно ударившись головой о кровать. Дверь слетела с петель. Сквозь облако пыли я смог различить три фигуры. Я сидел на полу, укрывая нос лапками, чтобы на него попало меньше пыли. Но это не помогало, и я, подпрыгнув вверх, несколько минут просто летал по комнате, ближе к потолку, временами садясь на обои. Они стояли с непроницаемыми лицами. Я продолжал летать, спасая нос от пыли и всякой другой отравы, поднявшейся в воздух после падения двери.
— Что это? — удивилась заведующая, показав длинным пальцем на железную кровать, накрытую шершавым одеялом, в складках которого я жил.
— Это кровать, — объяснил я, шлифуя кончик носа. Я  прополз по обоям вдоль стены, повернув нос, как обычно, в сторону комнаты.
— А это? — поинтересовался мужчина, показывая на гору, составленную из миллиона маленьких влажных бумажек, аккуратно сложенных в углу.
— Это для ноздрей, — продолжал объяснять я. Спрыгнув на пол, я пополз на животе, чувствуя, что пришло время выдернуть из носа пару волосинок.
— А это? — в свою очередь спросила медсестра, указав на гору использованных щипчиков, разбросанных по полу.
— Для носа, — повторил я и сильно чихнул, повернув нос вбок, чтобы не ударить им об пол.
— Интересно, — снова вступила в разговор заведующая отделением, — странная комната. Мы о ней ничего не знали. А кто здесь живет?
— Я, — прыгнув на кровать, я взял зеркальце, чтобы наконец то посмотреть на волосинку, торчащую из левой ноздри.
— Да, — заметила медсестра, — интересно…
— Я, — повторил я и, удачно выдернув волосинку, приложил к кончику носа влажную бумажку, необходимую для дезинфекции.
— Кто же здесь живет? — спросил рабочий и, подойдя к окну, двумя руками потянул за решетку, пытаясь ее оторвать.
— Не надо, — попросил я. — Эта решетка напоминает о нужности носа.
Я вскочил, подбежал к рабочему и стал дергать его за штанину, но внезапно осознал, что он меня не видит и не слышит. Я так удачно подобрал окраску носа, что стал недоступным для человеческого восприятия, что дало возможность беспредельного передвижения по территории и касания.
— Ладно, — заключила заведующая, — пошли назад; надо подумать, что со всем этим делать.
Они вышли из комнаты, а я забрался под рваные, грязные обои и задремал. Проснулся я уже утром следующего дня и понял, что должен менять тактику. Надо выходить в люди, решил я, и силой воли поменял энергетические вибрации, получив новую окраску на переносице. Выхватив себя из под обоев, я покатился в сторону отделения. Цвет был подобран настолько удачно, что первый же пациент принял меня за своего.
— Привет, — поприветствовал тощий больной, интеллигентно сморкаясь в цветок на окне, — ты откуда? Я тебя раньше не видел. Ночью привезли?
— Нет, — ответил я, — много лет назад. Я здесь живу.
Тощий посмотрел на меня скептически и снова спросил:
— Лекарство давно не принимал?
— Я  не принимаю лекарства, — объяснил я.
— А что, — продолжал он, — электрошоком лечат?
— Я сам лечу, — уверенно ответил я. — Могу показать.
— Ну-у, — улыбнулся тот.
Я наклонился и коснулся его шеи своим великолепно очищенным, блестящим, благородным, без единой волосинки, носом.
— Нет, нет, — вдруг послышался истерический вопль медсестры, которая со всех ног бежала к нам с бледным испуганным лицом, роняя по дороге истории болезни, лекарства и всякие важные бумажки. На  её лице было выражение ужаса, ярости, осуждения и возмущения. Из широко раскрытого рта на чистый паркет капала жёлтая слюна. Из  лезущих на лоб глаз выползало безумие. Её руки двигались по кругу, как у пловца, одна за другой; она угрожающе выбрасывала кулаки. Маленькая мышка возле цветка так сильно вжалась в стенку от испуга, что там образовалась дырочка, в которую со всех сторон полетели потревоженные мошки, комары, блохи, тараканы и прочие жители психиатрического отделения.
— Нет, нет!!! — визжала медсестра, пытаясь остановить свое неуклюжее тело возле нас, но, пробежав по инерции ещё несколько метров по влажному полу, уткнулась лицом в громадный кактус возле окна.
— Нет! — она развернула к нам лицо с высоким лбом, расцарапанное интеллектом, — не касаться. Никому не разрешено. Запрещено. Читать госпитальные правила. Нельзя. Будете наказаны. Судить. Неприлично. Возмутительно. Полицию вызову. Выгоню на улицу. Врач лекарство добавит.
Все это она выкрикнула на одном выдохе, держа двумя руками трясущийся живот и брызгая слюной на стены и потолок, которые мгновенно окрасились в угрожающе темный цвет.
Солнечные лучи убежали в сторону, в противоположный угол, где собрались в один пучок на макушке у спящей старушки. Бабуля заулыбалась и, открыв беззубый рот, стала петь что то цыганское. Мне показалось, что изо рта медсестры вырвалось пламя, готовое уничтожить любого, кто даже случайно прикоснется к кому-нибудь. Стало жарко, и я заметил, что цветок рядом с кричащей начал плавиться, капая зеленоватой массой на пол, где продолжал осуждающе шипеть. На моем лбу выступил пот и потек по направлению к носу, явно собираясь изменить его окраску. Быстро вытерев влагу рукой, я оглянулся и увидел, как ко мне со всех сторон со страшной скоростью бежали тени.
Я был настолько испуган, что забыл про бьющуюся в истерике медсестру. Поначалу мне показалось, что это — свора черных бешеных собак, готовых меня растерзать в клочья. Потом я заметил, что собакообразные постепенно становятся человекообразными, и у черных звериных тел отрастают руки, ноги, груди и двигающиеся во всех направлениях жирные задницы.
Вжавшись от страха в стенку, я вскоре начал узнавать всех сотрудников отделения. У них были острые акульи зубы и лисьи носы, которые вращались по часовой стрелке, раздувая ноздри, и в противоположном направлении, сжимая их. На лицах, сидящих далеко за грудями, но чуть впереди задницы, было написано выражение счастья: наконец то они унюхали что то, похожее на грязное нижнее белье, принадлежащее их жертве. Вид их зубов и чёрных языков привел меня в обморочное состояние, ноги подкосились, и я почувствовал, что падаю между двух взволнованно двигающихся грудей.
Мой нос шел впереди, и упав, я уперся им в твердый, готовый к бою, возбужденный сосок. Потом была тишина. Я очнулся и заметил, что нахожусь в большой светлой комнате. Я сидел в мягком кресле за столом. Рядом виднелись головы главного врача, медсестры и нянечки. Главный врач посмотрел на меня высокомерно и поинтересовался:
— Может быть, вы объясните нам ваше безобразное поведение!?
Я заметил, что нос у меня начал потеть, и левая ноздря, слегка задрожав, выпустила на свободу три волоска. Я быстрым движением вырвал один.
— Прекратите паясничать. Ответьте на вопрос, — крикнула медсестра.
— Я не понимаю. О чем вы? — спросил я, чувствуя, что сейчас самое время исчезнуть, но от волнения я потерял способность контролировать себя и застыл в форме психиатрического пациента. Больше всего на свете мне хотелось забраться в одну из складок родного жесткого одеяла и забыться.
— Я  здесь живу много-много лет, — начал я и через секунду почувствовал, что силы вернулись, и я могу собой управлять. Я окрасил нос в зеленовато-лиловый цвет, закрыл правую ноздрю и, подскочив в кресле, застыл в воздухе над столом. Мне внезапно захотелось с ними пообщаться. Я не совсем представлял, как выгляжу, поэтому был готов услышать любые комментарии.
— Это? — главный врач указал на меня пальцем, — сколько уже здесь находится?
— Много лет, — ответил я и, шлепнувшись на стол, осторожно положил нос параллельно пепельнице.
— А где оно размещено? — продолжал доктор.
— Мы нашли это в комнате за стеной, — начала объяснять медсестра.
— То  есть оно здесь жило, а мы даже не знали? — удивился врач.
— Знали, — среагировал я на вопрос. Я свесил со стола малюсенькие ручки и положил длинные ножки в пепельницу.
— Конечно, знали, — еще раз сказал я, — больные то выздоравливали.
— Не понял, — смутился врач, — оно, вот это… его лечили?
Все молчали.
— Я сам всех лечил, — ответил я и, спрыгнув на пол, побежал кругами вокруг стола.
— Что это за бред? — спросила заведующая отделением.
— Это не бред, — встряла в разговор нянечка, — оно касается больных, нарушает закон и должно быть наказано. Сегодня оно коснулось шеи одного из пациентов. Шея — интимное место!
— Я касаюсь, — объяснил я, — это мой метод лечения.
— Явная шизофрения, — заключил врач. — Почему оно не на лекарствах? Почему оно здесь так долго живет? И вообще, как это все могло случиться?
— Очень просто, — ответил я, — хотите увидеть?
И, прежде чем они открыли рты, я подлетел к врачу и коснулся носом его правой щеки. Врач подпрыгнул, как ошпаренный, мгновенно покраснел, открыл рот и стал тяжело дышать.
— Коснулся! Коснулся! — закричала медсестра. Ее тело затряслось в судорогах, она закатила глаза, высунула язык и стала бить ножками по полу.
— Безобразие, — высказалась заведующая отделением, в то время как я подлетел к нянечке и коснулся носом ее ноги.
— Ах! — только вскрикнула она, падая в обморок. Медицинская сестра вскочила и, пытаясь её подхватить, сама свалилась на пол. Главный врач пошатнулся и упал на медсестру. Я  летал и касался всех носом, выделяя из ноздрей особое липучее вещество, которое сам изобрел. Сотрудники катались по полу, периодически выкрикивая слова: «Изнасиловали! Не трогать! Жаловаться! Закон!».
Я сидел на столе, с удовольствием наблюдая, как они склеивались в один комок. Ласково погладив ладошкой свой носик, я прыгнул вниз, но тут же отскочил в сторону, потому как рядом с моей головой щелкнули челюсти главврача. Клубок внезапно стал увеличиваться в размере. Из него появились когти, острые клыки; страшные длинные щупальца простирались в стороны, стараясь схватить всё вокруг и затащить внутрь.
Я услышал хруст своих костей, и кровь брызнула во все стороны.
— Изнасиловали! Изнасиловали! — ревел клубок.
Я в отчаянии закричал и вырвался в белое пространство, ограниченное моей квартирой, головной болью, книгами и недоеденным бутербродом с сыром.
— Да, — сказал я самому себе, — психиатрам тоже кошмары снятся.
Весь мокрый от пота, я прошел в ванную, где писал и одновременно нежно гладил нос, тщательно вычищая его от пыли.
Затем вышел, поел, оделся и поехал на работу.
— Доктор! Доктор Зак! — медсестра была страшно взволнована, — больной на стенку упал, а там дыра…
У сестры был усталый и измученный вид. Мне захотелось коснуться носом её шеи, но потом я вспомнил про клубок, вздохнул и пошел по направлению к дыре. Я точно знал, кто живёт там, внутри.